Онлайн чтение книги Вкус жизни
Онкология

– … В моей судьбе присутствовали многие факторы жизни, вызывающие страдание. Непонимание, неверие, унижение, ложь, оговоры, предательство… как у всех, наверное…

Как-то меня поразило странное наблюдение: раньше, избалованные жильцами нашего дома настырные подвальные кошки нагло перебегали мне дорогу, прошмыгивая перед самым моим носом. И вдруг, завидев меня, стали отворачиваться и уходить прочь. Когда я первый раз заметила их нестандартное поведение, то сочла его случайным. Но «зверье» с завидным постоянством уступало мне дорогу или даже панически убегало при моем появлении в близлежащие кусты, не удостоив меня даже беглым взглядом. Сначала это меня мало волновало, даже развлекало, потом породило в душе мистические сомнения, и уже не давало покоя предчувствие беды.

Лена тихим монотонным голосом рассказывала свою печальную историю, и не было в ней на тот момент обычного оптимизма и бодрости. Передо мной сидела усталая, стареющая, но еще красивая несчастливая женщина. Она не дозировала себя, была со мной предельно откровенна.

…Конечно, любой человек может серьезно заболеть, и никто не знает, чем закончится лечение, сколько годков ему отпущено Всевышним. Онкология пока особая статья в медицине, потому что злая коварная изматывающая болезнь подкрадывается исподтишка и извещает о себе подчас только, когда бывает уже слишком поздно что-то предпринимать… И тогда ощущение кратковременности бытия чувствуешь острее, больнее, четче, а неожиданную радость выздоровления – много ярче.

При слове «онкология» и у здорового человека все внутри содрогается и сжимается. Он зябко поводит плечами, и мерзкий холодок страха хоть на минуту, да заползет в его душу. Что уж о больном говорить. Смертельный страх выжигает душу, низводит человека в нуль, губит последние оставшиеся силы. Не подобрать слов, чтобы выразить ужас смерти. Кажется, уже хуже некуда, а, оказывается, бывает… Зато жизнь после выздоровления становится тебе намного дороже. Не можешь надышаться… Здоровье – это чудо, это счастье…

И для меня не прошли бесследно годы чрезмерного напряжения сил. К тому же я не умела давать выхода обидам и гневу, копила их, вот и заболела. Долговременные обиды и стрессы являются основными причинами возникновения онкологии у женщин. У всех больных ощущение страха неодинаковое, потому что разное держит людей на этом свете: дети, маленькие внуки, нежелание отдать мужа в чужие руки. А если человек совсем молод, а если больной – ребенок? – горько роняла Лена. – Что он чувствует, когда жизнь висит на волоске?.. Нежные сердца ломаются от легкого прикосновения… а тут такое… Этого не поймешь доподлинно, не испытав… не дай бог никому. Я не считаю, что страдала больше других.

Смерть страшна ожиданием своего скорого приближения. Я чувствовала ее, маялась, безумно уставала. Как говорится, уже к обеду еле ноги переставляла. Но ведь утром на работу отправлялась с радостью, замечала красоту природы, хотелось петь! Мое дыхание часто опалялось сухим нездоровым жаром. Ухудшалась память, слабели нервы. Я не знала, отчего такое со мной происходит, и горько шутила: «истекают силы в сторону могилы». Иногда казалось, что слишком тонкая перемычка сознания отделяет меня от бездны. Непосильная мука ожидания неизвестного сокрушает дух, и тогда соображение покидает, остается лишь слабо трепещущий инстинкт: выжить, выжить… Надежда жизненно необходима…

В минуты полного просветления шла в поликлинику. А врачи не верили моим сетованиям. Не распознали они моей болезни и сердито возражали:

– Вы – цветущая женщина. Нельзя быть такой мнительной.

И не давали направления на обследование. Я снова горько шутила, трезво осознавая нарастание болезни:

– Спохватитесь, когда стану плохо выглядеть, только будет уже поздно, не оклемаюсь. Болезнь уже состарила меня не только физически лет на десять, но и морально. Надо бы поторопиться найти ее и сокрушить. Мне это позарез необходимо, иначе… сын у меня маленький, Андрюша... один останется, – говорила я очередному доктору. – Есть многое в природе, чего мы не можем объяснить. Наверное, есть и судьба, и добрые ангелы-хранители, и предчувствия, которые подают нам знаки, подсказывают, предупреждают о беде, а мы часто не верим им, не чувствуем, не хотим их замечать. Судьбу не перехитришь, она дело свое знает туго.

– Наверное, вы меня не понимаете. Здоровому и тем более молодому человеку это трудно осознать, но вы примите мои объяснения на веру и попытайтесь отыскать причину моего угасания. Разве подобное внимание к больному не поддержит вашу репутацию? – отрешенно говорила я врачу. А он только снисходительно улыбался и, трагически-шутливо вздыхая, отвечал:

– Чего не знаю, того не знаю. Не посвящен. Мне пожилые женщины все уши прожужжали своей антинаучной мистикой. Что с них взять?

И страдальчески-весело добавлял:

– Хотите опротестовать мой диагноз? О, я этого больше не вынесу!

Надо отметить, что я не обижалась. Доктор с юмором – это уже хорошо. Он достаточно сдержанно и безобидно посмеивался над моей, как он считал, косностью, а мне было грустно: никто не хотел мне помочь, всюду я натыкалась на безразличие. Помнится, я с трудом открыла неподатливую дверь кабинета врача и удалилась непонятая и, если можно так сказать, ласково высмеянная. А человек должен стремиться раздвигать границы возможного, а не сжимать их, игнорируя непонятное. Я это воспринимаю как примирение с собственным незнанием, непониманием.

Что бы доктор сказал, услышав о том, что почему-то мой взгляд во время принятия душа, все время останавливается на груди, будто его что-то там притягивает. Посмеялся бы. А они, эти непонятные взгляды, возможно, были осторожными бессознательными или сознательными подсказками самого моего организма.

А что бы он сказал, если бы я рассказала ему про то, что чувствую уровень энергии, излучаемой некоторыми людьми. Вот совсем недавно сижу, беседую со знакомой и вдруг ощущаю мощные толчки в затылок. Долго не оборачивалась, с радостью воспринимая положительные волны. А когда оглянулась, увидела депутата областного Совета. Подумала тогда: какой же силы должно быть у него здоровье, если его организм так расточительно расходует свою добрую энергию? И еще подумала: интересно, он знает о своей удивительной способности дарить людям радость? Некоторые, которые не чувствуют его энергию, наверное, просто считают его обаятельным человеком… Я даже фамилию того человека запомнила: Тонких. Она как добрый талисман… Случается мне видеть белое окаймление открытых частей тела некоторых людей. О чем оно говорит? Не знаю…

Ну уж такому явлению, как неожиданные мимолетные видения, доктор тем более не поверит. Хоть и не часто, но ведь они бывают. Обидел меня как-то один знакомый. А минут через десять после его ухода в голове моей будто бы помутилось, все поплыло перед глазами, в жар бросило. И вижу я этого человека с другом. Они пьют и хохочут надо мной… Несколько секунд – и все пропало. Я позже рассказала обидчику, что видела, как он смеялся над моей бедой. Всю картину ему обрисовала… Он глаза вытаращил, стушевался… Не знаю, поверил ли, что Нечто иногда посылает мне импульсы… Да я и сама часто не верю себе.

А недавно погиб сын моего хорошего друга. И я в момент сообщения этой страшной новости увидела четкую озвученную картину его смерти. Его убили старым дедовским способом, не оставляющим следов на теле. Смерть в этом случае приходит не сразу, недели через две. А если организм крепкий, так и несколько месяцев еще протянет человек на этом свете… Но видения к делу не пришьешь… А вот самое простое, из чуть ли не ежедневных мелочей: берусь за ручку двери, чтобы выйти по какому-нибудь делу, и уже заранее знаю: бесполезно. Не верю, иду и убеждаюсь.

Но мои предчувствия долго еще не приближали меня вплотную к разгадке болезни. Я не привыкла доверять своим необъяснимым ощущениям, а может, не хотела верить. Только много позже поняла, что для меня иногда, на короткое время, открывается узкий коридор в неведомое, куда мое подсознание неосознанно успевает «протиснуться», чтобы стать носителем той или иной информации, не подлежащей проверке. Иногда из будущего, иногда из уже прошедшего…

Да что рассказывать. Наверное, выслушав меня, врач мысленно покрутил бы пальцем у виска, иронически или сочувственно поглядывая на «неадекватную» больную. Нет у него времени выслушивать наши, как он считает, бабьи бредни… и нет желания верить. В мировоззрение врача предчувствия никак не вписываются. Я бы могла сказать доктору: «Если вы не обладаете этим свойством, это вовсе не значит, что его нет у другого. Не надо всех по-особому чувствующих причислять к разряду мошенников». Но я промолчала.

– Я поверю. Со мной тоже не раз случались странные вещи. Помню, письмо от родственников мужа получила. Обычное. Но от него веяло злой энергией, будто ненавидят они нас за что-то. Позже узнала, что завидовали они моему мужу, недоброе желали, – рассказала я Лене. – У моей подруги брат был пьющий. И она всегда знала, когда с ним все в порядке, а когда он явится избитый и раздетый. Она ни разу не ошиблась. Маму всегда успокаивала: «Не плачь, живой Сеня, вот-вот придет». Ее сны часто носили символический характер предвестников событий. Конечно, пока превыше человеческих сил проникнуть в тайну предчувствий, но отрицать наличие таких способностей у некоторых людей не имеет смысла. Врачи, как и учителя, подчас слишком консервативны.

– Ну так слушай дальше, – говорила Лена. – Шла я домой и отвлекалась от неудачного визита к врачу рассуждениями о юморе и юмористах по жизни. «Всякие бывают индивиды. Некоторые за смехом скрывают натуры грубые, жестокие, бесчувственные. Таких надо лишать удовольствия от «веселого» злословия их же оружием – ответными ударами. Знала я одного такого типчика в НИИ. Объясняла я ему, что женщины и мужчины по-разному утонченные, что юмор бывает мужской и женский, и нельзя при женщинах отпускать мужские шутки, чтобы не задеть, не смутить, не оскорбить. А еще говорила, что не стоит всех считать пошляками и позволять себе весело хамить в любом обществе. «Одно дело, если я подобную шутку услышу с экрана телевизора, совсем другое дело, когда ее применят конкретно ко мне. Чувствуешь разницу?» Не чувствовал… Спорить мне с ним не хотелось. Он уже нанес мне не одну болезненную рану своим злым языком…

Я уже тогда чувствовала свое сухое опаляющее губы дыхание, понимала, что тяжело болею, что силы постепенно покидают меня, и старалась избегать лишних усилий, если они, по моему мнению, не сулили положительных эмоций. Я чувствовала их дефицит и пыталась жить, экономно растрачивая себя. Другого способа сохранить себя на более длительное время я еще не представляла… Теперь, когда вокруг столько платных услуг, моя проблема быстро бы разрешилась. Обследовали и прооперировали бы без промедления… Отвлеклась я от темы…

Так вот, болезнь отнимала все мои силы и занимала все мои помыслы. С каждым днем мне приходилось прикладывать все больше усилий, чтобы выполнять привычную работу. И все же Всевышний дал мне серьезную подсказку. Ранним утром в полусне я узнала название своей болезни. Теперь бы сказали: «был голос». Я сразу поверила, потому что это «сообщение» совпало с моим предчувствием, оно у самой не раз вертелось на кончике языка. И я помчалась в рентген-кабинет. По знакомству.

Доктор посмотрела снимки, мило улыбнулась и успокоила: «Ничего страшного у вас нет, но в понедельник отнесите эти пленки в онкологию. У нас порядок такой». Была пятница. Она давала мне возможность спокойно прожить два дня. Она щадила меня. Я поверила ей. Помню, как живительное тепло надежды на лучшее разлилось в моей груди. Как приятно расслабилось тело, скованное страхом.

– Как ты думаешь, что явилось причиной твоей болезни?

– Безусловно, стресс. Гибель Антоши. И время закрытого периода совпадает – семь-восемь лет. Как в аптеке. Сравнивала время «инкубации» с подругами по несчастью – приблизительно такое же.

В онкологической поликлинике уже с порога меня поразила гнетущая тишина. Неожиданно остро почувствовала другую жизнь: замедленную, леденящую. Все звуки странно приглушены, во всем обнаруживалась необходимость покоя. Тяжелая тишина и аптечные запахи неприятно напоминали о болезнях. Понимание чужой страшной беды, примеряемой на себя, вызывало в душе массу страхов. В холле огромная толпа тревожных женщин и несколько мужчин. Странное наблюдение: мужчины все с женами, женщины – поодиночке. Это показатель мужской заботливости? Ан нет, вон, один старичок сидит, жене место бережет, пока она отошла подышать.

Почему в основном болеют женщины? Что является причиной этой жуткой болезни? Бесконечные ежедневные оскорбления, унижения и как следствие – долговременные обиды? Неудачная личная жизнь. У них у всех жестокие, безразличные мужья? Эгоисты раком не болеют. До ста лет живут… Как говорит соседка: «И без мужиков плохо, и с ними несладко». Возможно, проблемы детей и внуков тоже приводят их в эти жуткие темно-зеленые стены. Или постоянный страх за свое единственное и такое неудачливое чадо, выращенное без отца?..

Обычно в очередях на прием к врачу люди делятся своими проблемами, интересуются квалификацией врачей, ссорятся с теми, кто пытается пройти без очереди, без талонов. Здесь – молчание, хмурые взгляды. От врачей выходят молча, иногда со слезами. Слезы здесь – дело обыденное. Не слова, глаза и позы выражают безнадежное отчаяние.

Суровый доктор начал разговор со мной так:

– Судя по тому, что я вижу…

Я мгновенно почувствовала себя на краю гибели.

– Какая степень? – прошептала я вмиг онемевшими губами.

– Как вы понимаете, я не могу, не имею морального права, не скрою от вас… вторая…

Я поняла, что третья или того хуже. Сердце ухнуло в бездну. Уронила голову на руки и белугой заревела, не думая о том, что надо бы постесняться своей слабости и попытаться сдержаться. Если каждая из нас станет распускать свои нервы… Но не сумела. Теперь я понимала, что такое мужество смертельно больного человека, что такое умение достойно нести свой крест. Но тогда я еще на что-то надеялась и не была морально готова сдерживать боль души. «Неужели медицина бессильна перед моим недугом? Неужели я больше никогда не увижу сына, моего Андрюшеньку?» – закрутилось в моем мозгу.

– Мне легче знать правду, чем мучиться в неведении. Неизвестность для меня губительна, – пробормотала я сквозь бурные рыдания. – Не оставляйте мне иллюзий. Осознание близкой смерти даст мне силы бороться за свою жизнь. Такой вот парадокс. Дважды не умирают. Я хочу довести свою жизнь до логического завершения, достойно подготовиться, закончив все свои основные дела и только тогда, если мне суждено… спокойно уйти… Я привыкла ставить вопросы ребром и спрашиваю без обиняков, потому что все, что касается меня лично… я всегда сама решаю, что для меня хорошо, что плохо… Вы не должны скрывать от меня то, что я должна знать по праву. Это моя жизнь и моя…

– Больные чаще всего не хотят знать, сколько им осталось, – осторожно заметил врач.

– Но тогда они и не задают прямых вопросов, – заявила я, все еще надеясь на лучший вариант.

– Ну что же, не стану держать вас в неведении. Третья, запущенная. Вам это о чем-то говорит? Двадцать процентов вероятности выживания. Я не преувеличиваю. Статистика. Но консилиум может опровергнуть мое предположение. Будем надеяться, – вдруг как-то особенно сочувственно сказал доктор, близко наклонившись к моему лицу.

А может, это мне только показалось. Я так нуждалась в поддержке! Понимал доктор, что лучше сказать больному «двадцать процентов удачных случаев, чем восемьдесят – смертельных». Такова особенность человеческой психики.

– Вам требуется срочная операция. У вас нет и недели на завершение каких-то дел, – добавил он мягко. Я безропотно согласилась.

Не помню, как добралась до остановки автобуса.

Сидела на скамейке, потеряв представление о пространстве и времени. Серая мгла вползла мне в душу и всю заполонила. Когда выпала из страдальческого забытья, первой мыслью было – «это конец». Скажу так: сама себе вынесла страшный приговор. Запомни, Лера: нельзя этого делать.

Шумели над головой березы, ярко светило солнце, а я не понимала, как всему этому можно радоваться. Мне казалась бессмысленной суета людей, их улыбки странно не вязались с новым для меня, еще полностью не осознаваемым, тусклым, жутким миром, наполненным нестерпимо гложущим меня изнутри страхом и отчаянием. Я не винила людей, не осуждала. Я думала: «Им повезло…»

В душе было полное отторжение, нежелание воспринимать реальную беду и одновременно нескончаемые слезы, бессилие, невозможность справиться с обрушившимся на меня несчастьем, перечеркивающим все надежды на будущее, растерянность и обида на судьбу-злодейку. Кольцо страшных мыслей зажало до такой степени, что не позволяло нормально думать. Путались события дней, недель, фамилии… сочувственные взгляды сводили с ума, мир померк. Внешне я была невозмутима. Но это было спокойствие изнеможения. Раньше я считала, что в случае болезни меня должно охватить безумное желание остановить первого же знакомого и все ему рассказать. А вышел ступор. Видно, не тот уровень заболевания. Не грипп.

Полная безысходность превратила меня в неполноценного человека, которого куда-то ведут, зачем-то зовут. Я не запоминала, где я, что делаю. Как автомат, следовала за аспирантом, взявшим мою судьбу в свои руки. Была Москва, научно-исследовательский институт, длинные светлые коридоры, внимательные люди, требующие срочной операции. Было неверие молодого врача в нашу с ним встречу в ближайшем будущем. Он не улыбался лживой, обнадеживающей улыбкой, он констатировал факт… И это вызвало вспышку мощного желания выжить, доказать обратное… Много чего было… и еще возвращение домой. Где, куда, зачем ходила, ездила – все это проплывало мимо сознания...

Перед глазами возникало лицо бабушки. Она молила об уколе, который помог бы ей мгновенно избавиться от страданий. Полтора года жутко кричала от боли. Морфий не помогал… Стала часто вспоминать детство. К чему бы это? У меня нет будущего? Зачем тешить себя слабой надеждой? Пузырек яда – и все проблемы сразу закончатся… Расписаться в своем бессилии? Это воспринималось мной как поражение, как стремление довольствоваться много меньшим, чем я могу… Это скорбное оцепенение у меня под влиянием оставшихся на всю жизнь горьких юношеских впечатлений смерти самого любимого человека? Но у бабушки не было и одного процента надежды на спасение, а у меня целых двадцать. Стоит ли делать попытку самой распорядиться своей жизнью? «Не лучше ли свалить ответственность на Всевышнего, ему сверху виднее», – вяло иронизировала я над собой…

Рассказ Лены вдруг пересекся в памяти Леры с воспоминаниями Инны о своей такой же болезни.

– …На консилиуме неловко переминалась с ноги на ногу, машинально теребя дужки очков, и с трудом воспринимала слова докторов. Заторможенно и неуверенно ставила негнущиеся руки на талию, не могла унять ходуном ходившие колени. И когда молодой, высокий, крепкого сложения, спокойный и уверенный доктор сказал: «У вас обычный случай без аномалий», я почему-то сразу поверила ему. Во мне окрепла уверенность, что выживу. К чему скоропалительные выводы? Не все так безнадежно… «Нет, я не умру, не доставлю тебе такого удовольствия. Такая перспектива меня не вдохновляет. Не загубишь ты меня. Не допущу. Буду держать осаду», – с обжигающей злостью думала я о муже.

В больницу я должна была явиться в полдень. В силу своего беспокойного характера я, как всегда, стремясь к надежности, хотела поехать на автобусе с запасом времени хотя бы в полчаса. Но муж даже в такой ситуации не мог не проявить своего упрямства. Он тянул время и не торопился вызывать такси. Я нервничала, а он вырывал из моих рук телефон, утверждая, что у него все под контролем. У меня не было сил с ним спорить, а мои слезы на него не действовали. Он, как всегда, стремился любыми путями настоять на своем. Когда он все-таки позвонил, ему ответили, чтобы ждали машину в течение часа. Потом мы немного постояли в пробке. А в завершение поездки нам еще пришлось объезжать улицы, где проходил ремонт трассы. В общем, опоздали мы на прием.

Доктор жестко и презрительно, с трудом сдерживая ярость, сказал: «Я уже положил на ваше место другую больную. Вы думаете, что если о вас звонили из администрации города, то это дает вам право не уважать доктора?» Я униженно, со слезами лепетала: «Простите, шоферу пришлось делать крюк, он не знал о ремонте дороги». «Я ничего не могу поделать. вам придется подождать, когда освободится койка», – резко ответил доктор и скрылся в отделении.

В обиде и изнеможении я обессиленно бросила мужу в лицо: «Из грязи в князи. Есть образование, есть деньги, но нет в тебе доброты, такта, уважения и уважительности. Чего ты добился упрямством? Выставил себя хамом, меня опозорил…»

Прошла неделя. Написала я на всякий случай прощальные письма и снова отправилась в больницу. «Подобно многим другим, нашедшим здесь временный приют, я не обнаружила при вселении признаков радушия и гостеприимства, – хмыкнула я про себя. – Здесь это мало кого волнует. Предел мечтаний каждого один – выжить. Часто ли здесь случается подобное?» На этаже одна палата мужская, все остальные женские. Подумала: «Почему же в основном женщины подвержены онкологии? Если выживу, покопаюсь в причинах заболевания».

Я очнулась от воспоминаний об Инне и будто снова услышала голос Лены.

– …Вижу, как из операционной везут на каталке женщину. Меня пугает ее серое отчужденное, опустелое лицо уставшего от жизни человека. Неподвижное, безжизненное тело, пятна крови на простыне. Я закрываю глаза, но последняя картина еще некоторое время остается в нервных волокнах памяти сетчатки моих глаз. С новой силой гложет, скребет, томит неизвестность и беспокойное темное существо страха. «Здесь время вращается вокруг одной оси – центра страха, скорби и надежды. По-разному разрывается эта цепочка…» Приподнимаю веки и одновременно слышу напористый мужской голос:

– Какую гарантию даете после операции? – Это спрашивает муж той больной, которую только что увезли. Он суетится, забегает вперед, перекрывая путь доктора в ординаторскую.

– У нас больница, а не мастерская по ремонту телевизоров, – устало отвечает доктор. – Простите, у меня сегодня еще три операции.

Мужчина, неудовлетворенный ответом, сердито, но смущенно отскакивает к стене. «Обоих понять можно», – думаю я машинально.

…И до меня очередь дошла. От страха, что сердце не выдержит операции, окостенела. Тогда я не представляла, что бывают вещи похуже операции. «На столе хоть ничего не почувствуешь, и если вдруг… не будешь знать, что уже переступила черту». Ничем не снять жар мечущейся однообразной мысли: обречена, обречена, обречена… Как молотком по темечку… Есть время подумать о многом, но оно тратится на ужас перед возможной, а может, и неизбежной смертью. Гороскоп показал, что если родилась утром – выживу, а если… Страх погружает в агонию, в бездну небытия. Черные волны захлестывают. Сжимаются, стискиваются ребра, цепенеет сознание. Вот она, необоримая сила страха смерти… Боже мой, как трудно осознавать, что через несколько минут можешь умереть!.. Как больно расставаться с жизнью!.. Сынок… Нет, превозмочь! Противодействовать!.. Занемевшие руки не слушаются и делают неловкие непривычные движения. Ноги, налитые свинцом, прирастают к полу, но надо двигаться, двигаться, двигаться… иначе можно сойти с ума… Пока в сознании, мучаешься, борешься со страхом, минуты считаешь – вот когда по-настоящему тяжко.

…И все же, как нас губит, уничтожает волнение! Обессиливает собственное воображение. И ведь не избавишься от него. Для человека страх смерти – нормальная реакция организма. Я обречена испытать весь его спектр, все вариации. Какие сухие слова!.. Нестерпимый страх давит на виски, притупляя сознание, сковывает тело, мысли, но не чувства... Руки вросли в деревянную спинку кровати. Опять цепенеют и костенеют конечности, но тело дрожит так, что вибрация и скрип расшатанной койки слышны в палате всем. Оторвала руки от кровати, сцепила до боли пальцы. Не помогает. Страх во всем теле: в желудке, в голове, в ногах. Ходить, ходить, ходить… Ужас затапливает мозг… Господи, помоги…

Повели в операционную. Я чувствую, как болезненно растягивается и сжимается каждый нерв, каждый задубевший кровеносный сосуд… Вот она, трагическая неотвратимость судьбы!.. Старшая медсестра никак не может распрямить мои скрюченные руки, чтобы привязать их. Мне неловко. Я пытаюсь расслабиться. Молоденькая медсестра раздраженно бьет меня по предплечью и говорит что-то презрительно-оскорбительное. Но я уже под наркозом и плохо понимаю ее слова. Улавливаю только интонацию… Страшная черная пустота, пожирающая всё и вся… Сынок… Андрюшенька…

Операция прошла благополучно. Повезли в палату. Как бы издалека слышу голоса нянечек: «Помогай, помогай ногами, упирайся, тяжелая ты». Я напрягаю все свои слабые силенки, но мне кажется, я болтаю ногами в воздухе. Они ватные, чужие и не слушаются меня. И снова провал… Потом слышу приглушенные голоса доктора, медсестер, все тревожно снуют, суетятся возле меня. Опять провал памяти. Через сутки полностью ощущаю себя. Обнаруживаю трубку с гофрированной коробочкой и понимаю: все как у всех. Слава Богу! Смерть не решилась приблизиться ко мне, а была на расстоянии вытянутой руки. Еще рано было мне уходить?.. Спасибо доктору… Остальное – перевязки, уколы – ерунда на постном масле. Так говаривали в детстве. Операция забрала много сил, но сохранила жизнь. Это главное. Силы постепенно восстановятся.

…Все это так, если бы не десять жутких дней ожидания результатов анализа. У всех в палате глаза сочатся слабым тревожным светом надежды и страха. К концу этого срока страх становится невыносимым.

– Не ты первая, не ты и последняя, – успокаиваю я соседку слева, которая сидит на койке, обхватив плечи сомкнутыми в полукольцо руками. Ее черные глаза охвачены тлеющим страхом отчаянья.

– Это далеко не одно и то же – себя успокаивать или другого, – вздыхает пожилая учительница и нервно поеживается, облокотившись на колени. – Знаете, иногда мозг помогает человеку смириться с болезнью, и тогда тот неотвратимо гибнет. Эту матрицу в мозгу врачи обязательно должны обнаружить, уничтожить и заставить организм бороться.

– А мне мозг долгое время подсказывал про мою болезнь, но я не верила, и тогда организм сработал иначе – «выдал» опухоль наружу. Тут уж я за голову схватилась и бегом в больницу, – говорит бледненькая малорослая Ася.

Худенькая черноглазая девушка – ее Полиной зовут – со свойственными ей нетерпением и молодой неуемной жаждой жизни горячится. Она еще не знает, чего ждать. Ее пока на обследование положили. В ее пока еще безмятежных голубых глазах детское бесстрашие. Она звонко и громко проповедует:

– Не стоит заранее убиваться, думать о последствиях, пугаться. Успею настрадаться, если не повезет. Меня бабушка в детстве учила, что если не допускать плохих мыслей, не говорить плохих слов и не совершать дурных поступков, то жизнь не затянет в дурной омут. Когда я пресыщалась безобразиями окружающей жизни, она читала мне библию.

Ася взглянула на нее с мучительной укоризной.

Полина было сунулась со своим оптимизмом к жене редактора местной газеты, но встретила такой холодный отсутствующий взгляд, увидела такой горький, обжигающе-леденящий страх близкого конца, что опешила и замолкла. Девушка еще не догадывалась о том, о чем и без врача наверняка знала эта больная...

И мне приходили, болезненно протискиваясь и всверливаясь в мозг, такие же простые и страшные мысли. И я тоже минутами представляла, что это действительно возможно и меня тоже задавит недобрая тяжесть жизни, мысленно прощалась,… но тут же, заливаясь слезами злости, мысленно орала на себя: «Нет! Нет!! Нет!!!»

Я лежала на койке с продавленным матрасом, откинувшись на плоскую жесткую подушку, сцепив ладони за головой, и думала: «Не ахти как много смелости во мне оказалось. Боюсь завязнуть в собственных страхах… Может, не называть вещи своими именами? Поля не называет. Ей легче… Можно, конечно, подловить ее на слове, да не сто́ит. Пусть живет с верой и радостью в душе. Во всяком случае, мне кажется, что вряд ли за ее симптомами прячется недоброкачественная опухоль. Ах, какими мы все тут стали провидцами чужого счастья! Жизнь еще успеет ее обломать. А может, так и пройдет без потерь, если окажется из разряда счастливчиков. Мой отчим всю войну прошел – и ни одной царапины».

Опершись на локоть, задумчиво смотрит на дятлов за окном Нина, самая молодая из нас. Она тихо бормочет, никого не замечая:

– Все прежние ссоры-раздоры не стоят и ломаного гроша, а казались главными проблемами жизни… Забудутся все неприятности под скальпелем врача. Только бы выжить… Нет, нельзя безнаказанно долго натягивать до предела нервы человеку… щадить, жалеть его надо…. Кто бы раньше посоветовал душу облегчать откровениями, может, и не было этой проклятой болезни… Девочки, смерть не может быть обыденной… И залилась слезами.

Рядом с Ниной пристроилась Анна Ивановна, учительница, обняла ее за плечи и сочувственно рассказывает о ком-то: «…Извелась, изревелась, бедная. Оказалась загнанной в угол неожиданно свалившейся на нее болезнью. Ухондокала она ее. Третий раз оперируют. Горя отмерил ей Господь щедрой рукой. Есть за что сетовать на судьбу. Все надежды прахом пошли. Девчонки из палаты пытались поддержать ее, а она ничьим словам не внимает, наглухо затворила свое сердце для людей. Может, батюшку к ней вызвать? Я ее уговариваю: «Не пеняй на судьбу, нехорошо это». А она мне: «Это не судьба, а горнило адовой плавильной печи… обсели меня беды со всех сторон… говорят, обычно горе сближает супругов, а мой… И за что судьба постаралась так жестоко изгадить мою жизнь? Лучше бы уж сразу… Жизнь наложила на меня свою тяжелую лапу, может… там всё будет иначе…» Что я могла ей ответить? Не могла же я ей напоминать: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Это все равно, что человеку с четвертой степенью онкологии советовать таскать кирпичи, когда он, бедный, уже конечностями чуть только шевелит, себя еле-еле с места на место переносит. Здесь этот пафос не проходит. Человеку посочувствовать надо с любовью. Одна больная про Яну странную фразу сказала: «Она – ангел, взявший на себя зло мира». Не понимаю… И все же была в ней упрямая злая надежда выжить. Вот и выжила». Может, так успокаивала, веру вселяла. Педагог ведь. Кто же знает, что было дальше на самом деле?..

Нина по-прежнему смотрит в окно затуманенным взором, ища успокоения в беззаботно порхавших с ветки на ветку птицах. Она никому не рассказывает о том, какое бесконечное горе она увидела в глазах одной молодой женщины в последние минуты ее пребывания в больнице. Лицо стало изможденным, безжизненным. Она исступленно запивала лекарства ледяной водой, охлаждая тело и огнем обиды горевшую душу, и ценой неимоверных усилий пыталась улыбаться. Получалась напряженная, вымученная, страшная гримаса…

– …Услышала исповедь музыканта, сравнила с судьбой матери, со своей, дочери, и меня словно пронизало – и у нее рак!.. Отец мой гулял, муж гулял, и у дочери такой же… никому такого не пожелаю. И результат у всех один. Брат мой в нашу породу – порядочный, и в семье все здоровы и счастливы… Раньше в селе, если жених из семьи пьяницы или гулёны – не отдавали ему дочку, жалели… Некогда нам задуматься над своей жизнью. Все дела-заботы... Музыканта того жена и мама выходили. А кто нас, женщин, при таких мужьях спасет? Сами… если сил хватит…

«Если человек легко вступает в разговоры и много рассказывает о себе, значит, он глубоко одинок и откровениями спасается от депрессии», – автоматически анализировала я поведение подруг по несчастью. – А эти женщины о чем-то другом беседуют, – подумала я, прислушиваясь к их разговору.

– …Представляешь, кандидат каких-то там наук, а как дремучий мужик требовал от жены родить ему сына. Еще в старину старики шутили, что посеешь, то и пожинай.

– …Слабая у нас, женщин, психика. Рожала в соседней с моей палатой девчушка. И вдруг узнаю, умом тронулась: разрешившись дочкой, отказывается от ребенка. Оказывается, глупый молоденький муж закидал ее письмами, мол, надо мной в армии смеяться будут, что бракодел, если девчонку родишь… Меня рядом не было. Я бы ему, дурню, быстро мозги вправила!

– Бедная, все девять месяцев не о том думала. Ведь это и на ребенке могло сказаться, – испуганно предположила собеседница.

– Молодая мамочка в психушке, доченька ее через год от рака умерла…

– Господи!..

– У моей подруги муж был нерусский. Все грозился убить, если опять девчонка будет. Наследника ему подавай! Так родила она… сына и дочь в одном ребенке. Видно, зачата была девочка, а волей страха матери дитя перепрограммировалось в мальчика.

– Это научно доказано?

– Не знаю, так говорят.

– …В больнице есть время о жизни подумать. «Что было хорошего? Много ли?.. Сынок родился – счастье, на ножки встал – счастье. Выздоровел – опять счастье превеликое. Муж работу хорошую нашел – здорово! Сколько всего доброго наберется за всю жизнь? Ой, как много!.. Всю жизнь больше о других переживала. До себя руки не доходили. А тут дошло… в больнице… Книжки и раньше читала только в больнице. Хорошо в них уходить от тусклой реальности. От них так сладостно стучит в голове. Да какое там теперь чтение – то боль, то страхи, то тошнота… Природу только из больничных окон успевала разглядеть. Вон снег на ветвях тополя ровной опушкой висит… Не радует. Вспомнила, что виноград в саду не успела накрыть. Все бегом и бегом… Нашла, о чем думать…

Не умеем мы радостно жить. Мама, будучи на пенсии, как-то в сердцах воскликнула: «Проклятое хозяйство! Ни на день его не бросишь. Как хочется уехать на озеро, полежать на берегу, вдыхая запах травы – как в детстве – и смотреть в небо долго-долго… И в детстве нечасто смотрела. Лет с восьми уже впряглась». Не довелось ей отдохнуть, в небо посмотреть… Сгорела… Упокоилась… Да и бабушка всегда говорила: отдыхать на кладбище будем… А ведь кто-то легко живет…

А у меня и в городе вертеп… Выживу, по-другому жить стану. Буду радоваться тому, что есть. Не буду строить далеко идущих планов… Как же…. Если вернусь, так же крутиться буду. На кого перекину свои заботы, на мужика своего, что ли? Ему не понять моей боли. Он здесь не был. Мне же и впрягаться. А он только погонять будет да ругаться».

В углу палаты две больные шепчутся:

– … Вот так и сложились вместе – моя мягкость, податливость и его грубоватая напористость. Совсем разные, а сомкнулись плотно в одну картинку из кубиков или паззл. Надолго ли скрепились?.. Все время не покидало ощущение, что постоянно чувствую давление, в котором гасли мои желания и силы… Мама говорила моему брату: «Не обижай жену, она же не у себя дома. Ты теперь ее защитник…» Моя свекровь такого не скажет. Она другой закваски, другого посола…

На соседней койке тоже грустный разговор.

– Раньше у нас в деревне все больше естественной смертью умирали, а теперь то рак, то инсульт. Разве это не повод задуматься об экологии окружающей среды?

– И об экологии человеческих отношений. Это куда важней. Мои старики ушли из жизни в девяносто, родители – в восемьдесят, а родня из моего поколения не переступает границы семидесяти лет. Что ждет наших детей и внуков в таком моральном климате?.. Что же мы делаем… съедаем друг друга, будто нелюди…

«Счастливые, наверное, сюда не попадают», – подумала я.

– Мы не знаем, насколько велики наши силы. Иногда мы, женщины, думаем, что все можем преодолеть, но природа сама ограничивает нас. Вот и ты сочла, что одна вынесешь беду. Духом ты сильна, да организм не выдержал, сломался. У него тоже пределы есть. Недаром Бог создал каждой твари по паре: чтобы тяготы жизни вместе делили, в одной упряжке ходили, вместе воз забот тащили… А раз хорошего мужика не досталось, приходится терпеть болячки, коль не сумела от него вовремя уйти. Доктор говорил, что унижения и неудовлетворенность у женщин ведет к онкологии или шизофрении. Или к тому и другому, вместе взятым. А у мужчин – к инфарктам или к алкоголизму.

Маленькая сухонькая женщина, зашедшая к нам из соседней палаты, обреченно заговорила:

– Бабушка моя от рака умерла – муж погиб в гражданскую, оставив ее с четырьмя детьми, мать моя на почве загулов супруга заработала шизофрению, я лежу в онкологии по причине постоянных обид, дочь моя рассталась с мужем, жутко нервная… Страшно подумать, что ждет мою внучку?.. Где выход?

«Ну, прямо-таки династии несчастливых», – разволновалась я, продолжая вслушиваться в разговоры.

– Где выход? Не выходить замуж.

– Шутишь?

– Сомнительная шутка…

– Почему люди не берегут друг друга?!

– …Облучение не назначили? – спрашивает у кого-то Анна Ивановна.

– Как же, читала, – тут же отвечает она другой больной. – Я люблю его злую хлесткую иронию. Мужчина должен уметь достойно осадить противника. Автор хорош в политических дебатах. Но когда он начинает восторженно заливаться соловьем, наивно расхваливая своего главного героя – врача широкого профиля, мое мнение о нем падает. «Самоуверенный фантазер, – думаю я о нем. Стоило бы получше изучить предмет своих разглагольствований. И всего-то надо было на часок заглянуть в нашу больницу».

Анна Ивановна – бывшая учительница литературы, может, поэтому общительна и говорлива.

– Ох! О чем я только что говорила? – вдруг судорожно заметалась она в мучительном напряжении, стремясь поймать мысль, уже вырвавшуюся из головы или отыскать другую, застрявшую там. – После второй серии химий совсем плохо с памятью стало, все трудней вспоминать имена, недавние события, и прошлые как в тумане. Память, раскручиваясь и уплывая в прошлое, застревает на каком-то незначительном моменте и уводит в сторону от основного события… Но ведь живу. После третьей серии химий доктор обещает еще пять лет жизни. Я ему верю. Десять лет он мне уже подарил. Может, Бог даст, внучку успею доучить и замуж выдать. Большего счастья мне не надо.

– А врачи говорят, что проблемы с памятью начинаются именно тогда, когда человек хочет что-то забыть. Вот моя тетя очень хотела забыть о настырной любовнице своего мужа, она даже проводила ритуал сожжения нити, соединяющей их. Так ведь и правда у нее плохо с памятью стало, – заторопилась Галина выставить напоказ свои бытовые познания. – Тёте соседка доложила про ее мужа. Узнав такое, женщина или прозревает или погибает. Тетя заболела.

У некоторых людей болезни, старея вместе с ними, тоже дряхлеют, прекращают развиваться и даже каким-то образом консервируются. Вот и моя тетя выздоровела. А у соседки, напротив, болезнь активизировалась. Вот и пойми, почему такое случается? Может, Бог так решил. А у вас, Анна Ивановна, бывает неожиданное утреннее чудо хорошего настроения, когда ничего не болит, не тревожат беспокойные мысли, когда, как ребенку, хочется улыбаться, петь, ликовать, глупо восторгаться? – спросила Нина.

– Подставлять голову под дождь, скакать на одной ноге в классики? – усмехнулась та и будто застыла в оцепенении утраты всех своих сил.

А через минуту сказала:

– Думала, что бородавка под коленкой – мелочь, ерунда… То ли ослабление иммунитета вызвало появление бородавки, то ли появление бородавки явилось причиной ослабления организма…

Потом о другом заговорила:

– Первую ночь после химии я на всю жизнь запомнила. Мучительно долго тянулась. Не чаяла, как ее скоротать. Глаз ни на минуту не смогла сомкнуть. Химия для меня страшнее операции во сто крат оказалась… Я здесь пять лет назад уже лечилась, не удалось без операции обойтись. Зря тянула. Боялась. Надо было сразу решиться, а я, глупая, доктора не послушала… Ну, так вот всю ночь тоска и страх перед непонятным паутину боли в сердце вили. Кто бы предсказал, как мой организм отреагирует на лекарство?..

Лежу, ловлю изменчивые мгновения, томительно прислушиваюсь к малейшим отклонениям в себе, боясь подтверждений страшным догадкам. В голове причудливые сюжеты роятся. Больше всего боялась трансформации личности, раздвоенности сознания или еще какой пакости вроде временного помутнения рассудка, а может, даже и постоянного. При мне было тут у двух… Уж лучше тупое равнодушие, чем излишняя чувствительность. Страшилась поднять завесу, скрывающую тайну завтрашнего дня. Будет ли он для меня? В смятении встречала каждую неожидаемую реакцию организма. Как оказалось, они во благо были.

Труднее всего было, когда ощущения вошли в застойную монотонную фазу. Проходил час, другой, пятый, десятый… Мне казалось, что я медленно умираю и тому умиранию не видно конца. Болела и страдала каждая клеточка моего тела, сопротивляясь действию лекарства, которое должно было убить раковые клетки и дать жизнь всему организму в целом. Мне представлялось, я чувствую гибель каждой из них, они дрожали, извивались от боли, медленно угасая. Все мое тело гудело, мелко вибрировало, жутко болело. Я не знала, насколько хватит у меня сил терпеть адское наказание, смогу ли дотянуть до утра и не свихнуться.

Почему-то в первую очередь эти ощущения чувствовали руки по локоть. Потом все тело выводилось из нормального состояния. Сначала горела кожа, следом губительное воздействие проникало вглубь до костей. Странное сочетание всепроникающего холода и одновременно охватывающего всю тебя огня. Это не укладывалось в голове. Такое невозможно описать.

Вот так и шли один за другим дни, проживаемые в тягостной тоске, в борьбе с собой и болезнью, перемежаемые депрессией и тошнотой… Но ведь что-то заставляло надеяться и терпеть эту борьбу жизни и смерти, оставляющую малый процент надежды выжить? Может, внучка?

– …Правду говорят, что есть такое лекарство, чтобы после химии сильно не колбасило? Я бы заранее купила, – прерывает ее Ася.

– Есть. Немного облегчает состояние. Утром доктор двумя таблетками из личных запасов вызволил одну больную из ада и еще на две ближайшие ночи дал спасительного препарата. Сказал, что не ожидал от нее подобной патологической чувствительности. На вид она – железная женщина. (Значит, железной была только ее сила воли.) Потом пошутил: «Меньше знаешь – лучше спишь. Вон деревенской бабусе семьдесят четыре года, а она после очередной химии помолится и спит себе. Ни на секунду не допускает мысли, что Бог покинет ее в трудный час. Тебе бы так.

А ты вся исполнена глубокого трагического чувства. Соприкоснулась с болью соседки по койке, совершенно очевидно, что вобрала в себя всю ее горечь, на себя примерила и не оставила себе никаких оснований сомневаться в том, что и тебе так же плохо будет. Таков был твой вердикт? А ведь мы все разные. Может статься, у тебя все иначе пошло бы, не накрути ты себя до истерического состояния. Выбрось из головы предвзятое мнение. Рассей свои сомнения и страхи. Верь в свою звезду».

А я днем замечала горюющие глаза и скорбно поджатые губы у этой старушки. Не так все просто, как говорил доктор, успокаивая ту больную. Видно, здоровье у деревенской бабушки было еще крепкое.

– Может, и прав юморист Жванецкий, когда шутил, что не обремененные знаниями страдают меньше? – влезает со своим мнением Полина.

– Глупости. Переносимость лекарств зависит от исходного физического состояния организма на тот момент.

– И морального. Я одноклассницу Лариску вспомнила. Она рассказывала, что их в детдоме не запугивали и она выросла бесшабашно храброй, – вздохнула Нина и продолжила рассказывать о своих подругах по несчастью.

– …Я доктору говорила, что мысли мои неподвластны моей воле, что мгновенно погружаюсь в пучину отчаяния. Жизнь дала трещину, и я сразу потеряла надежду. Моя сила оказалась мыльным пузырем. В повседневной жизни я редко задумывалась о смерти, а тут… сюда бы того, по чьей вине я здесь маюсь… зараза чертов, – снова жалуется Ася.

– Ради всего святого, прекрати! Изводят такие разговоры, – не выдерживает Анна Ивановна.

Смотрю, в палату энергично и шумно входит красивая измученная женщина.

– На какой почве спор вышел? Побойтесь Бога, девочки, – громогласно заявляет она, – будете скулить, вся жизнь рухнет, как карточный домик. Как бы ни повернулась судьба, надо до конца жить весело. Мне тоже раньше чужой смех ухо резал. Но завидовать чужому счастью не в моих правилах. Так уж жизнь устроена: на Земле грехи не наказываются, добродетель не вознаграждается. Не пойми что творится. На том свете каждый за свои грехи будет расплачиваться. Не стану я брать на себя бремя чужих, а за свои отвечу. И вам того желаю. Кому слишком плохо, пойдемте в нашу палату. У нас весело: вино, карты, анекдоты, песни.

Запомните, бабоньки – вредно держать в себе обиды, расслабляться надо, сбрасывать эмоции. Все болячки не от жратвы, а от нервов. В концлагерях люди погибали с голода, а в их кровеносных сосудах обнаруживали бляшки, какие теперь находят при ожирении. При спокойной жизни организм сам справляется с проблемами, созданными небольшим перееданием, но стоит распсиховаться – вся стабильность катится к чертям собачьим. Это я вам как медик говорю.

Она обвела затуманенным взглядом слушательниц и вдруг осеклась. Будто в чувство пришла… Лихо поправила соскользнувший на лоб парик и, вскинув голову, разухабистой походкой направилась к выходу.

Ее развязность и странная веселость сейчас были не ко двору. Все женщины вздрогнули, пораженные неадекватностью ее поведения. Нас испугал ее странный оптимизм. Я знала, чего стоила ей эта легкость в общении с нами. Не далее как вчера она жаловалась кому-то в туалете:

– Чувствую, не предотвратить мне гибель семьи. Такая в душе глухая обида поднимается! Мама, папа, теперь вот я. Что сына ждет? Ему, как, впрочем, и всем нам…

Она говорила так, словно призывала кого-то очень доброго и надежного в свидетели своих несчастий. Хотелось ее если не утешить, то хотя бы ободрить. И вдруг она залилась слезами. Я не выдержала и выскользнула плакать в глухую часть коридора, в «аппендикс», как в шутку называют его нянечки...

…– Но я никогда не видела, чтобы женщины злились, кричали на родственников, когда они встречались в приемном покое. Даже на мужей, которые, как я уже знала, могли быть виновниками их мучений. Только тоска в глазах. И слезы прячут. А с мужчинами случалось всякое, – донеслось из коридора.

В назначенное время пришел врач. Выдвинул стул, сел. Мертвея от ужаса, боясь окончательно потерять самообладание, присаживаюсь на койку. Руки конвульсивно сжимаются и разжимаются. Спина деревенеет. У подруг по несчастью в глазах напряженная молчаливая мука, в стиснутых губах молитва… Я знаю: у многих дома маленькие дети. Это и определяет степень их отчаяния. И мой внутренний голос молчит, ничего не подсказывает. Очевидной катастрофы я не чувствовала. Не говорило сердце ничего определенного, будто на грани колебалось решение моей судьбы. Но, что хуже всего, мое слишком образное воображение все равно беспрерывно порождало страшные фантомы. «Может, мне тоже на Бога уповать, как многие здесь, чтобы успокоиться?» – думала я.

Вижу, доктор в отличном расположении духа. Значит, никому не принес смертный приговор. (Тех двоих уже выписали домой.) Он извлекает из кармана халата список. Читает фамилии и каждой больной обстоятельно объясняет ее ситуацию. Начал с тех, у кого опухоль оказалась доброкачественной. Они прячут счастливые глаза – я вижу их лучистое ликование – и, плача от радости, выскакивают в коридор. Доктор вслед им весело кричит: «Отделались легким испугом. Госпожа удача посетила вас. Отлегло от сердца? Волнение улеглось? Живите дальше спокойно».

У Нины тоже блеснули глаза, будто какая-то детская запретная радость шевельнулась в ней, будто годами нетронутая добрая тайна напомнила о себе. Сразу появилась потребность выплеснуть накопившееся напряжение. Мне не повезло попасть в когорту счастливчиков. Собственно, я и не очень-то надеялась. Реально оценивала свое состояние. Я во власти острого чувства сострадания к себе. Но почему-то стало немного легче. Появилась определенность и ясный путь дальнейшей борьбы за жизнь. А пока обессиленно опустилась на постель и в изнеможении откинулась на плоскую твердую подушку.

– Что? Стала рабой своих переживаний, хочется рвать на себе волосы? Не стесняйся, плачь, разряжайся, расслабляйся. Не пытайся выступать не в своей роли… Приступ малодушия миновал? Не мешало бы поспать. Понадоблюсь – зови.

Это доктор говорил мне, но его слова до сознания как-то не доходили. Поняла, что скрылся за дверью, когда услышала характерный скрип. Он-то и вывел меня из оцепенения.

Пытаюсь заснуть, ловлю тонкий момент погружения в тяжелую дрему. Кто-то рядом кашлянул. Все, сорвалось, упустила сон. Прислушиваюсь к себе, стараюсь подавить нервную внутреннюю дрожь. Она верный спутник бессонницы. Вновь и вновь пытаюсь… иногда и до утра. Спать по ночам у меня получалось неважно. Кто-то воровал мои таблетки из ящика медсестры. Я ни на кого не грешила, но соседки по палате удивлялись тому, что в соседней комнате одна черноволосая, полная больная просыпается в течение суток только для принятия пищи.

– Может, у нее натура сурка, – отшутилась я, надеясь уговорить медсестру раздавать лекарства персонально, как я видела в других больницах. Но она отказалась затруднять себя, мол, вы тут все ходячие.

И все же через месяц после операции я ожила, повеселела. Уже не хотелось думать о пережитом. И вдруг в комнате для свиданий встретила знакомого. Он с ненавистью посмотрел в мою сторону. Его глаза говорили: «Почему ты выжила, а не моя жена». Я тут же простила ему этот взгляд. Для меня в этом человеке было главное – он любил жену.

Слышала о химии много, но пока не ощутила на себе ее жуткого доводящего до полного изнурения действия, не могла доподлинно представить чувств больных, получавших это «зелье».

Привезли стойку с четырьмя пузырьками. Сколько в них яда, оцениваю я – два литра? «Ну и болтушка будет у меня в крови», – шучу я. Медсестра трижды не находит вену. Я чувствую жгучую боль. Лекарство снова и снова разливается под кожу, оставляя огромные синяки. Они меня не волнуют. Закрываю на такие мелочи глаза. Это не смертельно. Знаю, что поболят-поболят, да и рассосутся через месяц-два-три… У кого как. Я держу себя в руках и спокойно предлагаю запястье… потом ладонь. Медсестра снова пытается вставить иглу. Получилось!

Я уже в курсе дела: лежать надо час, наблюдая за процессом истечения лекарства, и вовремя менять сосуды. Соседки по палате, если они рядом, тоже зорко следят за скоростью проведения процедуры, за моим состоянием. Некоторые из них сами осторожно переставляют пузырьки, другие, страшась ответственности, торопливо и испуганно зовут медсестру, но все равно старательно изучают все ее движения. Наслышались о болях и видели долговременные последствия неудачных вливаний. А вдруг понадобится самим? А вдруг некому будет пережать шланг, и воздух попадет в вену? Это же реальная смерть!

Мне уже один раз пригодилось понимание принципа работы вытяжного аппарата, и я правильно прикрепила гофрированную коробочку, соскочившую ночью от неловкого движения. А соседка по койке не поверила мне, не сжала кровесборник перед тем как, сунуть в него трубку и к понедельнику лежала с температурой сорок. Ее потом неделю отхаживали.

Вновь подходит медсестра. В руках у нее три ампулы с красной жидкостью. Знаю, сейчас будет очень горячо в области таза. Медсестра предупреждает: «Потерпи, не дергайся». Я терплю. Меня на самом деле подбрасывает на койке, но усилием воли я гашу напряжение в мышцах, стараюсь быть послушной больной в надежде, что это облегчит мои страдания.

Не прошло после вливания и двух часов, как начала подступать тошнота. Она стремительно нарастала, и я уже думала только о том, чтобы добежать до туалета, не испачкав пол в коридоре. Рвотная масса поднималась к горлу. Зажала рот полой халата. Меня всю корежит, но я успеваю. Душу выворачивает долго и мучительно, до боли в желудке и в горле. Льется из глаз, носа, отовсюду, откуда происходит естественное выделение влаги. По спине бегут ручейки. Ночная рубашка от напряжения уже мокрая. Я опустошена и измотана. Но тошнота пропала. Надолго ли?

Умылась и только тут заметила, что рядом корячится совсем молоденькая худенькая девушка. Она то скручивалась, то раскручивалась. Было впечатление, что кто-то выжимает ее, как тряпку. На дрожащих ногах добралась до палаты, переоделась, легла. Стало чуть-чуть легче, но тошнотворное состояние осталось. Задумалась, оценивая только что прочувствованное. При беременности тошнота была другая, чем от химии. В ней не было уничтожающего зудящего страха смерти. Там я сознательно терпела, понимая, что создаю новую жизнь, а тут дико, по-звериному борюсь за свою жизнь.

Прислушиваюсь к себе, чтобы не упустить момент, когда надо снова бежать в туалет. Опять нарастает тошнота, желудок сводят судороги. Резко воспринимаются любые запахи, особенно гадкие из столовой. Ох уж этот вареный хек, век бы его не есть! И почему он здесь такой противный? Запах бередит весь организм, заставляет остро и нервно реагировать на малейшую мелочь. Но я терплю. А тошнота все нарастает. Я пытаюсь беззвучно подавить жуткие позывы. Нельзя терроризировать людей, которые лежат рядом, вызывая ответную реакцию в их организмах. Надолго меня не хватает, зажимаю рот руками. Давлюсь, все прыскает сквозь пальцы на халат. Снова мчусь извергать фонтаны.

Сотрясаемая спазмами, я перегибаюсь пополам. Мои кишки что-то закручивает морскими узлами. В горле саднит. Я оглашаю туалет то надрывным рваным, то захлебывающимся кашлем. Он отдается в мочевом пузыре болью и коликами. Прострелы по всему телу то короткие, то длинные, то единичные, то веерообразные. Странные, раньше о таких в себе не знала. Они на что-то похожи… Пью воду из крана и снова извергаю в унитаз из желудка зеленоватую жижу. Меня выматывает до основания… И так до часу ночи. Теперь чувствую себя не в пример лучше, только очень слабо. Дрожу всем телом. Упираюсь лбом в белый кафель, держусь за холодную водопроводную трубу, чтобы не свалиться на плиточный пол, залитый мочой и брызгами изверженной пищи… Я вдыхаю холод из форточки с разбитым стеклом, выдыхаю жар… Теперь тело в судорогах – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Сердце то трепещет, то останавливается… Пришла в себя. Постояла, немощно поникнув. Голова как пустой самовар, по которому колотят… Шваброй помусолила пол и вернулась в палату, но ненадолго…

Опять надрывный кашель. Такой, что электрические разряды как ножом разрезают и разрывают мышцы рук, острой болью прошивают грудь и то место, где она еще совсем недавно находилась. Болезненные импульсы бегут по сторонам равнобедренного треугольника – по постоянному, будто по давно выверенному пути – от груди проскакивают вниз и смыкаются в области мочевого пузыря или чуть ниже, а дальше мелкими коликами разбредаются по всему телу… Ощущения какие-то знакомые. Ах, да… Не раз в своей жизни попадала под двести двадцать. Случалось и за оголенный провод подержаться после безграмотного визита электрика в одну из моих лабораторий. (И он еще пытался меня, физика, учить уму-разуму.)

…Я худо-бедно пока передвигаю ноги самостоятельно, а моя подруга по несчастью уже не может идти сама. Сначала еще пыталась держаться за стену, потом ноги у нее подкосились, и она обратила на меня глаза раненой козочки. «Обопрись на меня», – прошу ее. Вместе мы добредаем до палаты. Там ее подхватывают другие женщины. Это истязание организма еще не страшное, потому что кратковременное и дает какое-то облегчение.

…Потом я начинаю ощущать странную потребность уйти от себя, убежать. Гонит не боль, а состояние организма, когда ни минуты не можешь ни сидеть, ни стоять, ни лежать, когда не знаешь, что предпринять, чтобы загасить, ослабить ужасно неприятное, тревожное ощущение постепенной гибели твоей плоти. Страх зарождается в самой сердцевине моего существа, начинает угрожающе нарастать, охватывая все большие участки моего тела. Вибрирующие волны темного ужаса и боли накатывают на меня и уже не покидают… Ни с чем не сравнимые ощущения.

Это не кратковременная знакомая острая боль, это необъяснимое словами состояние угасания жизни, когда каждая клеточка моего тела борется – и неизвестно, победит или отомрет… И я все это чувствую. Неясно, что происходит, чем закончится. Внимаю каждому своему вздоху, потому что дыхание теряется. То кажется, что душа вот-вот отлетит или сойду с ума, то боюсь, сомлев, свалиться на пол и умереть, не приходя в сознание. Прослушиваю весь организм, улавливаю малейшие изменения. Отчаяние, страх и усталость сковывают тело и разум.

Мечусь, как медведь в клетке, не находя покоя. Кажется, если остановлюсь, то упаду и не встану, так и буду корчиться, пока не погибну. Как тень я брожу по коридору и шепчу: «Господи, дай мне осилить… еще, еще дай сил… Боже, когда это закончится, когда!?.. Господи, дай выжить, помоги…» В голове никаких мыслей, кроме одной: как выдержать это жуткое зомбирование. Я уже не человек. Я просто комок нервов, стремящийся пережить страшно длительное мучение. Страх нависает над моей койкой, спешит за мной в туалет, в тупик коридора, где я хожу туда-сюда в мокрой от холодного пота «ночнушке» и в халате «внакидку».

Не хочется выставлять на общее обозрение свои страдания. У всех своих хватает. Опять ухожу в глухой коридор и там мечусь от стены к стене, кручусь на месте, сжав локти, меряю шагами ненавистный, но спасительный «отросток». Больно дрожит каждая клеточка моего тела, особенно болезненно чувствую умирание клеток рук… От лекарства должны гибнуть только клетки опухоли. Почему я чувствую боль по всему телу? Боже мой! Они заполонили меня целиком?!..

Я машинально растираю предплечья, словно пытаясь их согреть. Я понимаю, в однообразии, в монотонности и бесконечной длительности саднящей боли – самое трудное, угнетающее. Кажется, что короткую, но сильную боль пережить легче, а эта медленно, но все равно уничтожает… На меня словно навалилась непосильная ноша, которую я обязана нести, не имея возможности бросить, ослабить. Сознание неизбежного гибельного конца убивает. Нервная боль не отступает, накапливается и истязает с неподвластной мне постоянностью. В голове никаких мыслей. Я – никто. Я – сгусток страха.

Невыносимо давит зловещая, угрюмая тишина ночного коридора. Подхожу к молельной комнате. Порога не переступаю. Через стеклянную перегородку вижу и слышу молящихся женщин. Поражаюсь страстности, истовости их молитв, коленопреклоненному смирению. Одна так вовсе в состоянии молитвенного экстаза. Насколько сокровенно здесь выражение собственного «я», подражать ему невозможно…

Говорят, перед лицом смерти человек меняется. В его душе появляются трагедийные интонации. Рвутся нити жизни, связывающие его с Космосом. Он вспоминает наиболее яркие или тяжелые страницы своей биографии… Вряд ли. Выжить он пытается, а не вспоминать.

Понимаю, что многие в молельной комнате уверовали в Бога только после операции. Они из заново родившихся, вернувшихся к новой жизни, не торопившихся ни в рай, ни в ад. Кощунственно прозвучали в голове знакомые с детства слова: «Лучше убедить, чем принудить». Пытаюсь вникнуть в смысл слов молитв. Он не доходит. Улавливаю только отдельные слова. Вошел мужчина. Он единственный среди женщин. Узнаю его. Заядлый курильщик. У него рак гортани. Он из числа безнадежных. Тихий и смиренный. Встал на колени. Покаянно целует крест. Последняя надежда… Каким он был до этого… упрямым, безвольным? Мелькает короткая мысль: «Женщины сюда попадают в основном по причине несчастливой жизни, а мужчины – по глупости и слабости характера. Из-за курения. И все равно его жалко…

Пытаюсь читать надписи у входа в молельню. Строчки плывут перед глазами, мозг не воспринимает смысла слов. Я не могу сосредоточиться, не могу стоять на одном месте. Меня снова мотает по коридору. К маленькому алтарю подходит священник, говорит что-то религиозное, очень доброе. Но слова современные. Слышу: «смерть – момент примирения… спасения».

Спасения от самого себя? От земной жизни? От причудливой или жестокой судьбы? «Самоотверженная любовь к ближнему – цель жизни человека…», – вяло текут в мою голову слова священника. Смысл их не доходит до сознания и не развивается… Я разуверилась в красивых идеях… У меня перед глазами сливаются ряды молящихся, колеблется волнами людская толпа. Их отдельные слова еще вспыхивают в моем сознании с остаточной силой, потом опять затухают.

«Хорошо ли знать срок смерти? Если тяжело болен, то – да. Всё какая-то надежда. А можно ли верить в предсказания? Хочется верить. Особенно если принять во внимание…» – мелькнули в момент ослабления боли неоконченные мысли и не оставили следа.

Дядя Володя вспомнился. Его обозленный на весь мир взгляд. День ото дня он терял человеческий образ, но ему было все равно. Скорбь и страх переходили в злобу. В исключительных случаях мы ведем себя иначе, чем в обычных… Ему не верилось: молодой, здоровый и вдруг – рак, страшные боли. И сроку врачи дали три месяца… Не мог он думать о спасении души, о ее сохранении и приумножении в таких нечеловеческих условиях. Не мог он в последние дни научиться ценить самое простое, самое истинное, о чем всегда толковала ему жена-учительница. И ссорился из-за мелочей, и на мат не скупился, и руку на нее и детей поднимал по пьяной лавочке. Все случалось… И набожная старушка-мать не ко времени горько бубнила о возмездии божьем… Мерзкое чувство стыда и позора не возникало. Только страх, жуткий животный страх смерти и обида на кого-то незнаемого… и на всех, кому досталось прожить дольше… А кто-то на краю гибели, ценя каждую минуту, стремится максимально успеть закончить задуманное… Это великое простодушие верующего или могучая вера в себя?.. Вот и сосед, ветеран войны, пытался донести до него, что если уж неотвратимо суждено умереть, так уж лучше достойно.

…Пальцы, вцепившиеся в кресло, побелели, но они не могут удержать моего стремления бежать, бежать… Сил нет, меня заносит, мотает из стороны в сторону, ударяюсь об одну, о другую стену. А в голове одно – когда же, когда же наконец станет легче? Первая ночь такая длинная, такая бесконечная… Измоталась, прилегла, но и минуты не удалось полежать спокойно. То в одну сторону повернусь, то в другую. Предательски скрипит койка. Чувствую молчаливый ропот соседок. Мертвой хваткой вцепляюсь в спинку кровати. Замираю, терплю, терплю. Считаю про себя: один, два, три… минута. Один, два, три, четыре… еще одна… Время – оно как боль, течет по-разному… Тишина оглушает…

Ночью болезненное сознание заполняет тьму фантомами, неосязаемыми расплывчатыми злыми видениями. Одни проносятся мимо, другие все по кругу, по кругу… Хочется чего-то по-детски теплого, уютного, надежного. Хочется, чтобы сознание ласково погружалось в счастливый мир грез. Хочется…

Опять подпирает тошнота. Мчусь, отовсюду льет. На бегу обтыкаю себя длинными полами толстого махрового домашнего халата. В туалете из разбитой форточки свистит ледяной воздух. Я прячу за перегородку свое мокрое, измученное тело, высовываю только голову и дышу. Холод пробирает до желудка, но дыхание восстанавливается. Знакомая мне худенькая девушка с синими трясущимися губами советует мне:

– Больше пейте теплой воды, легче будет. Вы же одной желчью… вам же нечем… У меня опыт, я уже дважды по шесть химий вынесла… Рак уже в кости проник. Скоро мне его с ребер соскребать будут. Может, и выживу. Надо бы. Дочке только два годика.

Я с уважением и страхом смотрю на еле живую женщину. Ей много хуже, чем мне. Боже! Какое стоическое мужество перед лицом смерти!

– Мне тоже на полную катушку приписали, но сделали только первую, – лепечу я испуганно, пытаясь представить себе, что будет со мной дальше.

– Не переживайте, три дня отмучаетесь, а там легче станет. Тошнота, конечно, совсем не уйдет, но человеком себя почувствуете. Верьте мне. Мы обе, как я вижу, одинаково плохо переносим лекарство. Вынесете все, только сердце подсадите. Побочное явление. Зато всю гадость убьете в организме. У многих получается. Это я такая невезучая. Нам бы заполучить американское лекарство, наше лечит, но глушит наповал. Главное, лечит…

– Тебя после химии мучает страх? – смущенно заискивающе спрашиваю я, очень надеясь на положительный ответ.

– Конечно. Страх не исчезает, он гнездится в сердце, в мозгу, в каждой клеточке больного тела. Это нормально.

Синие губы на серо-желтом лице скривились в жалкую гримасу. И вдруг потухшие глаза вскинулись, в них промелькнула слабая упрямая искорка.

– Доктор сказал, что двадцать пять процентов людей вылечиваются за счет своей веры в исцеление. Они верят в силу, в способность своего организма противостоять болезни. Я двужильная и ради дочки смогу побороть болезнь, – пробормотала она угасающим голосом.

Господи, как я желала ей выздоровления! Я задыхалась от избытка нахлынувших на меня чувств, но мне не хватало сил сказать ей слова поддержки.

Почему-то вспомнились из детства пионерские наивные лозунги. «Боевая готовность ко всему, что встретится в жизни». «Встречай со спокойным достоинством любую беду, ничему не удивляйся. Воля и труд – все перетрут». «Остерегайся делать необдуманные поступки, за которые будет стыдно»… А как остеречься ?.. Потом удивительный год всплыл в памяти: цветущие в ноябре каштаны и распустившиеся в конце января веточки сирени среди гор снега… А это из дошкольного детства. Надо бы остановиться, а я поднимаюсь все выше и выше. Ветви становятся все тоньше, хрустят под ногами. Знаю, что опасно, но лезу… падаю молча, сосредоточенно, успеваю хвататься за мелькающие ветки, обламываю их, сдирая листья, но чуть притормаживаю. Не разбилась… Знать, судьба моя такая.

Лицо отчима всплыло. Вздрогнула… Приехала проведать больного. Подставила щеку для традиционного поцелуя. Он вцепился в мое лицо, из последних сил развернул к себе и поцеловал меня в губы. Почему-то мороз пробежал по спине. А через час он попросил осмотреть с фонариком его рот. Я посветила, заглянула… Чуть дурно не сделалось. Страшная картина: все внутри изъедено болезнью… На ватных ногах в полуобморочном состоянии выбралась на крыльцо. Села… «Сам заканчивает жизнь, познав все ужасы этой болезни, и мне того же желает? В это невозможно поверить… За что? В детстве не упускал случая больно зацепить меня за живое, и даже в последние дни своей жизни торопится свершить злое дело…» Мелькнула мысль: «Через семь лет заболею». Подсчитала: прошло семь лет…

Бабушку вспомнила, ее человечность, ее любовь… Сплю, брежу? Жаль ускользающего наяву чувства уверенности…

– Сморило ее, – шепчет надо мной молодая женщина. – Что с человеком болезнь делает!

Очнулась. Сижу на полу. Перебралась в кресло. Снова бегаю. Жду утра… Опять бабушка вспомнилась, ее грустные, покорные судьбе глаза, слова ее: «Уйти из жизни при этой болезни – благо. Не жалей меня»…

В детстве каждое утро прекрасно ожиданием чего-то совсем нового, необычного, неожиданного… а тут – только бы выжить, только бы снова увидеть солнце… Какая-то мысль пробивается сквозь затуманенное сознание, я пытаюсь ее выцарапать… Да, ну конечно же!.. Ушла…

Громче обычного хлопнула дверь. Потому что ночь… Окончательно пришла в чувство. Опять тошнит, опять страшное напряжение во всем теле, опять рвота забирает последние силы… Утро. Слава тебе, Господи! Тошнит, но жизнь вновь стала желанной. Знать, линия судьбы не прервалась еще, тянется тонкой нитью, еще маячит что-то вдали...

Прошло три недели. Врач проверил мои показатели крови и счел возможным назначить следующую химию. На этот раз медсестра, намаявшись – по ее словам – с моими венами, разнервничалась, плохо отрегулировала скорость истечения лекарства, и оно вытекало три часа. К концу процесса психоз достиг такого уровня, что я готова была сорвать с себя бинты, пластыри и зашвырнуть иголку куда подальше. Меня трясло, руки и ноги непроизвольно двигались, нервы были на исходе.

– Нет сил больше терпеть, – застонала я. – Девушки, помогите!

Все повскакивали с коек, забегали. Одна больная помчалась за медсестрой и, не найдя ее, хотела уже сама поработать над капельницей. Но я, испугавшись непредсказуемого результата, не позволила ей. Тут в палату заглянула шустрая черноглазая молоденькая медсестра, которая иногда делала нам вечерние уколы. Я позвала ее, и она вмиг отладила систему. Через десять минут мои мучения под капельницей закончились. А в следующий раз, когда ответственная за капельницу медсестра приболела, медсестричка вставила всем больным иголки, как волшебница: быстро, безболезненно, не жалуясь на плохие вены. Ни у кого из больных не образовалось синяков.

– Рука у девушки легкая, – радовались женщины.

– Не выгонят нашу медсестру. Блатная, – тут же доложила нам всезнающая Полина. – Она тут посоветовала одной больной чем-то смазывать синяки, а у той руку разнесло, так заведующий сам лечил пострадавшую, а ходу делу так и не дал.

– Да бог с ней, с этой медсестрой. Что нам эти синяки? Мы и большее терпели. Я гляжу, как она мучается, бедная, вставляя в вену иголку, аж вспотеет вся, так мне жалко ее становится. Немолодая уже. Ошиблась, видно, выбирая профессию, а теперь менять или не хочет, или не может.

После второй химии я полностью облысела, но меня это нисколько не обеспокоило. Пусть даже на всю жизнь останусь без волос, невелика потеря. Мозги бы не испортить ядовитыми лекарствами. Мне еще работать надо, сына растить… Как бы там ни было, через полгода мучения закончились, и доктор весело сказал:

– Отошла ваша смерть в сторону. Умрете от чего угодно, только не от рака. А теперь отправляйтесь облучаться. Двадцать сеансов вам вполне будет достаточно, чтобы закрепить эффект от химии.

– Тех самых облучений, что у Солженицына в «Раковом корпусе»? – осторожно поинтересовалась я.

– Те, да не те. Слабее, – успокоил доктор. – После химии вам теперь ничего страшнее смерти не встретить. Прощайте. Не забывайте мой совет: не давайте созревать своим обидам, сразу выплескивайте их. Будут вопросы – звоните, – Он доброжелательно улыбнулся и протянул мне свою визитку.

Как широко распахнулось передо мной пространство города после больницы! До болезни я чувствовала себя на тридцать лет, а проболев и пролечившись – на все семьдесят. Но я жива. Господи, какое это благо! Смерть только приобняла меня, напугала и выпустила из своих цепких объятий. Значит, зачем-то я еще нужна на земле… для сына, конечно. Сколько мне еще отмерено? Пять, десять, пятнадцать… – целая жизнь! Новая жизнь.

Опять воспоминания о беде Инны пересекли мои мысли. «Дома первое время в основном лежала, привычно извлекая из памяти картины прошлого. Пыталась припомнить что-то доброе, никогда еще не возникавшее в памяти, но повторялись до боли знакомые, много раз прокручиваемые картины обид… Почему заболела? Обиды зрели исподволь, долго и в какой-то момент стали непреодолимыми? Не смогла сжиться со своими бедами. Вот и посыпались болезни… Раньше не больно-то кумекала над жизнью. Нет чтобы не спеша разобраться. Некогда было: работа, заботы. До зарезу надо было все успеть. Я так хотела быть счастливой, так старалась…

А тут еще эта перестройка… эти огороды, черт бы их побрал. И все в одни руки, и каждый день аврал. Муж нет-нет да и заартачится. Соседка по саду, хорошо знавшая мой характер, сочувственно качала головой: «Надолго тебя не хватит». А я упорно твердила: «Согнусь, так распрямлюсь. Не сломаюсь…» И не сломалась, выдержала бы, если бы не узнала о его похождениях… Я жилы работой рвала, а он… зараза… Это и подкосило.

…Сердечная боль не отпускала ни на минуту. Совсем недавнее прошлое отгородило всю прошедшую жизнь. Оно давило, проникало в каждую щель, пресекало попытки уйти в положительные воспоминания. Оно разрывало их, как вода, превратившаяся в лед, разрушает камень.

События последних лет накрыли меня непроницаемой черной попоной, которая обволакивала и поглощала любые светлые мысли. И не уйти от бед, не скрыться… Все хорошее отодвинулось далеко- далеко, уменьшилось до еле различимого, бесцветного, серого, как всё в ночи. Для радости не хватало места в душе, распираемой болью и обидой. Обида уже не помещалась в моем теле, она убивала меня, меняя программу жизни, взглядов и чувств.

Я по привычке загоняла свои обиды на дно души, но они выползали, распространялись по всему телу, овладевая им как своей собственностью, травмируя, терроризируя, измываясь, ища слабое место, чтобы нанести окончательный удар… Я превратила сердце в кусок льда, тело – в безразличную бесчувственную инертную массу. Только обида жила в нем вольготно. Так тянулся первый… шестой, седьмой годовой круг. То была не жизнь, а страшный неосознаваемый сон под наркозом постоянной обиды. И случилось то, что случилось...»

«Странно, – подумала я тогда, – никогда бы не поверила, если бы услышала от кого-то другого, что Инна может быть такой глубоко ранимой. Значит, ее обычное поведение с подругами – постоянная поза, вызов, маска?»

А Инна продолжала: «Когда вела дневник, этим, оказывается, я бессознательно лечила свою распадающуюся от утраты любви душу, внутреннюю ее расхристанность после всё продолжающихся стрессов. Дневник был моей душевной терапией. Окунаясь в прошлое, в детство, я притупляла и тормозила свою болезнь, спасала и продляла свою жизнь. Обременяя рассудок важным и спасительным делом, я немного оттесняла уничтожающие меня отрицательные ощущения.

Московский доктор, когда я приехала к нему, чтобы уточнить диагноз, сказал мне: «Если бы вы не стыдились своей беды и постоянно делились со своей лучшей подругой своими проблемами в семье, вполне возможно, что не стояли бы сейчас передо мной». Последний перед операцией год я физически чувствовала, как провоцировали и подгоняли меня мои внутренние часы. «Пиши, пиши», – требовали они.

«Была бы жива твоя мама, может, крепко обняв тебя и утерев слезы, она сказала бы, мол, не плачь, доченька. К сожалению, такая беда не обходит стороной большинство женщин. Чтобы не страдать всю жизнь, реши для себя раз и навсегда: уйдешь ли ты от мужа или в отместку заведешь себе любовника». Так поступила мамина младшая сестра и тем спасла свою дочь. Именно об этом тетя поведала, когда посещала меня в больнице».

Вернулась домой. Муж был все тот же эгоист, лихоманка его забери… И я легко выходила из себя – тормоза не срабатывали, – сделалась заполошная, крикливая, бестолковая. А он не мог не задираться. Привык на мне разряжаться. Ему поорать только на пользу. И больную не жалел. Тут-то окончательно убедилась: такой и куском хлеба обнесет… А я не сдержусь, а потом переживаю… Это я на людях такая непробиваемая. Как в детстве выстроила свой имидж, так и придерживаюсь его, хотя ничего похожего на то, что я представляла из себя в молодые годы, во мне уже не осталось… Сдулась.

Не сразу, но смогла я поменять отношение к жизни. На все проблемы стала реагировать проще, легче. Еще бы, такое перенести! Поняла, что нет безвыходных ситуаций, кроме смерти. А поднялась после болезни исключительно положительными эмоциями. Они были животворящей силой, которая воскрешала меня, заставляла хотеть жить.

«Инна делится со мной своими бедами, понимая, что не сегодня-завтра я уеду и увезу с собой ее тайны», – думала я.

– «…Сначала ничего меня не радовало, бревном лежала на кровати, мучаясь тошнотой и депрессией. Обиды перебирала в памяти. Потом подумала, что ведь не для этого Всевышний подарил мне возможность еще пожить. Я должна быть благодарна судьбе и радоваться каждому прожитому дню. Но долго не получалось справиться с пессимизмом. Когда накатывало в присутствии близких, отворачивалась к стене, ревела молчком, задыхаясь, захлебываясь слезами, а если была в квартире одна, выла во весь голос. Со стонами и воплями выбрасывала боль из души… Чего стоило мне перешагнуть через пережитое, знала только я…

А тут еще острая невралгическая боль по ночам стала часто пробираться в межреберье. Первые часа три терплю, потом от дикой боли начинаю сквозь зубы выть, потому что «убойные» лекарства уже не помогали. Сижу на коленях в смешной позе: головой в подушку, попой на полярную звезду и раскачиваюсь, пытаясь «усыпить» боль. А она – хоть на стену лезь или головой в петлю…

Потом нашла в себе зацепочку: любовь к тихой охоте – сбору грибов. То лето выдалось знатное, богатое. Какие огромные всплески положительных чувств испытывала я от каждого найденного гриба! Выползу кое-как из лесного домика на базе отдыха и гляжу между деревьев, пока зрения хватает. И вдруг вижу – стоит, миленький мой. Откуда и силы появлялись к нему идти. Правда, походка моя была такая, будто идешь по лестничному пролету и все время промахиваешься, мимо ступенек ноги ставишь.

Кое-как добиралась, срывала гриб, и тут силы покидали меня. В изнеможении сваливалась на землю, а отдышавшись, снова начинала высматривать очередной гриб. Когда находила, опять мощная, горячая волна поднималась к груди, наполняя меня живительной влагой. Силы прибавлялись, и я снова, качаясь и цепляясь за кусты и деревья, шла к объекту своего вожделения. А грибов в то лето, на мое счастье, выросло немерено. К концу третьего месяца я была в состоянии обходить не только территорию базы отдыха, но и прилежащие окрестности. Я ожила. Еще рыбалка помогала, но только в том случае, если я ловила одна.

Ты знаешь, когда мы ссорились с мужем, я физически ощущала, как силы покидают меня. Можешь надо мной смеяться, но я на самом деле чувствовала, будто из меня вытекает тепло и в груди становится холодно и пусто. Будучи здоровой, я не замечала за собой подобного. Тепло от радости разливалось в сердце – это я хорошо помню. А вот холод не случалось так остро почувствовать. Сильная была. Думала, сносу мне не будет…

Я сделалась на удивление чувствительной ко многим вещам: от малейших запахов меня выворачивало, становилось дурно при включенном мобильном телефоне – я болезненно ощущала его излучение, не переносила громких звуков… Прошло достаточно много времени, прежде чем мне удалось восстановиться до состояния, которое было у меня до операции. Стать прежней, той, что была до болезни, не получилось. Видно, не подняться больше организму выше той черты, до которой низвела его болезнь, не восстановить того, что «съел» рак. Теперь я человек с осенью в сердце. И причина тому – мои болячки. Вернее – это следствие. Но ведь живу же пока, и слава Богу, даже стараюсь по мере сил что-то полезное делать.

Я наглядно увидела и ясно поняла причину своей болезни и стала всеми способами избегать ситуаций, убивающих меня. Я хотела жить, а для этого мне нужно было беречь силы, которых теперь осталось не так уж много. Сожалею о своих былых страданиях, да прошлого не вернешь. Беда крепко и быстро учит тому, на что при обычном ритме уходит почти вся жизнь. Раньше жила чувствами, теперь больше рассуждаю. После пережитых страданий человек не может остаться прежним.

Характер до болезни у меня был достаточно покладистый, терпеливый, а теперь каждая мелочь раздражает. Нервишки стали совсем никудышные. Я сознаю, что это плохо, и стараюсь уходить от ссор в прямом и переносном смысле. Иногда так устаю, что даже присутствие самых близких людей делается для меня труднопереносимым. Я в таком случае срочно скрываюсь в своей комнате и начинаю писать, выкладывая на бумагу нюансы своих ощущений и переживаний. Пишу для себя, чтобы спастись от горьких мыслей. А потом выбрасываю в мусорное ведро. Это хорошая терапия. Рекомендую.

Иногда читаю детективы или ищу по «ящику» что-либо удобоваримое, подходящее для моей мятущейся души – старую добрую мелодраму, комедию или что-либо научно-техническое, познавательное. Такая тематика успокаивает меня, позволяет сосредоточиться на другом, отвлечься, сместить акценты на разумное, доброе, вечное, уйти от примитивных мелочей быта. Отвлекшись, я превращаюсь в почти нормального человека, способного делать что-то хорошее. Приходится приспосабливаться к состоянию своего организма.

Иногда (не из вредности, но из принципа) пытаюсь вести себя так, как мой муж вел и по-прежнему ведет себя со мной. Распсихуюсь – прощения не прошу, жду, когда сам подойдет. Он же виноват в том, что довел меня до ручки. Может, думаю, задумается над своим поведением и прекратит орать по всякому пустяку и даже без повода, лишь бы сбросить на кого-нибудь свое плохое настроение. Ох, как тяжело ему переносить подобное мое отношение! Чуть ли не на стенку лезет от злости. А все равно не меняется к лучшему… После лечения я в нем нуждалась – морально – намного больше, чем когда бы то ни было, но он не понимал этого и продолжал жить своими желаниями. А мне язвительно советовал не теряться, если вдруг кто-то свеженький подвернется, мол, ты помолодела со своей сверхмодной прической. А меня – я же плохой! – можешь смело вычеркнуть из своей жизни. Я это переживу. Я понимала, неспроста все это, почву для развода готовит. На что ему больная жена? Опередила я его. Чуть окрепнув, сама его выпроводила. А через год за красавца замуж вышла, в пику своему самодовольному и самовлюбленному бывшему мужу.

После перенесенных мучений я стала грубее, резче, но на самом деле чувствительнее. Осмысленнее стала жить. О многом задумываюсь. Но от невнимательного отношения нового мужа зверею, не могу контролировать и сдерживать себя. Моментами срываюсь с катушек и такой дрянью становлюсь… Потом переживаю, но виду не показываю, иначе сразу на шею сядет. Имею опыт… А мужчины, я замечала в больнице, после пережитых страданий слезливее становятся, некоторые даже начинают понимать тонкие материи женской души».

– Ты с чем в онкологию попала? – спросила я.

– В первый или во второй раз?

Я вздрогнула: «Сколько же мучений досталось Инне на ее короткий век? Сколько еще «сюрпризов» преподнесет ей судьба?» Как в забытьи прошли несколько минут сочувственного молчания».

Опять слова Лены припомнились и вывели меня из задумчивости:

«А кошки меня больше не избегают, не меняют привычную траекторию движения, завидев меня, даже трутся о мои ноги. Почему раньше убегали? Получается, что они чувствуют онкологических больных, как-то их распознают. Врачи считают эту болезнь незаразной. Что же отпугивает кошек? Не могу же я предположить, что животные подсказывают людям предстоящие несчастья? Это было бы совсем уж по-детски…»

Лена задумалась.

– А как сейчас себя чувствуешь?

– Сносно. Иногда мучают фантомные боли. Странное ощущение: груди нет, а она болит. И с рукой непонятное творится: она немеет и ничего не чувствует и в то же время болит так, что я с трудом ее поднимаю. Но это мелочи… Ничего, Андрей вырос, даст Бог, и внуков дождусь.