Онлайн чтение книги Вкус жизни
Тебе не понять...      

– Ты по-прежнему курируешь детдомовских детей, пестуешь их умы и души или устала и только иногда наведываешься к ним? – спросила Мила, повернувшись к Ане всем корпусом.

– Она у нас, как всегда, в ярме, – ядовито процедила Инна.

– Ради всего святого, прекрати! Чем я провинилась перед тобой? – Голос Ани прервался от волнения.

«Перебарщивает Инка. Можно быть ироничной, но не до такой же степени! Что-то ее слова не очень подходящие случаю», – молча сердится Жанна.

Лера в этот раз ограничилась недовольным покачиванием головы.

Аня повернулась к Миле и спокойно, с достоинством призналась:

– Не могу бросить. Знаю ведь, что детдомовское детство – травма на всю оставшуюся жизнь. Не могу видеть детские слезы. Мне кажется, в людях с рождения заложена потребность в добре, и недостаток его сказывается на организме ребенка, как отсутствие витаминов. Хочу хоть чем-то поддержать детей в начале их самостоятельного жизненного пути. Пытаюсь помочь им сохранить в себе человека.

– Его сначала надо еще отыскать в них, – незамедлительно реагирует Инна.

– Хорошо, что ты это понимаешь, – парирует Лера. – Вот ведь пристала!

– В первую очередь выживают те, которые имели в себе положительную генетическую закваску, – предполагает Лиля.

– Маленькое уточнение: эта уверенность, конечно, базируется на собственном опыте, – усмехнулась Инна. – Из чего можно заключить…

– Не на твоем же, – снисходительно остановила ее Лера, поставив Лиле в заслугу ее жизненный опыт.

– Я до сих пор не могу спокойно смотреть в тоскливые глаза детдомовцев, в это неизгладимое, несмываемое временем клеймо. Я далека от мысли, что каждый мой подопечный перевоспитается, что каждый в душе мне благодарен за наше общение, но верю, что все они пронесут по жизни ощущение того, что чужие люди их любили. А это дорогого стоит, – заключила Аня.

– Позволь спросить тебя: ради чего ты это делаешь? Чтобы скрасить суетную серую прозу своей жизни или чтобы получить «благодарность с занесением в личное дело»? А может, твое общение – жест доброй воли? Святее Папы Римского все равно не станешь. Ты отдаешь себе в том отчет? Возможно, так само по себе складывалось, что большую часть своей жизни ты посвятила детдомовским детям? И это при том, что ты еще работала в обычной школе. Упорствуешь или тебе это пара пустяков, как не фиг делать? Не понимаю, какая радость в том, что малышня гроздьями виснет на тебе, – усомнилась Инна, не в силах поверить в наивный оптимизм Ани. – Может, они, эти чужие детишки, были твоей мечтой с детства? Свято исполняешь свое предназначение? Тогда снимаю шляпу перед твоим самопожертвованием.

– Детдомовские дети – моя боль, – стараясь не замечать иронии, серьезно ответила Аня. – Я скорее им помогу, пусть даже в ущерб своему времени и здоровью, чем себе. И это совершенно естественно укладывается в моем сознании.

– И что из этого? – не поняла Инна. – Она, видите ли, погибает от жалости к этим детям. Никакого сердца не хватит за всех страдать. И не надо нас жалобить. Не надо грудь выпячивать. Они для всех нас боль, – отмерила свою скромную долю сочувствия Инна. – Но ты, возможно, только по детскому легкомыслию, может, предчувствуя мнимый пик блаженства, когда-то взяла на себя такую обузу и теперь не можешь ее сбросить или на самом деле всё никак не выскочишь «из оглоблей своего детдомовского прошлого»? Никак не желаешь забыть свое вымученное детство, тоскуешь по нему? Ах, эта «сладкая» память детской боли! – оставаясь невозмутимой, опять бестактно, без обиняков заявила Инна, странно смакуя слова, и, довольная своей изощренностью, жадно уставилась на подруг, чтобы узнать их отношение к своей сногсшибательной иронии, буквально впилась в них глазами.

Аню нервно передернуло. Глубокая обидчивая складка пролегла у нее между бровей, глаза потемнели. Мысли закрутились, запетляли, высветив четко: «Инка никогда не проклинает себя за подобного рода слова?»

Кира мгновенно оказалась рядом с Инной и трясущимися губами прошептала ей на ухо: «Не изводи Аню!.. Это все равно, что ударить горбатого… да еще и по горбу. Детдом ее детства был плавильным котлом беззащитных душ». И быстро вышла из комнаты.

– Всыплю, если не замолчишь, – тихо пообещала Мила.

Все подавленно молчали, никто не решался первым подать голос. Только Лиля ошеломленно ахнула, а Галя толкнула Инну локтем в бок, чтобы угомонилась. Смех на другом конце стола резко оборвался. Алла и Лера молча повернули головы в сторону Инны. Наступила тревожная болезненная пауза. Эта пауза воспринималась Аней как бесконечно долгое преодоление рубежа внутренней скованности подруг, непривычных к высокой степени непорядочности в своем кругу.

И глубоко задумчивой сегодня Лене стало не по себе. Она помрачнела и даже привстала со своего места, будто готовясь к прыжку. Потом дотянулась через стол до руки подруги и больно придавила ее ладонь своею. Обычной реакции не последовало.

«Можно ли временами ненавидеть человека, которого любишь? Можно. Человек – сложное существо. Инна делается все заносчивей и непереносимей. Совсем не дает проходу Ане. Это уже не безобидные подначивания. Уверовала в то, что всё ей нипочем? Этак она доведет бедняжку, что та совсем потеряет голову. Знаю Иннину крайнюю задиристость! Хоть в стену замуруй – и оттуда вещать станет. И всё культурненько, и слова-то все из словаря Даля. Не грешит при сокурсницах матерщиной…. Вот и пойми ее. Помню, звонит мне, мол, «только что видела по телевизору, как охотники свежевали жирафа и делили шкуру убитого ими дикого животного; я содрогнулась…» И вдруг такое по отношению к человеку…

Меньше всего я хотела бы сегодня заниматься ее усмирением. Не приставлена к ней. И Лера, и Алла, и все остальные, вместе взятые, молчат. Ничью сторону не хотят принимать или не горят желанием вступать с ней в перебранку?» – устало подумала Лена. И опять осторожно потянулась всем телом через стол, легким касанием притронулась к плечу Инны, потом притянула ее ближе к себе и стала шепотом выговаривать подруге на ухо:

– Мне не хочется ставить тебя в неловкое положение. Ты догадываешься, о чем я хочу с тобой потолковать, чтобы остудить твою горячую голову?

– Да уж не насчет грибов в лесу.

– Оставь свое чрезмерное высокомерие. Прошу: прикуси язык. Это становится невыносимым. Есть что-то мерзкое в том, когда пинают человека, пусть даже словами. Тебя это не колышет? Можно тебя на два слова в коридор? – тихо, но требовательно произнесла Лена.

– Я что-то не так сказала? – скроила удивленное лицо Инна, демонстративно не замечая тона подруги. – Мне лично не нужны проблемы.

Но тут же подумала: «Кира и ее приспешники сейчас всем кагалом набросятся на меня, выручая Аню». И добавила про себя слово, обычно обозначаемое на письме многоточием.

– Что это еще за безумный приступ непомерной гордыни? Не вписываешься ты в компанию со своей тупой категоричностью. Орудуешь словом, как скальпелем. Пользуешься тем, что Аня, по мягкости своего характера, не решается тебе перечить? Тиха, безвредна. Это тебя заводит? Ты, к слову сказать, переходишь все границы. Добром это не кончится. Я уверена, ты со мной согласна. Помолчи хотя бы ради нашей дружбы.

Но Инна улыбнулась Лене, показывая, что все в порядке.

«Инка меньше, чем кто-нибудь другой, способна идти на перемирие. С ней это не тот разговор, который легко завершается миролюбиво», – заволновалась Жанна. Но в лицо Ане не смогла посмотреть открыто, потому что не заступилась.

Глаза Лили высвечивали злость, а губы, еле сдерживая гнев, тихо с присвистом шептали:

– Инка, ты умом тронулась? По тебе психушка еще не плачет? С цепи сорвалась? Опять принялась за свое. Напрасно ты все это затеяла. Прямо-таки удручает твое бездушие и бездумность. Решила, так сказать, размяться. Какая прыткая! Задалась целью своеобразно развлечься, вывести всех нас из себя? Больше не стоит говорить подобных слов, ты и так слишком много сказала, больше чем достаточно охарактеризовав себя.

Славное зрелище, душа ликует?.. Дрянь ты… вот что я тебе скажу… от безделья маясь, языком чешешь, так вот намотай себе на ус.… До какой наглости докатилась! Не место тебе среди нас. Если не оставишь попытки выставляться, выказывая прямое неуважение моей подруге, ты наживаешь в моем лице недруга… я не стану Киры дожидаться.

Лиля задыхалась от негодования и гнева.

– Понятное дело, – продолжала она самым недоброжелательным тоном, – невозможно в людях многого понять, пока сам не переболеешь и не перестрадаешь их бедой. Ты в детстве никогда не ощущала себя заброшенной, в полной безнадежности безжалостно предоставленной самой себе.

Отвечай, почему Аня попала в немилость? Слабого, боязливо-податливого легче обидеть? Откуда в тебе эта болезненная привередливость? Не склонна принять мое посредничество?.. Ты не знаешь, что чувствует ребенок, когда ему чуть ли не в младенческом возрасте «мужественно разъясняют» его положение в обществе и его весьма скромное будущее. Когда он волей-неволей каждую ночь горестно строит всяческие догадки насчет своих будто бы незадачливых родителей, а чтобы отвлечься и не предаваться подобным мыслям, сам себя больно щипает или кусает свои руки. Ты не представляешь, как теряется и никнет взгляд ребенка при виде счастливых малышей, потому что в страшном предчувствии неотвратимой участи ему кажется, что на всем пространстве страны от Москвы до Владивостока нет никого несчастнее его. Тебе невдомек, что кому-то до сих пор бывает плохо. Наша жизнь удачно расставила все по местам, но и то раны детства до сих пор причиняют боль.

Я бы на твоем месте поостереглась в словах. Зачем идешь напролом? Что ты от этого выигрываешь? Хочешь прослыть бесшабашной, а получаешься безбашенной. Совсем с катушек слетела. Ты, случаем, малость не того?.. Собираешься продержаться в этой роли до конца? Слова твои, как удары кнута. В твоих устах даже золото от слова золотарь. С легкостью жонглера меняешь местами добро и зло. Своеобразное у тебя представление о человеческой природе. Не имеешь ни малейшего представления о доброте. Не потакай своему юродству. Не наглей.

Кулаки чесались, но Лиля словами изливала свою злость и обиду за всех на свете бывших и нынешних детдомовцев.

Но слова Лили почему-то еще больше завели Инну. Будто и впрямь у нее шарики за ролики зацепились. Она с надменным злорадством рисовала в голове картины своего торжественного ухода из компании… «и тогда они немедленно оценят мою истинную роль в своей жизни», – мысленно гордо произносила она.

Остальные женщины, потрясенные тупой черствостью, отчужденно и осуждающе молчали.

«Смотри, как держится!.. Инна свое бездетное страдание злостью изливает, – вдруг догадывается Лена, вглядываясь в оторопелые лица подруг, которые смотрели на Инну, разве что не разинув рты от изумления и раздражения. Она слишком отчетливо это ощутила, хотя и сама затруднилась бы объяснить почему. – …Только при чем здесь Аня? Я теряюсь: зачем она набрасывается на нее с такой кровожадной радостью, со злым задором, словно кто-то ее подхлестывает, зачем обрушивает на нее всю свою боль и раздражение за несостоявшееся женское счастье? Ведь понимает, что задевает ее больное место, и не спешит загладить свою вину, мало того – продолжает придирки. Даже при мне. Такого с ней прежде не бывало. Что за напасть! Почему она сделалась вдруг жестокой, спесивой брюзгой?

Нашла на ком отыгрываться. У Ани и без того пришибленный, плачевно-неловкий, даже какой-то жалкий, несчастный вид, точно с возрастом пробудилось в ней прежнее полудетское пугливое шараханье. Она и в студенчестве всегда плакала так тяжело и надрывно, обдавая меня потоками слез, что я не выдерживала и разряжалась вместе с ней…

Непотребная, непозволительно бестактная выходка. Можно подумать, с холодным любопытством исследует человеческие души на прочность. Обидела, оскорбила человека, и горя ей мало. Да еще делает непонимающее лицо. Я целиком на стороне девчат… И все-таки что-то с Инессой неладно. Наблюдательный глаз мог бы заметить, что она сильно изменилась. Часто отрывается от общего разговора, точно ее тревожат другие мысли, и вдруг задумывается и неподвижно глядит в одну точку. Недолго, конечно, но и это не в ее характере. А то вдруг плотоядно набрасывается. Ее поведение не в последнюю очередь следствие перенесенной болезни… не исключаю такого варианта. Больного человека надо щадить. В конце концов, ей самой тошно. Но ведь разошлась, спасу нет. Вот ситуация – стыдно сказать, глупо промолчать. Ей бы самой красиво уйти. Покаянную голову не рубят. Девчонки сразу бы простили. Так ведь не уйдет…

Анютка, мой милый маленький человечек с огромным добрым сердцем. Тихая, остроносенькая, не говорит, а чирикает. Есть в тебе счастливый дар великой любви и заботливости. А я никогда не могла поделить свою любовь между многими. Бывало, сердце разрывалось от жалости и нежности к несчастным ребятишкам, но что-то во мне клинило, не пускало, возникал неуместный страх. Досталось тебе сегодня от беспардонной Инки ни за что ни про что и на орехи, и на семечки. Все намучились с ней. И всех, наверное, испепеляет желание примерно наказать обидчицу. Благодаря Инне с большой долей условности можно сказать, что наша встреча проходит «на высоком уровне». Даже в моих глазах она главная зачинщица. Зачем она продолжает усугублять неприятие? Может, она сама от себя не ожидала такого фортеля и теперь, раздираемая противоречиями, казнится, как нашкодивший ребенок? – с грустью думает Лена, окидывая всех присутствующих осторожным внимательным взглядом. – Выдержу паузу и выйду в коридор «мило побеседовать» с Инной».

Вошла Кира и смотрит на Инну так, точно ничего более худшего об Ане от нее никогда не слышала. И ведь на самом деле это так. Кира чувствует напряжение подруг. Ситуация вызывает у нее вполне обоснованную тревогу. (Час от часу не легче! Детдомовские ведь могут и накостылять Инке, не отделавшись успокоительными словами, мол, не бери, Аня, в голову. Вздрючить на совесть не вздрючат, а пинка в зад крепкого дадут. Знамо дело. Так ведь говаривали в детстве? Хлопот тогда не оберешься.)

Пытаясь хоть как-то загладить неловкость и разрядить обстановку, она останавливает обидчицу взглядом твердо, без гнева, но явно сожалея об ее назойливом присутствии. «Ничего себе, сморозила! Я словно в воду глядела. Опасения оказались ненапрасными. А чего от нее еще можно ждать? Не могу поручиться, что еще не выкинет какой-нибудь фортель… Я же наперед знала, как она себя поведет, – корила она себя. – Ситуация прошлой встречи повторяется один в один только в другом составе. «Душевно» посидели. Сегодняшняя встреча испорчена тобой, Инна, с самого начала», – говорили ее потемневшие глаза.

По счастью, обошлось. Инна сразу устранилась от разговора, вся как-то подобралась и направила свой холодный, равнодушный, словно остекленевший взгляд в окно, будто самое важное происходило именно там, и всем своим видом демонстрировала дальнейшую незаинтересованность в теме. И только тихо, очень тихо пробормотала, кисло признавая свою неправоту:

– В святые не напрашиваюсь.

Но голос ее при этих словах неприятно заскрежетал от раздражения.

Лена отметила про себя, что слишком быстро согласилась Инна с молчаливыми «доводами» Киры. Ее это удивило: «Что же все-таки перекрыло в ней неконтролируемые выбросы злости?» Она посмотрела на Киру с уважением: сумела-таки уладить отношения в компании, нарушенные человеком, думающим только о себе. И Аня взглянула с благодарностью. Кира улыбнулась, принимая эту моральную компенсацию за волнения. «Сказалась бы больной и ушла. Такая ситуация устроила бы всех. Но не случится. Я знаю Инну», – вздохнула Лена.

Ей вдруг почему-то – странная, непонятная ассоциация! – вспомнилось недавнее посещение церкви. Она тоскливо взирала на святое распятье. И словосочетание «святое» звучало в ее устах неестественно, даже кощунственно. Нет, она, конечно, окрестила внучка Андрюшеньку, но сердца эта торжественная процедура не коснулась. Только какой-то бессознательный, глубоко сидящий в подкорке тысячедавний внутренний страх за маленькое родное существо вынудил ее согласиться переступить через себя, через воспитание.

«Инна тиранит Аню, считая ее ничтожеством? За бессловесную дурочку ее держит? Да, она слова худого ни о ком не скажет, никого не обидит. И что в том? Что бы ты, Инна, сказала, узнав, как Аня в прошлом году (в ее-то возрасте!) поздней осенью, отдыхая в деревне у подруги, спасла двух малышей – горе-рыбаков, когда у тех перевернулась лодка. Она после три месяца в больнице пролежала. Еле отходили. Так ведь не позволит рассказать тебе… Эх ты, агент-007! Упражняешься в проницательности. Все-то ты, Инна, не там роешь, отыгрываешься на слабой. Непорядочно…» – сокрушенно думает Кира.

«Как говорят мои студенты, отвязалась Инна по полной программе. Она и сама не прочь взять свои слова обратно или хотя бы как-то их скорректировать – я это знаю наверняка, – но из чувства противоречия не сделает этого. Наверное, думает про себя: « Я ничего предосудительного не сказала. Кто вы такие, чтобы порицать меня? Тоже мне, Пиквикский клуб! Страсбургский суд!» Это в ее стиле, и с этим уже ничего не поделаешь», – вздыхает Лена, жалея, но не оправдывая подругу.

– Зато ты, Ритуля, как я посмотрю, святой заделалась. Вылитый ангел. Полюбуйтесь на нее! Животики можно надорвать. Вон крылышки уже начали прорезаться. Самое подходящее для этого время. Что размахалась руками, как вертолет лопастями? Не ровен час, взлетишь. Картина будет не для слабонервных. Можно подумать, ты всегда была кисленько-благовоспитанная. Ты тоже насмешничаешь. (Ну совсем как ребенок оговаривается!) Не старайся, до святой все равно не дотянешь. Ты грешна, как все мы, матушка, – равнодушно-безразличным тоном неловко защищалась Инна, не поднимая глаз. – И с тебя не убудет, если будешь говорить чуть вежливее, – ввернула она вовсе уж ни к чему и вскинулась, совсем как своевольный дерзкий избалованный ребенок. Самолюбие опять взяло верх над стыдом.

«Умничают друг перед дружкой. Мол, какие мы стали из детдомовских заморышей… не лыком шиты. Подождите, пока о вас хорошо скажут другие. Хотя, можно и не дождаться, если как я… в последний раз… Опять меня несет горящая колесница…» – сознание Инны на какое-то время заклинило.

– Обменялись любезностями почище врагов, – грустно и рассудительно заметила Мила.