Онлайн чтение книги Вкус жизни
Адам и Ева

Лена с Аллой тихо шепчутся. Инна прислушивается к их разговору.

– …Недавно гостила у знакомой в Москве, – рассказывала Лена, – посетила выставку картин на Крымском Валу. Обнаружила там работы незнакомого мне современного художника Виктора Яичникова. Заинтересовалась. Сначала он выставлялся у себя на родине, теперь в Москву перебрался. Что мне, прежде всего, понравилось, так это социально-позитивная направленность его проекта. Положительное, доброе начало просматривалось во всем его творчестве. Почувствовала, что он художник редкой самостоятельности. Прекрасно соединяет «вчера, сегодня, завтра».

Внимательно вгляделась в картины. Чувствую, глубокий, умный художник. У него особенный, только ему свойственный взгляд на жизнь. Он выбирает интересный ракурс. И пишет не просто картины, а судьбы. Представляешь, закрываю глаза – и в подробностях вижу каждое его полотно. Такое нечасто случается.

Сначала пробежалась взглядом по рядам детских портретов. Психологически точные, в каждом характер. Они не приукрашенные, не лубочные. Поняла, что манера письма мне импонирует: какая-то дерзкая, уверенная. Потом обратила внимание на руки Иисуса на картине, помещенной в центре галереи портретов простых людей. (Он среди нас!) Руки великолепные, божественные: трепетные, чувствительные, тонкие. Они не четко выписаны, будто не сфокусированы, и чуть фосфоресцируют. Они, как и его душа, нам доподлинно непонятны, непознаваемы; в них тоже тайна.

Люблю рассматривать руки. Допустим, рука просящего и рука с перстом указующим… какие они разные!.. Поразительно, руки будто живут своей отдельной жизнью… Хоть я и дилетант, но даже меня трудно чем-то удивить.

– Мы живем в мире, где все бегут в толпе. Лицом к лицу – лица не увидать. Может, поэтому портреты сейчас не модны, – сказала Алла.

– У Яичникова не те портреты, о которых говорят, что они не модны. Портреты не парадные, как у Ильи Глазунова. Там я вижу руку мастера. Прекрасно пишет! А тут… каждый из них – открытие. В его картинах просматривается несомненный ум, юмор, необычайно тонкое, ему только свойственное видение, его собственная манера письма. Он не упивается эстетикой, сознательно играет формой. В его живописи есть моменты комического и трагического. Он не отрывает пространство от человека. И это свидетельство того, что его творчество – не игра со смыслами, а их поиск, потому что определяющим моментом истинного художника является: есть ли что ему сказать людям? Для меня это важно. Его работы разные по красоте, радикальности и консерватизму. Мне кажется, он еще ищет себя, многое пробует. Но то, что он уже нашел, – несомненно талантливо! Есть в нем дар, сниспосланный ему свыше. Интересно, он обласкан судьбой или тоже познал терпкий вкус непризнания, непонимания?

Я слышала от знакомых художников, что новаторство формы теперь отсутствует – все уже придумано, всё исчерпано, возможна только новая драматургия смысла. Я в теории ничего не понимаю и всегда ищу, кто бы просветил меня, темную. И мне кажется, что некоторые полотна Яичникова имеют целью разрушить дурновкусие таких вот, как я, дилетантов, – усмехнулась Лена. – На полотно «Утро» я обратила особое внимание. В красно-золотых красках зарождающейся зари стоит маленькая девочка. Оптимистично полотно смотрится, душу радует ожиданием счастья. Удачный сюжет налагается на прекрасный цветовой выбор. Задержалась около «Обнаженной». Воздушна, нежна, прекрасна, почти сливается с воздухом. И только поза девушки указывает на то, что лежит она на грешной земле, растворяясь в своих мечтах. Чудная метафора, как мне кажется.

Надолго меня приковала к себе картина «Каин и Авель». Каин потряс глубиной проникновения художника в самую его суть, в душу. Даже не зная сюжета, можно точно сказать: Каин – глубоко трагичная фигура. Как сейчас вижу: тяжелая лысоватая голова, крупные, но не грубые черты лица смертельно усталого человека. И вдруг это покатое, чуть сутулое плечо! Так талантливо изобразить внутреннюю непосильную ношу измученной, раскаявшейся души дано не всякому…

На застывшем от внутренней боли лице Каина глубоко запрятанная скорбь человека, осознавшего свершенное им злодеяние. Муки совести давят его. Вселенскую тоску вижу я в постановке его головы, в устало прикрытых тяжелых веках глаз, в сутулящейся под тяжестью греха спине (которую, кстати сказать, не видно, но она ощущается). И в слегка опущенном (нет границы подбородка), по-своему красивом, я бы сказала, умном, может быть, даже интеллектуальном лице. (В противовес Авелю, на лице которого, после Каина, трудно, по моему мнению, задержать свой взгляд).

Картина выполнена в кроваво-красных и черно-желто-розовых тонах, и, тем не менее, четко различима кровь на губах Каина. И мощная красная тень от лица к телу растекается следами и брызгами крови. Картина потрясает!.. Вечная тема зависти и предательства…

А как мне понравилась идея художника: «Адам и Ева – глубокие старики!» Прелестный сюжет, блестящая мысль! Смотрю. В первый момент вижу страшную старуху, суровую, коварную Бабу Ягу, колдунью или попросту ведьму. Всматриваюсь, вникаю. В лице нет умиротворения старческой мудрости. Строптивая, упрямая. Почувствовала острый, цепкий взгляд женщины, прожившей жизнь в борьбе за существование (а может, и с самой собой).

Потом в ее глубоко запавших, усталых глазах рассмотрела столько горечи по несбывшимся надеждам, столько перенесенной незаслуженной боли, что тоска залила мое сердце. А тут еще эта жесткая, скорбная, грубая складка вечно плотно сжатых обидой и мукой губ, глубокие морщины, избороздившие когда-то, наверное, яркое, гордое, прекрасное лицо этой много выдержавшей на своем веку женщины. Сколько запрятано в них трагичного, укрощенного, сломленного бедами, неоправданно загубленного мелочностью быта, сколько в них скрыто разочарования жизнью с когда-то любимым человеком!

А эти седые распатланные воздушные волосы! Они еще ершистые и говорят о былой пылкости ее неугомонной натуры. Прямая даже в старости линия рта выдает сильную, целеустремленную женщину. Она даже теперь не смиряется, бунтует, страдает, остро переживает, реально оценивая уже прожитое. И только иногда из глубины глаз острыми стрелами выносятся сомнения – «так ли жила?», «чего ради страдала, рвала себя?», «в чем ошибалась?», «стоила ли жизнь всех мучений?».

А то вдруг упрямство натянет тетиву суженных острых зрачков и колючий взгляд спросит: «Все вынесла и что получила? Укатали сивку крутые горки?» Вижу – нет, не укатали. У нее еще есть жизненные силы, есть крепость, потому что ей надо еще за многое отвечать, всем помогать, всех оберегать (может, внуков?)

Но неожиданно, на один только миг, сквозь несколько настырную уверенность в ней проглянула беззащитность, усталость, зажатость, многолетняя (нет, многовековая!) обида женщины, не познавшей счастья, возложившей все трудности жизни на себя, но не получившей награды – удовлетворения. Но только на миг…

Она не хочет выпускать наружу затаившуюся в суженных зрачках боль, она гордая и не желает показывать свою слабость (или уже не может?). Но эта слабость оставляет свои отпечатки, свои следы густыми черточками морщин вокруг глубоко запавших глаз. В темном колодце бед ее души не докопаться до истинных причин ее проблем, но каждая из морщинок, ложась на лицо, углубляла глаза, загоняла зрачки в черную бездну небытия. В них накапливалась вековечная печаль женщины от изгнания из рая до современной далеко не райской жизни.

Поразительно точно передал художник душу женщины и всю ее морально трудную жизнь. (О физических страданиях, как мне кажется, лучше говорят руки. Впрочем, может, я и не права). Я была сражена, взволнована до глубины души способностью художника тонкими штрихами, точными цветовыми оттенками выразить мощную гамму чувств, вскрыть всю подноготную жизни этой, наверное, по-своему интересной, непростой женщины, которой хочется искренне сочувствовать.

Как такой молодой художник решился на анатомирование, вскрытие женской сути? Несомненно, он чувствовал в себе эту способность. Как же надо любить женщину, как надо знать ее жизнь, ее проблемы, ее вечный крест, как надо понимать и глубоко проникать в ее психологию, чтобы заметить, а потом гениально преподнести нам вселенскую скорбь женской доли, мало менявшейся к лучшему в течение веков.

Талантливость его замысла еще и в том, что он в одном портрете сумел изобразить трагедию всех женщин, измученных безрадостной жизнью. Каждая женщина может попытаться найти саму себя в этой, непонятно каким способом запечатленной бездне образов. Он собрал и соединил в портрете потери, невысказанные печали, надежды, разочарования, усталость, желание счастья, любви, безысходность, неудовлетворенность. В этой картине воплотилась суть многих наших современных семей – всё в них держится на женщинах.

Картина бездонна. Она глубоко тронула, «зацепила», заполонила меня. В ней невозможно вычерпать все смыслы. Шедевр! В ней – вечная неизбывная тема на все времена. Уже не помню, когда я так восхищалась, так обмирала, стоя перед полотном. Наверное, еще в далеком детстве, в деревне, когда впервые рассматривала подаренную мне книгу «Эрмитаж». Вот бы подсмотреть, как этот художник священнодействует над полотном.

Глядя на шедевры давно любимых мною Тропинина, Рембрандта и современного Яичникова, понимаю, что не заменят подобное искусство никакие самые талантливые фотографии, которые дают моментальный образ, в которых не отыщешь такого мощного проникновения в человеческую натуру, такой концентрации эмоций. Идеи, символы, замыслы человеческие природа не построит, не изобразит, только человек способен их родить в своем сознании и своим гением воплотить на холсте. Тут, как мне кажется, художник идет дальше задумки Природы, поставляющей ему для работы отдельные элементы своего мироздания в той или иной форме под контролем своего всевидящего ока. А может, на самом деле для того и дается талант, чтобы поднять человечество еще на ступень и приблизить его к Всевышнему? Мне, атеисту по воспитанию, не дано разрешить для себя эту дилемму. Да и гуманитарного образования не хватает для осмысления подобных вопросов.

Помню, несколько раз возвращалась к полотну, отходила на несколько шагов назад, приближалась к нему совсем близко, всматриваясь, опять вбирала что-то новое. Подходила то слева, то справа, ловя малейшие изменения в выражении лица этой «страшной» старухи. И каждый раз обнаруживала в нем для себя неожиданные глубины, на которые ранее не обращала внимания, о которых даже не догадывалась. Каждый раз на меня смотрела другая женщина, но тоже несчастливая. Иногда ее взгляд начинал вызывать во мне беспокойство, и по спине бежали мурашки, а иной раз мое сердце сжималось печалью. А то вдруг, будто движимая желанием помочь, я вся подавалась вперед, к самому лицу этой удивительной женщины… Картина притяговала, отталкивала и опять притягивала мой взгляд, будто гипнотизируя, околдовывая… Мне кажется, в этой картине автор самыми простыми средствами достиг предела выразительности.

Лена замолкла. Видно, не удалось ей справиться с нахлынувшими чувствами.

– Убавь патетики. Ты мне целую лекцию прочитала об этом художнике. Сказывается преподавательская жилка, – улыбнулась Алла.

– Когда я говорю об искусстве понравившегося мне художника или композитора, я вновь двенадцатилетняя девчонка «из-за угла мешком с песком стукнутая», как в детстве шутила Инна. Не могу я с иронией рассказывать о том, что искренне трогает мою душу. Позволь мне хоть с тобой быть естественной! Ты раньше была моим самым терпеливым слушателем.

– Ладно, пой дальше в том же духе. Переживу, – ласково-насмешливо разрешила Алла.

– Понимаешь, мне кажется, я чувствую его картины. Такое не часто случается. В его полотне «Мужчина и женщина», в деформированных телах я увидела надлом его души, депрессивное состояние.

– Может, сам художник не чувствует того, что ты чувствуешь от его картин.

– Это не важно. Главное, что он, пусть даже подсознательно, своим талантом в зрителях пробуждает бури эмоций.

– А об Адаме ничего не скажешь? – поинтересовалась Алла.

– Об Адаме? На фоне Евы его вроде бы и не было рядом… для меня, конечно. Типичный умышленный подкаблучник. «Ничего не вижу, ничего не слышу, ни во что не вмешиваюсь», – вот что я разглядела в его портрете. Ветхий, но морщин на лице немного, и они сглажены. Сед, стар, безлик.

– Жестко ты его отхлестала. По легенде он, кажется, в старости ослеп.

– Не я его отхлестала, художник. Судя по портрету, этот человек всю жизнь был слепым. Немало таких мужчин встретилось и на моем жизненном пути, – усмехнулась Лена. – Я не знала легенду, поэтому думала, что бельма на глазах старика – это метафора художника. А может быть, так оно и есть. Я не исключаю этот вариант.

– Я тоже, – согласилась Алла. – Судя по тому, что Яичников выставляется в Москве, его творчество находится в центре внимания специалистов.

– Ты знаешь, я так заинтересовалась творчеством Виктора Борисовича, что через несколько лет снова пришла на его выставку, чтобы познакомиться теперь уже с автором, потрясшим мое воображение. Когда нас представили, он сказал: «Я вас знаю». «Не может быть, – возразила я. – Я преподаю естественные дисциплины». А он обрадованно воскликнул: «Это вы принимали у меня экзамен по физике на вступительных экзаменах в институт. Я вас сразу узнал». Я обомлела. Как можно одномоментным взглядом рассмотреть, вы-членить из памяти и угадать в этой седой полноватой старушке в очках ту худенькую женщину, принимавшую тридцать с лишним лет назад вступительный экзамен. И это при том, что по жизни мы больше ни разу не пересекались. Какая удивительно цепкая память!

– Ну и как прошла встреча? Ему было интересно твое видение его творчества?

– Меня поразило удивительное, буквально зеркальное совпадение наших ощущений.

Лене больше не хотелось говорить о Викторе Борисовиче. Она словно боялась расплескать то ценное, живительное, что дал ей этот их единственный разговор в выставочном зале.

– Рассказывая о картинах Яичникова, я вспомнила посещение выставки еще одного липецкого художника – Владимира Валерьяновича Давиденко. Помню, я тогда куда-то торопилась, но мой быстрый взгляд остановил рекламный щит с его картиной «Радость жизни». Я была восхищена сюжетом и не смогла пройти мимо музея, где он выставлялся. Это полотно – прекрасный экспромт! Представляешь, сидит монах на мостике, усталые ноги опустил в ручей, а на лице такое блаженство! Сапоги рядом стоят… Оглушение тишиной и покоем… И поразительный эффект присутствия.

Захожу в галерею. Всматриваюсь, изучаю. Каждое полотно – классический шедевр. В них чувство незыблемости, вечности, глубочайшая, интимная исповедь души автора. Эти картины достойны украшать дворцы. Бегло осмотрела сельские пейзажи. Отдала дань уважения деревенькам пятидесятых годов. Они, наверное, из скромного детства художника. В них четкое ощущение времени, эпохи.

А вот здесь снег совершенно живой, его хочется взять в руки и ощутить холод зимы. Удивительный бесконечно белый цвет!.. Здесь небо падает… Надолго застряла у Давиденко-мариниста. Там кипящая морская волна на меня накатывает, и появляется желание отскочить, увернуться… Тут она хрустальная, скользкая, прохладная… невольно мечтательно задумываешься о летнем отдыхе.

А какая чистота красок, сколько прозрачности, глубины! Сколько тихой светлой радости в душе от них… Состояние нирваны…. На меня с этих роскошных полотен истекало такое количество любви, которое я уже не могла в себя вместить. Мелькнула мысль: «В Третьяковку не возьмут… там уже есть Айвазовский, Шишкин». Жаль… Мощнейший талант любви к Родине.

Интересно, он писал эти волны, глядя на море или на картины своего великого предшественника? Может, он подражал его манере письма или использовал методы учителя. Это ведь не возбраняется? Бывают талантливые копировальщики. Их работы не отличишь от шедевров гениев.

– Если Давиденко смотрел на море, то только не на Липецкое. В Липецком водохранилище волны в бурю свинцово-серые. Это я точно знаю. С Кирой к ее родственникам в гости ездила, – сказала Алла.

– …А какой диапазон, какая многоплановость и широта художнических интересов и возможностей у этого художника! Меня портреты заинтересовали. Они скромно притулились в углу, у самого сгиба стены. Я буквально запала на них. Вот липецкая мадонна Литте. Тонкая чувственная грань, доведена до трудно воспринимаемого совершенства… А тут я была не только восхищена, поражена, но и потрясена до глубины души. Давиденко сумел передать красками не только нюансы меняющегося света, но и живое тепло, исходившее от лица священника. Такое пришлось мне почувствовать впервые. Возможно, я просто раньше этого не замечала у других художников, а тут вдруг обратила внимание. И за это я тоже благодарна посещенной выставке.

Служительница рассказала, что еще в детском саду воспитатели обратили внимание на взрослые рисунки ребенка. А вот за пределы своей области он не вырывается… Почему?.. Может, классический стиль не в моде... Мне тогда, помню, что-то взгрустнулось…

И вдруг своего учителя рисования вспомнила. Как же его звали?.. Он был сухой, безразличный, неинтересный. Занимался тем, что по клеточкам перерисовывал картины знаменитых художников. И, как я уже тогда понимала, далеко не талантливо. Деньги этим зарабатывал. А до нас ему было мало дела. Ничему толком не учил, гасил желание больше знать и уметь. Не любили мы его.

– Быстро ты «расправилась» с Давиденко, мало о нем поведала, – удивилась Алла.

– Все эмоции Яичникову отдала, – пошутила Лена. – Как-нибудь в другой раз расскажу. Я переполнена воспоминаниями…

– И все же, кто из двоих тебе кажется талантливей, кого ты больше ценишь? – задала провокационный вопрос Инна. Она, оказывается, тоже внимательно слушала откровения своей подруги.

Лена неохотно ответила:

– Их нельзя сравнивать. Писать природу – одно, а человека – совсем другое дело. У Давиденко преобладает умение. Он в ряду талантливых пейзажистов. А в творчестве Яичникова новизна, психологизм, собственное видение, постоянный поиск, глубина восприятия и выражения чувств человека. Он особенный, индивидуальный. В этом его ценность. Этим он мне близок.

– И где это ты так навострилась разбираться в живописи? – весело, но с некоторой долей иронии спросила Инна, полностью переключившая свое внимание на Лену.

– В данном случае я демонстрировала Алле единение своих ощущений с предполагаемыми мною чувствами художника, а не профессиональную глубину познаний и умений автора. Это я оставлю специалистам. Я выражаю, но не навязываю своего понимания. Ты, возможно, составила бы о картинах этого художника иное мнение, иначе представила бы его мне. Тем и интересно искусство, что оно у всех людей вызывает разную гамму и степень чувств, неоднозначную палитру ощущений.

А «навострилась» я, как ты говоришь, от своей хорошей знакомой. Почерпнула, что смогла, в наших редких беседах. Она директор одного из центров искусств в Липецке. Я иногда заскакиваю в этот город на денек-другой. Помню, когда знакомили нас, увидела я женщину средних лет с простым, добрым и умным лицом, с хорошо сохранившейся стройной фигурой. Была она в льняном изящном платье со скромными, из каких-то народных промыслов, бусами. Я сразу почувствовала стиль в ее одежде и поняла, что золотые украшения к данному наряду будут неуместны. Они нарушили бы гармонию, созданную художественным вкусом этой женщины. Это сразу расположило меня к ней, захотелось пообщаться. Она притягивала. Татьяна Ивановна Нечаева на многие вещи глаза мне открыла и мозги мои захламленные «прочистила», освободив место для истинного понимания живописи. А еще я читала ее многочисленные изысканные, высоконаучные статьи об искусстве.

Меня с детства влекла живопись, но я никогда не имела возможности выделить время на ее изучение, о чем всегда очень сожалела. Я задавала Татьяне Ивановне элементарные вопросы (ты же знаешь, они самые трудные!), а она отвечала в доступной мне форме. Как сейчас помню мои первые к ней вопросы: «Что я могу познать нового, изучая абстрактную живопись, в чем ее важность, нужность? Арт – это новый способ думать в искусстве? Объясните это совсем коротко». Она улыбалась: «Это темы для целого цикла лекций. Несколько фраз вам для понимания ничего не дадут. Они для специалистов. Найдете время, приходите, побеседуем».

Я еще в школе новую молоденькую учительницу рисования, точнее сказать, практикантку донимала своими вопросами, хоть мать и «жучила» меня за прилипчивость. Не мытьем, так катаньем принуждала ее к беседам. Я тогда уже в десятом классе училась и ко всему в жизни относилась слишком критически. Наверное, у всех детей раньше или позже случается такой период взросления.

Мнением Анны Константиновны я очень дорожила. Помню, пришла к ней с альбомом репродукций «Эрмитаж» и стопкой литературы, какую могла отыскать в библиотеке, и сказала: «Мне дали задание рассказать семиклассникам о современных художниках, точнее о выставке современного пейзажа, а я не могу говорить о том, чего не понимаю. Мне неловко сознаться, что я ничего не смыслю в искусстве живописи, но я обожаю смотреть на картины и думать… Вот проходила в городе мимо театра, и его тяжелые козырьки буквально придавливали меня к земле. Мне ближе воздушность форм строений. Когда я гляжу на такие здания, то сразу вижу легкие летящие движения рук художника, рисующего эти проекты. Хотя кому-то, наверное, красота видится в масштабности и грандиозности архитектурных объектов».

Ее удивило мое, как она выразилась, серьезное углубление в живопись. Она говорила, что обычно для детей яркий цвет и свет – главное в картинах. Дети любят праздник цвета и света, а я другая. В одной из первых встреч – она мне очень запомнилась – вели мы разговор о причинах возникновения различных направлений в живописи. Я, как и большинство профанов, была противоречива, категорична, резка и глупа. Мы говорили примерно так:

– … Что никому не понятно – так сразу авангард, а если ни на что не похоже – значит, модернизм. Для обоих направлений момент новизны является основополагающим. А некоторые стремятся столкнуть в одном произведении модерн и классику. Они отлично знают, чего хотят. Так, да? – нападала я на учительницу первой. – Наверное, сколько художников – если только они имеют свой почерк – столько и направлений? Незачем их под одну планку подгонять, искать в них общие черты, затушевывать их индивидуальность. Любые течения и направления в искусстве имеют право на жизнь – настаивала я, забрасывая ее вопросами. – Почему надо загонять художников в рамки, придуманные чиновниками от культуры или недобросовестными критиками? Так ведь не появится ничего нового, что бы открыло глаза людям на мир красоты. Надо дать творить, а жизнь сама отберет новое, лучшее, прогрессивное.

Вот запрети, допустим, одно, а вдруг именно оно помогло бы высветить людям что-то ранее не замеченное, особенное. Пусть художники пробуют, ищут. Может, при жизни их и не поднимут на победный щит, ведь часто выпячивают «серых» и замалчивают талантливых, расхваливая посредственность в угоду чему-то или кому-то, тем самым понижая планку талантливости (не выношу холуйства!). Но придет их время, и все станет на свои места, – тарахтела я без умолку, выдавая на-гора стандартные обывательские фразы, воображая, что хвалюсь одновременно своей эрудицией и знанием жизни. – Только время отсечет все лишнее, смахнет шелуху бездарности. Время – лучший критик. То, что было создано прекрасным, талантливым, останется таковым навсегда…

Еще ненавижу подражательное эстетство – убежище для бесталанных, неспособных создать собственную красоту, тех, кто способен лишь отвергать созданное другими. Обычно это одномерные люди, которые никогда не рискуют и не ошибаются, не имея собственных вершин, провалов, падений. Они придирчиво наблюдают за другими, делают жесткие критические замечания, всегда готовые поддакнуть большинству или, когда потребуется, руководству. Не могут в честной борьбе достичь признания, вот и ищут повод для дискуссии, чтобы излить свою ненависть. Срывают объявления о выставках, «размазывают» противников и конкурентов в газетах. Найдут уязвимое место художника и долбят, колют. На дух таких не переношу.

Талант дается Богом, то есть Природой, а ее нельзя обижать и предавать, иначе, как говорила моя бабушка, – жди потрясений. А эти бездарности «задвигают» талантливых. Спасу от них нет. Я много читала печальных биографий. Талантливым трудно живется среди обыкновенных людей. Их часто не понимают, им завидуют. А зависть убивает хороших людей… Говорят, в природе дарования оплачивать талант алкоголизмом или сумасшествием. Века уходят, а люди и их пороки все те же…

А есть талантливые, но придворные художники, есть конъюнктурщики. Ведь правда же? В любой профессии хватает таких. Занесло меня? По вашему лицу вижу, что занесло, – захлебываясь словами, говорила я Анне Константиновне. – …Чувствуется, что я много прочитала, готовясь к встрече с семиклассниками?

Я гордилась своими «познаниями».

– И об этом ты собираешься рассказывать семиклассникам?.. Может, ты мне пришла читать лекцию? – засмеялась Анна Константиновна. (Она была всего на три года старше меня.) – Бродский был придворным иконописцем – Сталина писал, – но от этого он не стал менее талантливым. Время было такое. Это дело совести каждого – о чем будут его картины. Еще Леонардо да Винчи писал, что за идеологию отвечает рисунок, а за эмоции – цвет.

– Я знаю, человек – сосуд совести, и хорошо, если он не дырявый, – заторопилась я выказать свою эрудицию.

– В тебе говорит юное, глупое, неосознанное чистоплюйство и незнание многих истинных фактов истории. Нахваталась вершков, а до корешков не добралась. А в них вся соль.

Она перевела дух и медленно заговорила:

– Ужас какой-то! Нагромождение общих фраз. До чего же может договориться некомпетентный ребенок! «Подобной критики стога под каждым низеньким забором», надзиратель ты мой человеческих душ. Трепещите, враги!..

Я не обиделась за критику и обрадовалась, услышав к месту вставленную строчку стиха. Мне нравилось, что практикантка эрудированна. Я всегда от учителей ждала подобного. А они в основном предпочитали изъясняться с нами примитивным языком. Боялись, что мы их не поймем? А я хотела у них учиться говорить красиво, насыщенно, интересно и обязательно с юмором.

– Люди такие, какие они есть. Мне кажется, ты слишком много думаешь о самой себе, а не для самой себя. Ты видишь себя отдельно от реальности?.. Скорее всего, ты сейчас речь поведешь о моде на непризнанных или о несправедливо забытых художниках. Как в воду глядела? У меня есть все основания полагать, что сейчас ты станешь отвоевывать их у забвения, – с искренним возмущением, но с улыбкой корила меня учительница.

– Вы хотите сказать, что мои слова выглядят в ваших глазах безобразной выходкой? Мне так, во всяком случае, показалось и явилось полной неожиданностью, – грустно заметила я. – Я надеялась блеснуть знаниями…

– Ну, что-то вроде того. А ты решила во мне найти очередного кандидата в сочувствующие или восхваляющие? Я не разделяю многих твоих скороспелых, примитивных взглядов, – с суровой деликатностью подтвердила Анна Константиновна и поспешила увлечь меня вопросами по существу ею же самой предложенной темы.

– У тебя уже есть определенные предпочтения, пристрастия в искусстве? Наверное, обожаешь жизнерадостный смех комедий с их беспечным весельем и искрометным острословием? Там все просто. Не правда ли?.. Так вот, направление в искусстве определяется задачами, которые художники себе ставят. Одни хотят точно скопировать жизнь, воспроизвести натуру.

– И приблизиться в своем искусстве к Богу? – остановила я Анну Константиновну.

– Можно и так сказать, – подтвердила она. – Для других эстетика важна. Возьмем любимую тобой эпоху Возрождения. Художники стремились к идеалу, к гармонии цвета, их цель – красота, удовольствие для глаз. То было время знаменитых художников и великих заказчиков. Ты вполне удовлетворена таким моим ответом?

– Я не вижу ничего непонятного в картинах Рембрандта, Микелан-джело. Прекрасное, талантливое исполнение, придраться не к чему. Что плохого в эстетике? Вы мне лучше объясните картину Шагала, ту, где главные герои парят в небе. У меня сложилось впечатление, что это рисунок десятилетнего школьника. Моя соседка так сейчас рисует.

А учительница мне ответила:

– Как запущено твое эстетическое воспитание! Может, ты, причастившись от Рембрандтовой чаши, потерялась в своих «обширных», но несгруппированных познаниях или воображаешь, что встала на обнаженный нерв того времени и надеешься, что твоя правда прошибет меня насквозь? (Как я любила эти ее заумные, красивые фразы!) Ой, поскользнешься! – пошутила она и тонко так улыбнулась. Мне показалось, с ехидцей.

– Как-то недосуг было просветиться, – ответила я деланно весело, (Откуда же ей знать о моем трудном детстве и заботе о куске хлеба в то время, когда счастливые городские дети насыщались эстетическими знаниями в художественных школах!) хотя, конечно, ее слова меня немного задели.

Но Анна Константиновна не стала выяснять причины моей занятости.

– С кондачка эту картину не объяснить. Каждый художник прежде всего хочет выразить свою эпоху и себя в ней.

– Изощряются. Надо же выделиться, чтобы их заметили. Главное, себя не забыть восславить, – опять не сдержалась я. Видно, малюсенькая, но колючая и болезненная (между прочим, обычная для многих детдомовских детей) обида еще не испарилась во мне.

Но Анна Константиновна, будто не заметив моего подначивания, сказала сухо: «Бриллианты в рекламе не нуждаются» и принялась раскрывать свою тему:

– Вот, например, в произведениях Достоевского всюду душевный разлад, разброд, мало красоты. Читая, подчас содрогаешься от отвращения. Даже образные средства языка у него более грубые, чем у других писателей. Он изображает правду жизни во всей неприглядности. В те трудные годы во всех областях жизни происходили революции. Жуткая условность была в искусстве, выхолощенность в душах людей.

Желание вернуть искусству свежесть, свободу, эмоции провоцировало художников к возврату в детскость. У Шагала в картине все это есть. Эмоциональное познание мира характерно для русского искусства. Разве ты не видишь парения, ощущения небесной, воздушной невесомости? Это же просто как дважды два. Парение для Шагала – это символ любви, образ влюбленной души, воплощение гармонии. Эта картина – гимн одухотворенной любви, которую он считал главным чувством в жизни человека. Благодаря нашим духовным усилиям мы можем летать. Тело – только резервуар для души. Душу нельзя изобразить реально. Конечно, Шагал был идеалистом, верил, что мир сотворен и управляем Богом.

– А сколько пряничности в его картине «Свадьба»? – буркнула я сердито. (Мне до сих пор неловко за эту шпильку.)

– Любое искусство иллюзорно, условно, оно не может быть точным отражением жизни. Художник должен уметь воспарить над реальностью, не забывая, конечно, о ней. Искусство должно нести элемент иррациональности… Видишь, и форма, и пластика у Шагала есть. Но здесь другой масштаб ви́дения. А как его герои колористически выписаны! Чувствуешь весну и молодость? Какие чистые кричащие, насыщенные краски, просто чарующая игра света и цвета! Какая экспрессия, какие уверенные мазки! Если натуралистично изобразить этот пластический образ – он рассыплется. А у Шагала в нем все едино.

Видишь эту скульптуру на двухсотой странице «Эрмитажа»? Фактурная бронза, Ренессанс. В ней вычленена плоть, и тем не менее эта фигура имеет очень четкий абрис. Вот голова – как оплавленная свеча. Понятно?

Я выразила неудовлетворение объяснением и без всяких церемоний заявила:

– С этой скульптурой мне все ясно, я ее нормально воспринимаю. А вот тут – сушилка для бутылок. Художник изменил контекст, и она сразу стала скульптурой? Это модная инсталяция? Какая изящная техника исполнения! Ярко, свежо, колоритно! Это, с позволения сказать, «искусство» – «уловитель запаха будущего?» А полотно, где кухонный стол засыпан огрызками и обрезками досок, утыканных гвоздями – это тоже произведение искусства? – повысила я голос. – Этот художник постиг совершенство? Ах, какая тонкая, но прочная натура! Зацепил он меня, я содрогаюсь от счастья, общаясь с его «творчеством»! Он трогает мои эстетические чувства. Его выставка доставила мне колоссальное удовольствие. Он, несомненно, – яркая индивидуальность, неоспоримый талант! Да? Или я опять не туда клоню? (Я тогда еще не избавилась от жесткой, подчас злой иронии, которая начала частенько накатывать на меня еще в восьмом классе.)

Этот художник, должно быть, не испытывает счастья от красоты мира. Кафка сказал: «Искусство ослеплено истиной». Ну что-то вроде того… Эти объедки и есть истина? Зачем подобные работы вопреки здравому смыслу и вкусу надо возводить в ранг произведений искусства? Внутри каждого человека должно быть заложено понятие красоты. Человек ради своих непонятных амбиций не имеет права отрываться от всего прекрасного на земле, уродовать его… Надо понимать, с кем имеем дело… Пусть карикатуры рисует и не суется в высокое искусство. С абстрактной женщиной разве захочется жить?.. И такое можно любить?.. Нет, я понимаю, художники не только красоту нам преподносят, они и войны изображают. Но и в тех картинах тоже есть какая-то эстетика… Судя по всему, те, которые… с огрызками, понимают ее иначе… и, выставляясь, тоже ждут своего звездного часа. Верят, что пройдут годы, и к их шедеврам будет не протолкнуться? Надеюсь, планка оценки талантливости и новизны не падет так низко. Для меня их «творчество», в лучшем случае…

Я замолчала под осуждающим взглядом учительницы.

«Какого черта лезу на рожон? Только этого от меня и следует ожидать? Мое поведение имеет под собой основу. У меня нет права на собственную точку зрения?.. Не дам себя убедить в глупом», – мысленно возмущалась я.

В душе не было сожаления, что критиковала это, с позволения сказать, искусство. Только чувствовала неприятное стеснение. Как будто всхлипы и стоны легкой, но злой волной трогали сердце. Не принимала его моя душа. Сличила его с тем, что видела раньше, для себя определила многое… но не приняла… Конечно, всяк торит свой путь.

– Может, поговорим о соцреализме? Рельсы, шпалы, робы, трафаретные люди, – вяло предложила я.

– Такова эстетика нашего времени – искусство, лишенное сексуальности. Тебе известно это слово?

– Нет. Но о нем – потом. Талантливые художники часто выходят за рамки соцреализма. У них в запасе обычно находится целый букет альтернативных направлений, стилей, методов. Я об этом читала. А этот, с мусором на полотне, тоже открыл что-то новое, талантливое? – ткнула я пальцем в раскрытую книгу. – Сомневаюсь, – все больше заводилась я, в нервном возбуждении бросаясь несвязанными между собой самоуверенными фразами. – И с картиной Шагала… не дошло до меня ваше объяснение. Не совсем я его поняла. Я читала, что гармония формы и содержания – основа всех искусств. Вот с Достоевским это совпало. Следуя этому правилу, у Шагала я вижу примитивные чувства, изображенные примитивными способами. А он ведь, наверное, высокие и чистые хотел изобразить? Нестыковка выходит. Ну, разве что парение…

И я поставила учительнице в упрек уклончивость ее мнений. Получилось нехорошо, обидно. Я тут же раскаялась в своих словах и расстроилась, но она не рассердилась, только сказала с ноткой язвительной снисходительности: «Весьма неординарный взгляд на произведение талантливого художника. Прочтение романа «Война и мир», допустим, в семь лет тоже ничего не дает ребенку, и Бетховена в этом возрасте не получится, как ни старайся, играть с пониманием внутреннего содержания, прочувствованно. Ладно, «разбор полетов» оставим на завтра. Это я тебе обещаю», – и снова принялась мне растолковывать азы:

– Первозданные чувства лучше изображать примитивным образом.

– Это как первую любовь с помощью собачьего вальса на губной гармошке? – вспыхнула я. – А я хочу ее услышать симфонией, исполненной прекрасным оркестром, и чтобы там обязательно пели скрипки. Ну в крайнем случае, хочу послушать соловья. Я так понимаю: чем выше искусство, тем глубже и полнее видит и чувствует просвещенный человек мир вокруг себя. Так зачем же нам нужен примитив? Конечно, что может понять вечно пьяный дядя Вася в великом духе эпохи Возрождения? Его, наверное, волнуют только собственные невнятные страсти, и ему этого достаточно...

Но вернемся к Шагалу. Знаете ли, так ведь все что угодно можно объяснить, подо все базу подвести и выстроить себе оправдательную теорию. Мне кажется, что этот знаменитый художник – да простит мне Бог мою некомпетентность – не сумел найти нового эффектного способа глубже и тоньше изобразить любовь двух людей, вот и пошел старым примитивным путем, которым интуитивно пользуются дети. А им просто не дано в малом возрасте знания смешения красок…

Вот в портретах Тропинина я вижу всепоглощающую любовь, нежность и всеобъемлющую доброту женщин, их, прежде всего, божественную душевную красоту. Наверное, он считал женщину вместилищем самого лучшего, что есть в человеке. Он понимал, ценил и умел их изображать, так что не требовались объяснения его картин ни тогда, ни сейчас. И через пятьсот лет люди поймут его искусство. Потому что оно истинное, прекрасное, глубокое и умное. Даже моих примитивных знаний хватает, чтобы понять и полюбить его картины. Я думаю, для него творчество было не профессией, а самой жизнью.

А еще мне кажется, он понятен всем потому, что Красота – она вне времени. Природа не ошибается в выборе прекрасного, она преподносит нам лучшее. А Тропинин умел красивое, умное и вдохновенное гениально концентрировать. Он просто любил людей.

Вот сейчас я больше вижу на картинах сюжеты о рабочих стройках. Кругом дымы, заводы. Нет, их тоже надо изображать, но так, чтобы люди не тонули в строительных лесах. И Шекспир мне понятен. Его тоже люди и их взаимоотношения интересовали. Человек – вот что главное в искусстве. Как умен Шекспир, как богат его язык! Читая его, с ума схожу от восторга! Талантище на все времена!

– Красота, о которой ты говоришь, привычная, а есть по-другому поданная, иначе преподнесенная. Великий художник никогда не видит вещи такими, какими они видятся нам, простым смертным. Он ощущает их по-своему и глубже. В этом его гениальность. И нам он пытается открыть нечто большее, чем мы знали до него. Изучая его творчество, мы начинаем понимать то, что раньше ускользало от нашего внимания.

– Не пойму, как по-новому Шагал преподнес нам влюбленных? Ну если только с помощью особенного сюжета, хотя вряд ли он так уж нов. Дети летают не только во сне, но и в мыслях, и на бумаге. Что такое особенное я не разглядела в его картине?..

– Будучи приверженцем символического искусства, он закладывал в изображаемые им образы второй, глубинный «подводный» смысл, иначе сказать, подтекст, который ты в силу своего возраста и недостатка знаний пока не улавливаешь.

– И все же не обижайте моего любимого Тропинина! Кто-то сказал: «Не трогайте великих!» Только за один портрет жены Щепкина, в котором он умудрился показать всю любовь и доброту женщин всего мира, я не могу позволить вам причислять его к художникам, пишущим для примитивной публики что-то обычное, – оскорбленная в своих самых лучших чувствах, резко заявила я. – А попытки преподнести нам окружающий мир по-особенному я видела у Филонова. Говорят, он именитый мастер, но я не большая поклонница его живописи. Я теряюсь перед ним. Люди у него очень даже странные. Зачем он их искорежил? Что он нам хотел сказать, изображая нагромождения уродств? (Теперь бы я спросила иначе: «Что за садомазохистские наклонности проявляет художник?») С моей точки зрения, он «талантливо» изображал отвращение к человеку. Да, я так его понимаю. И это есть его любовь к ближнему? Оригинально, конечно, но он далеко не Чехов от живописи. Вот вы, наверное, сейчас меня прервете. Мол, прибереги свое красноречие для подружек, мол, твоя голова набита всяким вздором. Проще сказать: мусором, соломой. Я не пустомеля, просто привыкла говорить начистоту. Так я вызываю на спор и выясняю для себя истину.

Филонов так «видел» и так «излагал» свои мысли! Он не хотел подстраиваться под кого-то или плясать под чужую дудку, вот и придумал свою манеру творить. Прекрасно! Но мне кажется, он сокрушал идею красоты и гармонии, да еще прикрывался заумными фразами! У меня что, другая организация мыслительной деятельности? Любовь, доброта и красота правят миром. Я не понимаю его художнические судороги, хоть ничего не имею против них. Такие выверты, наверное, не могут поколебать единого культурного пространства, не могут вызвать к жизни нездоровые явления.

Наверное, вы, Анна Константиновна, думаете: «Какие кощунственные, грубые, вызывающие оценки наглой дурочки!» Понимаю, что не скуплюсь на подобного рода «похвалы» по причине отсутствия достаточных знаний. И вы́ предполагаете, что в этом случае интуиции мало и она должна молчать? Вы, я вижу, тоже считаете, что Филонов прокладывал путь новому направлению в живописи, которого не понять школьникам или даже современникам, и только последователи, идя по проторенной дорожке, доведут его идею до совершенства. Может, конечно, и так.

– Еще раз повторяю: пойми, индивидуальность талантливого человека состоит в том, что он видит мир иначе, чем остальные. Он улавливает то, что не замечают другие. Постой, не торопись ставить телегу впереди лошади, – миролюбиво посоветовала Анна Константиновна, взлохматив мою и без того беспорядочно оформленную шевелюру. – Манера, которую нашел Филонов, называется концепцией умственного построения. В портрете мужчины, о котором ты, наверное, ведешь речь, – все несчастия мира, в нем трагедия людей. Он выписывает много лиц и глаз потому, что время не вмещает его грандиозные мысли. Мы не видим тех миров, которые видит гениальный художник. Они за гранью нашего понимания.

– Когда я что-то сначала не понимаю в учебнике, я вчитываюсь и все равно доискиваюсь, добираюсь до смысла. А тут… темный лес… Может, эта фраза нужна художникам для оправдания? Вы имеете в виду, что Филонов, как и Врубель, имел… некоторые психические отклонения? – не выдержала я. – Несмотря ни на что, Врубель мне очень близок, я его понимаю. И хотя каждый штрих на его полотнах кричит о его болезни, они вызывают любовь и сострадание. Я чувствую, что картины имеют реальную силу воздействия на людей, как музыка и литература. Вот, допустим, «Иван Грозный убивает своего сына» Репина повергает меня в ужас, в нервное возбуждение. Я не хочу ее рассматривать. Может, не доросла или не очерствела?

Но Анна Константиновна не услышала моего вопроса, а может, разозлилась или обиделась за мое предположение и не захотела отвечать. Я знала такой педагогический прием (не позволяющий сорвать урок особо любознательным, не имеющим тормозов детям), помогающий учителю довести намеченную тему до конца.

– Чтобы понять любого автора, надо иметь большой зрительский опыт, насмотренность нужна́. Сначала надо научиться понимать его творчество, потом чувствовать, как он. То, что изображает Филонов, имеет отношение не к существованию человека, а к его сущности. Даже естественное общение людей почти не требует ротиков и носиков. Мы разговариваем масками, общаемся символами, понятиями.

– Символ – для меня слишком сложное и слишком многоплановое понятие. Вот, например, Христос – грандиозная личность, он – образ, воплощение скорби человеческой и на картинах некоторых художников не имеет физического лица, потому что он символ. Я понимаю этих художников и считаю, что неизвестную нам высшую силу не стоит наделять обыкновенной внешностью, пока она за пределами нашего понимания. Ведь людям со временем может открыться такое, чего они никогда еще не могли себе представить, так как его существование возможно только в ином мире, можно сказать, параллельном нашему.

И все-таки как же людям без лиц? По жизни я плохо воспринимаю человека только на слух, мне обязательно нужно видеть его глаза, я пытаюсь уловить неуловимое в его случайных, еле заметных движениях мускулов лица. Вот сделала соседка каменное лицо, глаза стали неподвижными, и только кончики губ слегка вздрогнули на мгновение. И мне все стало ясно: врет! Я не доросла до понимания ваших слов о масках, потому что не хочу, чтобы люди общались таким образом? Но я запомню это, потому что чувствую, что вы правы. Ведь по радио я хорошо воспринимаю свои любимые литературные произведения. Но то чужая жизнь, а в своей я многое не хочу принимать: ложь, например, неуважение, и поэтому мне необходим личный контакт с собеседником…

И все же я еще очень глупая и упертая, мне все равно кажется, что у Филонова не получилось изобразить трагедию окружающей жизни, вот он и придумал себе навороченную гадость. Меня трясет от его картин. Вот Рокуэлл Кент сумел измученную войной Европу изобразить в виде женщины (прекрасный символ!), и ему хватило ума и таланта несколькими карандашными линиями и отдельными штрихами выразить трагедию людей целого континента.

Конечно, наверное, филоновские заморочки тоже имеют право на существование, но я их не поставлю в один ряд с картинами моих любимых художников. Моя душа отторгает, не принимает его. А кому-то ведь и он дорог. Не понимаю я этих абстракционистов. Видно, мои познания в живописи не идут так далеко. И мне еще расти и расти…

Вот экстравагантного, экзальтированного… как же его… с очень смешными усами!.. Еще жена у него Гала, русская. Вспомнила – Сальвадор Дали! – Я понимаю этого Дали, несмотря на вычурность его сюрреалистических произведений. Его картины яркие, сочные, иногда, как мне кажется, немного насмешливые и даже… простите, немного шизофреничные, но такие пронзительно нежные и лиричные. Они – отражение его фантазий, и тут он волен изобретать такое умопомрачительное, что, как у нас в школе говорят, и на голову не наденешь. И оно может очень даже нравиться, особенно если это эстетично.

Я с удовольствием рассматриваю его картины в книгах по искусству, пытаюсь расшифровать заложенный в них умный смысл. И, надо заметить, когда нахожу, очень радуюсь. Он вызывает во мне положительные эмоции, он мне интересен. Среди современных художников такого гения ищи не ищи – не найдешь. Или стоит поискать? Ладно, ладно, промолчу.

– Зачем молчать? Если эти вопросы для тебя значительны, они должны получать в тебе развитие. Но об этом потом… Вот ты и сама доросла до некоторого понимания великого художника. Хотя пока еще слишком буквально его воспринимаешь. Глядишь, и дорастешь до понимания Филонова и Шагала, – с улыбкой сказала мне будущая учительница рисования. – Картины Дали – попытка ответить на вопросы своей эпохи. В них – стремление проникнуть в глубины подсознания и распахнуть их, освободиться от давления разума на пласты подсознания. Стесненное, зажатое пространство нашей жизни заставляет нас жить во времени. Время ведь более емкое и гибкое, чем пространство. (?) И художнику важно создание метода, адекватного запросам времени, тогда оно будет щедро дарить ему вдохновение, станет способствовать его максимальной отдаче. И тогда перестанут для него существовать мелочи быта, и перед ним остается только главное – его творчество.

– Красиво, но очень сложно сказано! Я понимаю эту фразу на бытовом уровне, но никак не на глобальном. А в ней чувствуется что-то космическое, что ли…

– Ты знаешь, что сначала живопись была плоской. Художники эпохи Возрождения открыли объем и перспективу. Сальвадор Дали изобразил перспективу внутри Иисуса. Человек внутри пространства, пространство внутри человека. Понятна его идея?.. Все последующие поколения художников стоят на плечах предыдущих, продолжая и развивая искусство живописи.

– Вы говорите так, словно сами пишете картины в том же стиле. Это ваш секрет? Я не имею права приставать… Мне кажется, великий Дали несколько вышел из своего времени и поднялся над ним. Когда художник пишет, он, наверное, не знает, какие красивые слова будут говорить о его картинах и как умно и интересно будут объяснять суть его творчества, его особенности, мотивы. Художник, наверное, просто пишет, не задумываясь над тем, что выдает его фантазия, как водит его рукой Всевышний, – предположила я. – Он не сидит в задумчивой позе и не думает: «И где бы мне почерпнуть свежие мысли для своего искусства?» Или все же думает?

– Чаще не думает. И после завершения работы не помнит… Вернемся к нашей теме. У каждого человека есть врожденные таланты. Один художественно не одарен, но ему дано воспринимать цвет и ритм – именно они вызывают в нем глубочайшие переживания – и он будет ярко ощущать внутри себя драматургию цвета, потому что она его больше трогает. Другой лучше чувствует нюансы изменения формы. Отсюда разные акценты. И ни к чему тут все переиначивать. Каждому близко и понятно что-то свое. Обычно мы смотрим на мир через одну или две грани кристалла, а Филонов учит видеть его через множество граней одновременно.

– Судя по картинам, я должна понимать ваши слова в прямом или переносном смысле? – чуточку «проехалась» я по непонятному мне художнику. – Разве знаменитый сюрреалист не тому же учит?.. Как вы считаете, какая картина из тех, что мы с вами видели на последней выставке современных художников нашей области, заслуживает того, чтобы около нее остановились и специалисты, и новички?

– Думаю, «Ирисы». Она яркий пример того, что современное искусство – искусство высокого реализма. И еще прекрасная картина: розовые и голубые в легкой изморози листья осины на фоне ослепительно чистого снега.

– Во второй столько романтичной нежности! Ваше мнение совпало с моим. Очень приятно. Это подтверждает мою теорию: мимо талантливого произведения никто не пройдет. Когда люди долго и молча стоят у некоторых полотен, я понимаю – их что-то привлекло в них, затянуло. И мне кажется, этот факт, подобное проявление чувств зрителей является одним из символов ухода искусства этого художника в вечность. Такие произведения не растворятся в капризах новой моды, они не подвержены старению. Я опять «загнула»? Люблю красивые слова, медом меня не корми, а дай высказаться высоким «штилем». У каждого свои слабости, – попыталась я оправдать свою болтливость. И тут же продолжила: – Вот в одном пейзаже я почувствовала отстраненность, а в другом как бы сама вместе с автором смотрела на природу. Вторая картина мне больше понравилась. Она все время притягивала мой взгляд… А почему говорят, что искусство требует жертв?

– Потому что жизнь человека коротка, а творения гениев остаются в веках. Гениальный художник ответственен перед вечностью. Вот ради создания этих шедевров он и жертвуют собой. Творчество ведет его за собой, и подчас оно бывает сильнее самого художника.

– А разве наука не требует всепоглощающего трудолюбия? Я думаю, жертвенности требует деятельность гениев в любой области жизни. И не только гениев… Ой! Еще Малевич меня интересует, его нашумевший «Черный квадрат». Мне кажется, некоторые художники отрабатывают тупиковые ходы. (Шахматный термин.) В своем большинстве они убоги по изобразительному «языку» и новаторством объявляют непрофессионализм. Часто они предъявляют народу чистой воды псевдоноваторство со своими чудовищными перекосами… Чувствуете, как серьезно я изучала «Всемирную историю искусства» и критику современных художников? Не зря просидела полдня в читальном зале областной библиотеки, когда со своим классом ездила в город на экскурсию. Так вот Малевич. В чем его талант?

Анна Константиновна опять снисходительно-недовольно улыбнулась, как бы напряженно ожидая, какую еще очередную выходку я себе позволю. Потом прервала мои «изыски». Наверное, она поняла, что я, по глупости, собираюсь слишком жестко высказаться о гении, и сочла такое непозволительным. Но ведь андерсеновский мальчик был прав, когда кричал: «А король-то голый!» – думала я, разгоряченная беседой. Я же таким образом просто хотела четче, резче, грубее подсказать ей наиболее острые моменты своего непонимания, требующие разъяснения. Я провоцировала ее, как не раз случалось на уроках.

– Начинал Малевич реалистом, – спокойно и терпеливо, как и положено хорошему педагогу, – продолжала Анна Константиновна, – потом проникся идеей построения нового унифицированного человека-винтика.

– Стадом проще руководить, чем индивидами. Он поддерживал эту порочную идею? Разве это говорит об его уме? Может, он пастухом хотел стать? – фыркнула я недовольно, опять нетактично проявив свое нетерпение.

Меня почему-то раздражало объяснение таланта через историческую оболочку. Мне казалось, что истинный талант вне времени и пространства. Он либо есть, либо его нет. Это то, о чем он пишет, может быть проникнуто временем, но только не то, как он это делает. Как – это и есть талант.

– Стадо, как ты изволила выразиться о народе, может быть высокоинтеллектуальным, к чему наше общество, собственно, и стремится. Мы о политике говорим или об искусстве? – строго переспросила меня Анна Константиновна, как нашкодившего первоклассника. – Гениальность Малевича в детскости.

– «Черный квадрат» – это детскость? – удивилась я.

– Не перебивай, – рассердилась практикантка. – У детей душа открыта, а у нас, у взрослых, одни стереотипы в голове. Вспомни его образ нового человека: призматический корпус, голова-треугольник, чистые локальные цвета без оттенков.

– Тоже мне гениальность! – искренне возмутилась я, снова завладев нитью разговора. – Мой друг Сашка в шесть лет именно так рисовал человека. Я еще ссорилась с ним, пытаясь обратить его внимание на изображение выражения лица у человека, на его объемность, а он, глупый, только отмахивался, мол, руки-ноги есть, и ладно. Человек должен стремиться в своем развитии к вершинам, как теперь принято говорить, а Малевича тоже назад, в детство тянуло, в примитивизм? Ни-че-го не понимаю!

– Уверяю тебя: если это и примитивизм, то примитивизм гениальный! – отрезала Анна Константиновна. – При чем здесь Малевич? Он – художник, а вот некоторые вроде… некоторые «за щетинкой не видят лица» и души человека… Художники, знаешь ли, бывают философы и виртуозы…

Наверное, практикантке трудно было говорить с такой упрямой и бестолковой ученицей, нахватавшейся азов, да еще и пытающейся спорить со специалистом. Я ей искренне сочувствовала, но не отступала. Мне хотелось понять! И она не отмахивалась от меня, как от назойливой мухи. «Может, я напоминаю ей себя в ее недалеком детстве?» – искала я объяснение ее терпению и оправдание себе.

– Еще раз повторяю: талантливый художник открыт, как ребенок, и именно поэтому он открывает мир, а аналитический ум он использует позже, когда думает, куда идти дальше. Малевич думал, думал и уперся в стену. Он разрушил божественные формы, а дальше видит – нет ничего. Дальше пустота, ничто, черный провал. В этом и состоит его гениальное открытие. Черный квадрат – это страшный образ бездны. Она ничто и в то же время способна вместить абсолютно все. Эта картина – символ, она обладает странной энергетикой. Она – стон! Она – вопль! Теперь каждый зритель по-своему на нее молится. Малевич сказал своим критикам-современникам: «Вы будете стариками, когда я буду понят».

– Ну, это уже мистика, экзистенциализм, философия. Мы это по истории недавно проходили. Тут открывается широкий простор для фантазии каждого индивида – что хочу, то и ворочу. Получается, что Малевич шел, шел, и все-таки пришел к мысли, что не надо уродовать красоту – это тупик в искусстве. Ведь именно к этому выводу он пришел, да?.. Нет, я не критикую Малевича. Он, наверное, талантливый и, может быть, даже гениальный уже потому, что дошел до этой простой истины. Ведь элементарные истины – аксиомы – невозможно доказать, их можно только осознать. Нам про это на уроках геометрии говорили.

Его идея черного квадрата – просто гениальна! Но искусства эта идея касается, как я понимаю, только одной своей гранью, в ней больше философии. Неудовлетворенный своей манерой письма, Малевич, наверное, искал еще что-то новое, особенное или пытался расширить то, что создавали его современники, собратья по кисти. Он преуспел в этом или «закрылся» черным квадратом? А его красный квадрат – это кровь и слезы? Был бы оранжевый, я бы подумала, что он изобразил солнце в окне, радость, надежду на счастье. Но для великого художника это было бы слишком примитивно. Наверное, эта картина не имела бы уже такого оглушительного успеха.

Не знаю почему, но Малевич представляется мне каким-то тоскливым, разочарованным художником. Его «Черный квадрат» и «Черный человек» Есенина перекликаются в моем сознании, вызывая близкие ассоциации. Как сказал мой сосед-алкаш, который некстати подвернулся мне во время чтения этого произведения на завалинке моей хаты: «Правда – жестокая вещь. Когда слышу ее – напиться хочется». Мой сосед – «философ», наверное, потому и пьет. А может, он пьет, потому что не вредный, а какой-то трогательно наивный, беззащитный, совсем как ребенок. Понимаю, мое сравнение недопустимо глупое. Но оно так и напрашивается на мой беспокойный язык… А Есенина я не только понимаю и люблю, но и чувствую. Только вы про это никому не говорите. Не знаю, как в городе, но у нас он до сих пор запрещенный.

Практикантка неопределенно повела плечами, но взглядом успокоила меня.

– Я знаю, что мир многообразен, и нельзя отказываться ни от каких способов и путей его познания, но я против разрушения божественной красоты и гармонии. Еще в первом классе, гуляя по осеннему парку и рассматривая яркие кленовые листья, я сообразила, что как ни изощряйся, лучше, чем создала Природа, ничего не придумаешь: ни новых форм, ни линий, ни новых оттенков цвета. Помню, меня тогда поразила эта моя мысль... Надо уметь талантливо использовать уже данное свыше. И некоторые художники делают это гениально… Им бы еще гениальный замысел…

Я часто слышала фразу: «Художник так видит», но не понимала ее. И вот как-то посещала я выставку – благо к родственникам в город за продуктами мы ездим регулярно – и вижу: на одной картине изображены два грациозных, но странных силуэта. И вдруг поняла, откуда у художника такая особенная манера изображения человеческих тел. Он на самом деле видел их такими! И я тоже увидела, но не как художник, а с точки зрения изучения оптических явлений.

Было серое утро. Я стояла в начале длинного, как чулок, школьного коридора спиной к одному окну, а ученики шли к другому, к тому, что в конце коридора. Их фигуры выглядели составленными, как мне казалось, из неестественно вытянутых треугольников и трапеций. Они были какие-то схематичные, нечеткие и будто неживые – хотя перемещались – похожие на изящных инопланетян, сошедших с картин художника-фантаста в своеобразном преломлении его мысли. То были люди-тени.

Я не прикладывала никаких усилий, чтобы увидеть их такими. «Здесь поработали свет и тень, – догадалась я. – Я вижу перед собой наглядный физический, естественно-природный опыт по теме «границы применимости классической оптики Ньютона в зависимости от расстояния». Это просто «возникновение при определенных условиях загибания света в область тени». Об этом рассказывала наша прекрасная учительница физики. Художник тоже подглядел это природное явление, так, наверное, и появилось новое течение в искусстве, – с восторгом закончила я свой многословный монолог. Я была очень довольна собой!

– Помолчи немного, иначе мы с тобой далеко не продвинемся. Ты видела репродукцию картины Пикассо «Апокалипсис»? – спросила Анна Константиновна, пользуясь моей секундной передышкой. – В формах, в колорите нет ничего натуроподобного, а кровь стынет, когда видишь его мертвенно серо-желто-черные человеческие тела, искаженные войной, и чувствуешь, как смертоносное дыхание сметает на своем пути все до последней растущей на Земле травинки.

Одна из возможных интерпретаций сюжета этого полотна отсылает нас к картине страшного суда, к предвидению мрачного судного дня. Тема ужасов, катастроф – жуткое глубинное послание, идущее из основ бытия… А знаешь, когда нацистский офицер спросил Пикассо: «Это вы сделали?», он смело ответил: «Нет, это сделали вы!» Вот какой это был художник!

– Мне приходилось рассматривать в альбомах серию «Апокалипсис» Дюрера, картины Босха и Брейгеля. И «Апокалипсис» Пикассо тоже видела. Гениальное произведение! И сюжет, и воплощение потрясают. Эта картина – бессловесный, безгласный мир ужаса и боли. Она вопит о человеческой трагедии. А вот «Девочка на шаре» Пикассо меня как-то не задела. Не дано мне отыскать в ней зерна гениальности художника. Наверное, не доросла до ее понимания. И вообще… мне кажется, что иногда своими нововведениями Пикассо разрушал красоту… или за деньги рисовал модную ерунду. Как можно жить рядом с его уродливыми женщинами?.. Простите за мое глупое откровение… – смущенно пробормотала я, не отрывая глаз от пола.

Похоже, я шокировала учительницу. Она долго молчала, и я решила заговорить о другом, менее спорном и «пожароопасном».

– Помню, еще маленькой я была дотошная, настырная и прилипчивая к интересным людям, вот и спросила одного художника, почему у него деревья красные. Он объяснил мне, что существует такой прием для усиления производимого впечатления – цвет выбирать более яркий, чем есть в реальности.

И в картине «Апокалипсис» все направлено на усиления впечатления, чтобы изображение приобрело характер откровенного гротеска. Только тут наоборот – отсутствуют яркие краски. (А как же иначе!) Всюду страшно вытянутые, жуткие тела в диких неестественных позах, раздавленные дыханием неизбежного… А эта безотчетная выразительность – когда трагизмом дышит каждый мазок – тоже составляющая ужасного единого целого… Этот триумф смерти…

В этой картине я прежде всего вижу творческий ум художника, способный талантливым сюжетом потрясти даже не очень образованного человека (это я о себе), а потом уже гениальность его воплощения. Хотя, возможно, чтобы создать этот шедевр, оба качества у автора шли вровень, так сказать, в гармонии, и я не должна их разделять.

У меня, помню, мелькнула тогда странная мысль, что горе и страдание – это те ипостаси, через которые художник выразил свой талант. И, судя по картине, получалось, что не только через понимание прекрасного можно ощутить желание жить и любить, но и через сочувствие, сопереживание, даже через жуть происходящего, через страх потерять наш чудный мир.

Много чего нового, непонятного наворачивалось в моей голове, поднимаясь откуда-то из глубины души, пока я рассматривала эту картину. Потряс меня до основания ужас, кричащий с полотна... Это было впечатление, несопоставимое ни с каким другим.

Интересно, Пикассо долго шел к идее создания этого произведения, к пониманию его способов выражения, или его одномоментно озарило? Собственно, это неважно. Главное – есть шедевр, и он останется в веках… Пикассо разнообразен, наверное, потому, что, говоря казенным языком, он тоже шел к своим шедеврам методом проб и ошибок?

– Суконным языком, – шутливо вставила Анна Константиновна. – Ты в этой картине отметила его необычайную любовь к деталям?

– Да. В этом он тоже гениален. А еще меня картина Мунка «Крик» потрясла. У него, как мне показалось, немного детское, но такое глубокое, я бы даже сказала глубинное понимания страха и ужаса в душе человека! Я тогда себя трехлетней вспомнила… Как чутко художник уловил это состояние! И как интересно выразил его. Вот где единство формы и содержания! Талант налицо...

А я в пятом классе нарисовала трясущегося от страха мальчика вибрирующими, дрожащими линиями. Но когда внимательно всмотрелась, то поняла, что это рисунок-насмешка для журнала «Крокодил». Не вывела я душу мальчика наружу. Только свое брезгливое отношение к чужому страху показала. Не сумела, не доросла до изображения глубокого. А ведь хотела, очень хотела. Наверное, именно тогда поняла, что не мне оформлять книжки картинками, кому-то более талантливому, которому доступно понятия символа. Вот и малюю шутливые портреты своих друзей. К ним меньше требований. Хотя как сказать…

– Ты пойми, – опять начала меня просвещать Анна Константиновна, не дослушав моих эмоциональных излияний, – меняется окружающая действительность, изменяется наш внутренний мир, и искусство должно меняться. У каждой эпохи свои шедевры, у каждого времени своя правда. К тому же человека всегда влечет новое, непривычное. Это тоже стимулирует поиск.

– Насчет фразы «своя правда» – не стану спорить, я ее не понимаю. У нее, похоже, социальные корни, и поэтому она меня не увлекает. Это не мое. Меня она просто неприятно задевает… Мне почему-то вдруг одна выставка вспомнилась. Я тогда в шестом классе училась. Нас, отличников и лучших по трудовым показателям ребят, тогда премировали поездкой в город. Привели на выставку. А там был целый ряд картин, начиная от Адама (древних) до современных авторов. И что я увидела? После Леонардо да Винчи, чем ближе к нашему времени, тем примитивнее смотрелась живопись! Грустно мне стало. Получалось, что таланты по нисходящей уходят. Успокоила себя тем, что картины кем-то были подобраны очень неудачно или в наш город «не завезли» шедевров… Хотя мне себя обычно трудно бывает усахарить, но, видно, очень хотелось верить в лучшее…

Я понимаю, что нет конца совершенству, а значит, и поиску, стремлению к совершенству. Здесь кто на ощупь идет, кого Всевышний ведет, как говорит моя бабушка. В искусстве, как и в науке, надо расширять границы познания мира, искать способы и методы реализации идей. Каждое время ставит новые вопросы, и на них приходится отвечать, вот именно поэтому в картинах художников мне прежде всего важно видеть талантливый сюжет, новые средства и способы выражения сущности, а потом уже блестящее исполнение. Изображение привлекает меня в первый момент ненадолго, а потом я начинаю «копаться» в произведении, искать суть. Натура у меня такая, что ли, техническая в первую очередь.

Вот Рембрандт, например, внес новое в постановке света, Леонардо да Винчи изобрел новые краски и тем мне тоже особенно ценен, помимо всего прочего. Под прочим в данный момент я имею в виду его гениальные картины, – торопливо и бестолково раскрывалась я перед Анной Константиновной, боясь не успеть высказаться. – Говорят, в искусстве не бывает прогресса. А как же новаторства в области света и цвета, открытие объемного изображения и многое другое? Просто он не так явно выражен, как в науке.

– В науке главное – «что?», а в искусстве – «как?» – улыбнулась учительница, сразу поняв меня.

– Очень важное замечание! Обязательно возьму на вооружение! – обрадовалась я новому для меня афоризму. – Вот совсем недавно я записала в дневник, что мы, русские, спрашиваем, зачем живем, а американцы – как жить. Вот ведь какая интересная между нами разница. А еще я услышала про американцев: когда они улыбаются – это у них означает – у меня все хорошо, а если русский улыбается, то он хочет этим сказать – у нас с вами все будет хорошо. Несхожая у нас психология. Поймем ли мы когда-нибудь друг друга?

– Если захотим, то поймем.

– Если они тоже захотят, то поймем, – добавила я.

Анна Константиновна рассмеялась и потрепала меня за вихры. И я поняла, что, позволяя мне вольничать, она не боится, как и моя математичка, уменьшить интервал между учителем и учеником. Школьники ценят это редкое качество в педагогах.

– Вернемся к твоим вопросам, – сказала она. – Я тебе уже говорила, что у каждой эпохи свои шедевры. Некоторые картины, дошедшие до нас из семнадцатого века, уже не смотрятся шедеврами – не выдержали они испытание временем, а другие до сих пор восхищают.

– Может, потому, что некоторые просто были менее талантливыми? – осторожно не согласилась я. – Или они устарели потому, что наука живописи еще не открыла к тому времени для себя многое из того, что стало известно позже? Вот Шекспир – гений на все времена. Что в нем есть такого, что никто не может его «перепеть»? Я обязательно должна в этом разобраться. Простите, я, как всегда, излишне категорична.

Мне трудно определить по качеству рисунка, шедевр это или нет. Но вот как-то увидела на картине старенький домик у церкви, и сердце мое нежно всколыхнулось. Домик совсем не похож на тот, в котором я жила в раннем детстве, но какие-то подсознательные струны моей души он задел, и в груди разлилось тепло, и тихая радость окутала меня. Как, каким способом этот простенький рисунок пробудил во мне столько добрых чувств? Для меня он талантливый, а другой человек может пройти мимо…

И еще знаете что в этом полотне было поразительнее всего? Необычайно сильная печать русского колорита. (Я сравнивала его с итальянским пейзажем. Красиво, но не так цепляет.) Может, поэтому он так тронул меня, мою душу?.. Или еще что-то?.. Я понимаю, что не знаю предмета нашего разговора, поэтому диалога у нас с вами не получается, но мне очень хочется знать, понимать…

И что это мы все про великих? Мне нравится один портрет на стене нашего кабинета физики. Автор мне неизвестен. Так вот лицо ученого он изобразил так объемно, что оно словно бы выступает из плоскости картины. Этот ученый будто бы выглядывает из своего времени и с интересом следит за нашими уроками. Ощущения мои настолько реальны, что, взглянув на этот портрет, я каждый раз вздрагиваю.

А еще меня привлекает картина в кабинете биологии. На первый взгляд ничего особенного, ничего примечательного в ней в смысле красивости нет. Она валялась у дворника в его «конуре». Ее повесила учительница, лишь бы чем-нибудь пустой угол заполнить. Изображенный на ней букет увядающих пионов в вазе на темном столе наводит на меня тоску. А вот окно и вид, открывающийся за ним, как бы является продолжением комнаты, в которой находилась и я. Любопытное, знаете ли, ощущение. И я не упускаю случая «посетить» этот странный уголок.

К тому же, разглядывая каждый предмет на картине под разными углами зрения, я по привычке составляю из мазков и теней какие-то свои изображения. Художник так интересно обыграл цвет белого пиона, что я увидела в нем голову прекрасного, улыбающегося старика с шикарной седой шевелюрой. Его лицо со здоровым розовым румянцем выглядит настолько осязаемым, что мне кажется, будто оно дышит энергией и задором. А в понурых бордовых пионах я разглядела уморительные рожицы котят. Я им подмигиваю, разговариваю с ними, если на уроке мне скучно.

Анна Константиновна прервала мои рассуждения.

– Вопрос на засыпку. Тебе, наверное, крепко достается от учителей? – с лукавой улыбкой спросила она под конец разговора.

– Нет, – ответила я серьезно. – Если я чувствую, что учитель ничего не может мне дать, я и не пристаю к нему. А знающие педагоги – терпеливые. Многие, такие, как наша математичка, даже любят, когда я их атакую. У них появляется возможность проявить свою эрудицию…

После нескольких бесед с практиканткой из педагогического института я ощутила себя двоечницей. Я поняла – все мои знания в области изобразительного искусства на уровне интуиции, и загрустила, что уже не успею «просветиться» от нее в той мере, в которой хотела бы, что мы так и не доберемся с ней до разрешения многих интересных для меня вопросов. Тогда я не умела слушать собеседника, понапрасну много и глупо спорила. А педпрактика оказалась такой короткой, и она так быстро пролетела! Уехала Анна Константиновна. И я всерьез горевала о наших несостоявшихся беседах. Долго еще у меня в ушах звучал ее молодой, звонкий, хрустальный голос и чудилась ее тоненькая фигурка, скользящая между деревьев нашего школьного парка… Я так была благодарна ей за то, что она тратила на меня свои неурочные часы. Я была без ума от нее…

Как ни странно, несмотря на молодость, Анна Константиновна достаточно быстро покончила с моими главными заблуждениями, колебаниями, смятениями. Знаешь, бывало, в детстве начитаешься по ночам с фонариком «жим-жим» умных книжек и начинаешь воображать из себя невесть что... Повзрослев, я была уже не так критична и категорична по отношению к талантливым художникам, пыталась понять суть их дарования… Ах это милое глупое, искреннее детство!..

Школьное время познавания искусства уже было упущено мною безвозвратно. Не было у нас художественной школы. Я же жила в деревне, а там – сено, огород, строительство дома, дрова, скотина. Да мало ли еще какие дела… Мне тогда крепко влетало за опоздания из школы, но я не раскрывала родителям своей тайны. Мне были дороги наши беседы… Работа, только монотонная нудная ежедневная работа по хозяйству! Мне ведь удавалось выкраивать время только на то, чтобы иногда полистать альбомы с репродукциями знаменитых художников или на короткое время заскочить в выставочные залы в городе, чтобы буквально на бегу посмотреть картины какого-нибудь современного автора. Как я завидовала свободе городских детей! И так мне иногда бывало грустно... душа жаждала большего…

А теперь вот по прошествии стольких лет иногда к Татьяне Ивановне заглядываю, чтобы окунуться в омут ее знаний.

– Как-то мы с Соней – ты же ее помнишь? – о современных художниках спорили. Она утверждала, что Ника Сафронов, используя некомпетентность богатых покупателей, «втюхивает» им свои модные в данный период времени «творения» как самые гениальные... – поделилась Инна.

Но Лена продолжила свой рассказ:

– Во время одной из бесед с Татьяной Ивановной неожиданно остро почувствовала свой возраст, вернее свое нездоровье – это было вскоре после операции. Беседа меня очень утомила. На меня начала накатывать депрессия – недовольство собой, переплетенное с усталостью и безысходностью. Помню, Татьяна Ивановна еще что-то объясняла, и мне еще хотелось ее слушать, но я уже не могла: захлестывало раздражение, желание подвергать любые ее слова критике. Я уже плохо владела собой, меня начинало трясти. Как всегда в таких случаях, меня потянуло в уединение.

Я еще пыталась бороться с нахлынувшим болезненным состоянием, пыталась рассматривать картины, записывать в блокнот свои ощущения. Но я не могла уже ни четко выражать свои мысли, ни воспринимать чужие. Я сумела только еще дважды обойти зал, чтобы найти новую знакомую, желая извиниться за нетактичное поведение, вызванное плохим самочувствием, и попрощаться. А не найдя ее, разнервничалась еще больше, готова была разреветься из-за того, что не желая, своим невниманием, наверное, обидела прекрасного человека. Такие вот теперь у меня нервишки. Пришлось срочно уйти, скрыться с глаз подальше от людей, домой, в свою келью, в уединение, чтобы ни на кого не переносить свое раздражение. Собственно, я даже не помнила, как покинула просмотровый зал. Такое вот у меня бывают теперь не совсем удачные встречи с Татьяной Ивановной.

Потом еще случались беседы, и я опять спорила и, может быть, часто не по делу. Все было… Вот, например, мне казалось, что с появлением качественной цветной фотографии – хотя нет предела совершенству – отпадает необходимость в художниках-пейзажистах. Только истинные шедевры могут стоять рядом с творениями природы, или они должны быть слишком нетрадиционными, не натуралистическими, но прекрасными. Я недавно посетила всемирную фотовыставку «Природа», именно она меня подтолкнула к такому выводу. Как знать, а может, развитие фотографии, напротив, поспособствует подъему этого прекрасного вида искусства?.. Ведь умудряются же современные художники, связывая в своем творчестве многовековые традиции предшественников, придумывать что-то совершенно новое… Может, они это новое опять-таки подглядывают у Природы? Да какая, в принципе, разница где. Лишь бы радовало, восхищало, поражало. Может, именно это как раз и нужно для того, чтобы достичь совершенства в изображении невероятно щедрой красоты мира, для разъяснения его тем, кто раньше не замечал его прелести?.. И опять я задавала смешные, противоречивые и парадоксальные вопросы, а потом смущенно спрашивала: «Я неисправимая? Вы еще не потонули в моих рассуждениях? Не устали?» И снова упрямо утверждала: «Теперь всё, что продается, то и есть искусство? Только я с этим не согласна…»

Недавно опять встретились. «Вы уже на пенсии?» – поинтересовалась я. Наверное, это прозвучало бестактно. Татьяна Ивановна ответила с едва заметной усмешкой: «Да. Но знания и опыт на пенсию не отправишь. Дома работаю».

– Вот слушаю тебя и думаю: «На самом деле твоя речь в те юные годы была такой сложной, я бы даже сказала умной?»

– Иронизируешь? А зря. Ты бы знала, как я любила «заливать» лет с четырнадцати. Ей-ей заслушалась бы! Особенно если про природу… крупными сочными мазками… В восьмом классе Горькому подражала. Помнишь его «Буревестник»? Потом по-своему писать стала, но не менее ярко и эмоционально, но, правда, не социально.

– И на острие твоей мысли-кисти рождались шедевры, – рассмеялась Алла.

– Как оказалось… иногда да. А теперь суше, жестче излагаю свои мысли. Ты не представляешь, насколько богаче был мой язык, когда я заканчивала школу. Часто ловлю себя на мысли, что и это слово было мне знакомо с детства, а потом забыто, и это, и это… Особенно остро я это почувствовала, прочитав книгу своего земляка. В моем лексиконе после вуза появилось много технических слов, но сколько я утеряла исконно народных, характерных именно для области, где прошло мое детство! И если они по какой-то причине вдруг всплывают в моей памяти, я им радуюсь, как ребенок конфете. «Было бы о чем беспокоиться?» – скажешь ты. А для меня это трагедия, сравнимая с исчезновением растительных и животных видов на планете… Люблю родной язык.

Лену отвлек от разговора высокий голос Инны, как всегда, что-то настойчиво доказывающий. Оказывается, женщины все еще продолжали спорить о прошлом.