Онлайн чтение книги Черный Дракон The Black Dragon
Глава 23, или Тень золотых крыш

625 год от Прибытия на Материк

— Мне никогда не доводилось бывать снаружи, сказать по правде, и я мало что знаю о ваших обычаях, но, говорят, имперцы и по сей день знают цену хорошим скульптурам. Это так?

Терпение отказывает восторженному скульптору на середине ведущей прочь из дворца лестницы, хоть он как может и скрывается за маской густой бороды и суровых кустистых бровей. В отличие от дороги до дворца, наружу их выводят из главных ворот. Окольные пути, как и плотные повязки для глаз, остаются где-то далеко в темной пустоте, словно бы ничего из этого и не было на самом деле. Разум Ады не может охватить и принять того, что под этим же каменным сводом, освещенным камнями пуще дневного неба солнцем, она могла идти еще меньше часа назад, вокруг себя видя одну лишь тьму. Первый же шаг на наружную часть лестницы, где их из-под своего укрытия выпускают расписанные позолотой потолки дворца, ослепляет ее. Будто безоблачный зимний день, в который из мрачного холла собственного дома она выбегала к выпавшему за ночь полю искристого снега, еще более белого, чем представлялись ей небесные чертоги Тары. От подобной яркости глаза слезятся и приходится часто заморгать. Наваждение спадает так же быстро, как и появилось.

Вид снега, еще не оскверненного ни единым следом, всегда приводил ее в восторг и вместе с тем умиротворение. Двинтилий, с которым были связаны столь большие ее надежды, действовал совершенно противоположно.

— В Венерсборге. Большей частью, — кивает Ричард в окружающей ее действительности подземного царства, никогда не видевшего ни снега, ни даже солнца. Со спокойной вежливостью, за которой лишь наученный проведенным бок о бок временем глаз разбирает смущение и усталость, которые зарождает в нем слишком пристальное внимание после благословенных недель покоя вдали от прочей знати. Пусть Ричарду и неоткуда было этого знать, Ада отлично все это понимает. — Там, куда проще всего доставить мрамор от ваших гор, мастер.

Мышцы лица, которые начинает медленно сводить от слишком пристальной слежки за выражением на нем, и ноющая боль в челюсти от долгого держания вежливой улыбки и разговоров ни о чем.

— Все прямо как в старые времена! — часто кивает гном. — Ведь это гномы Двинтилия познакомили первых людей Делориана с нашим искусством и воспитали первых скульпторов среди них. Мастеров-ювелиров под этой горой полно, а тех, кто умеет работать с нашим добрым белым двинтилийским мрамором — намно-ого меньше. Ну а мой великий предок, живший во времена Прибытия, да будет вам известно, и преподнес императору Малькольму самое его первое запечатленное творцом изображение! Вы наверняка видели эту скульптуру, сир! Гномья работа — на тысячи лет, она и поныне должна стоять где-то в Венерсборге!

— В Венерсборге имеется по крайней мере одна статуя в честь каждого правителя Делориана, ну а статуй Малькольма…

— Нет ничего проще, чем отличить среди них гномью работу! Она…

Голос его теряется, растворяется в неподвижном воздухе золотых колец Двинтилия, что в этот ранний для царства час был девственно чист от любого шума или звука. Все эти улицы кажутся Аде ненастоящими, будто уже давным давно вымершими и не сохранившими даже тени былой жизни. Громоздкие дома вокруг видятся ей чем-то создающим иллюзию жилья, а вовсе не являющегося им. Вместо земли, неровной горной породы или мощенной булыжниками разной формы дороги здесь под ее ногами — идеально ровные каменные плиты со странным синеватым оттенком, что она скорее ожидала бы увидеть в чьем-то богатом саду, чем на обычной дороге. Саду куда более богатом, чем сад ее собственной семьи. Эти плиты такие безупречно чистые и словно бы нетронутые еще ничьим шагом до нее, что Аде не верится, что она и впрямь стоит на улице и становится совестно за собственные замызганные и потрепанные дорожные сапоги, в которых она осмелилась зайти в это место и марать его.

Один за другим они минуют дома, что кажутся Аде лишь огромной объемной мозаикой, выложенной из того же синеватого камня разными формами и в обилии украшенной позолотой, чтобы различаться между собой. Каждая из них — на своем собственном постаменте. Ада не сразу понимает, что еще здесь кажется ей давящим и странным: ни у одного дома нет окон. Разумеется, в них не было практической нужды, когда свет солнца не имел никакого доступа в эту пещеру, а снаружи светили точно те же камни, что и внутри домов, но от этого ей становится не по себе. Хоть свод и висит высоко над их головами, будто настоящее небо, а взгляд даже не может окинуть каждый уголок царства из верхнего полукруга, что возвышался над всеми остальными, ей будто бы начинает не хватать воздуха. Гномья работа на тысячелетия… Должно быть, каждому из этих огромных домов, их синим с позолотой стенам и золотым купольным крышам, всему этому никак не меньше нескольких тысячелетий…

Все становится ясно в один миг, когда Ада вспоминает единственные здания в ее родных краях, что никогда не имели окон. Не могли иметь и вовсе не нуждались в них. Дорога на пути к Черному Дракону привела их на колоссальных размеров кладбище, в город богатых склепов, их слепых и глухих стен.

Невольно ее взгляд обращается в сторону, туда, где тихо бредет Коннор, еще более потерянный, чем она сама, и так и не проронивший ни слова с тех самых пор, как они вошли в Двинтилий.

— Коннор? — она окликает его мягко, прежде чем успевает задуматься, а стоит ли. Она не знает наверняка, чего хочет этим добиться и что хочет сказать, но от ощущения грозовой тучи на его душе, что отдается даже ей, просто идущей рядом, становится еще неуютнее.

Он поднимает на нее чуть рассеянный взгляд, отчасти все же вернувший былую трезвость, и прочищает горло, но так ничего и не говорит. Она отворачивается, робко находит его руку своей на ощупь и, не повстречав испуга или попыток отдернуть ее прочь, переплетает их пальцы. Его — холодные и нервные, немного мозолистые, и свои — теплые, маленькие, но крепкие. Они оказываются позади остальных, на улице пустой ото всех иных жителей Двинтилия, никем незамеченные, и Аде даже становится смешно от подобной ситуации. Того, как стыдливо и воровато она касается человека, самими богами названного ее мужем. И вместе с тем, становится ей и спокойнее от того, что он хоть и безмолвно, но оказывается рядом, будто невольно ищет от нее тепла и поддержки, впервые за столь долгое время в пути.

До самого дома старого скульптора им так и не встречается ни единой живой души, будто и вправду живым нет места в этом городе. Нужный пьедестал узнается без малейшего труда, хоть никто из них, за исключением одного лишь хозяина, никогда не бывал здесь прежде. Подножие высокой лестницы с каждой стороны, будто каменные привратники, украшают скульптуры до невозможности суровых гномов, чьи лица словно бы застыли в вечном недовольстве и, в отличие от лиц из плоти и крови, уже не были способны когда-либо разгладиться. Проходя мимо Ада внимательно присматривается к ним и невольно сглатывает. Выполненные в полный гномий рост, под определенным углом они ничем не отличаются от живых, решивших хорошенько обваляться в муке, а затем посоревноваться, кто из них сумеет дольше простоять в одной позе без единого движения. Чудится, что вот-вот один из них сдастся и шевельнет затекшими конечностями. Инструментами древнего мастера на их лицах была написана каждая морщинка и каждая пора мраморной кожи. Сразу отличают их только глаза — широко раскрытые и совершенно пустые, белые, без радужек и зрачков.

— Вы должны были ужасно утомиться в такой долгой дороге, — скульптор становится все суетливее и взволнованнее с каждой новой пройденной ступенькой. — Для Двинтилия день только начинается, но на поверхности уже глубокая ночь. Было бы ужасным невежеством с моей стороны не дать вам отдохнуть, я немедленно распоряжусь приготовить гостевые комнаты!

— Нет никакой нужды в спешке, мастер, — смущенно отнекивается Ричард. — Мы лишь побеспокоим вас, если станем спать днем и просыпаться по ночам.

Они входят в дом под заверения мастера в том, как давно никто не гостил у них, как счастлив он чести принимать столь почетных гостей у себя и как они никоим образом не сумеют доставить ему хлопот и беспокойства. В отчего-то упущенный Адой миг все это переходит в раздавание указаний высыпавшим им навстречу слугам. Ей хочется нагнуться, чтобы как можно скорее стянуть с себя обувь и не оскорблять хозяев марая их вычищенные полы из темного мрамора, когда она понимает, что все время до этого она так и держала чужую руку. Ладонь успела чуть вспотеть, но это она замечает лишь сейчас.

— Мы можем, — едва слышно, надтреснутым от молчания голосом, давит из себя Коннор, и Ада слушает его, внимательно ловит каждый звук, позабыв даже о том, чтобы оглядеть внушительный чужеземный холл, — можем поговорить? Только вдвоем?..

Она не успевает даже раскрыть рта, когда какая-то сила вдруг подхватывает ее, будто боится продержать на месте лишний миг, и стремительно уносит куда-то вглубь дома, далеко от замерших в ничуть не меньшем недоумении спутников.

Ада не сопротивляется, хоть ровным счетом ничего и не понимает, пока мимо нее не перестают мелькать стены бесконечных каменных коридоров, больше похожих на кротовьи ходы, а за спиной не захлопывается дверь.

— Простите?

Она пытается дозваться до одной из притащивших ее сюда служанок, плохо понимая где вообще оказалась, но та лишь всплескивает руками и изумленно охает хором со второй. Из странного при этом уважения к гостье — на Всеобщем, хоть и с режущим ухо акцентом, заметно отличающимся от речей прежних высокородных собеседников.

— Как вообразить такое? Просто ужасно! Ужасно! Разве так они на поверхности живут?!

— Это все проклятый свет солнца, это даже ребятенок знает! Как можно в своем уме остаться, когда эльфийские боги на тебя днем и ночью с каждой стороны глядят?

— Простите? — повторяет Ада уже чуть громче. В собственном голосе она слышит неожиданный для нее самой оттенок раздражения, за который ей тут же становится несколько совестно.

Она привлекает к себе их внимание, но совсем не так, как ей бы того хотелось.

— Это штаны? — с ужасом спрашивает одна, внимательно оглядев Аду. — Это штаны на вас, имперская госпожа?!

Аде становится смешно и вместе с тем неловко от того, сколь отчетливо рисуется изумление и отвращение на морщинистом лице гномки. Бороды на нем, сколь ни приглядывается, Ада вопреки гулявшим на поверхности историям так и не находит, не считая лишь пары длинных седых волосков из старческой бородавки на подбородке. С усилием она отвечает насколько может серьезно:

— Да. Штаны.

— Ужасно! — с отчаянием вскрикивает та, будто до последнего верила, что это лишь чудовищная иллюзия, которую вот-вот развеют слова чужеземки. Вторая разделяет ее мнение, только никак не может выразить его словами и, глубоко потрясенная видом обтянутых тканью ног Ады, лишь прикрывает глаза рукой. — Неужели у вас нет платья с собой? Юбка?

— Это не одежда для путешествия.

— Но на вас мужская одежда! Женщина не может носить ее и путешествовать с мужчинами, выдавать себя за мужчину!

— Но я вовсе не выда…

— Это непристойно, госпожа! — перебивают ее со священным ужасом. — Ужасно непристойно!

— Где же нам взять юбку на вас? — причитает вторая. — Все, что есть у молодой госпожи, ни за что не спрячет ноги! А в таком виде вы не сможете даже пойти на ужин!

— Портной! Нужно позвать портного!

— Верно! Верно, портной! Скорее!

Без единой паузы в своей речи обе кидаются прочь, оставляя Аду совершенно одну в чужой комнате, в совершенно незнакомом доме. Из коридора, где они скрываются, доносится приглушенное, но все еще по привычке на Всеобщем:

— Как может женщина войти в Двинтилий вот так?! Стража должна останавливать это еще у ворот! Неужели вот так она были во дворце?! Какой позор! Ужас! Позор!..

Где-то хлопают двери и густая тишина окутывает мрачную и неуютную комнату, которую не могут спасти даже искусные гобелены на стенах. Ада переминается с ноги на ногу, после всего произошедшего побаиваясь пока даже просто сойти с места, и осторожно оглядывается по сторонам. На нескольких стенах здесь оказываются закреплены уже успевшие стать ей привычными холодные каменные светильники, все равно не дающие достаточно света, чтобы согнать с комнаты гнетущую темноту, не имеющую ничего общего с теплым полумраком у домашнего камина, где можно было вытянуться на прогретом полу, положить голову на осторожно стащенную вниз диванную подушку и внимать каждому слову папы, подобранному со страниц книги и обращенному в звук в его собственной, с самого детства ставшей привычной особой манере…

Отчего-то она чувствует отчетливый щипок в глазах и вдруг понимает, что все это время ей было куда больнее, чем думалось. Больно почти как в тот раз, когда ее папа, хоть порой и излишне сильно оберегавший ее физическую сохранность, но никогда не оспаривавший ее права быть собой, впервые ледяным тоном, вместо обычной поддержки в спорах с мамой, сообщил, что ей следует привыкнуть вести себя соответственно своему предназначению.

“Оставь скачки и охоту братьям. Они рыцари и воины среди моих детей, а ты — будущая жена и мать”.

Перед ней стоит его пустой замерший взгляд, в котором тогда она с отчаянием пыталась разглядеть крохотную искру веселья, готовую вспыхнуть чрезмерно громким хохотом и пониманием, что это была лишь неудачная шутка. Этого не случилось. А через неделю она, не дожидаясь восемнадцатого дня рождения, впервые оставила родительский дом по их собственному решению, чтобы войти в столичную жизнь плавно и осторожно, за некоторое время до грядущей свадьбы.

Ада знает, что многие бы даже не обратили на это внимания, сочли ничего не значащим пустяком. Для нее же это было предательством. Настолько подлым и жестоким, что за две недели, пролетевшие с ее неожиданного замужества, она не ощутила ни единого укола стыда или сожаления. Это она выбрала его. Спасла его от смерти, чего никак не полагалось делать порядочной невесте другого мужчины. Это ей было решать, что она должна делать, и только ей жить с последствиями этого выбора. Почему же кто-то иной постоянно и так упорно желает навязать ей свои правила, продумать каждый вздох? Даже когда она, казалось бы, сумела вырваться из этого порочного круга?

Пытаясь унять злые и колючие слезы, она тянет руку к черной ткани, обшитой золотой нитью, столь привычной взгляду имперской дворянки, перевидавшей множество официальных нарядов. Многие столичные модники и модницы, думается Аде, пока она подходит на шаг ближе и осторожно касается шершавых узоров, должно быть передрались бы за мастера, готового вышить на их парадном камзоле подобную золотую сагу. Разве только, иного сюжета…

Дракон, когда-то давно плененный императором Малькольмом и испустивший дух столетия назад, уже тогда раз и навсегда остался связан с императорским родом, бессмертным, в отличие от оригинала, изображением вспорхнув на герб Моргенштернов. На гномьей же вышивке, черное сердце, обозначенное тончайшим золотым контуром, безликий герой гордо держал над бездыханной тушей змея.

— Все было совсем не так, вы ведь это знаете? — тихо и словно бы смущенно спрашивает кто-то позади нее, но Аде хватает и этого, чтобы испуганно вздрогнуть. — П-прошу прощения, я вовсе не хотела вас напугать!

Ада оборачивается медленно и осторожно, гадая, как могла она не услышать чужих шагов в подобной тишине. Ее встречают глаза цвета безоблачного голубого неба, которого сами они, должно быть, не видели ни разу за всю жизнь. Крохотная девушка улыбается ей со смущением, стягивает с золотых, совсем под стать всему этому царству, волос темный капюшон и приседает в реверансе неотличимом от принятого в империи. Невольно и Ада отвечает тем же, лишь на миг отрывая взгляд от диковинной незнакомки в темном плаще. Сперва ее можно принять за ребенка, но глаз быстро начинает замечать странности. Неверные пропорции тела, слишком крупную для подобного роста голову и крепко сбитое телосложение. Но еще раньше становятся заметны непривычные украшения, обильно усыпающие не только сложную косу и выглядывающую из-под одежды шею, но и само лицо. Две золотые бусинки сжимают переносицу ее вздернутого носа под самыми глазами, а еще несколько рядком украшают скулы, последние из них утопают в ямочках ее щек с каждой стороны, когда гномка смущенно улыбается.

— Мне очень жаль, если я напугала вас, — повторяет она, и Ада понимает, что так и не отреагировала на первое извинение, слишком увлеченная внешним видом незнакомки.

— Ничего страшного… госпожа. Я слишком увлеклась вашими гобеленами. Очень красиво, — добавляет она от удушливого смущения.

— Это прекрасная гномья работа, — кивает гномка безо всякой издевки, и Ада невольно спрашивает себя, с какой стати ей чувствовать себя неловко в компании кого-то настолько искренне и по-детски очаровательного. — Но того, что на нем изображено, никогда не происходило… Конечно же вы и сами это знаете? Должно быть, в империи много говорят об этом, даже на гербе вашего императора изображено это чудовище. Это… это… так волнительно, я хотела спросить так много, но совсем ничего не могу вспомнить сейчас!

— Блэкфир захватил Двинтилий за много лет до Прибытия, — голубые глаза незнакомки становятся круглее от ее слов, — он никак не мог быть убит здесь, если намного позже его пленил император Малькольм. Вы ведь об этом?

— Мы очень редко произносим имя змея вслух, — чуть взволнованно и по заговорщецки шепчет гномка, — но все верно. Гномы никогда не сражались с ним и не изгоняли отсюда. Он пришел сам, никого не убив, и так же сам ушел, не тронув ни единой золотой монеты. Никто до сих пор не знает наверняка, что же тогда случилось. Ох и что же со мной! Будто совсем забыла, как следует себя вести! Меня зовут Яванна… — она странно запинается, и наученная общением с гномами Ада понимает, что за именем должна была последовать цепочка из имен дюжины предков с указанием их заслуг перед Двинтилием, но собеседница вовремя спохватилась и удержала себя от не нужной им официальности.

— Ада, — представляется она сама и, поддерживая на плаву начатое между ними пренебрежение традициями, тянет руку для рукопожатия.

Ада не может сказать наверняка, но ей кажется, что от подобного жеста ее новая знакомая приходит в восторг.

— Очень-очень рада познакомиться, — возбужденно шепчет она, между тем весьма осторожно с непривычки сжимая чужую ладонь. — Я видела вас во дворце, но мне не дозволено появляться в тронном зале без приглашения, а особенно перед мужчинами. Я поспешила сюда, как только услышала, что вы станете гостями мастера Петрама, но не могу остаться надолго…

— Мастера… Петрама? Так вы не его дочь?

— Ты, — поспешно поправляет Яванна и вдруг смущается. — Нет, я...  просто ее подруга…

— И вовсе не актриса! — смешливо фыркает кто-то от двери, из-за которой прежде незамеченной должно быть появилась и сама Яванна. Только сейчас Ада замечает вторую гномку, что наблюдает за ними со скрещенными на груди руками и хитрой улыбкой. — Я дочь мастера, госпожа. Исора Петрам. Для меня честь, что и я могу приветствовать гостя этого дома, хоть и всего лишь одного. Ну а Яванне и впрямь уже пора идти, камень свидетель моим словам. Если хоть кто-то узнает, что она самовольно покинула дом и пришла сюда, да еще и в одиночку ходила по городу — беда пуще любого дракона падет на наши головы.

— Если мне будет позволено и я не обременю вас, — обильно краснея давит из себя гномка, — я нанесу официальный визит чуть позже, когда брат даст мне свое разрешение на это. Мне очень жаль, если я принесла беспокойство, Исора, но, если можно, я бы столько всего хотела узнать об империи! — договаривая она начинает спешно прятать свои золотые двинтилийские локоны обратно под безликий темный капюшон. — Наше царство порой посещают имперцы, но среди них всегда одни лишь мужчины. Нам не дозволено разговаривать с чужеземными мужчинами, да и просто чужими мужчинами большей частью, — тараторит она Аде спохватившись, что та не знает всех традиций — я слышала, в империи все совсем не так, да? Ваши женщины могут быть воинами, главами родов и мастерами, совсем как мужчины? Их не записывают в невесты к мужчине, стоит им впервые закричать появившись на свет? Ох, я ведь вовсе не об этом хотела узнать для начала! У меня скопилось столько вопросов за все это время, я обязательно вспомню их все прежде чем вернусь!

Вместе с дочерью мастера взволнованная и взбудораженная пуще прежнего Яванна исчезает вглуби дома, чтобы выйти из него также незаметно, как она и вошла прежде, а Ада вдруг понимает, что колючий ком, вернувшийся ей в горло, становится таким большим, что грозится его разорвать.

***

— Осторожнее, благородные господа! Эта лестница бывает слишком крутой с непривычки. По этим полозьям мы спускаем вниз мрамор и поднимаем наверх скульптуры, не запнитесь!..

— Мастер, — не выдерживает Ричард вот уже несколько минут подыскивавший удобный момент чтобы заговорить, — мне сложно выразить словами, как мы признательны за ваше гостеприимство, но мне бы хотелось знать, где находится монна Ада? Она присоединится к нам позже?

— Присоединится? — старый гном даже замирает посреди лестницы от удивления и рыцарь едва успевает вовремя остановиться и не столкнуться с ним. — Сир, она не может войти в мастерскую. Это место лишь для мужчин. Но вы не должны беспокоиться, о ней хорошо позаботятся моя дорогая дочь и служанки в женской части дома, они будут только рады высокородным гостьям. Вы встретитесь с ней за общим столом.

— Так женщинам у вас не дозволено даже свободно ходить? — пытаясь скрыть досаду и раздражение вмешивается Коннор. Он старательно делает вид, будто не замечает того, как друг торопливо мотает ему головой и шепчет что-то одними губами пока этого не видит мастер.

— Что за ужас вам думается! — беззлобно отзывается тот. — Женщины могут свободно ходить там, где им вздумается по женской части дома, мужчины — по мужской. Ну а вместе мы собираемся в столовой или гостиной. Ни я, ни мой сын не можем войти в покои моей дочери, а она, как и любая женщина, не может войти в мастерскую. Таков порядок вещей, которого Двинтилий придерживается тысячелетиями. Мы живем не как страны на поверхности, господин, как вы могли заметить, наши ресурсы весьма ограничены, и, чтобы всем здесь жилось хорошо и спокойно, Двинтилий нуждается в соблюдении порядка. Потому-то иные государства исчезают и остаются лишь в истории, а Двинтилий стоит так же непоколебимо, как и тысячу лет назад!

— Так стало быть, все ваши скульптуры — мужские? — впервые с самой аудиенции у царя нарушает молчание Блез.

Коннор с удивлением отмечает для себя, что его Всеобщий будто бы становится чуть глаже. Словно все время в Двинтилии он был занят только тем, что внимательно слушал речь рыцаря и подмечал ее особенности и отличия от своей, чтобы позже при нужде использовать самому. Его лицо с каждым часом здесь становится все мрачнее, а единственное выражение, которое у Коннора выходит разобрать в его нечеловеческих глазах, это утомление. Одним делом было плевать на глубоко презираемых имперцев, совсем другим — оказаться взаперти в огромной каменной темнице, где больше не властны были его боги, а любое подозрение об его истинном происхождении или настоящем имени могло бы закончиться самым скверным образом, без особых шансов на спасение. Невольно Коннор запускает руку в карман, куда прежде поспешно затолкал мешочек наемника, и касается ткани пальцами. Она кажется ему теплой.

— Ну что вы! — скульптор невольно прыскает в усы, дивясь похоже предположениям своих наземных гостей, и бусины в его бороде бьются друг о друга с металлическим звоном. — Разумеется, и женщины тоже! Раньше мне позировала моя жена, но, с тех пор как ее не стало, мне помогает дочь. Ну, а когда она покинет мой дом и войдет в семью своего мужа, ее место займет будущая пока что жена моего сына. Весьма славная девушка, скажу я вам! Лица ее предков еще должны появиться в царской галерее среди скульптур, и я верю, что она станет ему достойной музой, когда он возглавит наш род. Отличие от мужских скульптур только в том, что глиняные миниатюры и все наброски для них мне приходится делать наверху. Ужасно много приходится переносить туда из мастерской, да и всякий раз что-то да выпадет из головы! Но, именно так и рождаются шедевры… Ну, вот мы и пришли, имперские господа!

Они проходят под громоздкой каменной аркой, обозначающей конец лестницы и построенной словно бы вовсе не для низкорослых хозяев этого дома, а для таинственных великанов, что жили здесь незаметно от них и выбирались наружу лишь когда никто не мог этого видеть.

Корабль странных домыслов, что пускается было в свое свободное плавание, так же стремительно разбивается, когда его хрупкий нос врезается в первый же огромный блок белого мрамора, стоящий у самого входа в мастерскую. За ним вдоль стены выстраиваются еще несколько его братьев-близнецов, пока совершенно ровных и безликих, но рано или поздно готовых из обычного куска камня превратиться в новую страницу гномьей истории под инструментами опытного скульптора. Невольно Коннор тянется и, проходя мимо, касается плоского каменного бока, холодящего пальцы дыханием подземелий, откуда он и был извлечен. Несмотря на безупречную чистоту, наверняка наведенную побывавшими здесь до них слугами, в нос лезет сухая каменная пыль. Настолько мелкая, что хоть как-то она начинает ощущаться лишь после нескольких глубоких вдохов.

Вдоль противоположной стены параллельно друг другу бегут длинные каменные полки, уставленные всевозможной рабочей мелочевкой. Сотни крохотных скульптур из глины (обожженной глины — тут же про себя подмечает Коннор с ехидством и между тем интересом), некоторые из них повторяют друг друга или отличаются едва заметно, как двойняшки. Кое-где белыми айсбергами над над морем серой глины возвышаются и небольшие бюсты из настоящего мрамора, смотрящие со все той же непоколебимой суровостью, похоже, являющейся в какой-то степени отличительной чертой для гномьего искусства.

Заметно выделяется среди них лишь один, на удивление женский. Стоящий посреди одной из полок, он словно бы является и центром для всей этой композиции из глины и камня, притягивает ее к себе. Собранные наверху волосы подоткнуты таким обилием металлических украшений, что совершенно неясно, как несчастной вообще удавалось держать голову прямо, но несколько мягких локонов все же упрямо выбиваются из-под золотого капкана, спадают ей на лицо и открытые плечи. Даже с другого конца помещения без труда видится нежность, любовно вложенная в бюст, словно бы это и не камень вовсе: кожа, если ее коснуться, будет мягкой и теплой, а шелковый локон легко проскользнет между пальцами. Чуть ближе становятся заметны и некоторые детали. Маленькое золотое украшение (сейчас мраморное, но прежде, безо всякого сомнения, золотое) в перегородке ее носа по форме напоминает глядящий вниз наконечник стрелы и визуально чуть вытягивает и поправляет сам нос, немного крупноватый. Еще по несколько тонких колечек виднеется на ее брови и на обоих ушах. Глаза на этом лице такие же пустые и белые, как и на прочих мраморных изображениях, и все же в них есть что-то иное, сильно и сразу же отличающееся. Будто даже этими глазами она умудряется смотреть на входящих в мастерскую с теплотой и нежностью живого создания, а вовсе не куска безжизненного камня.

Похоже, что Коннор не единственный обращает на нее внимание едва зайдя внутрь, все его спутники также стоят на месте со взглядами, скрещенными в одной точке. Это не ускользает от старого мастера, под навесом его усов губы чуть шевелятся. Похоже, растягиваются в слабой улыбке.

— Это моя покойная жена, да вернется бессмертный дух к нам чистым золотом и белым мрамором. Я создал этот бюст в первый год нашего брака, — голос его звучит совсем не как прежде. — Только так она могла быть со мной в моей мастерской, когда еще была жива, и только так может быть со мной хоть где-то с тех пор, как ее не стало.

— Сочувствую вашей утрате, мастер.

— Благодарю, сир. Я научился жить с ней, да и не так много времени у меня осталось прежде чем я воссоединюсь с моей женой в камне. Ну а до того, я обязан успеть создать еще не одну скульптуру для царской галереи!

Лишь сейчас Коннор смотрит на то, что по справедливости должно было привлечь его внимание в первую очередь. На пьедестале, воздвигнутом прямо посреди мастерской, с царственной величественностью покоится громадный блок нетронутого еще мрамора, со всех сторон освещенный крупными светляками, расположенными ровно так, чтобы ни единого дюйма ценного камня не укрылось в тени от зоркого глаза мастера.

— Он здесь уже давно, — скульптор подходит к камню и со вздохом хлопает по нему рукой. Ждет, когда бы я смог высвободить из него нашего царя и вашего императора. Время уже почти пришло! Но сперва, как и обычно, я должен сделать первую миниатюру из глины. Проходите за мной, сир, я подготовлю все необходимое и посмотрю, как бы мне вас поставить…

Вдвоем они идут дальше и скрываются за одним из мраморных блоков. В ту же секунду все это время державшийся позади остальных Блез тяжело выдыхает и опускается на свободный край пьедестала, спиной прижимаясь к мрамору. Коннор оглядывается туда, откуда слышатся звон инструментов и голос суетящегося гнома, и, решив, что там он совсем ни к чему, опускается рядом с наемником.

Тот словно бы не замечает этого, ни единый мускул не дергается на его лице, а веки остаются опущенными. Так они сидят, пока по помещению не растекается землистый запах глины.

— Не сообразил поблагодарить еще там, — наконец решается Коннор. — За… эту штуку. Уверен, что тебе самому она не нужнее?

— Я приспособлюсь, рыжий, — тихо отвечает Блез. — Я всегда приспосабливаюсь. Дай время.

— Что там? В мешочке?

— Открой, — он усмехается, — никто тебя не укусит. Если только ты не веришь, что гномьи байки говорят правду, и потолок обрушится на нас за это.

— Говори они правду, — пальцы Коннора снова нащупывают нужное в кармане, — от тебя уже давно обвалился бы сам свод пещеры. По крайней мере, на четверть.

Сбоку от него слышится слабый смешок, а на ладонь Коннору из развязанного мешочка выскальзывает один единственный листок. Ярко-зеленый, с лазурными прожилками. Такой свежий, будто его сорвали с дерева никак не больше минуты назад, и слабый травяной запах расплывается по воздуху. Коннор медленно поворачивается к Блезу, откинувшему голову на камень и наблюдающему за ним из-под ресниц. На его лбу, несмотря на прохладу каменной мастерской, вздуваются и блестят крохотные капельки пота. Чтобы услышать его слова, приходится сдвинуться ближе:

— Лист с Сердца Терры, — объясняет наемник и его пальцы тянутся к его собственной груди, где, как помнит Коннор, изображено само древо. Кажется, впервые за все время их знакомства, одежда на наемнике тщательно застегнута до самого горла.

— Сколько ему? С тех пор как его сорвали, я имею в виду.

— Их не срывают. Терра сама отдает их, если достаточно искренне попросить ее защиты для кого-то. Этому — лет тридцать, может и больше.

— Так они не увядают?

— Не увядают, пока их хранят дети Первых. Он принадлежал моей матери сколько я ее помнил. Когда нас забирали в империю, она успела передать его моему брату. Он — мне, когда я бежал от Триады. Заставил ему поклясться, — Блез грустно усмехается, — что я верну его Терре, когда доберусь до Теллоны.

Они оба умолкают. Коннор хочет что-то сказать, но не находит для этого подходящих слов. Даже сейчас, когда из осторожности оба они снова говорят на Всеобщем. Он смотрит на пустую стену перед ними и вслушивается в неразборчивое бормотание скульптора, которое словно бы и не смолкало ни на миг все это время.

— Это намного тоскливее чем я ожидал, — нарушает молчание Блез. — На большинстве скульптур в Теллоне нет одежды. Надеялся, тут может быть так же.

— Ты о брате моем говоришь.

— Знаю. И пользуюсь твоей благодарностью, которая не позволит двинуть мне в морду за это,— его лицо, вернувшее было себе прежнее и куда более привычное выражение, вновь становится серьезным. — Знаешь, можешь сколько хочешь считать себя имперцем, кем угодно, хоть морским чертом с тремя рогами и двумя задницами, но посмотри на этот листок. Он такой же зеленый. Целиком, а не наполовину. Первые не видят разницы между мной и тобой, для них мы оба их дети.

— Я знаю, — неожиданно для себя отзывается Коннор. — И всегда знал. Но я родился не там, где с этим можно было бы спокойно жить.

— Нигде нельзя жить спокойно, если подумать. А здесь ты всегда будешь чужаком, — холодно припечатывает наемник. — Я в землях, куда меня привезли против моей воли, а ты — в землях, где ты родился и вырос. Что бы ты ни делал, люди никогда не забудут тебе того, что здесь ты чужак, и никогда не дадут забыть тебе самому. Можешь и дальше пытаться плыть по течению, с которым никогда не справишься, а можешь послать всех их на хер и жить своей жизнью так, как она идет. Обратно никому из нас уже не родиться, а стыдиться себя всю жизнь — не жизнь. Тебе не нужны напоминания, чтобы помнить, кто ты такой, так будь собой и гордись этим, рыжий. Другого тебя у тебя уже никогда не будет. И еще… цени тех, кто всегда все равно видит тебя, а не ваши различия и прочее дерьмо.

— Я понял кое-что тогда в Эрде, — решается Коннор. Наконец, столько времени спустя, он чувствует, что пришел подходящий для этого откровения момент.

— Да?

— Когда кассаторы бросили меня дожидаться казни в камере… там были еще двое. Обычные выродки, еще и не самые лучшие, раз уж их схватили, на чем бы они там ни попались. И даже они, самые низкие отбросы империи, говорили об эльфах и теллонцах как о мусоре. Таком, который они скорее по говну обойдут, чем дадут ему себе сапоги изгваздать.

— Да, — Блез невольно прыскает, — обычные дети самых бедных делорианских улиц. Забавно, что ты не встречал их прежде. Они бы и королю под ноги без долгих раздумий плюнули, окажись он перед ними. Без стражи только, само собой.

— Не в том дело было… они не видели моих волос. Настоящих. Думали, я такой же имперец как они сами. Говорили со мной как с равным, а на деле все это только потому, что я их обманул. Выдал себя за другого. Того, от которого они не кривятся, с которым говорить можно и даже стоять рядом. А я сидел и думал все… как же оно так просто выходит? Меня всю жизнь презирали за то, кем я родился, стоило только увидеть. Сперва в Венерсборге, потом в Ордене, а потом везде, куда меня только заносило после побега. А все было так вот просто. Спрятать от людей одни только волосы, именем не теллонским назваться — и все. Уже принять как равного готовы, и вроде как, это все, чего я всегда хотел. Но вот только… Это уже не я буду. Они не со мной дело иметь хотят, им нужен… сир Коннор. А я сколько угодно могу им зваться и зовусь, чтобы неприятностей не кликать, но все равно я — не он на самом-то деле. Я — Конхобар Норт, теллонский смесок и выродок.

— Знаешь, кем был Конхобар? — неожиданно спрашивает Блез. — Тот, которого все знают, а не ты, разумеется.

— Может и слышал когда, — невольно ухмыляется Коннор. — Мать меня языку учила, когда никто не видел, чтобы было с кем поговорить. Но теллонской истории — уж чересчур смело посреди Верхнего Венерсборга. Сказки разве только иногда по памяти рассказывала… нам обоим еще. Я имя-то свое полное от нее за всю жизнь пару раз только слышал. Лет до шести не знал даже, что меня иначе зовут, да и потом мне самому не разрешала так называться. Все думал потом, зачем тогда вообще так называть было?

— Конхобар — второй правитель в истории Теллоны, преемник королевы Марион, — Блез встречается с ним взглядом и еще больше понижает голос, добираясь в своем рассказе до весьма опасных имен и названий. — Говорят, даже мертвого мог воодушевить и поднять на бой. А это в ту пору было особенно сложно, я тебе скажу, рыжий, потому как слишком мало времени еще прошло с первого Бунта. Не буду настаивать, что я прав, но может и вправду, сколь долго ты имперец по папаше да и родился в Венерсборге, она решила тебя в его честь назвать. Конхобар родился в нынешних землях Теллоны, отец у него был эльф, но мать — прямиком из Делориана, уж никто не знает теперь, как именно они встретились и сошлись. Она может и была не против службы Первым, особенно как ребенка от эльфа заделала, но не успела уйти из Троебожия: умерла, когда он еще младенцем был, и по законам Теллоны он так и остался имперцем, сыном делорианки и чужаком.

— Так разве не за собственные заслуги в Теллоне принято судить? За то, чего сам добился, а не по родителям и происхождению?

— Все правильно, — на миг в лице наемника Коннору чудится странная тень, будто перед его внутренним взором мелькает быстрая мысль, вид которой недоступен другим, но отзвук ее по случайности вырывается наружу, — родись он в любое другое время никакой беды и не было бы. Но тогда Теллона еще только успела появиться на последнем куске эльфийской земли, который вырвали из лап имперцев при Марион. Попробуй втолкуй людям, что ты им не враг, когда у любого из них твои сородичи хоть кого да убили… Я это и сам видел, все не с нападения на Ферран жопой накрылось, за несколько лет до этого еще между теллонцами и троебожниками в Теллоне кошка пробежала, как только старый Дагмар дуба дал и Кровавый Дедрик сделался императором. Тогда еще понимать начали, что он что-то да затеит. Ну а во времена Конхобара все еще хлеще было, это уж не говоря о землях, которые троебожники тогда себе прибрали, Феррану с ними по размеру никак не сравниться. Эльфы живут долго и помнят много, помнили и как им принадлежал целый Материк, пригодные для жизни земли так точно, а потом явился Малькольм… — его голос, прежде медленно затухавший, смолкает совсем, и, склонив голову, Блез взглядывается в часть мастерской, где все так же скромно молчит, будто и вовсе его здесь нет, Ричард, и что-то без устали рассказывает старый мастер. Так же неожиданно наемник продолжает: — И все же, он всегда добивался своего. Был отличным стратегом и политиком, одним из военачальников Марион еще при ее жизни. Конхобар мог бы сам публично отречься от Троебожия и принять Первых богов, но он так и не сделал этого, говорил, что станет служить только доверившимся ему людям, а с богами у него дел никаких нет. Он не отрицал своего происхождения и не пытался его скрыть, вроде как, даже гордился, потому что без него и всех трудностей он и не был бы тем же самым человеком. Говорили, это он помог Кассатору втайне от имперцев передать теллонцам часть своих стрел. Если только это все же не слух, само собой. Самому Кассатору пинка под зад дали без шанса на искупление и возможности когда-то снова ступить на земли Терры, но Конхобар сумел все устроить и переправить их в Клермон. Вроде как, только благодаря связям в империи. Во время Марион правителей еще не выбирали, Верховный Совет сложился уже при ней, но Конхобар был первым и до сих пор единственным, кого избрали королем единогласно.

Коннор чувствует странный шум в ушах. Неужели… вот так оно все и было? Так… логично. Так складно, что ему и не думается спорить. Данное имя, которое он скрывал всю жизнь, зачем еще мать могла это сделать? За всю жизнь это было первым разом, когда в его мыслях царствовал ответ на этот вопрос, который действительно походил на правду. Ему никогда не думалось, что дело было в самом имени, в том, что оно значило для нее, а не том, что оно было теллонским. Вот чего она хотела в душе все это время, пока осторожность и страх за сына упрямо не давали ей покоя. Хотела, чтобы ничто не могло сломить его духа? Чтобы, наплевав на всех, он не стыдился себя, такого, какой он есть, и давал трудностям лишь укрепить себя? Верила, что даже рожденный в подобных обстоятельствах, он найдет силы прорасти сквозь все преграды, как самое упрямое растение сквозь стык между плотно подогнанных каменных плит, хрупкое и одинокое, но достаточно сильное и смелое, чтобы бросить вызов огромному жестокому миру вокруг.

Он вспоминает глаза, которых не видел уже пять лет. Почему-то совершенно отчетливо, будто они оказываются прямо перед ним, вплоть до ресниц, тщательно вытертых от слез прежде чем показаться ему, но все равно местами слипшихся от влаги. Коннор уже был намного выше чем она, но еще слишком щуплый и неуклюжий, и она обнимала его ужасно долго, совсем не заботясь о взглядах ждущих его кассаторов, прятала лицо на его груди и грела ее своим дрожащим дыханием, которое очень хотела скрыть, без слов. Тогда, лишь в тот момент, он действительно понял — они расстаются надолго. Он покидает их всех, некоторых даже навсегда.

Мать отпустила его лишь когда к ним подошли, уже не надеясь на ее сознательность, задушенную слепой материнской любовью из рук которой вот-вот готовились вырвать ее единственное дитя. Отстраняясь от него, но все еще не разжав стискивающие его куртку пальцы, она торопливо прошептала последние слова, которые он от нее услышал:

“Я знала, что это случится, что ты покинешь меня, только все думала, что у меня еще есть достаточно времени с тобой, но… его никогда не было бы достаточно. Я знаю, что ты справишься, мое солнце, со всем, что бы ни случилось, я уже горжусь и всегда гордилась тобой, просто… Однажды ты вернешься к нам, но мой маленький мальчик уходит от меня навсегда. Когда мы увидимся снова, я увижу не его, а сира Конхобара, великого воина с великой судьбой…”

Это был один из тех редких разов, общий счет которых уместился бы на пальцах одной руки, когда он услышал от нее это имя.

Коннор смаргивает и чувствует странное щипание в глазах. Он снова находит себя посреди холодной гномьей мастерской пахнущей каменной пылью и свежей глиной. Снова находит себя в компании молчащего Блеза, тишина рядом с которым ему, на удивление, совсем не в тягость.

— А он тебе, похоже, нравится. Ну, Конхобар.

Блез усмехается поворачиваясь к нему вновь:

— Один из немногих имперцев. Да и тот в империи был всего раз по слухам… Совсем уж не уверен, но кажется в детстве он и был моей самой первой любовью, когда книгу с его жизнеописанием где-то раскопал…

— Мастер…

Коннор невольно подбирается, услышав четкий и на удивление громкий голос Ричарда, которого он все еще никак не может увидеть из их нынешнего положения.

— Да, сир?

— Вы ведь тоже были во дворце, помните о цели нашего прибытия сюда, верно?

— Ну разумеется, сир! Здесь, в Двинтилии, мы веками презирали эту тварь и имя ее здесь хуже самого гнусного проклятья, но я прекрасно знаю, как много она значит для истории Делориана. Не шевелитесь, прошу! Да, вот так.

— Прошу прощения, — Коннору легко представить, как в этот момент его щеки стремительно заливаются краской. —  Если позволите, я бы хотел расспросить вас. Никто из нас не знает что именно мы ищем и где именно оно может быть, но мы полагаем, что именно в том месте Блэкфир проводил большую часть времени. Вы знаете, где это может быть? Может… сокровищница? Золотодобывающая шахта?

— Это все вряд ли. Верите или нет, сир, тварь не тронула ни крупинки золота за все время, что хозяйничала под нашей горой.

— В самом деле? Вы уверены?

— Готов поклясться бородами своих великих предков, что наблюдают за нами из камня! Гномы Двинтилия умеют вести учет своему добру как никто другой, а пергаменты не потерялись даже после захвата тварью!

— Но тогда чего ради это было?

— А это вопрос совсем не трудный. Это приключилось задолго до Прибытия, в то время поганый Блэкфир еще не успел предать всех и остаться самим по себе, в то время он еще служил и исполнял приказы… Вы сами знаете чьи.

— Беле…

— Сир! — в ужасе перебивает скульптор и краем глаза Коннор замечает кривую ухмылку Блеза. — Это проклятое имя не произносят под сводом Двинтилия! Да, ему, ему.

— Мн-не ужасно жаль, мастер.

— Бросьте, вы это не со зла, да и не успели сказать ничего… Так вот, если вам интересно знать о том времени в Двинтилии… Мы и сами мало что толком знаем, сказать вам по правде. В Двинтилии тогда не осталось ни одного гнома, чтобы наблюдать за тварью, а когда мы вернулись, его уже и в помине не было, даже последний след его поганого огня на нашем камне совсем остыл и застыл, только вот… Успели вы как прибыли сюда задуматься о том, почему в народе говорят “Кольца Двинтилия”, а между тем от каждого кольца тут всего только чуть больше половины в окружности и наберется? Змей никого не убил, это чистая правда, ну и золота не тронул, явился он только затем, чтобы отравить наши жизни по воле своих лживых и кровожадных богов. Когда гномы снова вошли под этой священный свод и вернули жизнь в наше царство, западная часть великого Града Золотых Крыш лежала в руинах. Само собой разумеется, мы легко могли бы восстановить ее руками наших могучих каменщиков и других горожан, но кто же в своем уме согласится на многие поколения и тысячи лет привязать свою собственную семью к проклятой и оскверненной земле? Тогда-то проход туда и решено было обвалить, часть города похоронили навсегда, чтобы никто даже по случайности не забрел туда и не накликал на себя беду. Знаете, говорят, водятся там сейчас отвратительнейшие хищные твари, рыскают по останкам величия наших предков и с радостью нападут на любого, кто к ним сунется.

— Так туда теперь никак не попасть? — с совсем не рыцарским возбуждением интересуется Ричард.

— Отчего же это не попасть? Ходы и по сей день остались, мало ли какая нужда может появиться, кто же все мосты позади себя обрубает, но знают их одни лишь только хранители тоннелей. Собственно, так они сами в Двинтилии и появились. Тварь знала, как сюда пробраться, смогла значит наши тайны разведать. Чтобы впредь такого снова не приключилось, их перестроили, но карт никаких не составляли, а все планы уничтожили. Хранители — они наши карты тоннелей и всех ходов и есть. Все их по памяти знают, могут если надо в любой уголок провести. К ним вам и нужно, если рискнете все же в заброшенный город сунуться, чтобы туда попасть и потом обратно выбраться, а я одного как раз неплохо знаю, могу и свести!..

Далеко наверху, в самом начале лестницы, скрипит и хлопает дверь, и лавиной эхо легко сходит к ним сквозь воцарившуюся тишину. На другом конце мастерской смолкают все звуки работы скульптора, и что-то звякает, опускаясь на стол, но он тут же вновь берется за дело, пока торопливые шаги спускаются к ним по древним ступеням и извилистым пролетам. Отзвук каждого шага не дает толком разобрать, как далеко успел зайти пришедший, и, хоть Коннор и ждал его появления в любую секунду, раздавшийся в дверях голос заставляет его вздрогнуть так сильно, что это замечает даже сидящий рядом Блез.

— Отец! Мне сказали, ты в мастерской с нашими гостями! Отец!

В спешке влетевший на порог гном замирает, едва увидев перед собой их двоих и, хоть он сразу и не понимает почему, Коннор тут же про себя отмечает, что тот должен быть еще ужасно молод. Лишь чуть погодя, присмотревшись повнимательнее, он замечает ясные голубые глаза и пухлые губы, приоткрывшиеся от удивления в выражении никак не подходящем прежде виденным ими суровым и важным гномам, скорее самому обычному мальчишке. Самым же первым, что и наталкивает его на эту мысль, оказывается вовсе не что-то, что он мигом увидел на этом лице, а то, чего он так и не находит, хоть и невольно ищет. Вместо густой бороды, спадающей на грудь и сверкающей богатыми украшениями, наготу его лица едва прикрывает светлая и местами немного клочковатая щетина, только начавшая становиться мягкой.

Вошедший, прежде так и стоявший на месте не отводя от них пристального взгляда, вдруг словно приходит в себя, отряхивает несуществующие крошки с бордового камзола испещренного золотой нитью и с почтением склоняет голову, тряхнув несобранными русыми кудрями. Прежде они столь важно лежали на его плечах, будто бы единственным их предназначением было заменять собой не растущую как следует бороду.

— Пусть благополучие не оставит ваших палат, имперские господа! — проговаривает он с излишней поспешностью, будто как Ричард опасается позабыть слова или же возмещает время, которое прежде бесполезно потратил на разглядывание высокорослых пришельцев с поверхности. Коннор слышит, как Блез хмыкает, едва услышав подобное обращение к ним обоим.

— Лаберий, сын мой, — мастер появляется перед ними на удивление беззвучно и обтирает руки полотенцем, что уже хранит на себе старые следы засохшей глины, — я рад, что ты пришел составить нам компанию. Господа! Позвольте же представить вам Лаберия Петрама, моего единственного сына и единоличного наследника всего, что ваши глаза только могли видеть в этом доме! Пусть вас не обманывает его юность, ей не под силу умалить его талантов, царский род будет благословен, когда получит такого придворного скульптора, а сам я уйду на покой в камень. Вы, безо всякого сомнения, должны увидеть несколько его скульптур, в сотворении которых я не принял никакого участия, вы совершенно не поверите, сколь юн их создатель! — от взгляда Коннора не укрывается выражение блаженства и между тем смущения на лице молодого гнома, что окрашивает его не сокрытые бородой щеки в нежный персиковый цвет, а губы растягивает в улыбке. Словно для него нет большей радости во всем его небольшом гномьем мире Двинтилия, чем столь щедрые слова из отцовских уст. — Я горд буду зваться в истории его отцом, когда он, безо всяких сомнений, помяните мое слово, оставит в ней свой след!..

— От-тец, — с явным трудом, едва перебарывая себя, вмешивается сам Лаберий, — для меня величайшая честь слышать это от тебя и принимать в доме нашего рода почетных имперских гостей, но я сошел сюда с бедой, которая требует твоего присутствия наверху. Как можно скорее.

Невольно Коннор отмечает, сколь странными кажутся ему речи гномов, что при них из уважения велись исключительно на Всеобщем. В них не слышалось сильного акцента, уже ставшего ему привычным из-за общества Блеза и даже не казавшегося уже неприятным, или легкого налета чужого языка, что даже спустя многие годы жизни в империи сохранила речь его собственной матери. Они звучали правильно. Настолько правильно, что это казалось ему странным и совсем не естественным. Их интонации больше походили на высокопарные речи театральных актеров. Не тех, что потешали толпу посреди рынка, а тех, что он увидел пробравшись как-то раз тайком в театр верхнего Венерсборга на представление лишь для знати. Столь серьезное и почетное, что на нем присутствовал лично император со своей новой фавориткой, а здание охранялось столичным гарнизоном. В речи знатных двинтилийцев каждое слово находится на своем месте, ничто не путается и не сокращается для простоты и скорости. Все так правильно, будто он слушает старую книгу, которую те читают по ролям. Он знает, что в том нет их вины, обучавшихся чужому языку в своем подземном царстве по старинным книгам и большей частью не представляющих, как же на самом деле говорят люди на поверхности, и все же ему никак не верится, что сказанные ими слова могут быть искренними, идущими от сердца, а не плохим притворством актеров перед публикой.

— Что же это такое? — голос встревоженного старика вырывает его из раздумий.

— Быть может, нашим гостям ни к чему напрасные волнения после их долгого пути?

— Я не желаю таиться от наших почтенных гостей, сын, это было бы ужасным непочтением к ним, будто мы скрываемся от них. В чем же дело, рассказывай скорее!

— Наверху тебя ждет Аврелий, отец, — все же выдыхает Лаберий, проделав над собой заметное усилие. — Он не рассказал мне всего, когда я встретил его, и желает говорить с тобой лично.

— Аврелий?!

Звук этого имени словно заставляет воздух между отцом и сыном заходить ходуном, Коннор поворачивается к скульптору, привлеченный его голосом. Впервые за день их него пропадает вся та торжественная важность и слышатся живые, человеческие интонации. Искреннее удивление с примесью испуга.

Не дожидаясь других объяснений тот бросается к двери вперед всех, будто и сам совсем позабыл про свой преклонный возраст. Оставленным им в спешке сыну и гостям не остается ничего иного кроме как последовать и попытаться хоть как-то угнаться за ним, едва ли не перемахивающим через ступеньки на своем пути. Коннор оказывается к двери ближе остальных и потому в этой погоне вырывается вперед. Двери еще не успевают захлопнуться за без устали спешащим вперед скульптором, когда он проскальзывает в них следом и в который раз радуется высоким потолкам и проходам, без которых ему пришлось бы совсем худо. Он шагает было в гостиную, когда все его внутренности вдруг перекручивает ледяным хлыстом ужаса, а тело само по себе отшатывается назад и вжимается в стену у самой двери.

Первым, что видит Коннор, становятся огромные белоснежные стилеты зубов. Таких длинных и тонких что, когда челюсти смыкаются, они не могут в ней уместиться и остаются снаружи, неровными кольями смотрят вверх и вниз. Крупные ноздри, своими провалами единственно указывающие на сливающийся с иссиня черной шкурой нос, жадно и часто втягивают воздух, движутся вместе с длинными белыми вибрисами по бокам чудовищной морды. Коннор не может отвести взгляда от огромной уродливой пасти прямо перед собой и совсем не сразу понимает, что свисающий из нее кровавый кусок плоти это и не плоть вовсе, а конец плотной красной повязки, закрывающей глаза твари.

— Тея никогда не встречала человека, — слышит он из-за ее спины сквозь бешеный стук крови в своих ушах. — Она просто хочет обнюхать, не укусит. Разве что если я не скажу.

Коннор смотрит поверх головы чудовища, больше всего напоминающего ему уродливую смесь кошки и кролика на теле огромной нескладной пантеры. Там, прислонившись к одному из кресел, со скрещенными на груди руками стоит незнакомый ему гном, такой безмятежный и спокойный, будто бы между ними оказывается всего лишь крошечный котенок с едва раскрывшимися глазами, а вовсе не отродье самой темной бездны, один единственный клык которого без труда вскрыл бы любую глотку. Тварь бьет себя по выступающим ребрам собственным хвостом, тонким и сильно сужающимся к концу, будто настоящий хлыст, и делает один осторожный шаг вперед к Коннору, втягивая воздух с еще большим остервенением, будто таким образом хочет притянуть к себе человека. Ее гладкая черная шерсть лоснится в белом свете камней.

— Это лапсария? — Блез, не замедлившись ни на миг, проходит мимо него вглубь комнаты, где и замерла тварь, и Коннору разом становится неловко и еще больше жутко.

— Она самая, — кивает тот же гном, и его брови удивленно приподнимаются. — Не слышал, чтобы они водились на поверхности, откуда бы вам там знать лапсарий?

— Водятся, — Блез без резких движений стягивает перчатку с чистой от чернил Триады левой руки и подставляет ладонь тут же потянувшемуся к ней носу твари. — Но только в редких зверинцах, которые умудряются достать у самых безумных браконьеров хоть одну для своих представлений. Представить страшно, сколько они стоят, если учесть, где их приходится ловить, но и народ рад за их показ монет отвалить, потому и тащут им на потеху. Мерзкое зрелище.

Прежде чуть насмешливое лицо гнома, похоже откровенно забавлявшегося произведенным на Коннора впечатлением, меняется. Густые темные брови сдвигаются ближе друг к другу, а между ними залегает глубокая складка, губы под короткими усами стягиваются в прямую линию. Тварь, своей головой с острыми оттопыренными назад ушами дотягивающая наемнику до самой груди, громко пыхтит, уткнув морду в его ладонь. Несколько белых клыков высовываются между пальцев.

— Темные пещеры — их среда обитания. Они почти ничего не видят, но свет причиняет им боль. Все равно что ткнуть горячим камнем в открытый глаз, поэтому в городе я всегда завязываю глаза Тее. Они ориентируются только на запах и слух, а слишком шумные места вызывают у них панику.

— А еще это опасное и дикое животное, которому место в заброшенных тоннелях, откуда ты его и достал, а не в жилых кольцах города!

— Лаберий! — неожиданно резко перебивает сына скульптор. — Аврелий тоже гость в нашем доме и ты знаешь, что Тея никому не причинит зла. Я сам позволил ей входить в этот дом, когда она позировала для моей скульптуры!

— Я прошу прощения… — из его лица словно бы разом до последней капли испаряются все краски, а из голоса засквозившая было в нем напыщенность. Единственный звук недовольства от отца подрубает ее, как хорошо наточенный топор молодое деревце.

Сама лапсария, все не переставая дергать ушами на каждый звук своего имени, тихо фыркает и толкается в подставленную руку, уже не столько изучая, сколько ласкаясь. Она подныривает под нее так, чтобы ладонь наемника проскользила прямо на крупный покатый лоб, чуть сдвинув повязку, но не открыв ее слепых глаз.

— Насчет скульптур, мастер Петрам… — Аврелий решается вернуть на себя внимание, прежде целиком обращенное на его животное. — Если я могу говорить об этом при ваших гостях…

— Говори же, не томи! Мастеру Петраму нечего скрывать!

— Сегодня мы были в скульптурной галерее, мастер, и пока я не имею никакого понятия, как это могло приключиться, но часть северной стены вдруг начала рушиться. Трещина, которой не было и в помине еще месяц назад, прямо сейчас уже почти дошла до пьедестала последней скульптуры вашего отца и, похоже, будет двигаться дальше.