Онлайн чтение книги Черный Дракон The Black Dragon
Глава 14, или Отверженные

Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое.</i>
Франц Кафка, "Превращение"

* * *

640 год от Прибытия на Материк

Амиан подходит к костру с опаской и останавливается в нескольких ярдах, воровато поглядывает на спины уже сидящих вокруг него — шестерых. Всех, кроме Гидры.

Сокрытый от ветра крупным камнем, огонь горит ровно и жарко, своим светом заполняет вязкую осеннюю темноту. С облегчением Амиан протягивает в его сторону дрожащие от холода руки, ловит долетающие обрывки тепла, вдыхает терпкий и щипающий ноздри запах дыма, не рискуя подходить ближе. Желудок сводит даже после двух кусков жесткой солонины, жевать ее — словно жевать кусок вываренной кожи, но несмотря на непривычные холод, голод и долгий переход, за всю дорогу он ничем не выдал собственных мучений. Даже когда от усталости он чуть не свалился в овраг.

Все его немногочисленные пожитки навеки сгинули в огне вчерашнего пожара, поглотившего резервацию, а сунутый кем-то из бунтовщиков плащ едва ли спасает от холодов, к ночи становящихся совсем невыносимыми. В попытках отвлечься Амиан трет заслезившиеся от дыма глаза и думает о странной иронии — безумное ревущее пламя, стершее с лица земли всякое напоминание о последней паре лет его жизни, и костер, столь сильно манящий своим теплом, были делом рук одного и того же человека.

Амиан невольно обращает взгляд к спине сидящего полудракона и чуть ежится. Разумеется, умом он понимает, что едва ли кто-то из собравшихся желает ему зла, едва ли кому-то вообще есть до него дело. И все же сейчас, как и весь день до этого, он не может отогнать от себя необъяснимое чувство страха. В особенности находясь столь близко.

Сам он, как и остальная четверка из Скара, по классификации Ордена относился к наименее опасным из абаддонов — тем, что не могут не только убить человека, но и причинить ему телесного вреда. О тех, кто был подобен Гидре и жуткому типу, скрывающему собственное лицо даже от союзников, в прежние времена ему доводилось лишь слышать. Сперва из ходивших по землям империи страшных баек, большую часть из которых рассказчики выдумывали сами, а потом и от собственных тюремщиков в те редкие моменты, когда у них появлялось желание говорить с заключенными. Резерваций для подобных полукровок было мало — не оттого, что мало было их самих, а оттого, что схватить такого живьем было для Ордена редкой удачей, почти всегда стоящей нескольких жизней. Тех абаддонов, которым не посчастливилось умереть от стрелы сразу, содержали столь строго, что условия Скара в сравнении с этим могли бы показаться удобствами императорского дворца.

В глубине души Амиан осознает, что именно подобные ей самой нужны Гидре в ее борьбе. Захват слабой резервации был для нее тренировкой, проверкой собственных сил и слаженности работы завербованных ею, первым устрашающим посланием для Венерсборга и императора лично — они идут и они способны расправиться даже с теми, кто испокон веков защищал от них человечество. Никто больше не в безопасности.

Вести войну намного проще, если посеять страх и смятение в рядах врагов заранее.

— Почему ты не сядешь с нами?

Амиан вздрагивает от неожиданности. Невидящий взгляд миниатюрной теллонки обращен прямо на него. Столь пристальный, что невольно хочется прикрыться. Следом за ней оборачиваются и другие собравшиеся — все, кроме Безликого. Младший из братьев-оборотней с усмешкой сдвигается в сторону, освобождает место между ним и собой. Амиан занимает его торопливо, всеми силами скрывая собственные страх и смятение, и невольно радуется, что не очутился подле полулицего гиганта. Голем пугает его до дрожи одним лишь своим видом, сейчас же в руках у него оказывается небольшой, но остро заточенный нож, которым быстро потерявший интерес к происходящему островитянин придает форму куску древесины.

— Как ты... — выпаливает Амиан и на миг умолкает, когда понимает, сколь глупо это прозвучит, но все же договаривает: — ... узнала, что я там?

— Увидела, — ее голос спокойнее, чем море в штиль. — Я вижу всех вас. Не так, как видишь ты, но мне хватает.

Амиан невольно кусает губу. Даже слепая девчонка отыскала себе место среди них и стала незаменима, ему же всего-навсего повезло очутиться в нужное время в нужном месте.

До вчерашнего дня, даже среди самых смелых своих помыслов, он не допускал ни единого о том, чтобы однажды стать участником восстания. Едва ли прежде он вообще стремился к завоеваниям и свержениям, а уж тем более так, как, похоже, стремилась к ним Гидра. И все же с тех пор, как три года назад он очнулся в погребальной одежде, с гудящей головой и смутными воспоминаниями о темном переулке и боли от прошедшего меж ребер ножа; с тех пор, как все, кого он знал прежде, отвернулись и постарались забыть, будто он и вправду умер, как обычный человек; с тех пор, как позади него захлопнулись ворота Скара, он больше не мог понять, где же его место в этом страшном и несправедливом мире.

Он презирал оковы Ордена больше всего на свете, раз за разом он сбегал от ненавистных кассаторов и начинал ненавидеть их еще больше, когда его вновь хватали, но каждый раз — каждый проклятый раз — понимая, что его выследили вновь, он испытывал ни с чем не сравнимое облегчение. Он жаждал свободы сильнее, чем жаждет воды умирающий в пустыне, но и представить себе не мог, что станет делать с нею, если вдруг и вправду обретет.

Для абаддонов больше не существовало обычной жизни, лишь вечный страх. Они засыпали с облегчением и благодарностью, что пережили еще один день на воле, и просыпались от крохотного шороха, уверенные, что это рыцари Ордена пришли за ними. Никто из них не смел обрести дома или семьи, не смел задержаться на одном месте. Стоило докучливому соседу обратить внимание на не прибавляющиеся на лице морщины или слишком быстро заживший порез от бритвы на щеке, и вновь приходилось срываться. Бежать прочь, не глядя назад и надеясь, что Орден еще не дышит в спину, бросить все, лишь бы сохранить это жалкое существование, жестоким самообманом выдаваемое за свободную жизнь.

Теперь же ответ будто сам идет к нему в руки. Он, Амиан, обычный сын греннской шлюхи, может стать частью того великого, что навсегда изменит их мир, наконец подарит цель его собственной жизни и надежду на эту самую жизнь после того, как все закончится. Его до лихорадочной дрожи пугает то, во что он ввязался и в чем увязает все глубже с каждой минутой, но больше пугает лишь шанс потерять все это.

— Но правду сказать, — голос Видящей вырывает его из раздумий, — я предпочла бы видеть деревья. Задевать их бывает больно, — она со смущением улыбается.

— Сам-то ты что можешь?

Амиан поворачивается к Клыку, услышав голос с сильным акцентом Дикой Долины. Правильными чертами лица, смягченными светом огня, и голубыми глазами он походит на своего сидящего поодаль брата, в остальном же меж ними нет и крохотного сходства. Друид при себе не имеет никакого оружия, а крепкое тело с воинской осанкой, раскрашенное старыми шрамами, под плащом сокрыто свободной туникой. Тем страннее выглядит узор глиняных полос на его лице, в землях Долины наносимый перед боем. Обуви, к вящему удивлению постоянно замерзающего Амиана, он не носит вовсе, а его доросшие до лопаток темные волосы удерживает лишь тонкий кожаный ремешок на лбу. За целый день пути никому так и не довелось услышать его голоса, однако же молчание вовсе не мешало Друиду возглавлять их в пути через лес. Он безошибочно вел их самым надежным путем. Частенько сбегавший Амиан прекрасно знал о многочисленных болотах в этих лесах, как-то раз кассаторы нашли его по крику, увязшего по самое горло. За минувший же день он так и не увидел ни единой топи. Стороной обходили их и дикие животные. Порой они мелькали неподалеку, но исчезали среди деревьев — быстро и словно бы с почтением.

В отличие от брата, Клык оставляет лицо девственно чистым, а сам он одет в грубый доспех из вываренной кожи. Его светло-русые волосы коротко острижены, а на висках и затылке вовсе сбриты, пояс же оттягивают ножны с мечом. Амиану еще не довелось узнать, какими силами наделило его перерождение, но чутье подсказывает ему, что едва ли оружие и впрямь все еще необходимость, а не старая привычка.

— Ты ж с нами теперь, так оно ведь? — продолжает заждавшийся ответа долинник. — Покажи, что за зверя ублюдки запрятали в клетку.

Амиан чувствует, как от его слов кровь приливает к лицу, и невольно сглатывает.

— Дай ему освоиться, — с укором вмешивается Видящая. — Когда-то и мы боялись показать хоть кому-то, на что способны.

— Нечего здесь бояться больше, — возражает ей Клык, — и некого. Все они сгинули.

— Всего лишь девять, — впервые при Амиане заговаривает старший из братьев. Его взгляд неотрывно следит за танцующим пламенем, а голос звучит отрешенно, будто мыслями он далеко от них. — Девять кассаторов на окраине империи, а еще пара сотен скоро объявит нам войну. Бояться нужно, пока хоть один из них продолжает дышать, — Друид чуть склоняет голову, но не отводит глаз от огня. — Мы больше не в Феровеле.

— Феровел безопасным быть перестал, когда перед Делорианом склонился, — огрызается младший оборотень, и Амиан замечает, что клыки у него чуть длиннее и острее человеческих, а верхняя губа в момент злости то и дело норовит приподняться, чтобы по-звериному обнажить их. — Мы рождались волками, а жили, как псы вшивые. Благодаря империи все. Всю жизнь их боялись, всю жизнь прятались, и все равно нашли они нас, все равно все отобрали. Ты перед ними дальше можешь трястись, а я не стану.

В пальцах Друида с жалобным треском ломается маленькая сухая ветка, не донесенная кем-то до костра, и лишь на миг Амиан замечает, как мертвенное безразличие во взгляде долинника заменяет что-то странное, что-то угрожающее. От него не укрывается и то, как вдруг невольно вздрагивает Видящая, сидящая от Друида по правую руку.

В глубине леса — громогласно среди ночной тишины — ухает сова.

— Так это Орден вас нашел? — не сдерживает удивления Амиан. — Уж они-то как никто знать должны, что брехня это все и огнем перерождения не остановишь.

— Не Орден, — Пальцы Друида разжимаются, и обломки ветки беззвучно падают в траву. Взгляд его вновь наполнен безразличием, а голос столь ровен, что невольно Амиан задумывается, а не почудилось ли ему только что увиденное. — Жили мы неподалеку от земель имперского лорда, почти у границы Феровела. Лорду тому и донес кто-то и об отце, и о нас. А уж он солдат своих и послал — не стал дожидаться Ордена.

— Убил бы суку, — Клык сплевывает себе под ноги. — И ту, что донесла, и лорда.

— Я бы их тебе не уступил, — возражает ему брат. — Ни того, ни другого. Вырезал бы все их семьи на глазах у них, и отвернуться не позволил. А потом уж и их самих.

— Что же с ними стало? — заслышав голос Видящей, Амиан выдыхает.

— Лорд сам помереть успел. Пока нас не было.

— Во сне, — Клык морщится. — И минуты не промучился. Имперская падаль... А стукача так и не нашли.

— Слышал, оборотней в Долине навроде богов чтят, — вновь осмеливается заговорить Амиан. — А вас спалить позволили?

— Раньше — чтили, — Друид протягивает к огню руку и медленно поворачивает, наблюдая за играющим на коже светом, — а как имперцы захватили Феровел и оборотней вырезать начали, так почтение выражать стали тем, что жить среди себя позволяли и от имперцев скрывали. А племен в Долине полно, и большинство друг друга на дух не переносят. В нашем пара сотен людей была, да и те с детьми и стариками вместе. Тех, кто бой дал, убили, а потом уж нас заперли и подпалили, — Амиан вытягивает шею, всматриваясь в его лицо, но даже в эту секунду оно остается все также непроницаемо. Быть может, таким он и был всегда. Холодная ненависть к империи была свойственна ему, как и многим долинникам, едва ли не с самого рождения, а случившееся лишь подарило ему силы, с которыми он наконец мог дать отпор старому врагу. И все же что-то заставляет Амиана думать, что именно в тот день, положивший конец человеческой жизни, часть его и вправду умерла навсегда, не возвратилась в мир живых вместе с ним, заставила, отбросив жалость и сомнения, примкнуть к разгорающемуся восстанию.

Сидящий возле Друида Аспид чуть ерзает и в нерешительности жует губу, прежде чем тихо спросить:

— Выходит, и сами вы о себе все знали всегда, и остальные тоже?

— Знали.

— И не боялись? — его голос становится чуть громче от удивления. — Совсем?

— Когда-то, — наконец Друид отводит взгляд от костра, но вместо собеседника обращает его к горящим в небе звездам, — абаддоны были защитниками Феровела. Люди там не забывают этого.

— Ага, — Клык невесело хмыкает, — вот и нам оттуда убраться велели. Чтобы гнева империи не накликать на них, если снова про нас вызнают.

— Защитниками? — Амиан не сдерживает короткого смешка. — Да мы для всего людского рода хуже чумы, войны и голода всех разом!

— Людской род и сделал нас теми, кто мы есть сейчас, — одного резкого взгляда Друида достаточно, чтобы по всему телу прошла мелкая дрожь. — Первые люди и их боги посеяли смуту в этих землях, нарушили равновесие, которое сохранялось много веков до их прибытия. Что вообще ты знаешь о таких как ты?

— То, что мы прокляты, — Амиан чувствует укол злой обиды от поднявшихся воспоминаний и не отводит глаз, — и сами не знаем за что...

— Это вовсе не проклятье! — торопливо перебивает Видящая, будто испугавшись услышанного. — И сами мы тоже не прокляты!

Ее бледное треугольное лицо, прежде напоминавшее ему о дорогих фарфоровых куклах, такими же пустыми глазами глядящих из-за витрин в богатых кварталах, вмиг меняется.

— Так с чего все мы здесь? С того, что людей должны защищать? Мы, по-вашему, кто — герои? — не выдерживает Амиан и с горечью сглатывает, чувствуя на себе взгляды собравшихся. Полулицый Голем, похоже, вовсе не способный говорить, опускает руку с ножом, будто не хочет упустить ни слова, и даже в глазных прорезях на маске Безликого едва заметно мелькает отблеск огня, когда он поднимает голову. — Как бы не так. Мы для них — уроды, они нас и рады бы зашвырнуть в клетки и гнить там оставить на пару веков, лишь бы на глаза не попадались и жить не мешали. Плевать они хотели, кто и впрямь опасен, а кому не повезло просто. Всех нас они ненавидят, даже если и не знали никогда. Хоть кто из вас этого хотел? — он оглядывается на лица молчащих бунтовщиков. — Хотел себе жизнь без конца, где без конца все его ненавидеть будут? Я — нет. Так чем это не проклятье?

Никто не отвечает ему. Амиан отворачивается к шипящему еловой смолой костру и глубоко вздыхает, обрадованный тяжелой тишиной. Подобные слова не должны задевать его столь сильно и не должны застилать мысли слепым гневом. За все минувшие с перерождения годы он ни на миг не переставал считать случившееся с собой злым и несправедливым роком, наказанием столь суровым, что ему так и не удалось вообразить заслуживающее его преступление.

Он умер и был мертв. И он восстал из мертвых. Его душа вернулась в тело, пробудила нечто, прежде дремавшее, и исказила его, превратила в изгоя для всего рода человеческого, вечно гонимого и ненавистного. Как могло это не быть проклятием? Что, если не злые силы, столь жестоко обходятся с ними? Как кто-то из них может считать иначе?

Когда-то и он боялся и ненавидел тех, кем всегда в тайне от себя являлся сам. Когда-то он желал всем им попросту исчезнуть — сделать одолжение не только людям, но и себе самим. Им, существам вдвойне уродливым и отвратительным от того, что их уродливая сущность на свет появлялась в оболочке человека и проявляла себя путем столь противоестественным. Ему не было дела до того, как они живут, что чувствуют, почему скрываются от Ордена и что случается с теми, кого ловят и не убивают. Все, чего он хотел, это уверенности в том, что они настолько далеко от него, насколько это было возможно. И Амиан отлично знает — похоже, единственный среди них — что людей, таких же, каким некогда был он, всегда было ужасающее большинство.

— Ты и вправду ничего не знаешь, — нарушает молчание Друид, — о том, как мы появились. Неужто потомки южных эльфов забыли все так быстро?

— Я не теллонец.

— Ха, — сбоку доносится смешок Клыка. — А имя себе сам придумал? Имперцы детей своих как Первых не называют.

— Мать была из Феррана, — буркает Амиан и чуть морщится. — Я родился в Гренне.

— Ее продали?

Видящая осекается, словно лишь выпалив свой вопрос вслух понимает, сколь он неправилен, а Амиан невесело хмыкает.

Его матери не было среди бедняков, число которых во много раз возросло за год осады, когда пойманных крыс порой покупали по цене доброго куска мяса, а женщины, несмотря на все предосторожности понесшие в это время, скрепя сердце отвергали дар богини Терры и избавлялись от нерожденных детей, лишь бы не видеть, как те будут мучительно умирать от голода в своих колыбелях. У элитного борделя, дававшего ей работу, было достаточно полезных связей, чтобы вполне сносно пережить осаду, а когда город все же пал — остаться на плаву, радушно открыв свои двери для командования имперских войск. Должно быть, именно тогда от кого-то мать услышала, что в борделях империи красивые и умелые девушки, в обликах которых видны были изящные мазки эльфийской крови, а в речь вплетался легкий акцент, ценились куда как выше, чем в Ферране.

Еще до рождения Амиана мать сошлась с одним из небольших греннских чинуш, который втайне от семьи поселил ее поблизости от их дома, и именно его она больше двадцати лет искренне считала за отца своего сына. Ровно до тех пор, пока не узнала, кого родила и выростила на самом деле. После перерождения Амиану не трудно было понять, кем именно был его настоящий отец, а из людских разговоров об этих тварях догадывался он и о том, что во время его зачатия разум матери был столь одурманен, что едва ли она хоть отчасти понимала и помнила случившееся.

В детстве ему никогда не приходилось жить среди нищеты, мерзнуть зимой у холодной печи, засыпать под жалобное урчание собственного живота или носить много раз перешитые штаны, больше похожие на стеганый мешок из заплат. В его постели всегда было тепло и сухо, а сама она находилась даже не не чердаке борделя, а через несколько улиц от него, в одной из двух принадлежащих матери комнат, оставшихся, даже когда сама она вернулась к прежней работе после расставания с любовником. О том, что творилось в Ферране после захвата, Амиану доводилось слышать лишь из ее редких и неохотных рассказов. О группке алхимиков, что прежде трудилась в стенах города, а после его падения взорвала себя вместе с лабораторией и целым кварталом жилых домов, чтобы древние секреты никогда не попали в руки имперцев, о налогах, задранных обозленным Дедриком Моргенштерном, получившим отпор подошедшей из Клермона армии, и о детях, которых забирали из семей, что не имели денег для оплаты.

Амиан вновь смотрит на Видящую и думает о том, что именно заставляет ее лишаться власти над собственными чувствами при упоминании случившегося с Ферраном, что именно довелось ей пережить в его стенах и что именно она вспоминает, слыша о родных местах. Он мотает головой, не уверенный, может ли она почувствовать это, и коротко отвечает:

— Нет. Не продали.

Ее губы едва заметно вздрагивают, но она молчит, тонкими нервными пальцами теребит собственный рукав, словно безуспешно пытается успокоить саму себя, и вдруг поспешно оборачивается себе за спину.

Гидра выходит из темноты леса почти беззвучно, сдвинув в сторону ветви окольцевавшего поляну голого кустарника, и садится у костра среди них, холодная и будто бы безразличная ко всему. Она приходит со стороны протекавшего неподалеку ручья, с чистыми и совершенно сухими волосами и одеждой, несмотря на царящий в лесу холод.

При ее появлении словно смолкает даже шум ночного леса, кто-то сдавленно прочищает горло, похоже, как и Амиан размышляя о том, как давно могла она стоять неподалеку от них, заметная лишь для Видящей и непоколебимого в своем безразличии Друида.

— Я слышала от вас много споров и мало дела, — заговаривает Гидра, развязывая свой вещевой мешок. — Парень прав. К Лодуру разговоры о былом величии. Никто из нас его не застал, как бы там раньше не было — теперь это не так и никогда так снова не будет. Сейчас мы прячемся от людей по лесам, — она отпивает из найденной в мешке фляги, — чтобы восстать как сильные этого мира, а не их покорные защитники — и этого люди уже не забудут. Даже если захотят. А сейчас, — она поворачивается к Амиану, — мне интересен ты.

— Я?

— Покажи себя, — она кивает, и медленно извлекает из ножен свой меч. В свет костра выхватывает разводы наспех вытертой крови на лезвии. — Скара — резервация для тех, кто не опасен, а тебя упрятали так далеко, что мы едва не сожгли тебя вместе с ней.

У Амиана перехватывает дыхание, а внутри ему становится еще холоднее, чем снаружи.

— Тебе оно б не понравилось, мне-то поверить можешь, — Клык несильно толкает его колено своим, и от подобной мысли Амиана передергивает.

— Это он тебя почувствовал, — Гидра указывает ему на долинника и проводит по стали промасленной тряпкой. — Еще может волком обернуться.

— Волком любой чистокровный оборотень может, — раньше подорвавшегося было брата поправляет Друид, — а таких, как он, в Феровеле зовут вервольфами. Вы в империи и оборотней ими считаете, но вервольфы — крупнее и на двух лапах.

— Почувствовал? — переспрашивает Амиан и невольно оглядывается на стихшую Видящую. — Я-то думал, у вас она для этого.

— По запаху, — Клык указывает на собственный нос, будто чтобы подкрепить слова. — Не знал, что ты из заключенных, думал — кассатор схоронился. А здоровяк добить тебя пошел, это он может.

Перед глазами Амиана вновь встает искореженная дверь его клетки, сорванная с петель так легко, словно прутья в ней были ивовыми, а не стальными. Он смотрит на огромного и ужасающего Голема, нож которого продолжает методично соскабливать мелкую стружку, высвобождая пока лишь ему известную фигурку из деревянного заточения. Смотрит на Клыка и пытается представить, как в одну минуту обращение обезображивает его весьма красивое лицо, превращая в чудовище из сказок, которыми в его детстве пугали непослушных детей. Смотрит на Безликого — жуткого и молчаливого, способного сотворить всепоглощающее пламя, от которого не будет спасения, и вместе с тем совершенно непредсказуемого, таящего свои мысли и намерения за бездушной маской. Он смотрит на Гидру, внешне холодную и непоколебимую, но внутри себя таящую смертельную опасность, как бесшумный морской змей, затаившийся в пучине, но в любой миг готовый обнажить сотни клыков-кинжалов. И он вспоминает лица всех тех, кто отдал свои жизни в Скара. Амиан не испытывает горя при мысли об их смертях, он и вовсе ничего не чувствует к ним — даже радости избавления, но в один миг его вдруг переполняет непонимание. Неужели и вправду десять разумных людей, которых он знал, и еще несколько сотен тех, кого никогда не видел, сознательно и по доброй воле избрали для себя судьбу главных врагов кого-то подобного? Пусть не все абаддоны были столь же сильны, пусть большинство из них не были в действительности опасны, как сам Амиан или Видящая, способная лишь отличить себе подобного от простого человека, но ведь всего нескольких полудраконов, должно быть, хватило бы, чтобы обратить в прах целую армию.

На миг он чувствует, как его наполняет странное щекочущее благоговение, отчасти заменяет прежний страх, непрерывно скребущийся глубоко внутри. Для людей все они, независимо от сил, — уроды, которым нет места в этом мире. Но здесь и сейчас все больше не так, Амиан вдруг ощущает это впервые с самого своего перерождения.

У него нет врагов ни на этой поляне, ни, похоже, на несколько миль окрест, некому больше желать его смерти. Здесь, среди всех собравшихся бунтовщиков, он больше не чужак, потому что все они точно такие же, как и он. Он — свой среди изгоев и чудовищ.

— Я покажу, — он поднимает глаза на молчащую Гидру и дожидается ее кивка.

— Мне как, подальше убраться? — с плохо скрываемым нетерпением уточняет Клык.

— Нет, — Амиан сглатывает, наблюдая за собственным сжимающимся и разжимающимся вновь кулаком, — поближе.

Он разворачивается к оборотню всем телом и ладонью накрывает полосу голой и обжигающе горячей кожи над коротким наручем. Знакомое тепло поднимается по пальцам и оборачивается слабым покалыванием в самых их кончиках. Амиан сжимает чужую руку чуть крепче, оглаживает большим пальцем и чувствует, как под его прикосновением она покрывается мурашками, а светлые волоски встают дыбом. Краем глаза он замечает, как вытягивает шею и привстает со своего места сидящий вдали от них Аспид.

Сам Амиан придвигается ближе, бедром упирается в самое бедро, и черные зрачки Клыка расширяются, поглощают ясное небо глаз. Его губы обветренные, но мягкие, они легко и податливо раскрываются, стоит лишь коснуться их своими. Чужая ладонь накрывает затылок Амиана, ерошит короткие волосы и притягивает ближе. Он выдыхает в поцелуй — тяжело и рвано — когда горячие пальцы касаются его шеи под тканью плаща, поднимаются к лицу и обводят скулы. Дает запрокинуть себе голову, губами несильно потянуть губу и...

Его приводит в чувство резкая жалящая боль — столь неожиданная, что Амиан и сам не замечает, как оказывается на ногах с прижатой к огнем горящей губе рукой.

— Какого Лодура?! — по его отнятым от лица пальцам размазана кровь.

— Если за спасение отблагодарить хочешь, — Клык усмехается, нарочно показывая нечеловеческие зубы, и обводит их кончиком языка, — можем отойти, имперский мальчик. Я-то уж думал, ты что всерьез покажешь.

Амиан шумно сглатывает, чувствуя биение сердца в самом горле, и беспомощно оглядывается по сторонам. Брови следящей за ними Гидры чуть приподнимаются.

— Всегда действовало... — бормочет он, словно в ответ надеется получить разумное объяснение, и вновь оборачивается к оборотню. — Не понимаю, ты ведь сперва...

— Что сперва?

— ...мне поддался, — Амиан вдруг ощущает себя как никогда прежде глупо. Шутом, оплошавшим перед королевой и ее свитой.

— Поддался? — переспрашивает Клык, словно убеждается, что верно понял слово из чужого языка. — Тебя поцеловал когда? — он дожидается растерянного кивка, и его оскал становится еще шире. — Нет. Ты мне нравишься.

— Раньше когда-нибудь, — не глядя на пошедшего пятнами Амиана Гидра прочищает горло, и на миг ему чудится ее усмешка, — на абаддонах свои фокусы пробовал?

— На кассаторах, — он запинается от осознания собственной никчемности. Его лицо незримо пылает, укрытое за оранжевым светом пламени, а в глазах болезнено щипет от обиды, заглушая даже боль прокушенной губы. — Так я от них и сбегал...

Гидра не отвечает, откладывает меч в сторону и задумчиво отпивает из фляги. По спине проходит холодок, разъедает вспыхнувшее было ощущение принадлежности. Вот так все и закончится для него? Запоздало Амиан понимает, что все еще стоит перед ними, как преступник на эшафоте, но не находит в себе сил сесть обратно в круг. Что ему предстоит услышать? Указания о том, как добраться до ближайшего города и никогда больше не попадаться им на пути? Или, что было бы еще хуже, всего лишь равнодушную и откровенную констатацию факта: такой как он им не нужен.

— Ты инкуб, так ведь? — Амиан сглатывает горький ком обиды и кивает Друиду. — Слышал, такие, как ты, в империи попадаются не реже полуоборотней в Феровеле.

— А я о самих инкубах и суккубах разное слышал, — на вновь раздавшийся голос Аспида оборачивается даже Гидра. — И что они любой облик принять могут, и летать, и людей дурманить, а после память о себе у них забирать. А что правда из этого?

— Не знаю, — дергает плечом Амиан, — я отца не встречал никогда, а мать о нем и не помнила ничего — думала, что я человек. О себе забыть могу заставить. Тех, кого зачарую. Не обо всем, разве только о последнем часе или двух, — он осекается, когда замечает внимание Гидры к себе, но продолжает: — в последний раз, как сбежал, меня не скоро нагнали — должно быть, лучше, чем раньше, вышло. После этого в клетку и посадили, а сами близко больше не совались.

Он замолкает и нервно облизывает пересохшие губы. Амиану кажется, что его сердце стучит по ребрам ничуть не тише молота по наковальне, все ускоряясь с каждой проведенной в ожидании приговора секундой. Гидра не торопится сказать свое слово, в задумчивости она встряхивает свою флягу, словно оставшаяся в ней вода волнует ее куда больше происходящего. Сам того не осознавая, Амиан наблюдает за ее спокойным лицом, силится уловить крохотное движение, разгадать мысли, что в этот миг таятся в ее голове.

— Раз остаешься с нами, — от звука ее голоса он дергается и замирает, до конца не уверенный, что услышал все верно, — лучше тебе отказаться от прошлого имени.

— Отк-казаться? — единственное, что ему заикаясь удается выдавить из себя сквозь водопадом обрушившееся облегчение. Это взаправду? Они принимают его вместо того, чтобы изгнать?

Губы Амиана чуть дергаются, но он сдерживает это глупую неуместную улыбку — ту, что появилась бы на лице одинокого ребенка, наконец нашедшего друзей, но не на лице того, кто лишь секунду назад оказался окончательно втянут в грядущий государственный переворот. На миг он испытывает едва преодолимое желание заключить в объятия каждого из сидящих вокруг. Пожалуй, даже Безликого и Голема, разом переставших казаться ему столь же жуткими, как прежде.

— Да, — Гидра открывает флягу, но вместо того, чтобы отпить, проводит пальцем над горлышком и поднимает его вверх. Следом, играя бликами костра, тянется тонкая нить воды, чуть подрагивающая, будто живая. — Нужно что-то запоминающееся. Имя, произнося которое имперцы станут оглядываться по сторонам.

— Едва ли я тот, кого они бояться станет, — от одной лишь мысли об этом Амиан не сдерживает смешок и наконец позволяет себе сесть обратно, не глядя в сторону Клыка.

— Что-то запоминающееся для того, чья сила — заставить себя забыть, — на миг кажется, что Друид вот-вот усмехнется, но этого не происходит. — Но лучше бы тебе и вправду назвать себя самому. До того, как это сделают люди.

— Говорят, Орел натягивал за спинами у убитых драконьи крылья, — водная нить танцует над ладонью Гидры, спутывается в крохотный бесцветный шар. — Но к тому времени, как об этом узнали, никто и не подумал переименовать его в Дракона. Для тебя могут придумать прозвище куда хуже.

— Как насчет... Амиан?

— Амиан? — Гидра оборачивается на голос Видящей, пока юркой рыбкой шар кружит меж ее растопыренных пальцев, так ни разу их и не задев. — Ты это всерьез?

— Кто попало не рождается в дни почитания Первых богов, — Амиан в который раз поражается беспрекословному почтению, охватывающему большинство теллонцев всякий раз, стоило только заговорить об их богах. Мать была вовсе не такой. — Они все отмечены, а их имена — та самая отметка, которая никогда не даст богам потерять их из виду. Имена нельзя отринуть...

— Моя мать ничего не смыслила в богах, — перебивает ее Амиан. — Никогда не возносила им молитв и в храмах не бывала. Хотела, кажется, назвать меня в честь нынешнего теллонского короля — Морверна. Она знала-то только его и сдавшего Ферран Мерриса. А повитуха отговорила ее. Сказала, что в детстве не помру, если богу на меня укажет, — он пожимает плечами. — Так оно и вышло. Помер, когда двадцать один стукнуло.

Губы Видящей чуть поджимаются, но она не сдается:

— Не важно как оно было, важно то, что есть сейчас. Ты был пленником, которого прятали от мира, но твоя судьба свела нас, — Видящая улыбается с очарованием невинного ребенка, и на долю секунды Амиану кажется, что она смотрит ему в глаза. Он смаргивает, и странное наваждение рассеивается. — Первые боги этих земель на нашей стороне, они желают нашей победы. Ты — их знак, Амиан.

— Может и так, — он пожимает плечами, чуть смущенный подобным заявлением. — А может, все это случайность. Как бы там ни было — я не прочь зваться как раньше.

— То-то имперцы обрадуются, — не выдерживает Клык, и Амиан торопливо отворачивается, чтобы скрыть с новой силой пробудившийся стыд, — когда узнают, что против них Первый воюет. Жаль, не Беленус.

— Беленус бог огня, — поправляет Друид. — Бог войны — Герес.

— Символично. Только вот все это лазейки для Ордена, — Гидра закупоривает флягу, вернув в нее воду. — Они как собаки, пущенные по следу. Землю рыть будут, если слабости твои почуют.

— Обо мне они и без того все знают, — Амиан пытается прозвучать беззаботно, но плошает, голос вздрагивает — едва заметно, но для него это звучит подобно грому среди чистого неба. Он прочищает горло, прежде чем заговорить вновь: — Мне терять нечего. А вы тут что, выходит, не все такие? Имена новые берете, не чтоб запомнили, а чтоб не вспомнили? Вас, может, и семьи ждут?

Он дергается и замолкает от жуткого треска, схожего со звуком ломающейся кости.

Голем не смотрит на свои руки и два обломка, секунду назад бывших фигуркой, молча швыряет их в огонь. Одно из поленьев в костре соскальзывает вниз, подбрасывает сноп искр в ночное небо, и на несколько мгновений лица сидящих становятся чуть ярче. Взгляд Гидры непроницаем, как и прежде, но даже изо всех сил сжатые кулаки не скрывают дрожи пальцев. Губы Друида сжимаются в линию.

— А ты что? — позабыв былой страх, спрашивает Амиан у единственного, чье лицо надежно сокрыто, и Безликий медленно поворачивает к нему темные провалы на месте глаз. Без отсвета огня, рождавшего блики в них, его лицо за маской видится Амиану голым черепом. — Лица не покажешь, потому что при жизни его кто разукрасил? Или надеешься после Бунта ни при чем остаться, чтоб даже мы тебя не признали?

— Не лезь к нему.

Тихий и оттого пугающий лишь сильнее, голос отмершей Гидры чуть отрезвляет, заставляет вспомнить, кто перед ним, и на миг Амиан даже укоряет себя за несдержанность, что едва ли могла закончиться для него хорошо. Он чувствует скользкий взгляд невидимых глаз на своем лице, будто взгляд змеи, готовой впиться в шею жирного и уже загнанного в угол кролика. Но вместо нападения слышит осипший от долгого молчания, приглушенный маской голос:

— Я женат.

— Жен... — Амиан запинается и оглядывается на остальных. Рядом тихо присвистывает Клык. — Что?

Безликий отворачивается к костру, словно ничего и не произошло. На лицо Гидры ложится угрожающая тень, но даже это вдруг перестает казаться Амиану хоть сколько-то важным за кавалькадой мелькающих перед глазами образов собственного прошлого.

— Вот как, значит, — тихо бормочет он. Язык будто перестает принадлежать ему, он понимает, что именно говорит, лишь услышав себя. — Прячешься. Думаешь потом вернуться к своей женушке? Думаешь, примет тебя, не бунтовщика, так абаддона? — голос сам по себе становится громче. — Видел ее хоть раз, как родился? Она знает уже, кто ты теперь такой?..

Сокрытое маской лицо обращено к нему, но разом охрипший голос, перебивающий его тираду, принадлежит Друиду:

— Заткнись...

— А вы все будто не знаете, — с горечью не сдается Амиан, — что все мы для них чудовища. И плевать им, кем мы там раньше были. Мужья, жены, братья, дети... Все едино. Ты думаешь, все у тебя как прежде станет? Сколько там тебя не было? Год? Два? Больше? Думаешь, она замену тебе не нашла еще? Ждет покорно и надеется, что ты к ней хоть так вернешься?

С каждым его словом треск костра становится громче, а пляска огненных языков — хаотичнее.

— Довольно, — цедит Гидра. — Я сказала тебе отвязаться от него.

— И правда, уймись ты, — Клык встряхивает его за плечо и натужно усмехается. — Мамка тебя к драконам не лезть не учила?

Амиана обдает тяжелым жаром. Будто со стороны он слышит собственный голос, горький и дрожащий, как у побитой собачонки:

— Моя мать меня кассаторам и сдала, — глаза Клыка округляются. — Пришел к ней ночью, как очухался. Больше у меня никого не было. А она, — Амиан шумно втягивает воздух, словно начинает задыхаться, — привела их за мной. Не помню, чтоб она про драконов мне что говорила, зато помню, что посленее от нее услышал, когда меня схватили и из дома вытащили. "Ты не мой сын, чудовище". Так она сказала, — он торопливо поднимается на ноги, стараясь не смотреть на лица собравшихся и пряча от них собственное: — Пойду подышу.

В повисшей над поляной тишине никто не пытается остановить его.

* * *

Ночной холод, с новыми силами набрасывающийся вдали от костра, приводит в порядок мысли. Амиан старается уйти дальше, но не достаточно, чтобы потерять из виду светом маяка пробивающийся из-за деревьев огонь. Под ногами хрустят ветки, обломанные, должно быть, осенними бурями, а деревья, уже сбросившие листву перед грядущей зимой, во тьме кажутся ночными чудовищами — длинными, кривыми, жаждущими теплой крови и протягивающими свои бесcчетные руки. Его передергивает от легкого прикосновения к плечу, но это оказывается лишь голая полусломанная ветвь, уныло свесившаяся на пути. Пустой и глупый страх, след прежней жизни. Кто бы ни притаился во тьме — чудовищем из них двоих все равно будет сам Амиан.

Он ощупывает шершавый ствол и, прижавшись лопатками съезжает по нему вниз. Стирает с коры мох и садится на корточки среди торчащих корней и вороха тлеющей листвы. Ее запах наполняет ноздри, перемешивается с холодным и более терпким — от влажной земли.

Так пахло бы его рождение, не очнись он до своих похорон.

По телу проходит непрошенная дрожь, Амиан пальцами зарывается в собственные волосы, трет лицо, глаза. Когда он открывает их вновь, темнота чуть отступает и сквозь нее проступают те же безобидные деревья, что он видел днем. Неотличимые от тех, что окружали Скара, и все же иные — еще ни в один из своих побегов он не оказывался столь далеко. Амиан запрокидывает голову к звездам, горящим в небе, будто полчище светлячков, жадно втягивает воздух и замирает, удерживает его в себе, пока не начинает чувствовать головокружение.

За этим его и застает тихий шорох чужих ног по ковру из листвы и пожухшей травы.

— Я не сбегаю, — говорит он темноте еще не разобрав, кто за ней скрывается.

— Я об этом и не думал, — Аспида Амиан узнает по голосу и лишь потом по смутным очертаниям фигуры, заметно щуплой даже под драпировкой плаща. — И куда бы тебе? — он осекается и прочищает горло. — Ты уж прости...

Амиан не отвечает, лишь плотнее заворачивается в едва греющую ткань и невесело хмыкает. Аспид переминается с ноги на ногу, будто изо всех сил старается, но никак не может найти слов для чего-то, терзающего изнутри.

— Я сказать хотел, — наконец продолжает он. — Я никого не оправдываю из них, ты так и знай. Из людей. Со всеми нами скверно обошлись, не в этом нам между собой тягаться. И ты, и я, и все, кто там на поляне, ввязались в это из-за обид и ненависти, потому что все мы знаем несправедливость этого мира. О прошлом мало кто рассказать хочет, но и так ясно все, незачем чужие раны бередить. А он не такой — пока еще нет. Подобрали его у самой могилы, недели три назад. Он не знает резерваций, даже среди людей еще не бывал... таким. И сражается он не ради мести, как мы, а ради любви. Мечтает вернуться к семье — не осуждай. И ты бы мечтал, будь она у тебя. Разочароваться во всем, если вообще придется, он успеет и без нас, пусть хоть немного поживет верой в лучшее.

Амиан напрягает глаза, силясь рассмотреть его лицо. Понять, действительно ли услышанное сказано всерьез, но сдается, уступает всепоглощающей тьме и вновь обращается к звездам.

— Ты хоть раз взбешенного дракона видел? — спрашивает он. — Такого, что сжигает все у себя на пути и ни перед чем не останавливается? Дома, лошадей, людей?

Аспид шумно сглатывает:

— Нет. Никогда. А ты?

— Я тоже. И хочу, чтоб так оно и оставалось.

— Ты не знаешь эту женщину, — выпаливает Аспид. — А он знает.

— А она знает, что он уж не один год как помер, — Амиан удивляется жестокости собственных слов, но продолжает: — Если Гидра его здесь держит на желании прежнюю жизнь вернуть, то она с огнем играет. Если поймет все, только когда до жены своей доберется и от нее услышит, что чудовище — хуже будет. Все пожалеем, — собственный голос звучит для него чуждо, — что не предотвратили ничего, пока могли.

— У него кольцо, — помолчав выдавливает Аспид. — Все, что у него с собой было и все, что от прежней жизни осталось. Кольцо. Какое, по-твоему, в могилу могли положить?

Амиан удивленно оборачивается, и, заметив это, Аспид воодушевляется:

— Она его любит. Сожгла тело, надеялась, что ничто его не потревожит, но оставила кольцо. Он это знает и на что угодно пойдет — лишь бы вернуться.

— Хорошо бы, — Амиан закусывает и отпускает все еще ноющую губу, — тебе оказаться правым.