Онлайн чтение книги Вкус жизни
Вожди

Лиля опять загрустила:

– Все мы родом из Советского Союза. Но прошлого не вернешь, приходится приспосабливаться к новым условиям жизни, к другим типам людей. Новое знание легко воспринимается, когда сознание к этому готово, а нам меняться уже не с руки. – Она вздохнула и пригладила свои красивые рыже-седые волосы, забранные в пучок, заколотый скромной «бабочкой». – Я, наверное, отношусь к тому слою особо упертых граждан, для которых пусть даже основательно проржавевшие коммунистические идеалы до сих пор наполняют сердца гордым ветром любви и надежд. Я осталась одной из тех, как теперь говорят, странных идеалисток, порождением ушедшей в прошлое социалистической реальности.

– Восторгаешься тусклой советской жизнью? Ты до сих пор в бездумном самозабвенном трансе, в идеалистическом помрачении? – наигранно удивилась Инна.

«Никак не может отрешиться от прошлого. Никому еще не удавалось в него вернуться. Чего понапрасну его ворошить? Выводы мы давно уже сделали. И не нужно нам ничего доказывать», – недоумевает Лена.

– Почему это тусклой! Наши студенческие годы пришлись на конец пятидесятых и шестидесятые, – продолжила свою вдохновенную речь Лиля.

– Мы апофеоз свободы ставили выше благополучия, – закончила за нее фразу Инна. – Только каждый человек готов за свободу дать разную цену.

– Мы успели получить глоток свободы, и этого заряда нам хватило на всю жизнь. Наши души, взращенные людьми, очищенными войной, были восторженны и романтичны. Мы исходили из того, что человек по природе добр. И как эстафету поколений передаем это знание детям и внукам. Нашей религией была любовь. Наши судьбы были гармонично срифмованы с судьбой страны. Материальный статус никого не волновал. Мы жили скромно и приблизительно одинаково и не знали, что где-то бывает иначе.

– А теперь нас трясет, как трясет всю Россию, – сказала Инна.

– Мы начинали свою трудовую жизнь при том социализме, когда энтузиазмом были охвачены и верхи, и низы, когда происходило полное слияние личного и общественного, особенно хорошо понимаемого нами, детдомовцами. Разве чеховская философия беззаветного труда – и физического, и духовного – как основа светлого будущего не верна? Нас не водили на помочах, у нас был выбор. Во всяком случае, мы не чувствовали себя на обочине жизни, были дружны и единодушны, отстаивая право жить без вранья. Нам все было по плечу! А по-твоему, получается, что «мы никто и звать нас никак».

– А теперь началась новая Россия!.. Ах, как славно дышалось в эпоху потепления! Ха! Захватывающее погружение в иллюзии. Продолжай, не сдавай позиций. Только многие идеи Хрущева оказались сплошной профанацией. А потом опять началось оболванивание. Во избежание недопонимания спрошу: и существование зла нам было знакомо только по книгам? Ты до сих пор живешь «в пространстве отражения былого величия». А нынешняя перестройка для тебя – изматывающее событие? – поспешила сделать ехидную вставочку Инна.

– Не надоело насмехаться?.. Зато теперь мы думаем о том, чтобы не перегрузить злом человеческие души, чтобы не узнали наши внуки, почем фунт лиха, – тоскливо продолжала Лиля.

– Монолог в жанре плача. У нас во многом так: сначала клянем, потом благословляем и на руках носим…. Что уставилась на меня? Детские мечты с возрастом должны терять свою силу и эмоциональность, – насмешливо заметила Инна. – Ты свято верила в эту идею «фикс», в коммунизм, в страну блаженного благополучия? И не заблудилась внутри себя, внутри лабиринтов неверия, незнания и страхов? У всех у нас разное пространство представлений. Высвети свое подробнее.

– Я в социализм верила. И не стесняюсь того, что ходила на демонстрации. Я еще помню то ощущение абсолютной безграничной ликующей радости, которое испытывала, гордо шагая с друзьями по главной улице города, ставшего мне родным. А ты вспоминаешь одни очереди с номерами на ладонях и неизбежные при этом скандалы?

– Мы верили не в самое худшее. Вспомни немцев. Их учили брать под козырек любое решение, не вникая, подкреплены ли они нравственными смыслами. Неуязвимая позиция. Не этим ли она «замечательна»? Для объективного оправдания жестокости ты еще вспомни теорию коллективного бессознательного. Этика служения бывает разная. Гитлеру, например, – пробурчала Мила.

– Разоблачила? Смотри, куда лапу запустила? Социализм – «мечта общего счастья среди всеобщего несчастья». Тебе, Лиля, все-таки следует признать: социалистический эксперимент провалился. Равенства братства и свободы не получилось. Система прекратила свое существование. – Инна изобразила на лице сочувствие. – И поняли мы это только в девяносто первом. Как ты можешь ностальгировать по временам Брежнева, когда низы уже ничего не хотели, потому что ни во что не верили, а верхи ничего не делали, досиживая и холя свою старость. Власть категорически вырождалась. Вспомни свою подругу Любу. Она выучила мужа, заставила его в партию вступить, чтобы он стал каким-никаким начальничком. И начались у него партийно-профсоюзные сходки (как он называл бл--ки). И кончилось это трагедией.

– К чему этот пример?

– Слава Богу, никто из наших друзей не делал партийной карьеры. Мы из другого теста, – сказала Аня.

– Потому что все мы надевали черепаший панцирь и формально зубрили решения очередных съездов.

– Мой отец был партийным, – одновременно ощетинились Мила с Аллой.

– И он был порядочным человеком, – сурово добавила Алла.

Наступила пауза. Киры не оказалось рядом, чтобы заполнить ее чем-то подходящим. «Музыкальная пауза на передаче «Что? Где? Когда?» – про себя хмыкнула Инна. И снова пошла в «бой».

– …Разве ты, Лиля, не ощущала пустоту, бессодержательность и усталость ложной стабильности брежневской эпохи? Интеллигенции свойственно чувство брезгливости ко всему аморальному. Она четко понимала, на какой компромисс можно пойти, а на какой нет. Неужели за семнадцать лет правления Брежнева у тебя не зародилось никаких сомнений в неправильности социалистического пути?.. Может, совсем забурела от монотонности и нет желания поразмыслить?

Мне неведомый Афганистан стал осязаемым, когда впервые увидела цинковые гробы – героям вечная память в наших сердцах! – тихонько воющих женщин с иконами, прислоненными к груди, с фотографиями сыновей, прижатыми к бледным дрожащим губам… Кажется, Толстой говорил, что свобода состоит в отсутствии принуждения делать зло… Глодало душу раскаленное непонимание сути войны. Не было в глазах мальчишек, уходящих в армию, юношеского романтизма: «а вдруг война закончится, а я не успею стать героем», потому что воевали не за Родину-мать. Идеологически неоднозначное было решение…

На моем соседе можно было изучать отсроченные пролангированные последствия военных действий в Афгане: неврозы, психозы, клаустрофобию, навязчивые сны, склонность к суициду, непреклонный нравственный максимализм, неспособность вписаться в жизнь на «гражданке». Его друг-врач лечил афганских детей, а потом их отцы у них же на глазах убили его и тех, кто ему помогал. Сосед отомстил за товарищей… автоматной очередью. Солдатами не рождаются… И при чем здесь литературные представления о чести, порядочности и преданности? Противостоять войнам, не убивать себе подобных – вот что делает нас людьми… Всем нам дурили головы. В рабстве все равны, даже если рабу говорят, что он главный. Так вот и прошла жизнь в постоянных заблуждениях.

– Американцы тоже воевали во Вьетнаме. И там происходило чудовищное, бессмысленное истребление людей, – тихо напомнила Аня, потупив глаза.

– Защитница хренова... Расчувствовалась, расплакалась по социализму! Не надоело умиляться и слюни до полу распускать? Социальный миф может быть опасным. Жить в сказке-мифе нельзя. Нет, мы, конечно, старались, прикармливали соседние государства, удерживая таким образом сторонников и «братьев», не раскручивали маховик террора… вот только с Венгрией, с Чехословакией и с Афганистаном промашки вышли…

Не забывай, твой социализм тирана Сталина породил. Вспомни задавленные при нем налогами деревни. Что помалкиваешь? Боишься на старости лет разочароваться, – ехидно провозгласила Инна.

– Не все, но многое понимали про Сталина, только ничего не могли поделать. Умоляю, давайте оставим этот спор для более подходящего случая, – призвала подруг Аня.

– Хватит перечислять недостатки! Я о хрущевской оттепели говорила. Сталин – неоднозначная фигура, но он находился под сильным влиянием своего гадкого окружения. Того же Берии. Вот кто клещ и ублюдок. Он всех шельмовал! – занервничала Лиля.

– Нашла крайнего! Глубоко засели в подсознании мифы недалекого прошлого. Может, организуешь клуб приверженцев вождя народов? Мне озаботиться заранее, чтобы попасть в его члены?

– Где будет этот клуб? – заволновалась Аня, не поняв иронии.

– В Магадане, – съязвила Инна, вспомнив анекдот на эту тему.

– Прекрати издеваться. Не люблю я Сталина, – взмолилась Лиля. – Берия, между прочим, многое сделал в организационном плане для создания атомной бомбы в России.

– Я отказываюсь тебя понимать. Ты имеешь в виду шарашки? – зло отреагировала Лера, родственников которой черным крылом задели и тридцать седьмой, и сорок седьмой годы. – Некоторые люди не прощают сделанных им благодеяний… ты догадываешься, о ком я… таких надо чувствовать спиной… Он занимался исключительно «предателями» Родины, чтобы оправдать свое преступное существование… Или мы тоже, как и наши родители, при Сталине получили ожог памяти?

– Не ставь, Инна, пожалуйста, знак равенства между социализмом и сталинизмом с его бессмысленным режимом устрашения. В отношении «мудрой политики партии и гениального вождя – отца народов» у меня нет иллюзий. И не лопаюсь я от гордости, вспоминая его национальную политику. Собственно, самое страшное – не сам Сталин, а его метод… Как писал Достоевский: «Вариант управления страной». Помнишь: офицер, кажется, бил ямщика, а тот бил свою жену. И это было не раздражение, не обида на офицера… Она видела, как его били… В этом трагедия расправы. Или еще пример. Досталось крупному начальнику на орехи, и он начинает гнобить заместителя, а тот того, кто ниже его стоит, кто слабее. И так по цепочке…

– Не заговаривай мне зубы психологией и демагогией. Я далека от всего этого. Ты еще скажи, что Сталин выполнял великую миссию душителя революционного духа, как Наполеон, Кромвель и ему подобные…

Лена запустила пальцы в свою густую шевелюру и принялась растирать кожу головы где-то ниже затылка. Ее утомляли все эти пустопорожние разговоры. Всем своим видом она словно давала понять, что эта тема, как, в общем, и все остальное, ее мало интересует. Прошлое для нее было прозрачным. Да и настоящее на ближайшие десять-пятнадцать лет она представляла достаточно четко, хотя не во всем однозначно.

– И скажу. Ни у кого нет права губить чью бы то ни было жизнь.

Кира, непричастная к спору, выхватывала из разговора только отдельные моменты и с вялым интересом стороннего наблюдателя выжидала, чем все закончится.

– …А твой капитализм Гитлера вознес. Или ты об этом безнадежно забыла?

– Зачем насильственно изыскивать и извлекать аналогии и проводить параллели? Зачем искать переклички эпох и их главных действующих лиц?.. Теперь не разобрать, что достоверно, что нет, – отмахнулась Аня, не желая вызывать в памяти тяжелые годы детства. (К началу войны ей было уже семь лет).

– Так или иначе, но невозможно избежать неприятных ассоциаций с Гитлером, – поддакнула Жанна Лиле.

– «Надо, Вася, надо» извлекать аналогии. Помнишь крылатую фразу из фильма про Шурика? – рассмеялась Инна.

Шутка не позабавила присутствующих. Напротив, они как-то погрустнели и некоторое время не могли освободиться от неуютного ощущения зажатости.

– Хоть и говорят, что всякая параллель рискованна, но не всякая бессмысленна, – парировала Лиля. – И это наводит меня на мысль, что общественный строй здесь ни при чем. Ты согласна с тем, что злой гений может появиться в любой политической среде, в стране, где люди безразличны? Не здесь ли зарыта собака?.. Ни один народ не заслуживает ни Гитлера, ни Сталина! И это, черт возьми, мое решительное мнение, – снова вскипела Лиля.

«Какое именно замечание Инны привело Лилю в ярость, которую она даже не сочла нужным скрывать?» – озадачилась Лена.

– Лиля, оставь эту тему сведущим людям, – мягко попросила Кира.

– «А в Америке негров линчуют», – злорадно напомнила Инна навязшую в зубах фразу из детства только затем, чтобы не выпасть из разговора. – …Твое мнение! Ха! Муха изображает мухобойку. Или паука?

– …До сих пор не пойму, почему с печалью и с какой-то неизбывной тоской плакали по Сталину простые люди? Это были слезы по Хозяину рабов, приученных к многовековой зависимости от барина? Они боялись чего-то еще более страшного? – осторожно спросила Аня.

– Системы они боялись, – презрительно хмыкнула Инна.

– Угодничать можно заставить, но плакать… крепко сомневаюсь, – не удовлетворилась ответом Аня.

– Может, люди не слышали о Гулаге? – предположила Лиля. – Я ничего не знала, пока не прочитала Солженицына.

– Или слышали, но не хотели знать… – буркнула Инна.

Алла отвлеклась от разговора с Леной и задумчиво произнесла:

– Как интересно современное сознание выстраивает отношение к прошлому.

Кира заметила, как на ее лице мелькнуло выражение, которое она обычно приберегала для тех немногих, которые умели ее понимать и ценить.

– Современный человек, благодаря феноменально быстрому развитию техники, события воспринимает и понимает глубже и шире, – сказала Лера.

– А я считаю, что разночтения в понимании нашего прошлого – это результат отсутствия консолидированной государственной версии по многим существенным вопросам, – заявила Рита. – Даже об интеллигенции говорят разное: то она «соль земли», то ее лучшие представители – лишние люди… Сейчас мы не только в этом вопросе хромаем. Отсутствует профессионализм во всех областях нашей жизни…

– Воровать и разрушать у нас неплохо получается, – расчетливо съязвила Инна.

– Раньше человек, чтобы лучше понимать современность, обязан был держать в памяти историю. А теперь это в нас утеряно, – несмотря на укол Инны, продолжила Лиля историческую тему.

– Современность слишком давит избытком информации обо всем мире, – объяснила причину такой потери Лера.

– Может, еще чем-нибудь интересным поделишься? – ехидно изрекла Инна.

– Ну разве что бессонницей… – хмыкнула Лера, чтобы не допустить продолжения перепалки.

– …Хотелось бы, чтобы в современной жизни поменьше было бесовщины, – скромно пожелала Аня.

Ей показалось, что она нашла способ по возможности деликатно вмешаться в разговор. Но Инна с Лилей были не в том настроении, чтобы замечать разные мелочи, и продолжали яростно спорить.

– Страна на очной ставке с собственной историей? Провела реконструкцию прошлых событий? Лиля, в твоей интерпретации она весьма оригинальна. Кого ты забалтываешь? А ты, Аня, обрати взгляд внутрь себя. Сама себя страшишься, даже своей тени боишься? Мол, не грузите меня грустным, мне хочется радостного.

– Я понимаю, плохое лучше видно, потому что хорошее – это норма и в глаза не бросается… К тому же у нас иногда самое великое выглядит самым низменным. Умеют представлять… – словно оправдываясь, сказала Аня. – Я сама грущу, но детей учу любить каждый миг своей жизни, каждый лучик солнца…

– Дамы, дамы! Вас не заботят нервы присутствующих? Что за неэстетический расстрел прошлого и настоящего? К чему с пеной у рта доказывать очевидные вещи, ставшие уже притчей во языцех? Не поддавайтесь однозначному охаиванию ни настоящего, ни прошлого. Я считаю, что надо отстаивать все положительное в нашем наследии. Я понимаю, нам в нашем возрасте свойственен грустный взгляд на жизнь, но нельзя безнаказанно бросаться словами. Наша жизнь – вечное движение, и это движение творят мысли людей. Неосторожно изреченное слово может пробудить вулкан страстей и зла. Берегитесь пересудов не только в словах, но и в мыслях! – продекларировала Жанна одну из идей своего нового увлечения.

Она сказала все это несколько театральным тоном, создавая впечатление, будто она сама не относится к сказанному всерьез или советует присутствующим сохранить долю здравого скепсиса.

– Напугала попа кадилом! Я не ослышалась? Ты о высших силах? Виданое ли это дело? Бросаешься из крайности в крайность? – переспросила Инна и удивленно подняла брови. – Ты всегда производила впечатление умного человека. Уж кого-кого, а тебя я не могу заподозрить в недостаточной образованности и поэтому тем более не понимаю направления твоих мыслей. Ты поражаешь меня не неосведомленностью, а чем-то другим, чему я еще не подобрала определение. Сдается мне, не о том думаешь, не тем голову забиваешь. Стремишься на дно давно ушедшей эпохи? Сама как агнец божий идешь на закланье?

Мы, русские, в ответе за человека, а нас вечно несет в тайны «глубокого мироздания», потустороннего мира. Проснулось воображение? Перемкнуло мозги? Не забиралась бы ты в эти дебри. Ведь с кем поведешься… так и до новоявленного спасителя мира, миссии недалеко… Еще один камень преткновения? – засыпала Жанну ехидными вопросами Инна, вскинув красиво подведенные брови и подняв подбородок, демонстрируя свой горделивый профиль.

– Отстань, надоела как горькая редька. У кого переняла манеру лезть в душу без спросу? Ты выбрала неверный тон, и у меня появилось веское основание предположить… – недовольно забурчала Жанна. Ее уже никто не слушал, но она все продолжала сопеть и бормотать себе под нос.

Лера заметила, что Инна критиковала Жанну с некоторым упреком. Во взгляде ее и в тоне голоса уловила она тревогу и крайнюю степень разочарованности умственным уровнем сокурсницы. «Не в бровь, а в глаз, – подумала она, соглашаясь с Инной. – Но не по форме преподнесения, а по содержанию разговора».

– Я тебе вот что посоветую, Инна, – мягко въехала в разговор Эмма, крепко сплетая пальцы рук. – Не суди чужую боль.

«Скука, мухи дохнут, как говаривали мы в детстве. То скорострельные жесткие диалоги, то муторные, примитивные рассуждения... Устала я, неадекватно реагирую? – ворчливо думает Лена и дальше уже не вслушивается. Нарастающее напряжение прорывается только в ритмичных постукиваниях ее тонких пальцев о край стола. Но она справляется с ним и, погруженная в воспоминания, уже не замечает, в каком направлении течет разговор, и лишь иногда ее сознание выхватывает его отдельные моменты.

– …Что ты хорошего видела при Советах? – громко вопрошает Инна.

– Хорошая работа, крепкая семья, спорт, искусство – разве этого мало? Ум и образованность ценились. А много ли ты митингов протеста видела при Советах? – защищалась Мила.

– Это в девяностые было безвременье, а не жизнь. Раскурочили страну вдрызг. Возникли такие новые понятия, как офшоры – поди в них разберись. Появились новые хозяева жизни – бандюки, – продолжила ее мысль Лиля.

– Так объявим им джихад! – сказала Инна с самым серьезным видом.

– А последствия? – испугалась Аня, не понявшая шутки.

– Так ведь уже отгребаем от бандитов потихоньку. Редко теперь стреляют. Пойми ты наконец, российский кризис – часть общемирового. Таковы законы развития человеческого общества, и ничего тут не поделаешь. За короткое время наша страна неузнаваемо изменилась, новое время прибило ее к новому берегу. Теперь люди ищут самих себя. Все нормально. В сложившейся ситуации так и должно быть. Капитализм доказал свою живучесть. Лучшего строя пока не придумали. И мы в скором времени в этом убедимся. Только десять лет прошло с начала перестройки, а ты требуешь невозможного. Припомни, как долго американцы «выстраивали» свою страну, сколько лет критерием справедливости и целесообразности у них служил кольт? – Рита пыталась успокоить Лилю.

– «Стравили пары», и хватит. Кризис не может длиться бесконечно долго. За спадами всегда бывают подъемы. Скулить можно, но только осторожно, в разумных пределах, – пошутила Кира.

– …Помнишь наше правило: если хочешь помочь человеку, говори ему правду в глаза. А теперь не рискуют, боятся быть непонятыми, потому что кругом ложь. Ты утверждаешь или надеешься, что в хаосе новой жизни спрятан порядок? Этот вопрос еще ждет своего честного и беспристрастного исследования. К сожалению, правда бывает жестче и циничнее лжи и тем отталкивает. С тяжелым сердцем ее воспринимаем, – задумчиво произнесла Лиля.

– …Оглянись на Запад. С твоей неуемной энергией ты могла бы заниматься бизнесом, – сказала Инна.

– Мы не Запад… Ты имеешь в виду торговлю? Мне под завязку хватило поездок в Польшу. Не мое это. От капитализма выиграли только те, кто и раньше умел воровать. Они вовремя сориентировались. Теперь уже все поделено, даже в сфере обслуживания. Не пролезешь, не просунешься. Вот ты говоришь, что капитализм справедлив уже тем, что дает равный шанс любому. У кого ты видела равные шансы? У моего сына и у сына банкира при их одинаковом юридическом образовании? Не рассказывай нам сказки. Ты же сама знаешь, что ни при чем здесь «его величество Случай».

– Капитализм прогрессивнее, и жизнь людей при нем более выразительная, потому что стремление выделиться и подняться выше другого заставляет человека шевелить мозгами. А социализм всех уравнивал, не было стимула работать. В Союзе вообще не давали высовываться. А если и позволяли, то платили гроши, – тронула больное место многих присутствующих Инна.

Рита не могла оставить без внимания выпад Инны:

– Опять ты за свое! Ты разве старшим инженером стала, не работая головой? А Кира должность руководителя группы за красивые глазки получила? Мила пятнадцать лет пахала мастером, кучу своих рацпредложений ввела в производство, прежде чем стать начальником цеха. Впрочем, и другое было… Не пускали выше. А кто не пускал? Блатные, начальники-мужчины, которые держались за свои портфели, а от нас ожидали только честной работы. Система их порождала и холила?

В бюджетных организациях и сейчас творится то же самое, только еще хуже стало. Недавно моей внучке в начальники такого тупаря поставили, все только дивятся. А ты говоришь – конкуренция! Только попробуй возникнуть – вмиг вылетишь… Чиновники – источники многих наших бед. Они – сильные мира сего, хоть ничего не производят. Я лично чувствую себя обманутой…

– Мы присутствуем на скорбном пиру – распродаже сибирских угодий, полезных ископаемых, ресурсов. Я беспокоюсь, что мы быстрее Америки израсходуем свои природные богатства, – подпела Аня.

– Квартирная плата сжирает треть пенсии. Нам не до жиру, быть бы живу. Тебе, Инна, придется признать очевидное, – добавила Лиля.

– Оставить все как есть? А ведь реформы должны проходить в режиме диалога власти с народом. Иначе их не сдвинуть с мертвой точки… Как тут можно верить в будущее процветание страны: в разумное, справедливое, нравственное, чтобы без коррупции и привилегий избранным, без глумления над личностью, чтобы во главу угла ставилась целесообразность, – неуверенно бормотала Аня.

– Весомая критика в мой адрес. Я говорю то, что считаю нужным и правильным. И не дави на меня, – нехотя огрызнулась Инна, быстро не найдя аргументов в пользу отстаиваемой позиции.

«Вошла Рита во вкус, «завела» подруг. Как и Инна, любит блеснуть независимостью и непреклонностью. Одного поля ягодки, – вздохнула Лена. – Собственно, я здесь не затем, чтобы оценивать интеллект сокурсниц и давать им характеристики».

А рядом проистекал другой разговор. И в нем успевала поучаствовать Инна.

– …Хотя обожаемый мной Лев Толстой упирал на решающую роль народных масс в истории, я сейчас отдаю предпочтение роли личности, – высказалась Жанна, желая увести беседу на проторенную со школьного детства дорожку.

– …Моя главная мысль в другом: нас не протаскивали через огонь, не били кувалдой, не совали в ледяную воду, а души рвали, не давали высовываться, принижали, – вернулась Инна к началу спора. – Больше того…

– Сурово… А сколько прекрасных писателей и композиторов вырастили? Вопреки всему, что ли? А сейчас что-то ни одного великого не видим.

– Через двадцать лет потомки разглядят, отыщут, откопают, – рассмеялась Инна.

– Можно подумать, мы сейчас в почете и наши дети благоденствуют, – перебила ее Рита. – Мы не ловчили, не подличали, не паразитировали на чужом труде, не стремились решать глобальные философские вселенские проблемы – ими в мире занимаются единицы, но мы прекрасно справлялись с работой, семьей, бытом, где надо, проявляли стойкость и не зря прожили эти годы. Вопрос не стоял, где жить, сколько будут платить, потому что верили – все образуется. И все получалось. Такая вот была порода советских людей. Это теперь все умные пошли – сначала деньги запрашивают, а потом свои возможности оценивают.

Нам было трудно, но уютно на огромном советском пространстве. В нас был океан энергии. Энтузиазм бил через край. Нам страшно было прожить жизнь так, точно ее не существовало. Мы даже в самых глубоких тайниках своей души не сомневались в правильности своей жизни, для нас главным было, чтобы наши слова соответствовали делам. Мы осознавали величие проживаемой нами эпохи и не знали, что есть какие-то там выездные комиссии, в которых принижали достоинство людей, рвущихся к свободе, потому что нам и в голову не приходило уезжать за границу. И не наша вина, что кто-то там наверху – во власти устраивал помпезные празднования, разливал сироп сладкоголосых речей. Мы за себя были в ответе.

– Мы стремились к вольной городской жизни и добились ее. Хотели получить высшее образование и получили. Правда, некоторым из нас в советской жизни чуть-чуть не хватало внешних атрибутов, демократической эстетики, – заметила Лиля.

– Красивых пиджаков и блуз. Мы приподнимали воротники плащей – и в этом уже был шик. Я Одри Хепберн обожала. Хотела подражать ее изяществу, – с улыбкой вспомнила Жанна. – Зачитывалась Ремарком. Он был мне близок… В жизни каждого человека случаются события, которые оказываются событиями душевного становления…

– А на работе с начальниками не всегда везло: то ставили пустого комсомольского горлопана, не сделавшего партийной карьеры, то мужлана, говорящего на языке, непривычном интеллигентскому уху. Но то были проблемы частного характера, и общественный строй был тут вовсе ни при чем. Мой начальник, к примеру, при социализме не нуждался в моей порядочности и трудолюбии, так он и при капитализме таким же остался – с одной мыслью сорвать себе куш побольше, а работать поменьше. Теперь еще и похлеще начальнички встречаются. И никто работников не защищает, – сказала Лиля. – Мы, детдомовские, отпущенные на свободу самостоятельно взрослеть, неплохо справились с поставленной задачей, потому что страна не забывала нас и в трудные минуты не бросала на произвол судьбы. Наши дети живут в квартирах, которые мы получили еще при Советах, а внукам на жилплощадь придется зарабатывать. И уж наверняка в этих условиях они не рискнут завести второго ребенка. И на обучение внукам будут копить, хотя и надеются, что они по знаниям попадут в число бюджетников. А разве можно с зарплатой инженера или педагога купить квартиру? Мой сын юрист. Он еле концы с концами сводит. Ему что, взятки брать, чтобы заработать на квартиру? На это толкает его капитализм?

– Перебарщиваешь, подруга. Ты пессимистка. Посмотри вокруг: народ маками цветет. Ты сейчас много людей в рваных ватниках и стоптанных сапогах видишь? Нет. А в самом начале перестройки? Вспомни, сравни. Нечем крыть? К твоему сведению, по статистике семьдесят процентов россиян имеют вклады в банках. Это тебе о чем-то говорит? – возразила Лера сердито, тем самым осадив Лилю так, что вмешательства Киры не понадобилось.

Та только сердито забурчала: мол, еще с четырнадцатым веком сравни, соломенные крыши хат вспомни, и замолкла, не найдя, чем еще срезать Леру.

– Мы не имеем права забывать прошлое: ни хорошее, ни плохое, – снова подала голос Лера. – Вот ты, Инна, тут насчет Сталина проехалась. Да, мы еще застали последствие его правления – страх в глазах людей. Помню, пришел отчим с партсобрания и долго шептался с матерью о каком-то закрытом письме Хрущева о Сталине. Он, по своему обыкновению, из боязни, счел нужным скрыть от меня подробности дела. Это вполне вписывалось в его простой и здравый взгляд на вещи. Отчим хорошо помнил, что случалось с теми, кто позволял себе иметь собственное мнение… А я и не пыталась разобраться в причинах молчания взрослых. Раз отчим не говорит, значит, так надо.

Потом, несколько позже, когда я чуть подросла, он дал мне «Один день Ивана Денисовича» прочитать. Я была потрясена, но масштабов происходившего в те годы не поняла. Подумала, что один на всю страну такой лагерь существовал. Это теперь, читая Шаламова, я в ужасе хватаюсь за голову и скорблю о двенадцати миллионах загубленных душ. Только теперь мне все стало ясно, наглядно, ощутимо. А тогда была данность того времени.

Разве в молодости мы жили в какой-то другой системе координат, чем вся страна? Просто в нашу систему попадало не все, что происходило вокруг. Усеченная она была, что ли. Существовало множество знаний, которые проходили мимо нас, не касаясь.

– Политика не знает сострадания, – каким-то неестественным голосом подхватила Жанна.

– Ты оправдываешь Сталина? Это более чем непонятно. Опомнись! – взорвалась Инна.

– Ни в коем случае! – испуганно охнула Жанна. – Сталин очень плохой. Но то, что страна стремились к социализму – это было хорошо. Мы родились в конце войны и жили памятью о героических победах, восхищались мужественным советским народом. Мы не мыслили себя без Родины и мечтали о всеобщем счастье.

– Жили «не пойми как» и вели борьбу плохого с худшим, – хмыкнула Инна. – Вы были никто и имя ваше никак! – повторила она фразу, уже упомянутую ранее в разговоре.

– Чьи глупости повторяешь? Роскошествовать среди послевоенных развалин?.. Мы росли среди умных книг. Мы были честны и открыты и уважали себя!

– Но замечали, что любят Чацких, а побеждают Молчалины, – с горьковатой шутливостью вставила шпильку Инна.

– Что ты пытаешься скрыть за едкой иронией? Мы воевали с ними, хоть и не всегда удачно, – с бессильной, какой-то детской обидой в голосе ответила Жанна. – …Ты забыла о космосе? Разуй глаза. А спорт? Это были победы великой державы! Что плохого ты в этом усматриваешь?

Лена наклонилась к Инне: «Что-то наша хохотушка Милочка ни разу за встречу не засмеялась?»

«Я вообще не надеялась ее сегодня здесь увидеть. У ее младшего сына недавно жена от рака умерла. Трое малышей остались», – тихо поведала ей Инна. «О Господи!» – отшатнулась Лена.

– …Фильмы Хуциева, Шпаликова, Тарковского призывали нас к добру, учили понимать тонкие человеческие чувства.

– И слушали музыку, по мнению властей, «чуждую уху советского человека»… по мнению недобросовестных чиновников, стремящихся выслужиться. Законы создания музыкальных произведений им были неподвластны.

– Мелко копаешь.

– Вспомни лирику высокого накала Риммы Казаковой. Она проявилась именно в хрущевский период, – вторглась со своими воспоминаниями Рита. – Поройся в своей памяти, может, что-либо хорошее откопаешь.

– Тогда все мы были молоды, красивы и восторженны! – усмехнулась Инна. – Казакова была открытая, дружелюбная, задорная, щедрая, а поэзия ее – подчас печальная. Помню ее слова: «Я довольно долго и искренне любила советскую власть и вдруг круто фанатично изменилась…»

Инна оглядела подруг, но не получила впечатления, на которое рассчитывала.

– Как мы посмели все это потерять?! Мы растоптали советскую гордость (нечего смеяться!), а другой не приобрели. И в застойные брежневские времена по инерции строились заводы и города. Амнезия поразила твои мозги? Внуки должны знать все хорошее, что создавало наше поколение. Что в свое оправдание скажешь? Давай, вперед и с песней. Что, твое мнение не ложится в русло моих воспоминаний?

Рита никак не могла успокоиться.

– Поубавь в голосе патетики. Может, еще вспомнишь сталинский период помпезных излишеств в домостроении? – усмехнулась Инна. – До сих пор гордимся этими высотками, хотя живем в аскетических хрущевских коробочках. Скажи еще, что гордились своей армией, что даже в преклонные года в наших душах все еще звучат властные чистые голоса восторгов юности от ее великих побед.

– Да, гордились.

– А теперь новая армия как неизбежное зло. Мальчишки не восхищаются героическим прошлым своей страны, потому что мало знают о нем. Может, ты и об этом не имеешь ни малейшего представления?

– Разрушая догмы, сохраняй лучшее, что было в прошлом, – не отступала Рита.

– Вся экономика была рассчитана и нацелена на добычу полезных ископаемых.

– Да ну тебя, замахала! – разозлилась Лиля.

«Набросились, как стая волков, сцепились. Похоже, не успокоятся, пока не обсосут проблему до косточек. Надоела мне вся эта волынка. Было бы ради чего копья ломать. Все так тривиально», – усмехнулась Лена. Ее пальцы «играли» на коленях ритмичную мелодию.

– Я бы не очень полагалась на твои воспоминания. Скучные семидесятые – время разочарований. В ходу фраза «достать», а не купить…. Тупые серые однообразные «производственные» фильмы. И где теперь твой космос? – снова «понеслась, не запрягая», Инна. – Что, получила? С такой высоты еще не десантировалась?

– С какой «элегантностью и непринужденностью» ты берешься критиковать наше поколение! Не перечеркивай наши жизни! В застое нет нашей вины,– оскорбленная в самых лучших чувствах, потеряв самообладание, взъерошилась Лиля.

– Человечество не развивается линейно. Был интересен космос, сейчас что-то другое вышло на первый план: например, микробиология, нанотехнологии. Потом еще что-нибудь затронет умы ученых. Я не могу делать ответственных предсказаний, – строго возразила Инне Жанна, оторвавшись от разговора с Кирой.

Инна только губы покривила.

«Ей не понравилось, что я оказалась не так проста, как выгляжу на первый взгляд», – самодовольно подумала Жанна.

Лена устала от скучной перепалки и задумчиво уставилась в окно. А там серые дома, дождь со снегом. «Девчонки одномерно зациклились на прошлом… Может, я, оторвавшись от подруг, совсем сухарем стала?» – думала она.

– …Тебя, Инна, послушать, так наша жизнь при Хрущеве совсем замерла. Не надо порочить светлую память о наших предках. Народ воевал, восстанавливал, производил, создавал, пусть даже наперекор некоторым обстоятельствам. Не умеешь или не хочешь видеть достижений? Не гипнотизируй меня взглядом, – продолжала возмущаться Лиля.

– Ты о деревне ничего не знала. Житье там было бедным, серым, – вдруг спичкой вспыхнула Мила.

«Опять двадцать пять», – вздохнула Лена. И, пытаясь перевести разговор в желаемое русло, спросила ее с улыбкой:

– Хочешь вопрос на засыпку?

Но не своротить теперь было Милу с намеченного пути таким примитивным способом. Упрямая, хотя и добродушная хохлушка (так она сама себя любила называть) гневно продолжала:

– Никита шарахался из стороны в сторону. Натерпелись мы от него. Своими безграмотными реформами он нанес ощутимый удар по сельскому хозяйству. Похоже, не понимал, во что ввязывался, вот и лажанулся. Даже мы, дети, частенько подшучивали над его нежизненными идеями, занимаясь во время школьной практики «квадратно-ездовым» способом посадки рассады помидоров или засевая «под лопату» гектары колхозной земли кукурузой. Помню, в пятьдесят втором году по радио говорили, что Сталин накормил Россию хлебом. Но я не забыла, как с пятьдесят четвертого по шестидесятый, живя в селе, мы с мамой ночами стояли в очередях за тем же хлебом.

– В шестьдесят третьем Хрущев отнял у студентов бесплатный хлеб в столовых. Многих этим подкосил... Я, бывало, набью карманы бесплатным хлебом и иду в общежитие сытая, счастливая. Меню у меня было простое: на завтрак чай с хлебом, потом полный столовский обед, на ужин опять чай с хлебом. А в промежутках – хлеб всухомятку. Зверский был аппетит, на степуху не прокормиться, – добавила минору Лиля. – А через год Хрущев всю страну посадил на голодный паек. Вспомни, тогда появились талоны на пшенку, а в магазинах – китовое мясо и кукурузный хлеб.

– Может, я сейчас скажу глупость, но мне тогда почему-то казалось, что тот трудный год устроило нам нарочно само Политбюро, чтобы спихнуть Хрущева, – сказала Жанна.

– Ну, ты и фантазерка! А что скажешь про брежневские годы? «Жить стало легче, жить стало веселей». И в это верила? – ехидно напомнила Инна.

– Но мы же все равно при Хрущеве оставались великой державой, и время полетов в космос было временем всеобщего воодушевления, – с неожиданной горячностью напомнила Аня.

– Но ни на шаг не продвинули свое сельское хозяйство. Целину распахали. Кукурузой обсеялись, а народ не накормили.

– Ха! Пренебрег твоими советами.

– Уличила! Хрущев с лицом и фигурой зажиточного крестьянина сам был из недр народных и хотел как лучше… А скольких людей из бараков и коммуналок вытащил в отдельные, пусть даже малогабаритные квартиры. – Это Аня опять неуверенно попыталась заступиться за Хрущева. – У тебя, Мила, уж извини, слишком трагическое видение прошлого деревни, и об него разбивается всё хорошее, что было в те годы в твоей жизни. Хрущев оставлял двоякое впечатление, и все же он был политическим самородком и уникальным, неповторимым харизматичным лидером. У него было политическое чутье, благодаря которому он стал незаурядным руководителем. Он задал новый тон, новый взгляд на дипломатию. Он ошибался, но шел вперед. При нем мы стали супердержавой и победили Америку. Нас боялись и уважали. Он катил страну на гору, а Брежнев с горы.

Мила возмутилась:

– Убедительно прошу, помолчи! Я тебе о деревне толкую, а ты мне мозги засоряешь городскими удобствами и политикой. Живя на всем готовом, ты не вкусила колхозной жизни, где были сплошь приписки и повсеместное воровство.

– Воровали, но все оставалось России, а теперь олигархи на Запад всё наше богатство гонят, – выбросила свой последний козырь Аня.

– Я права! – удовлетворенно подчеркнула она.

Замечание не пришлось Миле по душе – это было написано на ее лице, – оно мешало ей высказаться, но она упрямо продолжила:

– И Сталин, и Хрущев блокировали инициативу народа. И что люди от них получили? Один страну в ГУЛАГ загнал, другой – в дурь.

Я не склонна видеть в прошлом только плохое – это глупо, но к Никитке потеряла интерес, когда он впервые удивил меня дикой верой в то, что через двадцать лет мы будем жить при коммунизме. Весь мир грозился сделать коммунистическим. Рай на свой лад представлял. Авантюрист– он и в правительстве… то бишь и в Африке, авантюрист. Какого же уровня культуру, образование и совесть надо было иметь, чтобы утверждать подобную чушь! Наверное, идеология и логика несовместимы. «Его мечта попахивает библейским отголоском знаний, полученных в церковно-приходской школе», – удивлялась я и жила вне рамок колхозной системы с мечтой об университете. «Выкамаривается Хрущев, – говорила моя бабушка в злой печали, – провидец хренов! На кой ляд ему это нужно?»

– Меня больше всего в школьные годы бесило всеобщее поддакивание этой утопической идее. Не верила я во всеобщую людскую глупость, в то, что все оказались в западне идеологии. Я не понимала поведения людей, не хотела мириться с таким положением в обществе, бунтовала.

Родители, зная, как в одночасье можно погубить репутацию и надолго сделать свое имя опозоренным, пуганные Сталиным и не верящие в долговременное потепление, неусыпно оберегая покой и безопасность семьи, упорно и старательно «обламывали и обтесывали» меня, чтобы не брякнула где не надо что-то не в меру честно-наивное. И комсомол прикладывал к этому свою «надежную» руку.

Родители не были провидцами, но утверждали, что «им доподлинно известно, что всякие потепления – как вспышки гриппа – кратко-временны. Всякая власть поначалу хороша. Затем начинаются репрессии, сначала карают только худших, потом и до лучших руки доходят. Правители всегда поступают так с теми, кому они слишком обязаны…» Поэтому-то они и не спешили расставаться со своими взглядами. – Это Инна «вмонтировала» свой монолог в рассуждения Милы.

– «Я вестника того предвидел сам». Для тебя важнее всего произвести впечатление? Давай и теперь возвести о приближении еще какой-нибудь ожидающей нас неприятности, а мы от души посмеемся. Скажи, так, мол, и так: еще один метеорит летит на Землю или новый тиран поджидает нас за углом. Предсказания не будут слишком вычурными? – с усмешкой спросила Рита Инну, точно в отместку за все ее предыдущие шпильки. Жанна чуть не прыснула от смеха.

– И не почешусь, – быстро нашлась Инна.

– А я никогда не жалела о своих мозолях, заработанных летом на колхозном току. И о том, что каменел позвоночник на длинных рядах помидорной рассады. Этот деревенский опыт, при разных жизненных обстоятельствах, был моим нравственным капиталом, моим неразменным рублем во всей моей дальнейшей жизни, – сказала Галя.

– Охотно верю. На этот счет у меня нет никаких предубеждений, но я бы не стала утверждать, что это единственный способ познания жизни и обретения уважения к людям. На всех дураков и лодырей мозолей на твоих руках не хватит, – заметила Алла в своей обычной манере, как бы между прочим.

– У Хрущева был природный ум. Я слышала, он чуть не плакал от бессилия, когда его идеи вязли или выворачивались наизнанку в чиновной среде. И он все-таки выделялся среди своего «высокого» окружения, – пробурчала Аня. – После Сталина ему хотелось верить.

– Способность вести светские разговоры – это как вторая специальность. Ему это не было дано, – рассмеялась Лера, видно, припомнив знаменитый на весь мир хрущевский башмак.

– Человек первичен: его характер, темперамент, талант, а специальность к нему прикладывается как необходимое следствие, – глубокомысленно заметила Жанна.

– Что может приложиться при отсутствии интеллекта и должного воспитания? – не согласилась с ней Мила.

– Хрущев освободил страну от лагерей, даже всех пленных немцев отпустил. Не только солдат, но и ученых, – напомнила Аня.

– При Никите деревня лучше жила, чем при Сталине, – энергично сказала Инна, желая покончить с непонятным ей педагогическим уклоном в обсуждении эпохи хрущевского правления.

Мила вдруг рассерженно заговорила на той смеси русского языка с украинским, на котором изъяснялось большинство людей ее родного села, расположенного на самой границе с Украиной. По всему было видно, что шутить на деревенскую тему она не расположена.

– Конечно, лучше! Согнал Никитка народ с земли, огороды обкорнал чуть ли не по самое крыльцо, от скотины отвадил, хозяйство отучил вести. Всех к ногтю прижал. Мужики, чтоб не скурвиться, пить начали… Аспид, родимец его забери. В колхозе вручную свеклу дергать заставлял враскорячку. Нехай бы сам померз на буртах, може бы трохи одумался… Да куды ж було вертаться?

Скотину отобрал, а молочко, яйцо и прочее – кровь из носу, но отдай в государство кожным литом. А угодий – фигу тебе под нос. Ишачишь, ишачишь, а маслица у тим роки раз получишь, да и то не больно-то разговеешься. Его бы в колхоз моего детства, узнал бы, как сухая ложка рот дерет… Кремлевский мечтатель.

Не в силах усидеть на месте, Мила вскочила и закончила свой монолог, нервно расхаживая вдоль стены.

– Бывало, вкалываешь с ранней весны по глубокую осень, рук-ног не чуя, а толку никакого. Лишнюю скотину в своем двору не заведи, не моги. Помню, отелилась наша коровушка двумя детками, так бабушка, плача, скорее отнесла «лишнего» теленочка на колхозный двор. Все убивалась: «Кто же его, бедненького, молочком выпаивать будет? Загубят ведь в колхозе. Общественное – оно ничьё». Чуя удавку, умные люди под любым предлогом бежали в город. Никите бы на попятную, да куда там, закрутилась-завертелась чиновничья машина. Не остановить. Вот и накатывал на селян девятый вал проблем… Ему ли вершить судьбы народов великой страны… Слава Богу, призвали Хрущева к ответу. Конец его был предрешен. Сожрали голубчика с потрохами. И пошла писать губерния. Он, видите ли, неправильно истолковывал коммунистическую идею. А раньше не замечали?

– Чего проще: поменял команду – и списывай на бывших все грехи своего правления!.. Брежнев всех обыграл и переиграл… – усмехнулась Инна.

– Мила, убавь обороты. Непростительно упрощаешь ситуацию, – с неодобрением заметила Эмма. – И ты, Инна…

– Не суйся не в свои сани. Избавь меня от необходимости общаться с тобой на эту тему. Ты некомпетентна, – огрызнулась Мила.

Эмма придала своему лицу выражение оскорбленного достоинства и отвернулась от обидчицы.

«Что это с нашей Милочкой? Нервы поизносились? При ее-то благодушии?.. И у нее бывают моменты, когда ей «палец в рот не клади», – удивилась Жанна. (Она не знала о трагедии в семье сокурсницы.)

– Боишься каверзных вопросов? Большая политика дело хоть грязное, но тонкое, и не нам в нее вникать, мы там не присутствовали, – холодно сказала Лера, выслушав бурные Милины излияния.

– А нынешний шабаш тебе по душе? Мы вернулись на семьдесят лет назад, только теперь всё много жестче… Таланты гробят и незаслуженно задвигают в самый дальний угол, блатных «середняков» за деньги протягивают. Ум разбивается о тупость и упрямую плебейскую непорядочность, которая уничтожает уважение к себе. Прелесть, а не времечко! – «поддала жару» Инна.

«Инна – вечный оппозиционер. Её бы поставить рядом с Новодворской. Прекрасная вышла бы пара! В Думе ей цены не было бы. «Все у нас плохо, и во всем виноваты коммуняки». В чем Инна искренна и чистосердечна, так это в злости. Не пойму ее, сама только что капитализм расхваливала, а теперь ругает. Дразнит, намеренно заводит? Ее слова – бессмысленное неуместное вторжение в общий разговор, – усмехнулась Жанна без раздражения, даже с легкой завистью к Инниной раскованности.

Будто услышав мысли Жанны, Мила проговорила с каким-то непривычным для нее гонором:

– Я ни в чем не собираюсь разуверять некоторых присутствующих здесь городских – им солоно не приходилось. (На Инну или на Леру намекает?) Это было бы недостойно памяти наших деревенских стариков. Но если хорошенько разобраться, все мы вышли из деревень… и нечего отмежевываться от общих проблем.

Слова Милы не вызвали у Инны ни малейшего сочувствия. Легким движением плеча она дала понять, что они ее непосредственно не касаются, и, тем не менее, достаточно миролюбиво сказала:

– Как пышен цвет преувеличений! Как трудно развеиваются легенды. Что-то ты, Мила, сегодня тоже разошлась, разохалась? Не ожидала от тебя. Где твой так любимый мной оптимизм? (Не утерпела, чтобы не «подпустить» ехидного замечания!)

– Значит, слишком хорошо обо мне думала, – влет раздраженно отрезала Мила, не почувствовав ловушки, ей же самой и устроенной.

– Чего окрысилась? Чего взвилась, как фурия? Убери гнев с лица. Успокойся, прикинься валенком. «На хрена тебе наган, если ты не хулиган». Так, кажется, говорят в деревне? Хватит старые бабьи стоны тиражировать. Больше апеллируй к разуму, а не к чувствам. Можно подумать, что в деревнях происходило и происходит что-то из ряда вон выходящее. Обыкновенный бардак. При всей заманчивости, при всей поразительной раздольности нашей страны и великой духовности народа Россия – постоянно над бездной. Ей в основном не везло с руководством.

– Многообещающее начало. – Это Жанна заступила на вахту спорщика. – Про бездну – выдумки это всё. Все государства трудно развивались. У всех была масса проблем. Войны и все такое… Что касается брежневских времен с его заржавевшей экономикой, так это просто. Мы верили в возможности коллектива, когда поднимали руки «одобрямс», когда считали, будто то, что каждому не под силу, насущно необходимо и доступно сообществу. И даже с этим чувством локтя нам порой приходилось нелегко… Ну а теперь у каждого свои нужды, свои заботы, каждый хлопочет по своим делам самостоятельно. А если и собирается толпа, то она, как и я, копается в полузабытом прошлом и не делает выводов из старых ошибок, – стараясь обуздать чрезмерные притязания Инны на истину, самокритично и грустно закончила Жанна.

«Вот еще одна несъедобная пища для размышлений», – поежилась Лена и принялась энергично растирать мышцы шеи и плечи.

– Тебе полегчало, когда высказалась? – не вникая в суть слов Жанны, сказала Инна. – А теперь ты, Мила, послушай меня. Начну с конца твоего яркого рассказа. Он все равно смыкается с началом. Всему должно быть удовлетворительное объяснение. Да, доставал Хрущев деревенских, потому что не хватался за легкие решения. Всех нас иногда заносит. Надо быть чуть снисходительнее к другим и более строгим к себе. (Кто бы говорил!) А кто крестьян не притеснял? Не вижу в этом апокалипсической безысходности. Но ведь при Хрущеве крестьяне стали наконец-то получать за трудодни деньгами, а не натурой.

– Тебя бы заставить жить на те деньги! На двенадцать рублей! – одновременно, не сговариваясь, возмущенно воскликнули Мила и Галя. – Показное человеколюбие.

– Так и я же о том говорю. Я не разрушаю ваши деревенские мифы. Перед вами, дорогие мои, два взгляда на крестьянство. Нет, на власть…

– Прекрати куражиться! Не можешь не ерничать? Откуда в тебе столько жестокосердной радости? – не выдержала Мила.

– Я же о сути, я о власти…. Ладно, ладно, замолчу только из уважения к твоим сединам, – натянуто рассмеялась Инна.

– А кто как не Хрущев заложил первый камень в фундамент перестройки? Разве не диссиденты-шестидесятники раскачали лодку социалистических устоев и подвели базу перестройки? – Эмма с надеждой подняла глаза на Аллу, ища поддержки.

– Есть отдельная порода людей, для которых служение первично. Они были во все времена, – задумчиво изрекла Алла. Но Эмма так и не поняла, где «витают» ее мысли.

– Хрущев был противоречив и не очень умен, но он не побоялся разоблачить культ личности Сталина, выпустил и реабилитировал миллионы осужденных, и уже только за это его надо добром вспоминать. Без его бесстрашных шагов не было бы признания современной Германией ужасов нацизма. Этот факт важен для народов всего мира, – спокойно сказала Лера, прекратив тем возможность дальнейших споров.

Возникла ничем не заполняемая пауза. Продолжительное молчание было нарушено возгласом Жанны:

– А я, глупая, еще со времен юности о домике в деревне мечтала! Оказывается, хорошо, что Коля меня не послушал.

Она высказалась так искренне и так по-детски весело, что все присутствующие рассмеялись. И Жанна улыбнулась, довольная неожиданным эффектом, открыв при этом великолепный ряд зубов, слишком безукоризненно ровный, чтобы быть настоящим. (Лена впервые это заметила).

Напряжение мгновенно спало, обстановка окончательно разрядилась. Женщины с каким-то неестественным азартом занялись чаепитием, благо Кира вовремя подоспела с полным подносом ароматных изысков.

И все же Мила не утерпела высказаться:

– Когда негде работать, остается тяга к пьяному забвению. А если бы сейчас в каждой деревне построить два-три заводика по переработке сельскохозяйственной продукции, так и жизнь в ней стала бы совсем иная. Только кому там строить?..

Кира улыбнулась Миле, но в ее приветливости ощущалось настороженное ожидание.

– Ой, девчонки, простите. И с чего это я разошлась? Детство всколыхнулось. Я так любила бабушку… Последнее время я все воспринимаю в черно-белых тонах… – тяжело вздохнула Мила и вышла из комнаты. Галя последовала за ней.