Онлайн чтение книги Черный Дракон The Black Dragon
Глава 21, или Рок былых времен

640 год от Прибытия на Материк, через неделю после разрушения резервации Скара

Лишь с очень большим трудом Амиану удавалось не терять счет дням. Холодные и пасмурные, они были до отвращения похожи друг на друга. Они начинались поздно, а заканчивались рано, но и в те недолгие светлые часы, когда показывалось солнце, оно совсем не грело, лишь спешило спрятаться за бледными облаками, затянувшими все небо, будто чего-то боялось. Морозы подкрадывались все отчетливее и грозились вот-вот ударить во всю силу, листва с деревьев уже превратилась в пестрый ковер на земле, и небо сквозь голые ветви можно было увидеть безо всякого труда, но смотреть там было на что, пожалуй, только ночью. Заворачиваться в полученный теплый плащ, все равно чуть дрожа от холода, подкладывать руки под голову и, сквозь срывающиеся с губ облака пара, пристально наблюдать за звездами в отдалении от остальных. Он не думал, что может скучать по ним и скучать так сильно, пока не оказался заперт в своей клетке.

Днями безызменно босоногий Друид вел их через лес, будто бы ему были подвластны тайные знания о том, какая тропа убережет их от коварного болота или голодных хищников, на ночь он же находил им пристанища и, порой, где-то добывал мелкое зверье и съедобные корешки. Амиан не мог понять, что за силы подчинялись ему и позволяли делать подобное, но очень скоро вид будто камень спокойного долинника стал вызывать в нем что-то схожее с восторженным трепетом.

Но сегодня что-то переменилось в их уже ставшем привычным строе. Теперь вместе с Друидом впереди них идет и Видящая, позволяя тому осторожно поддерживать себя за руку, чтобы двигаться чуть быстрее.

Амиан долго не решается начать задавать вопросы, в надежде что кто-то более решительный сделает это за него, но любопытство, в конце концов, побеждает.

— Так куда мы идем?

Оказавшаяся прямо перед ним Гидра за собственными мыслями не сразу разбирает, что его слова были обращены к ней. Она оглядывается через плечо, давая Амиану встретиться с ней глазами и выдержать этот взгляд, прежде чем они сравниваются.

— Я сказала, что мы идем за союзниками. Эти места далеко от Скара, едва ли ты поймешь, даже если я опишу нужное во всех подробностях, — Гидра поправляет съехавший по плечу ремень вещевого мешка. — Да я и сама пока точно не знаю, куда идем. Видишь, — ее подбородок указывает вперед, на спины Друида и Видящей, — мне приходится полагаться на вас. Вы доверяете мне, а я вам, потому что мы заодно, все справедливо. Ну а ты, — она замедляется и дает догнать себя, когда Амиан задерживается среди торчащих высоко над землей корней многовековых дубов, скользких от намерзшего за ночь льда. — Ты только сейчас решился спросить меня об этом? Боишься меня?

— Не боюсь, — он сгибается, чтобы не наткнуться лицом на ветку.

Это чистая правда. 

— Это правильно. Мы на одной стороне, пусть боятся те, кому не повезло нас разозлить, потому что им предстоит на своей шкуре узнать нашу злость… У тебя есть кто-то особенный?

— Особенный?

— Тот, кого ты ненавидишь больше, чем их всех. Настолько, чтобы мечтать о том, как он мучительно умирает.

В животе боль крепко переплетается с холодом. Куда худшим, чем стоящий в лесу мороз, сегодня припорошивший опавшую листву первым снегом. Таким холодом, от которого не защитит даже самая теплая одежда и жаркий огонь.

— Был, — давит Амиан глухо.

— Был? Ты убил его?

— Меня бы здесь не было, тронь я надзирателя.

— Но он мертв?

— Да.

— Как это случилось?

— Я не видел. Думаю, ты убила. А может, и здоровяк.

Она не отвечает. Задумчиво кивает в тишине, нарушаемой лишь шелестом листвы под их ногами. Сзади кто-то с хрустом ломает оказавшуюся под сапогом ветку.

— Что за союзники живут в чаще леса? — продолжает выпытывать Амиан в пустой надежде отогнать гнилых призраков прошлого, накинувшихся неожиданно и подло.

— Те, кого искали слишком долго и тщательно, чтобы они могли скрыться среди людей. Мы будем на месте к закату, тогда ты поймешь о чем я.

— Если уж они так скрываются, с чего им подставляться и присоединяться к нам? — не выдерживает он. — И если уж их так искали, стоят ли они риска для нас?

— Они должны согласиться, — в ее голосе столько уверенности, что ему даже становится совестно за собственное маловерие. — И они стоят любого риска. Ты поймешь, о чем я, подожди еще немного.

***

Они встречают первую ловушку задолго до того, как добираются до убежища столь желанных союзников. Худой заяц в ней совсем свежий, кровь на его шерсти уже не теплая, но еще не успела заискриться багровыми кристаллами льда. Его вытаскивают и забирают с собой раньше, чем тушку обнаружит оголодавший хищник.

По тому, как шаги Друида становятся увереннее и четче, легко понять, что они уже близки к своей цели. Видящая же, напротив, словно бы начинает нервничать, то и дело оглядывается назад, мимо Амиана и Гидры, словно и правда что-то может там увидеть.

Еще три капкана разом попадаются им совсем незадолго до того, как среди голых стволов и ветвей проступают очертания дома, видавшего лучшие времена, — все три предназначены очевидно не для животных. Одного Амиан избегает лишь благодаря своевременному предупреждению старшего долинника.

— Гостям здесь точно не рады, — тихо замечает Клык, следом за ним обходя опасное место.

— Смертным гостям, — с ничуть не колыхнувшейся уверенностью отрезает Гидра.

— Ногу эта паскуда оторвала бы и бессмертному.

Вблизи дом оказывается на удивление крепким, хоть и ужасно старым. Даже в стремительно подступающей темноте без особого труда можно различить многочисленные прохудившиеся и позже залатанные места в его стенах. С одной стороны наружу и вовсе почти целиком торчит деревянный фундамент, там, где с небольшого склона осыпалась земля. Будто домишке, когда-то вместе с другими дубами шумевшему листвой в этих лесах, и сейчас хочется хоть чем-то походить на собратьев и, по примеру, он выставляет напоказ свои рукотворные корни.

На какое-то мгновение все разом они замирают, парализованные растерянностью, когда цель их почти недельного пути вдруг оказывается прямо перед ними. Большинство и не догадывается, чего ждать за удивительно крепкой дверью, а те, кто представляют хотя бы примерно, все равно не понимают всего. Они доверчиво шли сюда следом за Гидрой, проводя дни в пути, а ночи на промерзающей земле под хлипкой защитой опавшей листвы и плащей. Амиан был единственным, для кого это оказалось впервые, но уверенность остальных заражала и его. Его нисколько не прельщала жизнь в лесу, а уж особенно когда до наступления настоящих холодов оставались считанные недели, как не прельщали и скудная еда вместе с невозможностью как следует помыться. Но все это чудесным образом менялось от одного лишь осознания, что и остальные делят с ним эти горести. Таково было их место в этот самый миг, такова была их нынешняя жизнь, но они были вместе, наравне друг с другом. И вместе с ними держался и он, даже в мыслях не смея сетовать на подобное.

Гидра отмирает первой, размашистыми шагами проходит мимо затворенных ставней и громко стучит в дверь. Ответа не следует, но густой дым, плывущий из трубы в безоблачное темное небо и нежно пеленающий собой загорающиеся звезды, заставляет ее ударить снова.

Они не слышат ни единого шороха ровно до того момента, как женский голос не отзывается изнутри:

— Кто здесь?

— Мы простые путники, мона, — ничуть не изменившись в лице отвечает Гидра. — Мы увидели дым из вашей трубы и понадеялись, что сможем найти здесь приют на эту ночь. Зима подступает, каждая ночь холоднее предыдущей.

— Я не жду гостей, — голос, вновь зазвучавший после некоторого молчания, становится едва заметно напряженнее, — им здесь не рады. У меня маленький дом, лишним людям не поместиться.

— Впустите хотя бы двоих, мона, они слишком слабы, чтобы пережить ночь снаружи. Место на полу у огня — все, о чем мы просим.

— Уходите. По ночам сюда приходят волки, задержитесь — и эту ночь не переживет никто из вас.

Амиан кожей чувствует, как совсем рядом Клык невольно показывает звериные зубы в ухмылке.

— Вы и сами немногим лучше зверя, если не придете на помощь вам подобным, — спокойно замечает Гидра. — А мне думалось, в вашем роду в большем почете были птицы.

— Зачем ты пришла? — она вдруг спрашивает четко и холодно, без единой эмоции, но та буря, что прямо сейчас бушует за этим притворством, заставляет Амиана как наяву ощутить холодный ветер и влажный воздух вокруг себя.

— Должно быть, я ошиблась, — голос Гидры спокойнее, чем непоколебимые гномьи горы. — Я искала женщину, которую называют Гарпией. Может, вы подскажете, где мне найти ее?

Собственное дыхание вдруг начинает казаться Амиану ужасно громким, когда холодная и вязкая тишина в одно мгновение поглощает все вокруг. Никто не смеет шевельнуться, лишь множество глаз неотрывно смотрят на дверь, отделяющую их от незнакомки. И все же, живой человек не был способен создать подобную тишину. Будто бы она не просто повисает над крохотным двориком (некогда возможно расчищенным, но сейчас уже вновь густо усеянным чахнущей травой), будто бы она жадно всасывает в себя все звуки из окружающего мира. Разом смолкают все живые существа и даже ветер, только что перебиравший голые ветви деревьев. Кладбищенская тишина, как нельзя лучше соответствующая клочку земли, со столпившейся на нем кучкой мертвецов.

Стоит Амиану только подумать об этом, и створка распахивается столь стремительно, что ржавые петли даже не успевают скрипнуть, а Гидра едва уворачивается от удара, только в последний миг круто развернувшись на каблуках. В темноте он совсем не различает выскочившую наружу женщину за молниеносностью ее движений, но слышит крик, с которым она бросается в драку:

— Можешь радоваться, что нашла меня, имперская сука! Но живой ты меня не получишь! И вас всех, ублюдков, я прихвачу с собой!

Кажется, она бьет Гидру под колено и сбивает с ног, но падая та успевает потянуть женщину следом за собой. В темноте никак не разобрать наверняка.

Сцепившись намертво, словно две дикие кошки, вместе они скатываются с небольшого склона. Кто-то из бунтовщиков отмирает и бросается им вслед. Кажется, хоть Амиан и не уверен, это Клык. Словно совсем позабыв о страхе, собственные ноги несут его следом во тьму, откуда доносятся звуки стремительно вспыхнувшей драки.

Бежать при подобных обстоятельствах для него было естественно, Гренна никогда не испытывала недостатка в уличных потасовках, но каждый раз, всю свою жизнь, он бежал прочь от них. Возможно, именно потому он и сумел протянуть в живых так долго, быстрые ноги всегда с лихвой окупали слабые руки и берегли от бед, покуда могли… И все же, сейчас он нисколько не задумывается, вместе с остальными бросаясь в темноту, над которой укрыться поспешила даже растущая луна.

Кто-то из двух женщин яростно вскрикивает, и Амиан замирает в растерянности, когда ярко вспыхнувший факел вдруг освещает происходящее. Они прерываются в тот момент, когда женщина уже оказывается верхом на Гидре, но от удивления чуть ослабляет хватку на ее горле. С запозданием Амиан понимает — никакого факела у них с собой <i>не было</i>. Как не было и фонарей, что быстро стали лишним грузом, как только посреди леса закончилось масло для них.

Он видит ее как днем: странное угловатое лицо, кажущееся ужасно неестественным, хоть он и не может понять почему, светлые волосы, белесые и оттого почти незаметные брови и ресницы. На ней надеты лишь штаны и свободная рубашка, но, когда она двигается, под тканью рисуются очертания поджарого и крепко сбитого тела.

— Какого Лодура?.. — выдыхает она и, проследив за ее замершим взглядом, Амиан оборачивается к безразличной маске Безликого. Ощущает приятное тепло и лишь теперь понимает, в чем же дело. На поднятой вверх ладони больше нет плотной кожаной перчатки, вместо этого, от кончиков пальцев до самого запястья, она объята пламенем.

— Сюда! — хрипло давит Гидра. — Посмотри сюда!

Все еще не убирая одну руку с горла, второй женщина грубо сдирает вниз ее куртку, открывает смуглую ключицу и плечо. В свете драконьего огня, на коже вырисовываются выпуклые бороздки старого клейма.

— И правда думала, что островного смеска допустят до службы в Ордене? — невесело хмыкает Гидра, когда пальцы отпускают ее горло. — Ну и крепкая же у тебя рука для старухи…

— Пошла ты, — женщина не отводит глаз от метки на чужом теле, приглаживает короткие растрепавшиеся волосы. — Ты говоришь совсем как высокородная сука из Верхнего Венерсборга, немудрено спутать, если не видеть. Откуда ты родом?

Гидра, уже успевшая сесть, замирает и невольно смеется. Коротко и совсем не весело.

— Из Верхнего Венерсборга. Я росла среди высокородных сук, пока для меня не нашли лучшего применения, так уж вышло.

— Я могла бы догадаться по этому. Говоришь ты как благородная девка, но дерешься как гладиатор, не кассатор. Будто за тобой даже здесь следит толпа имперских выродков, которых ты должна развлечь.

На миг в глазах Гидры вспыхивает что-то жуткое, пугающее. Такие жгучие ненависть и злоба, каких Амиану не доводилось видеть за всю жизнь, но почти тут же она вновь обретает контроль над собой и принимает поданную женщиной руку, чтобы подняться с земли.

— Так значит, ты и есть Гарпия? — она оправляет одежду, вновь тщательно пряча под ней метку.

— Никакой Гарпии больше нет, забудь это прозвище. Меня зовут Врен.

— Меня называют Гидрой, а это мои союзники. Тот, на которого ты все смотришь не отрываясь — Безликий, он полудракон, ты все верно поняла. А это Друид, Голем…

— Осади. Мне плевать на ваши прозвища. Хотите назваться — так назовите свои имена…

— Это и есть наши имена, — перебивает Гидра. — Все, что у нас остались. По ним нас и запомнят.

— Запомнят за что?

— За то, что мы доведем до конца то, что не сумели вы.

У Амиана перехватывает дыхание, когда разрозненные кусочки в его голове начинают образовывать единую картину.

— Вот как? — тонкие губы Гарпии кривит неприятная, снисходительная улыбка. Из ее взгляда исчезает прежний налет растерянности и настороженности. Она не запуганная жертва, забившаяся в необитаемой глуши лишь бы спастись. Она — истинная хозяйка этого места, хищник намного умнее и опаснее любого волка на сотни миль окрест.

В свете драконьего пламени Гарпия осматривает их одного за другим, будто оценщик на рабском рынке. Самые гнусные выродки, что только могли встретиться Амиану в Гренне — а прежде чем оказался в кассаторской резервации он считал, что и в целом мире. Они смотрели и наверняка знали, сколько стоит твоя жизнь, будь ты сколь угодно свободным человеком в землях империи. Вмиг видели, насколько собьют твою цену неправильно сросшийся нос или хорошо заметный шрам, что для гладиаторского боя тебя не купят из-за хилых рук и не особо выдающегося роста, а вот владельца борделя можно будет хорошенько ободрать, старательно приукрасив далекое родство с эльфами. Как-то, основательно перепив, один из таких подробно рассказал Амиану, так некстати для себя подвернувшемуся под руку, кому смог бы продать его и сколько за это выручить. Приговор его был неутешителен: хоть бы тот и сгодился на потеху богатым господам, цену ему слишком сбивали упрямство и излишняя самовольность. “Устали бы они тебя ловить, как сбежишь. Отдали б солдатам своим: потешиться, да нож между ребер засадить опосля. Но это б если только просто собак голодных по следу не пустили,” — сказал он задолго до того, как судьба предоставила Амиану шанс убедиться в этих словах, забросив его под надзор кассаторов.

Эта женщина оценивает его иначе, для нее он не бездушный товар, а абаддон, воин. И ее взгляд скользит по нему словно бы и не замечая, будто он не больше чем птица, вдруг выпорхнувшая из темноты и оттого на миг привлекшая ее внимание. Чуть дольше она задерживается только на Безликом, словно сквозь маску она пытается заглянуть в его глаза, прочесть в них что-то, понятное лишь ей одной.

— И как это я сразу не поняла? С чего бы еще кому-то вроде вас сбиваться в кучу и забираться в такую глушь лишь бы найти меня? — она тихо хмыкает. — Можете остаться на эту ночь. Совесть не позволяет послать вас на хер прямо сейчас, странное дело. Но как рассветет — убирайтесь и устройте все так, чтобы больше мы никогда не встретились.

— Мы благодарны, — Гидра кивает ей со сдержанным почтением. — Но мы забрались в эту дыру не ради ночлега.

— Я знаю, на что ты рассчитывала, — голос Гарпии чуть повышается, выдавая ее раздражение, но она быстро берет себя в руки. — Не ты первая пришла с этим — не ты и последняя. Мой ответ будет одним для всех вас.

— Я прошу одного разговора. Ты откажешь в этом?

— Мне плохо спится в последнее время. Тут в лесу мне безопасно, но омерзительно скучно. Можешь начать свой разговор, другого развлечения на ночь у меня не будет, — в глазах Гарпии пляшет драконий огонь, горящий все еще ярко, но уже далеко не так ровно, будто Безликому становится тяжело удерживать его, — а я решу, хочу ли его продолжить. Но это все в доме. Мы с вами тут все и без того уж в земле побывали, незачем попусту мерзнуть.

***

В удивительно просторном доме оказывается еще темнее, чем снаружи, но внутри деревянных стен Безликий больше не решается освещать их путь своевольным огнем.

— Лишних кроватей я не держу, но пол у камина — весь ваш, — коротко бросает Гарпия. — Располагайтесь. Ты иди со мной, мона гладиатор, — даже в темноте, по одному лишь слабому движению воздуха, можно ощутить, как невольно сжимаются кулаки Гидры. — И ты, в маске.

— Амиан, — он вздрагивает и удивленно смотрит во тьму, откуда только что донеслось его имя, — ты тоже с нами. 

— За доверие спасибо, но я ж ведь… — собственный голос едва слышит даже он сам. — С другим абаддоном мне не управиться…

— И хорошо, — так же тихо откликается Гидра. — Даже не вздумай к ней лезть.

Все то время, что на ощупь они добираются до кухни, Амиан тщетно пытается вспомнить хоть что-то, что он мог слышать об этой женщине. Абаддоны многое успели натворить в землях Материка с тех пор, как человечество прибыло к этим берегам. Имена большинства канули в небытие вместе с ними самими, но многие — куда больше, чем хотелось бы Ордену — все же остались в людской памяти на многие годы. От многократных пересказов их историй, будь то рассказы кассаторского ветерана молодняку или жуткие сказки деревенской бабки, те все больше теряли свои человеческие лица и все плотнее оказывались втиснуты в шкуры диких зверей. В иных случаях и вовсе трудно было поверить, что нечто хоть отдаленно похожее на это и вправду могло случиться. Абаддоны стали неотъемлемой частью имперских легенд, некоторым из них для этого даже не нужно было существовать на самом деле, но никогда прежде, за всю жизнь среди людей и годы под боком у кассаторов, ему не приходилось слышать о Гарпии.

“... мы доведем до конца то, что не сумели вы,” — вспоминает он слова Гидры.

Тут попросту не могло существовать великого множества различных вариантов. Даже со времен второго Бунта минул уже не один век, но все участвовавшие в нем были убиты, а значит…

— Так думаешь, ты и есть тот великий вождь, которого все мы ждали, чтобы воспрянуть из своих нор на последний бой? — с усмешкой в голосе спрашивает Гарпия. Что-то тихо чиркает, и на единственной свече посреди стола распускается огненный бутон. — Ты бы не поверила, скажи я, сколько тебе подобных повидала за свою жизнь. Большинство выглядели явно повнушительнее вас, но, как видишь, ни одного настоящего Бунта так и не случилось после того, как мы были разгромлены. Кассатор давно и мучительно подох, как и следовало подобному выродку, но он победил, раз и навсегда. Этого нам уже не изменить.

Свечной огонек играет на трех живых лицах и одной неподвижной маске. Амиану боязно слишком явно озираться по сторонам перед подобной хозяйкой, но, даже когда это ему удается, он едва может различить хоть что-то дальше стола. Ему остаются лишь причудливые тени и запах, от которого все внутри жалобно сжимается и скулит. Каша. С настоящим мясом, кажется.

— Никогда не поверю, что ты говоришь это и не испытываешь к себе отвращения, — слова Гидры жесткие, будто удары, но голос ее предельно спокоен. — Ты была одной из тех, кто научил нас вставать на свою защиту и бороться с теснящими нас выродками. Вы впервые показали им, чего мы стоим. А что теперь? Ты забилась в вонючей глуши, как трусливый заяц, и просто примирилась с этим? Если так, то, может, ты и права: Гарпии больше нет. Потому что ты не заслуживаешь зваться тем же именем, которым звался великий воин.

— Вот ведь мелкая дрянь, — та невесело ухмыляется. — Ты не видела ничего и близко похожего на то, что видела я.

— А что сказал бы твой брат, увидь он тебя сейчас? Ты ведь знаешь, как считается: им на том свете известно все, что знал любой умерший. Если хоть кто-то из тех, кто знал про твою нынешнюю крысиную жизнь, уже успел умереть…

— Мой брат мертв! — подставка со свечей подпрыгивает с жалобным звоном, когда кулак крепко бьет по столу. На несколько мгновений Гарпия замирает, глядя в пустоту, сжимая и вновь разжимая пальцы. — И, если он и знает — мне насрать. Он никогда не вернется ко мне, чтобы осудить, а я своими руками убила слишком многих, чтобы переживать о мыслях каждого мертвеца.

— Твой брат и другие не сгинули впустую, они проложили дорогу для нас. Мы — абаддоны. Нас боятся столь сильно, что создали целый культ вокруг нашего убийства, в который из страха ссылают собственных детей. Мы — великая сила, которая готова показать се…

— Мой брат вел в бой великую силу, которую нельзя было победить, — перебивает Гарпия и Гидра покорно смолкает. — Мы верили в это, потому что… потому что тогда так оно и было. А потом боги утомились от нашего всесилия, они наслали проклятье на наши головы, щуплого выродка Кассатора. В тот день, когда его поганые стрелы впервые наложили на тетиву, я своими глазами увидела, как величайшая, непобедимая армия бессмертных гибнет в считанные минуты, будто беззащитные дети. И мой Бренн… Он ненавидел, что я продолжала звать его по имени, совсем как ты. А еще ненавидел прозвище, которое ему дали люди, но любил, как при одном его упоминании у них ноги подкашивались от ужаса. Прежде мой Бренн смеялся, когда смертные задевали его в бою, но в тот день, когда стрелы Кассатора превратили его в игольницу, он захлебывался собственной кровью на моих руках и никак не мог понять, как это вышло. Ему, прежде приводившему в ужас, было страшно, он не мог говорить, но смотрел на меня так, будто просил объяснить… помочь ему, а я ничего не могла... В него всадили целую дюжину стрел, раздробили ребра и легкие, но никто из этих криворуких выблядков так и не попал точно в сердце. Мы делили одно чрево, всю жизнь были вместе и вместе погибли… в первый раз. В тот день мне было больно терять каждого, кого мы привели на смерть, но видеть, как мой брат умирает навсегда, а я ничего не могу сделать — невыносимо настолько, что я все еще не могу описать это словами. Да, на мое счастье все хорошо знают Орла и, стараниями Ордена, совсем не знают Гарпию, которая в тот день ушла от них живой, но мы всегда были вместе, от первого дня нашего Бунта и до последней битвы, когда я потеряла его. Можешь считать меня слабой, можешь трусливой — мне плевать, — Гарпия заглаживает назад короткие волосы, опустевшим и словно бы постаревшим взглядом глядя в темноту. — Мы поднялись слишком высоко и упали слишком больно. Многим мы помогли вам? Ты благодарна мне и другим первым бунтовщикам за то, что мы породили стрелы Кассатора и его паршивый Орден? Да, создали их люди, но думаешь, они сделали бы это, не взбунтуйся мы против них? Мы хотели безграничной свободы, но добились только создания резерваций. Это ты хочешь повторить? Для этого просишь помощи у одной из тех, кто устроил это для вас?

— Кассатор давно мертв, — ничуть не дрогнувшим голосом парирует Гидра, в то время как Амиану страшно даже вздохнуть, — как и секрет создания его стрел. Говорят, он создал ровно тысячу. Подозреваю, кто-то все же округлил число для красоты истории, но, как ты думаешь, много ли их осталось за шесть веков и два прошедших Бунта?

— Вполне достаточно для всех в этом доме. Как минимум.

— Ненадолго. Мы уже уничтожили пять, когда разрушили одну из резерваций.

— Вы разрушили резервацию? — светлые брови Гарпии взлетают вверх. — Не слишком-то верится.

По короткому, но очевидному взгляду Гидры Амиан вдруг понимает, для чего именно был нужен ей здесь, в их узком кругу. Единственный узник павшей тюрьмы, примкнувший к бунтовщикам. Первый удавшийся шаг в великом плане по высвобождению новой армии.

— Я был в ней, — подает он голос чуть робко. — В Скара.

— Десяток воинов, — Гидра невольно хмыкает, — вышколенных для борбы с абаддонами, и пять стрел Кассатора, которые у них имелись. Нам не понадобилось и получаса, чтобы уничтожить все это. Люди не готовы снова дать нам отпор, со своими короткими жизнями они уже давно забыли, каково было биться с нами открыто. А у нас есть ты. Та, кто не просто участвовала в первом Бунте, но и устроила его. Говорят, без тебя Орел никогда не зашел бы так далеко. Он был отличным воином и сильным абаддоном, умел разжечь в людях огонь и повести за собой, но это ты была настоящим лидером и стратегом всего восстания.

— Так вот на что ты надеешься, — Гарпия кладет подбородок на переплетенные пальцы, — на то, что у них просто не хватит стрел дать тебе отпор? А мне, стало быть, надо помочь тебе найти пушечное мясо, на которое кассаторы истратят последние запасы, пока основные силы отсидятся в тени?

— Я верю в армию абаддонов, которые не побоятся восстать снова и не повторят ошибок прошлого, в первую очередь. В беззащитность людей — тоже.

— В резервациях они держат по пять заключенных, а ты показываешь мне одного единственного, чтобы в чем-то убедить. Не потому ли, что даже отчаявшимся не верится в успех твоего восстания и больше ты не смогла убедить последовать за собой?

— Поэтому восстанию и нужна не только я, но и настоящий лидер. За тобой они потянутся с куда большей охотой.

— Ты смогла разыскать меня, как бы тщательно я ни скрывалась. Если это правда, то разрушила резервацию. Нашла драконий огонь. Тем, кому нужен настоящий лидер, чтобы следовать за ним, должно хватить и тебя. Так будет даже лучше. Ты, по крайней мере, еще не успела их подвести. Быть может, что-то у тебя даже получится… но без меня, — она замирает, завороженно глядя в прорези на маске Безликого. — Я еще не встречала драконов-полукровок кроме себя и брата. Где она нашла тебя?

— У самой могилы, — вместо него отвечает Гидра. — Несколько недель назад.

— Так за тебя сражаются те, кто еще даже как следует не освоил свою силу? Это все равно, что брать на войну младенца.

— Кто еще мне остается, если настоящие воины предпочитают прятаться от битвы?

— Провоцируй этим других детей вроде вас. Это больше не моя битва и никогда не станет ею вновь.

— Почему? Потому что теперь люди могут дать отпор? Великий воин не сделает и шагу из своей вонючей норы, пока не узнает наверняка, что у людей не осталось ни одной стрелы?

Амиан невольно отшатывается в сторону, когда одним резким движением Гарпия вскакивает на ноги и перегибается через стол, едва не сбросив с него свечу. Они с Гидрой оказываются лицом к лицу, в слишком опасной близости для двух спорящих абаддонов, но та даже не моргает.

— Я бы очень хотела, — шипит Гарпия, — увидеть твое лицо, когда на твоих глазах стрела впервые заберет кого-то из тех, кого ты завлекла в свой Бунт. Ты все верно говоришь, Орел не зашел бы так далеко без Гарпии, потому-то это все — моя вина. Я виновата в смерти каждого, кто пал от сраной стрелы Кассатора, и во времена Бунта, и после него. Ты для этого и притащила ко мне мальчишку на самом деле, так ведь? Перед ним я тоже виновата, все верно, я виновата перед каждым, кто пострадал от рук Ордена и виновата в том, что теперь вас запирают в резервациях и делают с вами, что вздумается. Каждое изнасилование, каждая отрезанная часть тела, что угодно — все моя вина, твою мать! Я рискнула всем, пошла против людей и проиграла, но за мой проигрыш мы платим уже шесть веков. Вы платите, рожденные через столетия после Бунта, потому что я-то смогла скрыться от кассаторов! Я помню об этом каждый день, сколько бы лет ни прошло, я проклята тем, чтобы помнить, что я наделала! Я засыпаю и просыпаюсь, помня об этом, и ты ничем — ничем! — не заставишь меня снова стать частью Бунта!

— Так помоги мне с ним! Помоги привести нас к победе, и ты искупишь свои грехи.

— Я не хочу, чтобы вы помножили мои грехи, когда всех вас перебьют. Если у тебя и получится — ты станешь великой избавительницей, ну а я, что бы я ни делала, навсегда останусь…

— М-мама?

Лицо Гарпии, лишь мгновение назад полыхавшее горькой яростью, бледнеет. Очень медленно, очень смущенно, она оборачивается к двери в дальнем конце кухни. Амиан не может вспомнить, была ли она открыта, когда они вошли, только растерянно смотрит на большие испуганные глаза, выглядывающие из-за створки. Никто из них не находит что сказать, пока хозяйка торопливо кидается в ту сторону, и даже Гидра, готовая, как ему прежде казалось, ко всему, выглядит оторопевшей.

— Я разбудила тебя, солнце мое? — на руках у Гарпии оказывается малыш лет четырех от силы, тут же крепко вцепившийся в ее плечи. — Прости, я не хотела кричать. Не бойся.

— Кто это? — шепчет он, и Амиан физически чувствует, как чужой взгляд ощупывает его лицо, пока сам он никак не может вспомнить, когда же в последний раз ему доводилось видеть ребенка?

— Наши гости. Они переночуют и уйдут завтра утром. Пойдем, я уложу тебя обратно в кровать…

— Они люди? — удаляющийся голос четко слышен, несмотря на закрывшуюся за ними дверь.

— Нет, солнце, люди никогда нас не найдут. Они такие же, как мы с тобой, можешь их не бояться, можешь никого не бояться. Ты ведь знаешь, что мама никому не даст обидеть тебя?..

Втроем они остаются в полной тишине, когда в глубине дома еще одна дверь захлопывается за Гарпией и ее ребенком.

Амиану трудно осознать то, свидетелем чему он только что стал. Это было так странно, так непонятно и все никак упрямо не желало уложиться в его голове. Больше, чем вид ребенка, его озадачивал лишь сам факт его существования. Как дико это было… Сбежать в самую глушь, спасаясь, как и все абаддоны, от Ордена, а потом просто позволить себе произвести на свет новую жизнь, еще до рождения обреченную на ту же судьбу?

Невольно он оглядывается на оставшихся с ним союзников, но видит их в ничуть не меньшей растерянности. Ему кажется, даже Безликий, эмоции которого были надежно укрыты за щитом маски, выглядит чуть иначе, чем раньше. Что Амиан знает о нем? Были ли у него собственные дети? Думает ли он сейчас о них? Все абаддоны, что встречались ему прежде, не осмеливались даже думать о возвращении к семьям, предпочитая изгнание, лишь бы оставить их вдали от опасности и не накликать гнева Ордена и на их головы, не сделать соучастниками собственного преступления, заключавшегося в рождении от неугодных империи родителей. Неужели же и правда были те, кто решался на создание семьи уже после перерождения? Не той семьи, что могли создать двое гонимых, чтобы спасти друг друга от вечного одиночества в и без того сложной жизни, а той обычной и нормальной, где…

— Что ж… — Гидра прочищает горло, обрывая затянувшееся молчание и поток хаотичных мыслей в голове Амиана. Голос ее тише, а речь чуть медленнее обычного, словно она с большим трудом подбирает слова, что было ей совершенно несвойственно. — Коль скоро нам позволили остаться здесь на ночь, мы могли бы провести время с пользой для себя. Я чувствую реку неподалеку отсюда, — она поднимает глаза на Безликого, — прогуляемся до нее вдвоем. Мне понадобится твоя помощь с водой.

***

Амиану так и не удается понять, что именно пришло в голову Гидре, когда вместе с Безликим она покидает дом, а сам он, неловко переминаясь, возвращается к остальным. 

— Не спросите? — спрашивает он тихо.

— Мы все и так слышали, — сидящий на полу Друид скрещивает ноги и протягивает руки к теплу огня.

— У нее здесь ребенок…

— У женщин такое случается.

Не найдясь, что на подобное и ответить, Амиан молча садится неподалеку, подтянув колени к себе и вперив взгляд в пол. Теплый свет пламени, разведенного за время их отсутствия, сдергивает полог темноты с убранства комнаты, открывает взгляду маленький незамысловатый диван и потертое кресло, но никто из пришедших не осмеливается занять их. Сложно понять, то ли опасаясь самой хозяйки дома, то ли от того, что долгое время вдали от людского общества стерло из их памяти то, как следовало жить в нем. Как давно твердая холодная земля и собственный вещевой мешок под головой стали им привычнее и приятнее теплой кровати и подушки? Мрачный лес стал уютнее крепкого теплого дома? Когда именно это случилось? Когда именно они так… одичали? Неужели и вправду кому-то удалось забрать что-то человеческое из них? Действительно сделать ближе к тем чудовищам, которыми их так старались выставить ненавистные кассаторы?..

Разгадки отсутствия среди них Гидры и Безликого не приходится ждать очень долго. Все становится предельно ясно, когда, выбравшись наружу на странный шум, бунтовщики застают их за наполнением бочки для мытья. Будто бесконечная прозрачная змея, вода, чуть покачиваясь в воздухе, вытекает из-за деревьев, ведомая рукой заклинательницы, взмывает чуть выше и исчезает в емкости на крыше дома. Незадолго до этого, она проползает меж ладоней Безликого, больше не скрытых перчатками, зло шипит и дымится горячим паром. Язык липнет к небу, когда Амиан осознает смысл увиденного.

Настоящий горячий душ.

Их с матерью дом в Гренне был соединен с городским водопроводом, и прежде ему не доводилось не только пользоваться, но и просто видеть подобных конструкций, требующих наполнения вручную и принадлежавших одному единственному дому, но сейчас и это для него сравни самой щедрой милости, какую только могли послать им боги. Ему все еще не до конца верится в реальность происходящего, даже когда черед доходит до него и, оказавшись в тесной темной ванной с одним единственным окном, он со скрежетом отворачивает кран над своей головой и дает воде обрушиться вниз под собственной тяжестью. Горячие струи окутывают тело, будто одеяло, обжигают и застилают все вокруг облаком пара, но все эти неудобства не имеют никакого значения.

Амиан запрокидывает голову и замирает, чувствуя, как струи просачиваются сквозь волосы, а те тяжелеют и липнут к голове. Когда в последний раз ему доводилось мыться так, а не наспех обтираться мокрой тряпицей? Он и правда не может вспомнить. Кажется, это было еще давнее, чем последний ребенок, которого он встретил до сына Гарпии. Кажется, это было еще в Гренне.

Ощущение времени почти ускользает от него. Вода держит в своих объятиях мягко, но, вместе с тем, выбраться из них он никак не может, да и вовсе не хочет. Пальцами Амиан зачесывает волосы назад, и выжатая из них вода теплой волной сходит вниз по спине к ложбинке под копчиком. Он далеко не сразу понимает, что ощущение прикосновения на пояснице слишком долгое и крепкое, чтобы быть лишь сохраненным кожей следом воды.

Что-то внутри слабо подсказывает, что этого стоило бы испугаться, но тело не слушает. Он чувствует стоящего сзади человека, а чужие пальцы до странного робко, едва касаясь, сквозь кожу считают нижние позвонки, и дыхание предательски учащается. Текущая по лицу вода не дает открыть глаз и оглянуться, но сам он не чувствует никакой угрозы, убаюканный теплом воды и осторожностью прикосновений, даже когда чужой нос утыкается в самую шею и трется, будто собирает запах чистой кожи. Губы едва задевают ухо, и волоски на затылке словно приподнимаются. На пару секунд и внутри становится так же жарко, как снаружи, но ровно до того момента, как крепкая ладонь сдвигается со спины ему на бедро и притягивает назад. Амиану кажется, что горячая вода вдруг становится ледяной.

— Нет! — срывается с губ так резко и громко, что он и сам пугается. — Не надо.

Амиан словно только сейчас осознает собственную наготу и от ужасающего ощущения беззащитности не избавляет даже луна, скрывшаяся за облаком и оставившая их в почти что полной темноте.

— Я что не так сделал? — Клык снова тянет было к нему руку, но осекается и отдергивает ее назад.

— Ты ничего не сделал, — Амиан невольно обнимает себя за плечи, в попытке снова согреться, спрятаться, защититься. — Вот и не надо ничего делать.

— Я бы к тебе не сунулся, если бы думал, что ты сам не хочешь, — лица его никак не рассмотреть, но в голосе звучит обещание не уняться, пока он не поймет всего. — Тогда еще, в первый вечер у костра, двое женщин с нами сидело, а ты меня выбрал. Когда неприятно это все, так не целуют, правда ведь?

Он спрашивает это так странно, кажется даже с надеждой и смущением, совсем не похоже на то, что было прежде, в окружении остальных. Амиан трет лицо мелко дрожащей рукой и приглаживает назад мокрые волосы.

— Мужчины, женщины — мне разницы нет, — давит он из себя.

— Так во мне дело? Обидел тебя? Или у имперцев такого не принято?

— Не в тебе, — внутри сам собой расползается скользкий старый клубок отвращения, который так хочется зарыть поглубже, унести как можно дальше от чужих глаз и никому никогда не показать. — Просто этого мы делать не станем. Я — для любого плохой выбор, ты уж мне поверь и найди кого получше.

За отвращением приходит и паника. Вместе с гулким стуком крови в ушах и болезненной кавалькадой воспоминаний, скачущей перед глазами.

— Свой выбор ты делай, ну а со своим я сам управлюсь. Только скажи как есть, нравлюсь я тебе хоть немного или совсем нет? Ты ко мне то сам тянешься, а потом глядишь все время, как подумаешь что не вижу, то прочь гонишь, как отвечу. И как мне тут тебя понимать? Скажи уж “нет”, я и лезть больше не стану.

— Мой черед закончился, твой теперь, — только и давит из себя Амиан, прежде чем с удивительным проворством броситься прочь за дверь.

И лишь там, добравшись до оставленной одежды и схватив ее в небрежную охапку, он не выдерживает. Тяжело опускается на слабеющих ногах и лбом утыкается в собственные голые колени.

***

Обратно в гостиную, где к тому времени успевают собраться почти все, Амиан прокрадывается как можно более тихо, больше всего опасаясь привлечь к себе лишнее внимание. Он успевает лишь заметить, что, на его удачу, Клык еще не успел вернуться, когда почти вровень с ним в другом проходе появляется Гарпия. Сквозь щели в ставнях в комнату сочится густой свет полной луны и в нем, стоящая слишком далеко от теплого огня камина, она выглядит резко постаревшей, как и должна была бы, останься она человеком, и смертельно уставшей. Со смирением она разводит руками и, кажется, даже сквозь полутьму он видит мелкие морщины у рта, вопреки ее природе впечатанные в это лицо многовековой скорбью.

— Ну, теперь ты все знаешь, дальше мне изворачиваться незачем. И, надеюсь, понимаешь, что к вам я никогда не присоединюсь.

— Понимаю.

Гидра выглядит растерянной. Не злой, не разочарованной. Просто растерянной, и это самое человечное, что Амиану только доводилось видеть на ее лице за все время их знакомства. Она жестоко оступилась. Вложила силу, надежду и бесценное время в шаг, в лучшем случае оказавшийся просто бесполезным телодвижением. В худшем — фатальным шагом прямиком в устланную острыми камнями пропасть для них всех. И все это на глазах у тех, кто доверился ей, заразился ее верой и вверил ей свою нынешнюю жизнь в надежде, что она станет их проводником в лучшую.

— Я чувствовала что-то странное все это время, — вдруг нарушает неловкое молчание Видящая. — Немного похоже на другого абаддона поблизости, как это обычно бывает, но совсем немного не так, как с любым из вас. Я подумала было, может дело в вас, мне прежде не приходилось встречать тех, кто переродился настолько давно, но теперь я понимаю, что это другое. Ваш ребенок… кто он?

— Правильным вопросом тут было бы: кем был его отец? — Гарпия прислоняется к стене у двери, словно и сама вместе с гостями избегает собственной мебели. Создавшая себе дом, но уже слишком одичавшая, как и все они, чувствующая себя неуютно от самого уюта, что дарил ей настоящий недвижимый дом. — А ответом будет: его отец был абаддоном. Как и я.

— Так он родился таким? — Видящая ошеломленно втягивает воздух. — Родился абаддоном?!

— Именно.

— Это возможно? — не выдерживает Амиан. — Полукровки даже старше него не могут пережить своего рождения, потому что их тела еще слишком слабы для пробуждения подобной силы, а он такой с рождения? Я… слышал об этом от кассаторов в резервации.

Гарпия внимательно смотрит на него несколько мучительно долгих мгновений, прежде чем хмыкнуть:

— Нахер кассаторов, они закопались в собственную ложь так, что уже захлебываются ею. А сам ты совсем ничего не знаешь об абаддонах, а?

— Я не подозревал, что стану одним из них, пока это не случилось.

— Это не укор. Уж точно не тебе. Орден хорошо постарался, чтобы уничтожить нашу историю, по крайней мере в землях империи, и сделать так, чтобы даже мы сами не могли передавать ее друг другу. Знаешь, зачем боги создали абаддонов?

Дверь тихо скрипит, выдавая возвращение припозднившегося Клыка и знаменуя, что все пришедшие в одинокий дом посреди леса снова собрались вместе, но Амиан со всем старанием сохраняет спокойствие на лице и не поворачивает головы, будто и вовсе не замечает этого. 

— Не знаю, — он пожимает плечами, прекрасно слыша, как где-то сбоку долинник находит себе место на полу у огня. — Раньше думал, мы были их ошибкой.

— Мы были их лучшим творением, — Гарпия прикрывает глаза светлыми ресницами, но из-под них (Амиан в этом ни секунды не сомневается) продолжает изучать сидящих перед ней, пока медленно течет ее рассказ: — Когда Дадерфолд погибал и боги позволили части его чудовищ войти в наш мир и расселиться по нему, они не пустили все на самотек, а позаботились о судьбе и благополучии своих родных детей. Гномы все не желали принять того, что эльфы были избраны хранителями магии и междоусобицы между ними никак не утихали. Чтобы положить этому конец и не допустить впредь, боги и создали абаддонов. Тех эльфийских женщин, предки которых получили магические силы от Терры, она же одарила особой плодородностью — возможностью зачинать жизнеспособных детей от мужчин иных видов, чудовищ Дадерфолда в первую очередь. Они, как и сейчас, рождались неотличимыми от других детей, росли вместе с ними, пока матери берегли тайну их рождения. Ну, а когда они стали достаточно взрослыми, чтобы пережить свое второе рождение, им открыли то, для чего они были рождены…

— Так раньше нас разводили как племенных лошадей?

Гарпия обрывается на полувздохе так резко, что Амиану становится ужасно не по себе, но взять собственные слова назад он уже не может.

— Нас растили как защитников и стражей порядка в нашем мире, прививали это с детства как могли, но тех, кто не был готов принести себя в жертву благополучию взрастившего их народа, никогда ни к чему не принуждали. Местфолд нуждался в защитниках, которые были бы с ними все время вместо ушедших богов, а не в рабах-телохранителях.

Нарушивший свое молчание Друид заставляет его смутиться еще больше. Не столь от самого голоса обычно тихого старшего долинника, сколь от несвойственных ему прежде эмоциональных интонаций, вызванных невежеством самого Амиана. Растерянности и оторопи.

Амиан оборачивается в сторону его голоса и лишь тогда замечает, что впервые на его памяти лицо Друида чисто от темных глиняных узоров. Он выглядит моложе и — подходящее слово очень долго не идет на ум — человечнее. Как тот, кого можно было бы, если бы не странная одежда, повстречать и не заметить посреди оживленной улицы имперского города, и совсем не как тот, кто с топором наперевес мог бы броситься на узкую лесную тропу из засады прямо перед носом имперского всадника.

— В Феровеле и сейчас сохранился ритуал посвящения в воины племени, пошедший со времен, когда абаддоны только появились, — меж тем продолжает тот, приглаживая назад длинные влажные волосы.

— В самом деле? — Гарпия вскидывает брови и скользит спиной вниз по стене, пока не оказывается сидящей на одном уровне с ними. — Имперцы сжигают всякий обрывок текста, какой угодит им в руки и покажется опасным, а потом еще и пепел от него со скалы развеивают. А вам, выходит, дозволяют хранить древние абаддонские традиции и совершать ритуалы?

— Имперцев туда не зовут, — с уже куда большим спокойствием отвечает долинник. — Мы умираем и перерождаемся не буквально, никому не хочется закончить жизнь на имперском эшафоте под крики толпы, будто цирковые звери. Мы волки, а не бешеные псы.

— Так в чем же заключается этот ритуал?

— В древности полукровок Феровела отводили в священные пещеры, а там перерезали горло ритуальным кинжалом — считали, так выходило больше старой, эльфийской, крови и приходило больше новой, крови воина…

— Вы в этой вашей Долине и впрямь дикие, а? — Гарпия хмыкает. — Пока по всему остальному Материку эльфы как могли оттачивали умение убивать одним точным ударом в сердце, вы заставляли своих защитников корчиться и захлебываться собственной кровью?

— Кровь смывает былые грехи лучше воды, — возражает долинник не моргнув глазом. — И к чему дарить легкую и безболезненную смерть тем, кто берет на себя столь великую, но тяжелую ношу?

— Хорош ты о других рассуждать. И как же это тебя самого угораздило родиться, интересно? 

— Сгорел заживо.

— Не повезло, — Гарпия пожимает плечами и от равнодушия, с которым оба способны говорить о подобном, Амиану становится еще больше не по себе. — Ну а что за ритуал у вас остался сейчас, когда настоящим абаддоном захочет переродиться разве что полный безумец?

— Тот, кто хочет стать защитником племени, должен провести неделю в священной пещере. Без еды, без воды, без огня, в полном одиночестве и не сходя с каменного пьедестала, на котором его оставят. А перед этим окропить вход в пещеру из своей руки, надрезанной священным кинжалом. Говорят, так, за время в пещере, простую кровь в ней должна заменить кровь воина прежде, чем эта самая рука вновь возьмет оружие, с которым воин отправится исполнять свой священный долг до самой смерти.

— А что же делается с теми, кто проваливается? Не поверю, что таких не бывает.

— Бывают, но редко. До священного ритуала допускают лишь единожды. Не справившиеся никогда не получат права считаться воинами и носить воинские метки на лице, — кончики его пальцев невольно тянутся к собственному чистому лицу, по памяти очерчивают на нем линии, что наносили на него глиной многие годы. — Ну а для своей семьи, — его голос словно бы не меняется, но вдруг начинает звучать так холодно, что кажется, будто упала температура по всей комнате, — они навсегда будут позорным клеймом.

Его глаза не двигаются, а сам он, казалось бы, ни к кому конкретно не обращается, но невольный взгляд, который Амиан вдруг бросает на молчащего Клыка, пускает новый холодок вниз по его спине. Тот сидит неподвижно, на все том же месте, но в его пристально смотрящих на брата глазах пылает ненависть, которой прежде в них не появлялось даже от воспоминаний о собственной жестокой и несправедливой смерти от рук имперцев. На переносице залегает складка, а верхняя губа будто вот-вот по-звериному приподнимется, обнажая крупные нечеловеческие клыки, но, стоит Амиану сморгнуть, хищное выражение уже покидает лицо долинника. Столь стремительно, что, если бы только не его тяжелый взгляд, все еще в упор направленный на брата, Амиану подумалось бы, что воображение играет с ним злую шутку.

— Вы о тех, кто абаддонами рождается, рассказать собирались, — напоминает он, забыв о страхе и почтении, лишь бы увести все подальше от непонятной ему, но явно весьма опасной темы. — Нет разве?

— Верно, — Гарпия кивает. — Напомни-ка, на чем ты меня перебил?

— На том, что первых абаддонов разводили эльфам на защиту?

— Да, точно… Так уж и есть, ты отчасти верно подметил, ничего особо путного в том, чтобы разводить их таким путем, не было. Они никогда не знали своих отцов, а матери скрывали от них правду, растили их внушая как могли любовь к своему народу, все это в надежде, что они смогут со всей искренностью принести себя в жертву ради его защиты. Но так появилось на свет лишь первое поколение абаддонов, все следующие, если они и рождались, должны были быть их потомками. Рожденными среди таких же, как они, родителями, что сами жили бы такой же жизнью. И так оно и было, пока на Материк не высадились люди. Абаддоны жили отдельно от людей, хоть и поблизости от них, сходились между собой и защищали этот мир, как и должны были. Пока… — речь ее становится чуть медленнее, словно она начинает куда более тщательно подбирать слова, пока, наконец, не запинается и не прочищает горло, прежде чем продолжить. — Никто наверняка не знает, как именно это произошло…

— Наверняка не знают, но ты уж точно в курсе, как считает большинство и вряд ли все случилось иначе. Скажи, как есть, — невесело хмыкает Гидра, — люди угрожали самому этому миру и потому в ответ им угрожали эльфийские абаддоны. И, так уж сложилось, что единственным орудием против них, которое оказалось в руках людей, был тот единственный слуга Беленуса, предавший его…

— А ты этим наслаждаешься, как я погляжу? Ну и сука же ты, в самом деле! Ведь наверняка не хуже меня знаешь слухи, что мы с Бренном — его прямые потомки? Хочешь, чтобы именно я сказала, что мой дед разрушил порядок этого мира и по указке человеческого выблядка вырезал всех эльфийских абаддонов? Так слушай, и ты тоже, парень: единственными живыми существами, способными убить абаддона, были драконы, личные слуги Беленуса. И это Блэкфир был тем, кто уничтожил их всех, до последнего ребенка, чтобы спасти от уничтожения людей. Так и начался хаос, в котором чудовища стали без разбора зачинать себе потомков, лишь бы сохранить свою кровь, а матери полукровок и сами не знали, кого носят в себе. Будущие абаддоны не знали о себе до самого своего второго рождения, а узнав, распоряжались новой силой как им только в голову взбредало. И везло, если они решали попросту скрыть ее ото всех. Мир начал погружаться в хаос, который никому уже было не под силу остановить, ну а потом… Потом пришли мы с Бренном.

Гарпия замирает, устремив невидящий взгляд куда-то вдаль, и никто из них не находит что сказать в пустоте, оставленной ее голосом. В камине оглушительно трещит смола, капли которой слизывают с поленьев языки пламени, а Амиан почему-то все никак не может выбросить из головы мысли о крошечном абаддоне, безмятежно спящем в своей кровати и даже не догадывающемся, что весь мир за пределами этого леса с самого рождения заклеймил его кровожадным монстром, которому здесь никогда не найдется места.

— Впрочем, — вдруг снова заговаривает Гарпия едва слышно, одними губами, — кое-чем я все же могу вам помочь. Я никогда не присоединюсь ни к какому восстанию сама, я не изменю себе, но я знаю тех, кто может примкнуть к тебе. И, если мои знания не слишком устарели, знаю где и как их найти. Если ничего так и не выйдет, в чем я больше чем уверена, так и знай, то я хочу остаться настолько далеко от всего этого, насколько вообще возможно. Но, если случится чудо, и у вас выйдет то, что не вышло у нас… Я хочу, чтобы мой сын жил в лучшем мире, чем этот.