Онлайн чтение книги Вкус жизни
Вина

Лере вдруг вспомнилось, как она приезжала в деревню к Лене, и та делилась с ней впечатлениями одного студенческого лета. Они тогда лежали на диване. Дождь хлестал за окном. О прогулке в лес не могло быть и речи. Все располагало к задушевным разговорам.

– …В тот приезд домой чужая судьба навсегда запечатлелась в моем мозгу. Из памяти изгладились многие события того печального лета, смутно припоминались лишь отдельные моменты, а это сохранилось. Не хотела вспоминать, да вот вспомнилось…

…Тропинка тогда тоже вела меня мимо ремонтных мастерских. Из ворот вышел высокий, крупный, плотный мужчина лет так под сорок пять-пятьдесят. Я сразу узнала его, вернее, догадалась, кто он, и почему-то не сомневалась в своей догадке, хотя видела его в прошлом году всего лишь один раз со спины.

Я приметила соседа издали, когда черты его лица были еще расплывчаты, неясны. Выделялись только темные волосы и поразившие меня два чистых, ярко-синих огонька на белом, неожиданном для деревенского жителя лице. Странные глаза: очень крупные и словно подсвеченные изнутри, лазурные. Никогда не встречала таких по мощности излучения, по теплоте. Они смотрелись как два маяка или этакие частички солнечного майского неба, от которых трудно оторваться.

Еще меня поразило его удивительно доброе лицо, которое, когда наши взгляды встретились, в секунду стало неподвижным, каменным. В глазах застыли боль и страх. В них читалось: «И она уже знает…» С трудом отвела взгляд. Попыталась сделать вид, что не узнаю́ или ничего не знаю. Я же только из писем мамы черпала информацию о соседях…

Внезапно нахлынули слова утешения, поддержки. Хотелось назвать его сильным, верным своим детям, поблагодарить за терпение, за надежную опору, за горькие, но прекрасные страдания во имя их счастья. Хотелось сказать, что горжусь его мужеством, победившим самолюбие и глупый мужской гонор, людскую жалость, непонимание и презрение некоторых мужчин, хотелось объяснить, что уважаю за умение разумно расставить жизненные приоритеты.

Хотелось закричать: «Вы достойны великой любви! Любовь к детям держит вас рядом с ними, придает силы. Дети пока не в полной мере понимают ее, но они повзрослеют и оценят. В моих глазах вы герой, настоящий человек. Вы во много раз лучше тех, кто кичится силой тела, потому что вы сильны душой. Я восхищаюсь вами». (Ты же помнишь, какой восторженной я была в ту пору.)

Боже мой! Сколько теплых, ярких, искренних слов признательности застряло в моем горле.

А я ничего не сказала. И мои глаза больше не встретились с его взглядом. А все почему? Побоялась вторгнуться в чужую жизнь и навредить. Подумала, что не поймет, обидится, если вынесу на поверхность его души то, что он прячет в самую ее глубину. Боялась сочувствием нарушить зыбкое равновесие сил и чувств, которое ему удается столько лет сохранять в себе во имя семьи. Вдруг я явлюсь той последней каплей в его терпении и толкну его на безрассудный поступок? А он такой красивый, добрый, редкий…

Изобразила безразличное лицо. И этим тоже могла обидеть. Поздно, я не подготовилась, не успела сделать вид, будто не догадываюсь, кто передо мной. Я не смогла быстро принять разумное решение, не справилась со своими чувствами. Немудрено, что растерялась. Слишком мало было времени на размышления. Ведь сначала я ощутила лишь свое волнение, а когда захлестнули эмоции, не удалось мне направить мысли в нужное русло. «Не представилась возможность не спеша, трезво оценить ситуацию», – оправдывала я себя.

Я медленно прошла мимо, опустив глаза, с трудом пересиливая желание оглянуться, а потом заторопилась, чтобы скрыть свое запредельное смятение, разброд чувств, щемящую боль за несправедливо обиженного, жестоко наказанного судьбой человека. Быстрой ходьбой я старалась заглушить ноющую боль неуверенности.

«Что сказал ему растерянный взгляд посторонней девушки, опешившей от неожиданной встречи? Понял ли он мое смятение или его в данный момент обуревали свои более сильные, скорбные мысли униженного человека?» Он шел медленно и тяжело, онемевший, под грузом своей непосильной, многогранной беды. Но от меня не ускользнуло, что он тоже не подал виду, что узнал меня. А может, мне это только показалось или то был результат его нервной заторможенности? Стараясь совладать с волнением, вопросами к себе я пыталась загасить фонтан своих все разрастающихся эмоций.

Я сразу представила себе бестактных, подчас пьяных работников МТС, их грубые насмешки, грязные, ежедневные намеки, то громкие, то затихающие при виде его, пошлые рассказы о поведении его жены с очередным, кратковременным «хахалем». Сердце мое сжалось до спазм от непосильного давления чужой беды. Чувства поглотили меня. Я остановилась, прислонилась к березе, чтобы прийти в себя.

Обидно. Ни у кого из его детей нет небесно-чистых, удивительно добрых глаз, у всех серо-зеленые, наглые – матери. Так писала мне мать… Какой же он все-таки молодец! Не пьет, не устраивает потасовок, чтобы не пугать детей. Пытаясь сохранить семью, переезжает из района в район. Все надеется, что жена перебесится, ей ведь уже далеко не двадцать лет.

Опять склонилась к березе: задохнулась его горем и уже осознаваемым его старшими детьми позором. Две его дочки уже старшеклассницы. Женщины меньше язвят. Сочувствуют своим «подругам по несчастью», вот и помалкивают. Мужчины более жестоки. Почему? У них крепче собственнические чувства, приправленные уязвленным мужским самолюбием и неуверенностью? А может, я, наивная, ошибаюсь, меряя мужчин своей женской меркой? Не доросла еще до понимания их психологии, не имея личного опыта.

Женщины часто терпят позор мужских измен, потому что чувство ответственности перед детьми у них превозмогает все остальное. Им приходится терпеть, если муж единственный кормилец в семье и если к тому же они не имеют своего жилья… Может, зря терпят? Соседка, что напротив нас живет, после смерти мужа-алкаша расцвела, четырех детей подняла. А ведь как бил…

Почему же этот мужчина терпит унижения? Должна же быть какая-то веская причина. Желание обладать такой темпераментной женщиной, любовь к ней? Любовь к детям? Это более чем достаточные основания для объяснения факта верности семье. Но, говорят, мужчина не может испытывать к детям такую же гамму чувств, на которую способна женщина. Видно, могут. В своей, пока еще короткой жизни, я хоть и очень редко, но наблюдала такие примеры.

Сосед видел, что я поспешила скрыться. А вдруг он счел мою торопливость презрением к нему, нежеланием даже одну минуту находиться рядом с «прокаженным»? Слезы побежали по щекам. Вернулась. У ворот МТС пусто. Не заходить же в цех-сарай. Зачем? Выслушивать насмешки, ставить соседа и себя в неловкое положение, вызывать домыслы, сплетни мужчин? Глупо. Не вернешь того упущенного мгновения, когда можно было сказать честные, сердечные слова. Не смогла, не сориентировалась. Смутилась, растерялась, струсила.

Сложное это дело – лезть в чужую душу. Невозможно предвидеть реакцию. Не по отношению ко мне. Его к себе. Сама я переживу и резкость, и грубость. Не навредить бы бедняге. А может, как раз мое слово и помогло бы ему? Пока он сам справлялся. Что бы он сказал мне? «Со свиным рылом, да в калашный ряд?» А может, сочувствием размягчила бы, расправила зажатое бедой сердце, уважением укрепила бы его веру в себя, в правильность его христианского пути – терпения? Мол, Бог терпел и нам велел, мол, терпение окупится сторицей хорошими детьми. Ведь хоть и в усеченном виде, но любовь у них к нему существует.

А вдруг ему нельзя расслабляться, чтобы вытерпеть незаслуженную кару, нельзя разжимать сердце, сжатое в тугую пружину. Многие мужчины считают его вахлаком, лопухом. А может, только внешне? Ведь он выделяется среди них, по многим статьям их превосходит. А вот большинство женщин – я уверена – хотели бы иметь такого работящего, стойкого, терпеливого, незлобливого мужа.

Вспомнила о его жене, и мое сердце ожесточилось. Мать сообщала в письме: «Высокая, стройная, ладная. Не поверишь, что кучу детей родила. Лицо простое, ничем непримечательное, обыкновенное. В чертах нет строгой классической правильности. И только иногда в голосе отдельными нотками прорывается сила и уверенность, а в движениях внезапно проявляется то хорошо скрываемая увертливость хищной самки, то кошачья грация, то напористость и властность. А так женщина как женщина. Пройдешь мимо, не оглянешься».

Почему она ради похоти жертвовала судьбами своих детей, калечила их психику? Душа ее червивая, темная, страшная в своем безобразии и жестокости? А зачем тогда рожала? А может, была причина такому поведению? Когда приглядываешься к человеку, то обнаруживаешь в нем много неожиданных черт, разрушающих уже сложившийся образ…

Нет ей оправдания! Была бы одинокая – твори что хочешь. Сама за себя в ответе. А тут дети… Я ненавидела ее с остротой и едкостью личного чувства, презирала без тени даже брезгливого сочувствия. Во мне еще плакало не такое уж далекое детдомовское детство. «С нее станется, она еще не такое может отколоть, стерва», – зло думала я о незнакомой еще мне соседке. Ее семья переехала в наше село меньше года назад.

Вдруг перед моими глазами возникло зрелище содрогающегося в петле тела… О господи, зачем мне это… Закружилась голова, все поплыло. Я очутилась в какой-то нематериальной реальности. Затошнило… Видение быстро отступило, исчезло, остался горький осадок в душе, дрожь и неуверенность в ватных ногах, а вокруг какая-то раздражающая туманная оболочка... Но и она постепенно растаяла.

Мысли снова вернулись к отцу многочисленного семейства. Может, он в моих глазах прочел жалость к нему? Наверное, он уважает себя, может, даже втайне гордится своим подвигом, каждодневно совершаемым ради детей, так, как гордимся мы, женщины, своим самопожертвованием, а я своей жалостью оскорбила, унизила его… Именно такой возможности мне следовало бы избежать любым способом при встрече с ним. Ведь знаю, у меня слишком честный взгляд. Я оголяю им души людей, поэтому часто его прячу, чтобы не задевать, не будоражить, не злить.

…А на следующее утро по селу прокатилась волна страха и сочувствия: Дмитрий Старков свел счеты с жизнью – повесился. Шептались у колодцев женщины, молчаливо, угрюмо курили на лавочках мужчины.

Сердце мое ухнуло в яму ужаса. Неистребимое чувство вины захлестнуло меня. «Неужели это я подтолкнула его к самоубийству? Ведь он же жалел себя. И именно моей порции жалости не хватало ему, чтобы решиться умереть. Может, добрым словом, хвалой я могла бы предотвратить беду? Я не знала, как поступить, я слишком молода и глупа, чтобы выбрать правильное в таких случаях поведение, – оправдывала я себя, стараясь заглушить страх вины. – Может, он еще кого-нибудь встретил после меня? Боже мой, неужели мой взгляд был той самой последней каплей? Но я же опустила глаза…. Господи, прости, прости, если…» Совсем извелась я со своими мыслями.

Возможно, он на самом деле уже давно и абсолютно сознательно принял решение уйти из жизни, давно думал о неотвратимости этого поступка. Наверное, в его случае, доведенный до отчаяния человек перед тем, как покончить с собой, не говорит сам себе пафосных слов. Он готовится, свыкается с мыслью о смерти, сомнения уже не одолевают его, думает о ней спокойно, без надрыва, как о чем-то, к нему не относящемуся…

Нет, не мог он не думать о семье, о детях, как не мог он уйти к другой женщине и тем самым предать их. А разве, уйдя из жизни, он не предал их? Может, поэтому говорят, что грех самоубийства не замолишь? Нет, все-таки у этой мысли религиозные корни. Вроде бы против Бога пошел, который определил ему другую меру нахождения на земле. Верующие люди, наверное, реже убивают себя. Неужели атеисты проще идут на такой шаг?.. А был ли он атеистом?

Я читала библию в детстве. Бабушка потихоньку ее мне подсовывала, когда родителей не было дома. По христианским заветам получалось, что если плохого человека накажут (допустим, убьют) на Земле, то он уйдет к Всевышнему уже безгрешным, а тот, убивший, попадает в ад за самый страшный из всех грехов. Казуистика какая-то. Может, я своим малым умишком что-то не так поняла? Может, смерть соседа – его приношение, его дань любви к Богу?.. Нет, нет, в религию мне лучше не окунаться… там исходят из других посылов…

Может, Старков устал и хотел, чтобы его пожалели хотя бы посмертно? Нет. Не думаю. Могла ли его успокаивать мысль о смерти, как о решении всех его личных проблем, как избавление от постоянного унижения? В критических ситуациях на самом деле кажется, что смерть – единственный выход. Устал слушать от людей одно и то же, отвечать одно и то же, убеждать, просить, чтобы оставили в покое, выслушивать за спиной ядовитые шепотки: «Что-то с ним неладное, что-то он скрывает…». Трудно бороться с собой в одиночку.

А вдруг он в какой-то миг обнаружил в самом себе еще одну неожиданную слабость – низкий порог восприятия жизни, и поэтому, пусть даже с отвращением, обратился к простейшему, с его точки зрения, способу ухода, который подсказывала ему его измученная фантазия. Посчитал, что многого хотел, но мало чего добился. Готовился долго, озабоченно, но бестолково, полубессознательно…

Может, в этом поступке проявилась его сила? Он личность?! Нет. На такое способен человек со слабым «я». У меня тоже случались минуты слабости... Как же так! Сумел пробиться сквозь голод, равнодушие и страх – в детстве, сквозь смерть на войне. (И об этом тоже писала моя мать.) Медали за храбрость получал и вдруг такое… Какие тайные силы – сильные, острые, цепкие – удерживали его столько лет… А вдруг не простился с миром, а обрел его… Прошло время сказок! Не обрел… Я не спасла…

В какой момент и почему он выпустил из рук судьбы дорогих ему детей? Когда упустил этот самый важный аспект бытия? Они же смысл его жизни! Почему потерял способность мыслить? Как нашел силы отказаться от жизни? Разве человек вправе принимать такие решения? Ведь не юнец, не ведающий, что творит. Может суицид – умственное заболевание, что-то вроде навязчивой идеи, которая возникает, когда у человека заканчивается запас моральных сил? Можно понять готовность человека к чуду, но никак не к смерти.

Наверное, не так страшно уходить из жизни, когда не оставляешь людей, которых любишь. Но у него они были, и такие маленькие! Почему в возрасте после пятидесяти самоубийства чаще раз в десять именно у мужчин?..

Я читала, что существует мифология мостов и скал, с которых падают, будто есть в них заманивающая красота последнего полета для тех, кто стремится театрально закончить жизнь. А тут такая проза – веревка… В глубине души люди хотят, чтобы их спасли, и на мост приходят за помощью. Но любопытные до сенсаций, безразличные люди не выручают их, успокаивая себя: «В конце концов меня это не касается. Он по своей воле, без принуждения идет на этот безумный шаг». Нет, чтобы спросить, что, черт возьми, с вами случилось? И крикнуть: «Стой! Только не это!» Главное отвлечь, а уж потом попытаться вернуть человеку желание жить. Нельзя оставаться в стороне от чужого несчастья...

Что происходит в головах тех, кто собирается погубить свою жизнь? О чем они думают и думают ли вообще? Что проходит человек, готовящийся к самоубийству? Он делает выбор, мучается, страдает? Видит смелость в своем последнем прыжке?.. Или просто подходит такая минута, бессмысленно странное мгновение, когда будто что-то на миг затмевает его разум, и только упрямое чувство обиды руководит его действиями. Будто не он сам, а кто-то другой ведет его по пути жутко тоскливых эмоций. Эта непредсказуемая неконтролируемость, ступор, что-то вроде кратковременной болезни, забытья, когда все делается неосознанно, без понимания последствий. Это минутное лишение разума. Зачем эти моменты даны человеку? Они же губят его.

И вздрогнуло во мне прошлое. Память вернулась к тому дню, когда...

…Я бежала из читального зала университета. Опоздала. Вахтер не пустила в общежитие. Милиционер за шиворот вышвырнул с вокзала, где она пыталась согреться, на двадцатиградусный мороз, причислив к проституткам. Еще и ногой пнул… Его не убедили университетские учебники в ее руках. Он грязно обзывал, он презирал… Первый раз в жизни так грубо словесно оскорбляли… Ее, такую тонкую, нежную, такую порядочную… Ей было всего семнадцать… Где же справедливость? Где человеческая доброта?! Потрясенная, простуженная, голодная, холодная и жестоко униженная, бродила она по ночному городу и в какой-то момент сказала себе: «Такая жизнь мне не нужна». Наверное, она находилась в состоянии прострации. Желание погибнуть было искренним. Она была честна перед собой. Она помнила свое спокойное равнодушное ожидание смерти, после того как выпила две упаковки таблеток от простуды. Из-за них-то и опоздала… Вдруг бабушку вспомнила…

Ей повезло. Таблетки, слипшись в комок, не растворились в желудке. Ее тошнило, земля уходила из-под ног. В общественном туалете промыла желудок ледяной водой. В шесть часов утра открылись двери общежития. А в восемь, измученная тяжелой ночью, бледная до зелени уже сидела на экзамене, пугая педагога своим «больничным» видом. Потом лежала в общежитии на своей койке под теплым одеялом и анализировала произошедшее: «Почему не было страха смерти? Умирать легко, просто и не страшно, но глупо. Нет в такой смерти ничего интересного. Есть только постыдное… Нет! Только не позорная смерть, не пустота и вечность…» Она не умела себя любить. Бабушка напомнила о себе, она отвела от нее беду. Господи, вразуми и прости меня, неокрепшую умом и сердцем…

«Священник, наверное, назвал бы это неконтролируемое состояние богооставленностью. И если верить религии, эта минута стоила отцу семейства отказа от вечности. Совершенно очевидно, в Старкове на равных правах существовало самопожертвование, терпение и слабоволие. Наверное, у него закончился запас прочности, и нить его жизни оборвалась. Как бы ни было тяжело, человеческая жизнь должна всегда торжествовать», – думала я, слушая Лену.

– …В то памятное лето это трагическое событие наполнило меня чувством невозвратной утраты чего-то легкого, радостного. Сколько раз после той беды беззаботность то появлялась во мне, то вновь исчезала. Откуда она возникала, что являлось источником моего оптимизма? Жажда счастливой, радостной жизни заложена во мне и понемногу расходуется, убывая, уничтожаясь своими и чужими бедами? «Надолго ли хватит мне запаса терпения, данного с рождения, или я опять когда-то сломаюсь, если не морально, то физически, если этих бед будет слишком много?» – думала я с тоской. И тут же зло возражала себе...

Другого соседа вспомнила. Это в то же лето случилось. Было парню двадцать лет. И жил он на нашей же улице, только по другую сторону от моей хаты. С какой тоски, с какого отчаяния он ушел из жизни? Почему не извлек урока из опыта Старкова? Влюбился. Женился. Общение с женой, их совместный труд доставляли ему острую радость. Он жил в созданном им самим простеньком, добром, честном мире своих фантазий. Он не хотел быть похожим ни на мать, ни на отца… Откуда у этих грубоватых людей – его родителей – явилось столь нежное душой дитя, не сумевшее приспособиться к реалиям жизни, отторгавшее всё грязное, мелочное, пошлое, подлое, чувствующее себя в своей семье, как на чужой планете?

А может, и его отец когда-то был другим, потом ошибся по молодости, по глупости, в тюрьму попал. Катя, жена его, говорила, что в нем порой проявляется столько нежности и ласки! Только не умеет он выразить доброту, по-дикому вырывается она из него, дурью оборачиваются хорошие желания. Не воспитано в нем что-то очень нужное, без чего нельзя быть хорошим человеком. Раз сбившийся с пути, вечно заблуждающийся, отвергающий добро, он как зверь в клетке. И сына часто ни за что наказывал… А может, жена просто пыталась оправдать себя?

И вдруг у этого парнишки с лицом и фигурой деревенского увальня удивительная, прекрасная любовь! Его, казалось, поняли наконец... А потом причислили к ворам, гадам, которых он ненавидел всей силой своей неопытной душой. Обвинили его – чистого, доброго, идеального! Сначала друг предал. А ведь пришел тот во власть – в милицию – вполне приличным человеком, но недолго им оставался. Быстро сумел освоиться в новой роли. Обвинил. И он, Ленчик, невиновный, как в ледяную воду ухнул.

Жена кричала, настаивая самому всё отнести назад: «Не держишь слова. Сколько можно с такими цацкаться?.. Страшно сказать, но подло промолчать. И если уж на то пошло, не стану миндальничать, фразы подбирать… назову вещи своими именами… И если врежу промеж глаз, так врежу. Всыплю, только держись. Скажешь, вынужден был играть навязанную тебе игру? Мы доскребемся до сути, мы сорвем с тебя покров и сбросим его тебе под ноги… Правда часто чудовищна… Я раскусила тебя! Уйди, оставь нас в покое!»

«А казалась легкой, искренней, ласковой в своей белой блузочке с матросским воротником. Вот чем оплачена радость моей первой любви. Хорошее всегда хрупко, оно погибает первым… У нее все это идет от головы… у меня от сердца. Вот к кому я торил дорогу…» – стонал он на весь двор.

Ее обвинение было точной калькой с речей парторга. «Обращаю ваше внимание на то, что… я на этом настаиваю, предоставляю возможность озвучить…» Она договорилась до того, что требовала публичного покаяния, считала, что он такой же, как его отец. Комсомольским секретарем была. Привыкла по поводу и без повода говорить высокие слова, боясь нарваться на неожиданное, несогласованное мнение.

Ему хотелось с болью крикнуть: «Поверь мне на слово, оставь свой менторский тон. Ты не на собрании. У тебя клиническая картина мании величия, – так говорил об их прапорщике его армейский друг, бывший студент, бывший безоблачный оптимист. – Дался тебе этот мешок. Я не брал…»

Потом все кому не лень его критиковали… Все дружно забыли его первоклассную работу на летней жатве без выходных, с дневными и ночными сменами. Красный вымпел на его комбайне. «Почему я иду к людям с добром, а меня воспринимают с подозрением, ждут от меня подвоха? Из-за отца? Это мое вечное клеймо? Когда при мне плохо говорят о каком-то человеке, то первое, что приходит мне в голову, – не верю. Надо же разобраться… А ей нравится развенчивать, командовать, чувствовать свое превосходство?.. Глупенькая еще… А я не брал, не знал, что отец положи́л в мой мешок. А она не поверила…»

Он думал, что нашел в новой семье рай, что покончено с резким, колючим, никогда ни к кому не подлаживающимся отцом, который в детстве избивал его, веруя в единственный способ воспитания, который и с матерью вел себя совершенно непотребно. К тому же без стеснения приворовывал, считая это «естественным приработком»… Он думал, что энергичная, подавляющая и командующая им мать не станет больше травить его душу, когда он придет из армии. А все осталось по-прежнему… И вот появился светлый лучик – Галочка… (Как ее не отпугнула «такая» семья?) Но и этот лучик потух… Не поверила, опозорила.

Это потрясло его… Он ловил ее яростные руки, целовал их и кричащий гадкие обвинения рот. Он умолял и плакал, он искал у нее защиты. С горечью и стонами говорил тронувшие меня слова о людской низости, о том, что такое происходило и будет происходить всегда, но надо бить во все колокола… А она не вникала… Я все это доподлинно знаю. Я видела их, собирая на ужин огурцы на своем огороде, отделенном от их участка стеной высоких подсолнухов. Я устыдилась своего неявного присутствия при их ссоре и потихоньку улизнула в хату.

«Я с раннего детства стремился уйти от трафарета своей семьи, быть другим. Самим собой. Не вышло. Жена, как оказалось, верила кому угодно – только не ему!.. Я никогда не буду счастлив! Ни в ком нет понимания! А этот вечно постный взгляд и поджатые губы Галиной бабушки. Она читала мне из Нагорной проповеди, что «кроткие наследуют землю». Подземелье они наследуют, а не землю! Зачем такая жизнь? Какой в ней смысл, если будущее беспросветно, если даже любимая женщина не верит в его чистую душу…» Так он думал.

Выбежал из хаты, вскочил в сарай. Минутное состояния аффекта – и все! Нет человека… Не погнались за ним, чтобы успокоить, ни мать, ни жена, ни суетливая, крикливая соседка. Не случилось… Разве была его смерть неумолимо неизбежна? Ведь нет же…

Да, «богата» была моя жизнь на жуткие события. В одно лето от маньяка дважды удалось остеречься, в другое – дважды пережить смерть добрых, ни в чем неповинных взрослых людей. А сколько глупых детдомовских судеб за это время сломалось? Зачем мне все это? Сделалась ли я от этого крепче духом, как утверждала моя учительница? Вряд ли. Хотя, конечно, добра хотелось делать больше, чтобы компенсировать горькое, чтобы уравновешивать в себе баланс чувств… Нет, лучше, чтобы доброе перевешивало. Когда балансируешь на грани – это слишком рискованно для души…

Я не заблуждаюсь на свой счет. Знаю, что смогу себе помочь. Учительница утверждала, что человек учится осознавать себя человеком, когда начинает задавать себе вечные вопросы. А я бы тут добавила: когда начинает делать добрые дела и при этом ощущать радость. Мне так кажется…

Несколько месяцев прошло, а я все задавала себе этот ужасный, отчаянный вопрос: «Может, зря маюсь, может, нет на мне вины?» Тогда мне стоило немалых усилий вернуть себя к прежнему, ясному умиротворенному состоянию и быть способной полноценно продолжать учебу, – тяжело вздохнув, закончила свой рассказ Лена. – Теперь страшные воспоминания переместились на задний план. На смену им пришли многие другие, но нет-нет, да и всплывет в моем сознании тот тяжкий день, то страшное лето. И сожмется в горькой тоске мое усталое сердце той далекой юношеской болью… всего лишь возможной, непреднамеренной вины…