Онлайн чтение книги Вкус жизни
Ангел

А мысли Эммы отвлеклись на откровения Киры о самой себе.

«Я, – рассказывала она, – вдруг во всех подробностях представила домик на окраине Риги, в котором мы с сестрой жили со своей старенькой бабушкой до тех пор, пока она не умерла. Нас, уже школьниц, отправили в детдом, где и началось неожиданно свалившееся сиротство…

Внутри меня, как всегда при этом воспоминании, сразу все сжимается и цепенеет болью той далекой утраты самого близкого, невыразимо дорогого человека…

Нас отрывали от родного порога, а мы цеплялись за перила и испуганно кричали: «Бабушка, бабушка!», не желая верить, что остались одни в этом огромном, пустом без нее городе. Она ушла и забрала с собой целый мир добра и уверенности.

За горьким поминальным столом сидели чужие женщины и держали нас на коленях, а мы с сестрой, заплаканные и притихшие, испуганно глядели на них. Нас жалели, нам сочувствовали, но от этого мы еще сильнее ощущали, как холодно будет жить без родного человека. Перед глазами возникало лицо бабушки, к сердцу подступало что-то пронзительно-нежное и невыразимо жалостливое. И потоки слез унять было невозможно. Чужие люди не спускали нас с рук до самого приезда машины, увезшей нас из детства.

Мы не знали чистого чувства к родителям, не испытывали проявления к ним искренней неподдельной сердечности, не умели гордиться ими, ярко излучая радость уже только от слов «папа» и «мама». Папа не оборонял нас от всего мучительно стыдного, грязного, с чем пришлось нам встретиться, и мама не защищала ни от жизни, ни от самих себя. Но мы были сильны духом и выносливы потому, что когда-то у нас была бабушка. Памятью о ней мы отстояли в себе достойных людей…»

Теперь Эмме печальный рассказ Киры о девушке Лениного сына Андрея вспомнился. Кира рассказывала, а она тогда сидела в ее глубоком кресле и представляла себе эти трагические события. Когда становилось невмочь, прикрывала глаза, чтобы подруга не видела набегавших слез.

– Сынок, Андрюшенька, со мной делился, – рассказывала мне Лена.

«…Яркий майский день. Я иду в школу. Но все мои мысли занимает таинственная незнакомка: «Чем же особенна эта девушка? Тоненькая, подвижная, легкая, стремительная, вот-вот вспорхнет ласточкой. Короткая стрижка светлых волос, открытое, удивительно доброе лицо, милые ямочки на щеках. Глаза мягкие, на удивление грустные, будто темной дымкой подернуты. Даже когда губы улыбаются, они только чуть светлее или ярче становятся. Для своих шестнадцати лет (на ее школьной папке для рисунков четко выведено – «10 класс») девушка четырнадцатилетней выглядит. Но не стесняется своей незрелости.

– Долго буду молодой, – отшучивается она, услышав за спиной в свой адрес нескромные «комплименты» парней, прогуливающихся по парку, и взрывами смеха окатывающих стайки девчонок, встречающихся на их пути. – Вам не понять, что для меня недостаток, а что нет.

С улыбкой говорит, без обидных интонаций.

«Удивительно милая, необыкновенная, так бы и глядел на нее не отрываясь. Глаза притягивают. Ну и магниты! Что в них? Форма вроде стандартная, цвет обычный. Вот что! Поразительная, невыразимая прелесть взгляда! Глянешь – и пропадешь в омуте доброты невиданной, теплоты божественной, ласки чарующей… Я влюбляюсь?» – думаю я.

И, похоже, не знает девушка еще тайны своего обаяния, силы его, поэтому смотрит на всех с искренней непосредственностью, чарами не пользуется, никого не завлекает, на всех распространяет свое очарование, всем дарит радость. И восхищенье в ее взгляде, и нежность – случайные, мимолетные, и упрек – не кокетливый жеманно-женский, а удивленный, чуточку обиженный: «Как?! Разве так можно?!» Вспорхнули ресницы, сбросили секундное недовольство, и вновь мягкое, спокойно-ласковое лицо. Теперь серьезным сделалось. Задумалась. «А строгим оно бывает? А злым? Вот бы понаблюдать», – думает Андрей и обгоняет незнакомку, чтобы вновь попытаться взглянуть в ее глаза.

Вскочили в автобус. «Боже мой! Какое презрение в ее глазах! Сколько брезгливого отвращения!» Оказывается, один малый попытался приобнять «предмет моего исследования» за талию под предлогом тесноты или неустойчивого положения на ступеньке автобуса. Какая прелесть! Рук не распускала, чтобы наказать обидчика оплеухой. Глазами убила! Ай да дивчина-молодчина!

А теперь вот этот молодой парень осторожно, словно бы невзначай прикоснулся к ее руке. Девушка тут же чуть заметным движением плеча дала понять, что больше этого делать не стоит. Тот сообразил, глаза отвел. Она мило улыбнулась. «Понравилось, что понятливый», – про себя оцениваю я увиденное.

Вышла школьница из автобуса и не замечает, что идет чуть ли не вприпрыжку, будто порхает, тихонько напевая что-то по-детски искренне-восторженное. Она радуется городу, солнцу, весне, наполняется запахами, эмоциями. «Ах, какое сегодня яркое солнце, какие золоченые облака. И ветер ласково касается лица, и люди такие праздничные, светлые. Какое счастье жить!» Лицо ее восхитительно нежно сияет. Обогнула стайку девушек. Навстречу ей бежит и плачет ребенок, к маме не идет, упрямится. Девушка берет кроху за ручку и ласково говорит:

– У меня есть маленькая сестренка, такая же, как и ты. Со мной пойдешь или с мамой тебе лучше?

Она хитренько улыбается, делая ударение на «мамой». Малыш, «развесивший было уши» перед доброй «тетей», оглядываясь, медленно возвращается к маме и при этом пытается понять: всерьез она или в шутку хотела его забрать?

А вот мужчина идет с мальчиком лет пяти, «непринужденно маты разбрасывает», атмосферу добрых человеческих взаимовлияний вокруг себя загрязняет. Девушка замедляет шаг перед ним и, распахнув свои огромные лучистые, вспыхнувшие от негодования яркими сапфирами глаза, удивленно, с расстановкой произносит:

– А на вид умный!

И продолжает свой путь, больше не останавливаясь. Мужчина от неожиданности притормаживает, оглядывается по сторонам, ищет, кому же адресованы слова. Время для резкого ответа упущено, и он идет дальше, переваривая услышанное. Это заметно по его напряженному неприветливому лицу и продолжительному молчанию.

Незнакомка открывает решетчатую калитку. «Где произрастает? Из какого оазиса этот дивный утренний цветок?» – улыбаюсь я про себя. Глаза натыкаются на синюю табличку на кирпичном здании: «Детский дом № 12».

– Катя, Катюша, заждались, – кричат девушке из окна подруги…

Так Андрей описывал своей маме, нашей Лене, свою первую встречу с Катей.

Потом Лена Кире о Кате рассказывала.

–…Прошел год. Сижу я в коридоре онкологического отделения, ожидаю своей очереди и прислушиваюсь к разговору какой-то маленькой сухонькой старушки с пожилой учительницей, которая раньше меня должна зайти в палату к Кате.

– …Родители? – переспросила учительница, – Живы, если можно так сказать о людях, потерявших человеческий облик. Я обоих знала еще детьми: тихие, неприметные. Еще в седьмом классе заприметил Таню Ваня. Как только она окончила школу, они поженились. Дочка у них родилась. Сначала Ваня не интересовался спиртным. Первый раз изрядно набрался, когда его провожали в армию. Отслужил, вернулся. Но семья расклеилась: взаимная энергетика между молодыми к тому времени уже ослабела. Я думаю, любовь от Вани ушла в разлуке. А может, и не было у него любви. Молодые часто женятся, едва познав состояние влюбленности.

…Так вот, что-то неладное стало твориться с Иваном. Напрасным был труд удерживать его дома. Ни одной теплой нотки в голосе ни в разговоре с Таней, ни с ребенком. Все рвался куда-то, хотел от жизни чего-то красивого и яркого, но ничего для этого не делал. Ждал, когда рак на горе свистнет. Сначала в семье возникали короткие словесные распри, потом вялотекущие ссоры затягивались все дольше, нудными становились, противными. И теперь Иван уже не мог отказать себе в удовольствии пропустить рюмочку, правда, за чужой счет. Скоро вся родня и знакомые отвернулись от него. Дружки только остались. Пьяные всегда в друзья рядятся. Таня по молодости не имела опыта семейной бытовой «политики», не знала, как подействовать на мужа. Злилась, плакала, упрашивала, проникалась участием к его беде. Он обещал исправиться, но не выдерживал и срывался. Потом оправдывался или по-наглому врал и требовал денег на бутылку.

Как-то напился до чертиков и утром проснулся в чужой постели. У Тани надлом произошел. Стыдно ей было. Ходила опустив глаза. Выхолощенные недоверием к мужу и страхом за семью, одинокие вечера тянулись мучительно долго. А раз в пику мужу напилась с подвернувшимися по случаю бомжами. Мол, полюбуйся! Нравится? Теперь жалость к себе управляла ее словами и поступками. После глупой измены Ивана они совсем отдалились. На них больно было смотреть. Таня страдала, ее сердце разрывалось горькой обидой, гордость подхлестывала желание поскорее покончить со всем этим адом, но инстинкт самосохранения и женское чутье подсказывали ей необходимость бороться за семью. А Ваня, и раньше не отличавшийся особой чуткостью, даже не пытался угадать нюансы ее чувств. Он взял себе за правило не вникать в дела семейные. Деньги иногда приносил, и ладно.

Все понимали, что его окончательное падение было только вопросом времени. Быстро надвигалась беда, ни отвратить, ни приостановить которую Таня с ее мягким характером не могла. Она, в сущности, жила тем, что верила в силу любви, способную победить любые несчастья, и это мешало ей правильно оценить ситуацию. Он-то уже не любил. И ничего тут не попишешь.… Первое время он еще пытался не показываться дружкам на глаза или отнекивался, упирался, стремился отделаться от них. А когда они его уламывали, уговаривали, он переставал считаться с женой, не чувствовал угрызений совести, и ее увещевания падали в пустоту его сердца, тонули в водке. А она ничего не могла предпринять и только смотрела ему вслед с чувством растерянности и обиды. Сердцем тянулась к нему, а умом не могла отыскать основания для совместной жизни.

Прошло совсем немного времени, и Иван перестал внимать спасительным мольбам жены – собутыльники пересилили. Слаб духом был! Увяз в пороках, пропал. А ему следовало бы подумать о последствиях своего поведения, и не затянула бы его подлая, злая сила алкоголя. Инстинктивного тяготения к семье у него уже не было, и он не видел необходимости обуздывать себя. Такое вот сокровище! Надежда и опора семьи! Знаете, я не очень высоко расцениваю человеческую природу отдельных особей. Иван – бесподобный образчик трусости, слабости характера и отсутствия здравомыслия. Не сдал он экзамен на зрелость. Я не выгораживаю Таню, но Иван старше, армию прошел, а она была неопытной маминой дочкой, – горько добавила учительница и, вздохнув, продолжила печальную исповедь.

Таня не выдержала постоянных попоек мужа и, чтобы избежать необходимости встречаться с его гадкой компанией, ушла к матери. Он приходил к ним и, впадая в бешенство, с перекошенным лицом орал угрозы. А протрезвев, снова становился тихим, плакал, просил прощения, умолял вернуться. Таня не спешила ставить крест на нем, терпеливо выслушивала его пьяные излияния, усилием воли подавляла раздражение и готовые вырваться грубые слова. Заботой пыталась смягчить создавшееся положение, шла на уступки. Может, и правду говорят, что мера любви у всех разная, а мера ненависти одна, – задумчиво и грустно подвела итог своим размышлениям учительница.

Когда силы и терпение Тани иссякли, она поняла, что оборонительная позиция не помогла, что ее старания не увенчались успехом, и сдалась. Не оценил Ваня безграничной доброты своей жены. Не подействовали на него ее простые чистосердечные слова. Ее душа, до замужества не знавшая горя, закрылась и примирилась с горькой участью. Таня чувствовала себя самой несчастной на свете, ведь главной для нее в жизни была любовь. За нее она так долго боролась.

–…До моего уплывшего сознания снова доходят слова учительницы. Я встряхиваю с себя забытье и прислушиваюсь.

«Не знаю всех подробностей их отношений, но слышала, что родственники от Ивана открестились сразу же, на жену вешали всех собак, говорили, что не следовало бы ей уходить от него. А я считаю: если человек тонет, спасать его надо всем вместе, а не искать виноватых и не вести пустые разговоры. Женщины, когда им худо, плачут, мужчины – часто начинают пить. И в такой ситуации самое опасное – безразличие близких. Таню я меньше всех виню. Не могла она, юная и доверчивая, распознать его. А Иван пронюнил свою жизнь. К сожалению, такое случается сплошь и рядом. В том, что не сложилось у них, он сам виноват. Я пыталась поговорить с ним, так он мне сказал, как отрезал: «Не парьтесь. Буду жить, как хочу». На что он надеялся? Думал, что все утрясется само собой, что выкрутится, вывернется? Не понимал, не признавал своей беды, вот и шел по накатанной дорожке. Предупреждала я, что аукнется ему беспутная жизнь, говорила, что какой мерой ее меришь, такой и воздастся тебе, – так он открыто смеялся мне в лицо. Заварил кашу, а расхлебывать пришлось дочке. Между тем взрослые должны платить по своим счетам, а не дети.

После очередного Ванькиного запоя сбагрили богатые родственники девочку в детдом и благополучно забыли о ней. Я не знаю, почему они поступили так подло. Вот и стала малышка сироткой при живых родителях. Она маленькой, бывало, ждет, ждет родителей, а они в детдом и глаз не кажут. Позже научилась она скрывать свою тоску по семье. А вы знаете, Катенька всегда ревностно оберегала репутацию родителей, не позволяла о них плохо говорить, – с умилением проговорила учительница».

– А что же Татьяна? – испуганно спросила я.

– Ой, забыла сказать. Чтобы увести мужа из плохой компании, вместе с ним пить стала. Долго так продолжалось… Спасти не сумела, а с горя сама пристрастилась к спиртному. Женщины быстрее от него погибают. Обида за сломанную судьбу и растоптанную мечту помутила разум Татьяны и не дала утешения в дочери. И материнское сердце ничего уже не подсказывало постоянно пьяной женщине, и не давала она себе ясного отчета в своих действиях. Да, жизненные трудности часто подстерегают нас там, где их совсем не ожидаешь… Теперь вот вдвоем с утра пораньше кругами ходят, толкутся вблизи киоска, бутылки сдают, приворовывают… за наркотики взялись.

– Как хрупка и коротка оказалась жизнь этой отважной умненькой девочки! Духом крепка, а детская плоть не выдержала страданий. Господи! Что нашептывает ей сейчас ее чистый детский разум? На чем держится надежда выжить? – вздохнула я.

В душе я была рада многословию собеседницы. Оно хоть немного отвлекало меня от печальных мыслей о Кате. Вдруг припомнился мой разговор с Катиным врачом. Он говорил о том, что на ребенка, когда он еще в утробе, очень влияют внешние раздражители, допустим, беспокойство матери из-за сложных отношений в семье. Эти волнения губят его. Еще не родившийся ребенок переносит инфаркты, в его организме закладываются будущие болезни…. А потом родители удивляются, откуда у малыша онкология, больное сердце, уродства или отклонения в психике. Наши предки были правы, утверждая, что будущей маме нужны только положительные эмоции.

А учительница повела разговор о наболевшем, которое постоянно ее тревожило и печалило.

– Я учу детей понимать себя, раскрываться, выражать свои чувства и мысли. Ведь почему мальчики и девочки подчас совершают глупости? Не научились задумываться о своих поступках, не умеют их оценивать и контролировать. А Катя умела.

Многие детдомовские детки живут в мире тоски и обиды. Практицизм не касается их мыслей, реальность их не волнует. Мечты поглощают и уводят в отрешенный, сладкий мир грез, где они любимы и любят сами, как бесплотные, прекрасные, безгрешные ангелы. А на деле, в быту они могут быть грубыми, резкими, непредсказуемыми, даже подчас жестокими. Этакая раздвоенность существует в них. В мире фантазий им живется легко и радостно. Там не надо напрягать мысли, волю, не надо добиваться чего-то, трудиться, стараться. От сравнения придуманного мира с реальным растет в них дух противоречия, неудовлетворенность жизнью, появляется нежелание в нем находиться, и поэтому проходят их дни вяло, бесцельно и скучно.

Дети прячутся от жизни, оберегая в себе самих что-то хорошее, но часто им самим непонятное. Когда воспитатели просят таких детей в чем-то поучаствовать, те соглашаются с явной неохотой, без радости. А если и проявляют радость, то как-то все же больше напоказ, словно делая одолжение за то, что их заметили… Не проникает эта радость в глубину их душ, не избавляет от боли, накопленной годами. Радоваться детей приходится учить долго и старательно, а иногда и мучительно. Хорошо, если найдется на их пути человек (хотя бы один!), способный понять детдомовцев и пробудить в их душах любовь. Кате посчастливилось встретить немало хороших педагогов, и она многому у них научилась. Знаете, Катюшка еще маленькой выгодно отличалась от подруг трезвым мышлением, оптимизмом, выделялась какой-то недетской целеустремленностью, искренней и глубокой добротой. Запомнился мне рассказ ее тети. Катюшке было четыре годика.

«Купили мы как-то на рынке арбуз. По дороге домой малышка сорвала цветок и спрашивает меня:

– Можно подарить его дяде, который нам арбуз продал?

Я разрешила. Смотрю, племянница весело подпрыгивает, улыбается счастливо. Я поинтересовалась:

– Рада, что мы арбуз купили?

– Нет, – говорит, – радуюсь тому, что цветочек дяде подарила. Он старенький, и ему, наверное, давно уже никто цветов не дарит».

Уже маленькой Катя умела находить удовольствие в чужой радости.

А как она танцевала русские танцы! Бывало, замрет на миг в нужной позе – глаз не оторвешь! Хороша была какой-то светлой, юной красотой. Чистая, нежная, искренняя! – восторженно и одновременно как-то грустно произнесла учительница. – И вдруг с ней приключилось нечто такое, чего никто не мог предвидеть. Всего-то бородавку на ноге нечаянно сорвала, а чем закончилось…

Да, забыла сказать. К Кате батюшка приходил, причащал. И вдруг икона упала с тумбочки. Я так и подумала, что она на пути к небу. Во время причастия Катенька лежала такая миленькая, бледненькая, печальная, точно тихий ангел. А вы кем Кате приходитесь? – заметив непустой интерес к судьбе больной девочки благодарной слушательницы, спросила учительница.

– Сын попросил поддержать Катеньку… личным примером. Он любит ее. Мы все успели ее полюбить, – ответила я.

Учительница зашла к Кате.

– …Подошла моя очередь идти в палату. Вошла с трепетом, поцеловала девочку, погладила светлые, золотистые в ярких солнечных лучах волосы.

– Я ждала вас, – растроганно произнесла Катя и в порыве сердечной нежности и детской доверчивости легонько прижала мою руку к бледной, чуть вспыхнувшей щеке.

Я ощущаю, как зашкаливают мои чувства, как закипают слезы. Я боюсь не сдержаться и стараюсь отвлечься, рассуждая сама с собой. «Вот опять я у твоей кровати, глотаю бессильные слезы, голову давит беда, неотвратимо нависшая над тобой. Коварная болезнь поймала тебя в невидимые сети, которые ты не в силах разорвать. Смерть не хочет выпускать тебя из своих цепких рук. Почему? Потому ли, что недосмотрели, или никак не удается твоему организму победить болезнь? А я до последнего пытаюсь помочь тебе оттянуть понимание и ощущение неизбежности конца. Каждый раз сомневаюсь: сумею ли проявить достаточно такта, найти в разговоре с тобой нужный тон? Какой мыслью я могу утешить себя, чтобы найти силы говорить с тобой, не выдавая истинных чувств? Я лепечу обманные слова надежды, пытаясь облегчить тебе последние дни жизни верой в чудо. И твои глаза слегка вспыхивают, когда слышишь желаемое, то, чего просит твоя юная душа. И ты в этот момент веришь, что все еще можно поправить, что можно изменить, умилостивить злую судьбу. А я в безысходности молюсь: «Господи! Сверши чудо. Спаси!»

Я прошу Катю перетерпеть боль, продержаться до конца мая. «Лето принесет тебе избавление, – уверенно говорю я и одновременно со страхом размышляю: – Боже мой, как девочка поймет эти слова? Ведь они так двусмысленны».

Катя заходится кашлем.

– Тебе надо приподниматься на подушках, полусидя лежать. Понимаешь? Нельзя болеть воспалением легких. Высокая температура вредна.

Катя дает себя убедить и, превозмогая боль, пытается приподняться. Движения не получаются, и только судорогой пробегает по обессилевшему телу желание выполнить просьбу. Скорбная усталость сразу глушит свет ее глаз. Я удобно устраиваю больную и обращаю ее внимание на то, что происходит за окном:

– Смотри, каждый лучик солнца обещает тебе счастье. Знаешь, когда я здесь лежала, вот на эту березку каждое утро прилетала семья дятлов. Я всегда с таким трепетом ожидала их появления, будто от них зависела моя судьба. Я кормила их из рук, и они радовались мне. Теперь это звучит наивно, а тогда доверчивость маленьких пестрых птичек делала на какой-то момент меня совершенно счастливой… Ой, смотри, на веточке, на той, которая ближе к твоей кровати, уже распустилось семь листочков, а вчера было только три. Весна и юность всё победят...

Я умолкаю. Сама чудом избежавшая смерти, я боюсь случайным словом задеть неведомые ей тонкие чувствительные струны души больной девочки, боюсь, что иначе, чем ей хотелось бы, истолкует Катя какую-нибудь безобидную фразу.

– Мне вздор в голову лезет и тошнит, – тихонько жалуется Катя, облизывая сухие, запекшиеся от внутреннего жара губы.

– Меня и теперь еще часто тошнит, но ведь я хожу. И ты скоро поднимешься. У всякой болезни бывают спады и подъемы. – Я успокаиваю девочку, а сама старательно прячу свою печаль, прорывающуюся в каждом движении, и выскальзывающую из-под устало опущенных век.

– Я же должна поступать в институт. Год теряю, – слышу я Катины слова, исполненные явным беспокойством.

Сердце переполняется страданием и радостью: «Господи! Еще верит! Еще хочет учиться». И я поддерживаю надежду больной:

– Выздоровеешь, окрепнешь и на следующий год обязательно поступишь в институт. Об этом можешь не волноваться. Поможем. Ты умненькая, упорная, целенаправленная, такие студенты нужны вузу.

Катя глядит на меня с благодарностью и слегка улыбается. Личико ее чуть розовеет и светлеет. Правда, ненадолго. Боль туманит глаза, и у Кати опять этот абсолютно отстраненный взгляд. Мне кажется, что сознание девочки уже не фиксирует увиденное, скользит невнятно, расплывчато, как в полусне или в полусознании; я чувствую, как из худенького тела уходит жизнь. Горький комок безмерной печали подкатывает к горлу. Сердце стискивает чувство беспомощности и прилив болезненно-тоскливой нежности. Стараясь подавить отчаяние и не дать себе разрыдаться, я незаметно для Кати крепко стискиваю зубами уголок зажатого в кулаке носового платка.

– Меня не лечат. Только обезболивают, – еле слышно шепчет Катя.

– Так и меня врач предупреждал, что нельзя принимать никакого лечения. Участковый терапевт прописала капельницу, массаж, а мой хирург все отменил, сказал, что организм сам должен бороться. Вот и веду вялый образ жизни, он для меня спасительный. Это другая жизнь, совсем другой ее уровень, но все же жизнь. И в ней теперь мое главное счастье. Видно, и тебе такой же режим назначен.

Вдруг в памяти мелькнули трагичные слова маленького мальчика из Катиного детдома: «Родители не приходят, они меня с братом меньше водки любят, и Бог меня не жалеет». Голову сразу стянуло обручем невыносимой боли. Тоска мертвой хваткой пережала горло. «Много ли радости знала Катя? Что для нее было счастьем? Надежда на прекрасное будущее? Может, ее такая чистая, совсем еще детская любовь к моему сыну?»... – думала я. Снова сдавило сердце, закружило в голове. И Катю я уже слышала будто издали:

– …В груди колет… И подружки у меня хорошие, и учительница умная, понимающая. Я не всегда ее ценила. А все потому, что о себе думала, а о ней только иногда, мельком. Ума не хватало ее понять. Вот и теперь она чаще других детдомовских дежурит у моей постели… А вы сейчас работаете?

– Да. И домашние заботы на мне. Я заметила, что физически работать мне трудней – голова грустными думами полнится, а когда о науке думаю, то отключаюсь от проблем.

Катины глаза вновь застыли. Тело сжалось болью и напряглось. Мысли остановились на полуслове.

– …Отпустило. О чем я говорила? Об учительнице.

Я пересиливаю себя и продолжаю спасительный разговор, понимая, что, сравнивая меня с собой, Катя успокаивается, обретает веру. Мне нестерпимо трудно поднимать глаза на безнадежно больную избранницу сына, потому что мерой честности я всегда считала способность открыто смотреть в глаза собеседнику.

– Прорвемся, – как можно спокойнее говорю я.

– Да, – одними глазами отвечает Катя.

– Ты хочешь, чтобы я пришла к тебе завтра?

– Да, – вздрагивают Катины ресницы.

– Я обязательно приду, – шепчу я, а сама думаю: «Боже, какая она сегодня красивая, изящная. И выражение лица удивительно неземное, небесное. Нарисовать бы ее такой, запечатлеть на веки вечные. Тонкие руки вдоль тела. Легкий, еле приметный розовый румянец проступает на прозрачной коже лица, как бы подернутой легким туманным сиянием. В позе не покорность, нет, готовность и мягкая, искренняя вера. Удивительно чистое выражение глаз… Милая девочка… Святая. Словно ангел»…

Неожиданно для себя я почувствовала, что больше не увижу Катю, и не смогла справиться с собой. Судорога пробежала по телу, руки задрожали, непроизвольно бессознательно задвигались. Я засуетилась, лихорадочно подыскивая повод, чтобы быстрее исчезнуть: В глазах Кати замечаю смятение, растерянность, испуг. В голове мелькает: «Что-то заподозрила, поняла, что я ей лгу? Почувствовала, что у меня больше нет сил ее обманывать и пусть даже святой, но ложью облегчать ее последние дни? А может, не догадалась, а просто обеспокоилась моим странным самочувствием?..»

– Завтра я обязательно, – слышишь? – обязательно приду к тебе, а сейчас мне надо уйти. Прости, чувствую себя неважно, – шепчу я, теряя координацию движений и уже не веря в силу воздействия своих слов.

Перед глазами плывет. Я плохо вижу соседние кровати, лица больных. Нетвердыми шагами, стараясь не спешить, иду к двери, выхожу из палаты и, оглядываясь, закрываю за собой дверь. Спокойный взгляд Кати поражает меня. Мгновенно накатываются волны вопросов: «Что чувствует эта девочка после моего ухода, вернее, бегства от ее страданий? Она готова без страха уйти в иной, неизвестный мир? Как к Божьей матери-заступнице? К этому призывал ее священник? А может, в этот момент она все-таки еще верит мне, не догадывается, что это ее последние дни, и не теряет надежды? Все еще ждет чуда?»

В палату заходит Андрей, а я, пряча слезы, торопливо иду по длинному коридору. Меня догоняет девушка в больничном халате и тихо говорит, не глядя мне в лицо:

– Завтра уже не надо приходить.

Я прислонилась к косяку какой-то двери. Рыдания вырвались наружу. Девушка придвинула мне стул, бережно, но настойчиво усадила и произнесла глухим голосом:

– Ну, что вы так… Она же вам не дочь… Успокойтесь.

Сквозь туман сознания пробивались обрывки мыслей: «Господи! Ей же только семнадцать лет!.. За что?..» Тупой болью в голове стучало: «Как же случилось, что я не выдержала в твои последние минуты… Я не знала, что последние… Прости».

Медсестра опять наклонилась надо мной и прошептала:

– Катя сказала последние слова: «Мама, мамочка, приди, я так хочу тебя увидеть!» Потом негромко вскрикнула и затихла.

Перед глазами опять поплыло. Сознание еще успело выдать: «Катенька, прости, что я живу…»

Медсестра поднесла к моему лицу ватку с нашатырным спиртом. И только после этого я заметила, что рядом стоит растерянный худенький, светлоголовый юноша с покрасневшими глазами – мой сынок. Он испуганно теребит меня за плечо и бессвязно повторяет трясущимися губами: «Я тоже верил… Мама, тебе нельзя волноваться… я не выдержу, если… очнись… Мама, мама, мамочка!» Я уткнулась в плечо сына, и его сердце радостно вздрогнуло. Андрей неловко обнял меня и, уже не скрывая слез, забормотал: «Мама, ей было страшно? Она чувствовала боль?.. »

А рядом, за дверью ординаторской, веселый разноголосый смех: студенты-практиканты делились впечатлениями от прошедшего праздника…