Онлайн чтение книги Черный Дракон The Black Dragon
Глава 20, или И до последнего моего вздоха (часть вторая)

625 год от Прибытия на Материк

Хоть хмурые темные тучи по-прежнему ползут над городом, грозясь обернуться новым ливнем, еще сильнее прошлого, улицы вблизи рыночной площади заполняются людьми скорее, чем сточные канавы водой в близящийся сезон гроз. Стянувшийся сюда гарнизон пытается хоть как-то уследить за бурным людским потоком, родители отчаянно цепляются за прихваченных с собою детей и собственные кошели. Кто-то, еще даже не успев добраться до самой площади, уже не находит своего на положенном ему месте и поднимает крик прямо посреди толпы, но та слишком увлечена грядущим зрелищем и необходимостью успеть скупить все нужное в кратчайшие сроки. Безразличная к чужому горю человеческая волна подхватывает крикуна и несет его дальше, сквозь плотно сбившихся людей не удается пробиться даже парочке подорвавшихся на помощь солдат — тех выбрасывает обратно, к стенам обрамивших улицу домов.

Еще только готовясь нырнуть в эту пучину, Ада без слов и всякого стеснения находит руку рыцаря своей. Ладонь у него чуть влажная и дрожит, как и у нее самой, но сейчас им обоим это не важно. Важно только не потерять хотя бы друг друга, последних, кто у них остался.

Уже среди людей Аде думается, что, вздумай она сейчас поднять обе ноги — все равно не упала бы, надежно удерживаемая прижатыми друг к другу телами. Рубашка быстро намокает, неприятно липнет к телу, но сейчас ей не до собственного удобства. Перед высоким вооруженным юношей толпа расступается заметно легче, чем перед самой Адой, и за руку он тянет ее вперед, пробуривая путь для них обоих. Они не говорят друг с другом — едва ли вообще можно было услышать чужой голос посреди этого бурлящего котла — просто оба вдруг понимают, куда им нужно идти. И что сейчас это единственное, что они только могут поделать.

Толпа с их улицы, будто река в море, впадает в рыночную площадь. Кажется, здесь собрался разом весь город, сперва показавшийся им едва ли не заброшенным. Жители-призраки вновь наводняют улицы.

Люди на противоположной стороне площади вдруг начинают расступаться, давая дорогу повозке — той, что из раза в раз возила и в самом деле готовящихся стать мертвецами. Расступаются они медленно и даже чуть неохотно, поначалу Ада и вовсе не понимает, что это именно телега таранит себе проезд к притаившемуся за величественным фонтатом эшафоту. Рука Ричарда сжимается сильнее.

Они вновь врываются в толпу, уже не находя времени на приличия и извинения, врубаются грубо, как топор в древесину, расталкивают зевак, не обращая внимания на гневные оклики. Телега исчезает из виду, когда им приходится огибать фонтан: каменный Блэкфир щерит клыкастую пасть над головами горожан, словно именно он, а не петля, приведет в исполнение все смертные приговоры, но Аде некогда смотреть на него с прежним трепетом и страхом. Страх и без того стискивает ее сердце стальными пальцами от одной лишь мысли, что они не успеют пробиться к эшафоту вовремя. Она не знает “вовремя” для чего, что именно они станут делать и смогут ли сделать хоть что-то вообще. Сейчас важно лишь оказаться прямо перед окружающими виселицу кассаторами, а что будет потом — они поймут потом.

Расстояние между фонтаном и эшафотом совсем крошечное, и все же едва преодолимое сквозь массу человеческих тел, почти что слипшихся в единое целое первыми рядами. Перед главной сценой сегодняшнего дня они оказываются резко и неожиданно, когда кто-то из зрителей спереди вдруг решает прорваться обратно и Ричарда с Адой засасывает на образовавшееся место. Так близко, что можно рассмотреть блеск глаз за темными прорезями колпака палача, а до лиц стоящих за ограждением кассаторов — без труда дотянуться рукой.

В этот самый миг Коннор делает свой первый шаг на эшафот. Кое-где запятнанный старой кровью и скрипучий, но скрип этот тонет в поднявшемся людском гуле. Над толпой их возвышается четверо: осужденный, один из кассаторов, важный и уже немолодой, палач и глашатай, спешно разворачивающий небольшой свиток.

— Жители славного Эрда! — звучно возвещает он, перекрикивая шум от собравшихся. — Мы собрались здесь сегодня, чтобы властью, данной нам нашим милостивым императором Дедриком Третьим из рода Моргенштернов, потомком великого императора Малькольма, — взгляд его невольно обращается к вершине фонтана, — привести в исполнение приговор за страшные и отвратительные преступления против самой нашей Империи и всего населяющего Материк человечества.

В этот самый момент их глаза встречаются. Ада смотрит, как медленно, словно шея его вдруг одеревенела, Коннор поворачивается к стоящему возле нее Ричарду, и вся завидная хладнокровность исчезает с его лица, будто ее срывает налетевший холодный ветер.

— Сир Конхобар Норт, также известный как сир Коннор, — меж тем продолжает глашатай, даже не думая почему-либо остановиться, неумолимо двигая все к страшной, но логичной развязке, — прежде служитель Священного Ордена имени Венсана Кассатора, признан виновным в гнусном дезертирстве со своего священного поста защитника человечества от угрозы абаддонов, проявлении преступной трусости и нарушении данных им клятв, — у Коннора едва заметно вздрагивают губы, но на глашатая он и не смотрит, будто того и вовсе нет. — Помимо этого, в корыстных целях сиром Конхобаром была украдена одна из величайших ценностей, дарованных человечеству ради его защиты — Черная стрела, созданная лично Венсаном Кассатором. За все это, именем империи Делориан, он приговаривается к немедленному умерщвлению через повешение за шею, а следом, под контролем Ордена, будет уничтожено всякое сохранившееся упоминание об этом человеке.

Притихшая было толпа взрывается одобрительными криками, через которые, оглушенная шумом и ужасом, Ада едва разбирает крик Ричарда:

— Стойте! Постойте, прошу!

— Вам есть что сказать, мессир? — вдруг отмирает стоящий на эшафоте кассатор и делает шаг к центру эшафота и Коннору, лишь чудом еще держащемуся на подкосившихся ногах.

— Я требую суда поединком для сира Конхобара! Требую Суда Тара!

— Суда Тара? — со смехом и растерянностью переспрашивает кассатор. — Мальчик мой, мы с вами в реальном мире, а не в сказ…

— Я рыцарь Делориана, а не мальчик, — перебивает Ричард и, чуть замявшись, добавляет: — Простите мою грубость, сир. Я рыцарь Делориана, как и сир Конхобар, он слуга Тара и может…

— Он подлый дезертир и прислужник Лодура. Он не заслуживает чести обращаться к нашему богу.

— Прошу, мессир, — в этот раз Ричард обращается к в растерянности мнущемуся сверху глашатаю. — Зачитайте приговор еще раз.

— Еще раз?

— Да. Слово в слово, как в первый раз. С самого начала.

Тот хмурится, осторожно поворачивается к кассатору, словно спрашивает разрешения, и, получив короткий кивок, прочищает горло. Ада замечает, как едва заметно Ричард кивает Коннору, смотрящему на него потеряно и непонимающе.

— Мы собрались здесь сегодня, — вновь начинает глашатай, то и дело поглядывающего на рыцаря поверх пергамента, — чтобы властью, дарованной нам нашим милостивым императором Дедриком Третьим из рода Моргенштернов, потомком великого императора Малькольма, привести в исполнение приговор за страшные и отвратительные преступления против самой нашей Империи и всего населяющего Материк человечества…

— Дальше, мессир.

— Сир Конхобар Норт…

— Постойте! Сейчас вы прочитали именно то, что было написано?

— Да, сир.

— Это официальная бумага? Чьи подписи на ней стоят?

— Нашего господина бургомистра, — он перечисляет медленно, осторожно, все еще не понимая цели происходящего и насколько чревато последствиями было его участие в этом. — Верховного судьи Эрда. Сира Олфрика, командующего прибывших в Эрд кассаторов, — стоящий по правую от него руку мужчина чинно кивает, услышав собственное имя. — Также, с собой у господ кассаторов была копия приказа рыцаря-командора Орта о казни этого человека, поэтому и его подпись можно счесть поставленной под…

— Благодарю, вы сказали нам достаточно.

Ричард поднимает руку, привлекая к себе внимание, и вокруг смолкают даже малейшие шепотки. Ада вдруг вспоминает, что вокруг них и вправду никак не меньше пары тысяч человек. Так много, что не все могут услышать слова говорящего у самого эшафота рыцаря, и после каждой его фразы прежде можно было услышать, как эхом передавали сказанное задним рядам. Сейчас же смолкают даже они, и Аде думается, что в этой пронзительной тишине люди рядом могут услышать ее бешено колотящееся сердце.

— В своем же официальном приговоре, — начинает Ричард чуть медленнее нужного, стараясь не выдать волнения дрожью в голосе, — вы назвали его сиром Конхобаром, вы не рискнули лишить его титула, дарованного самим Таром. Рыцарем Делориана может стать лишь тот, кто служит Тару, иными словами — является его служителем и никого иного. Мы слышали слова, написанные в официальном приговоре, подписанном уважаемыми жителями империи и такими же служителями Тара, и эти слова говорят, что этот человек все еще служит Тару.

— Вы цепляетесь к словам, сир, — холодно цедит командующий. — Этот человек вор и дезертир, и никакие слова этого не исправят.

— Под этим приговором стоит и ваша подпись, сир Олфрик. Вы сами же станете говорить, что это ничего не значит, а ваше собственное слово — пустой звук? Вы рыцарь Делориана, наша рыцарская честь — не пустяк, о который можно вытереть ноги!

— И все же именно это и сделал сир Конхобар, совершив свои преступления.

— Но вы признали его служителем Тара, и я смею требовать для него того, что и положено служителю Тара. Суд Тара, сир!

Несколько секунд требуется его призыву, чтобы достигнуть каждого уголка площади и вернуться обратно к эшафоту ревом толпы, почуявшей куда более занятное и необычное зрелище:

— Суд Тара! Суд Тара!

Сир Олфрик опускает веки, на миг теряя контроль над собой и позволяя собственной усталости показаться наружу. В этот момент Аде впервые становятся видны темные мешки, залегшие под его льдисто-голубыми глазами. Он трет их, на мгновение скрывая лицо, смотрит на кого-то или что-то сбоку от эшафота и делает странный жест, будто вежливо пытается удержать кого-то от вмешательства.

— Что ж, — он поднимает руку под взволнованным взглядом палача, почуявшего, что его вот-вот могут лишить работы на сегодня, — раз так, я возьму на себя ответственность от имени Ордена и позволю осужденному обратиться к Суду Тара. Если только он сам этого пожелает.

Ада невольно вскрикивает от радости и жмет ладони ко рту.

— Получилось! — восторженно шепчет она замершему от неожиданности Ричарду и едва сдерживается от того, чтобы броситься ему на шею. — У тебя получилось!

— Но сперва смею напомнить всем вам, — сир Олфрик с непоколебимым спокойствием закладывает руки за спину, — что решение, принятое Таром в его Суде, уже не может обжаловать ни одна живая душа, будь то даже сам император, да хранят его боги. Сир Конхобар лучник, а значит и в качестве состязания он должен сойтись на стрельбище с лучником со стороны обвинения. Лучшим лучником из прибывших со мной рыцарей Ордена. Разумеется, если Тар сочтет его достойным, — на лице его появляется улыбка, не сулящая ничего хорошего, — то дарует победу несмотря ни на что, так ведь?

— Боги… — одними губами шепчет Ричард. — Что я наделал?..

— Вы желаете Суда Тара, сир Конхобар? — учтиво интересуется командующий, впервые обращаясь к нему самому. С такой очевидной издевкой, что на просиявшие было глаза Ады снова наворачиваются слезы.

Неужели это все, к чему они могли прийти? Оттянуть время лишь для того, чтобы в итоге обрезать Коннору все иные пути, оставив лишь заведомо и неумолимо ведущий к смерти. Нужно было сделать что-то еще, ведь должно же быть еще хоть что-то, что они могут, он не может умереть сегодня…

— Стойте! — срывается Ричард, едва не переваливаясь через хлипкое ограждение. — Дайте мне поговорить с бургомистром, прошу!

— Это становится утомительно, сир, — морщится командующий. — У нас есть только два часа, перестаньте отнимать время у нас и честных горожан. Суд Тара или петля немедленно, сир Конхобар! У вас было время подумать.

Коннор в растерянности приоткрывает рот и невольно бросает взгляд на рыцаря, тщетно пытающегося прорваться к нему. Суть выбора для него звучит совсем иначе: неизбежная смерть лишь через пару часов или прямо сейчас, но со слабой надеждой, что каким-то чудом все еще может перемениться?

— Да повесьте ж вы его наконец к Лодуру! — не выдерживает кто-то из первых рядов, и остальные поддерживают его тут же поднятым шумом. — Мы тут так до утра стоять будем!

Ада чувствует, как от страха ее начинает подташнивать. Не от страха перед гремящей со всех сторон толпой, которая может легко раздавить их будто букашек, а от одного единственного взгляда на покачнувшуюся на ветру петлю, только и ждущую шанса впиться в чью-то шею. В шею Коннора.

— Вешайте!

— Сир! — перекрикивая гром толпы, молит Ричард, и рука его невольно тянется туда, где одежда скрывает кольцо на цепочке. — Вы не понимаете, мне нужно поговорить с бургомистром! Поверьте мне! Дайте мне минуту с ним, и я смогу все уладить! Пусть приедет сюда!

— Надеетесь украсть у меня преступника? — тот снисходительно усмехается. — Вы можете просидеть с бургомистром хоть целый вечер. Как только я повешу дезертира. Мастер, накидывайте петлю!

— Да послушайте вы! Я… Я…

— Милость Тары! — Ада бросается вперед, к нему. — Суд Тара не единственная форма правосудия богов для троебожников, мы просим Милости Тары!

— Милая мона, — вздыхает сир Олфрик, — прошу, не делайте это представление еще дольше и мучительнее для всех нас. Мастер…

— Вы допустили Суд Тара! — упрямо перебивает она, и подорвавшийся было палач с интересом замирает, так и не донеся петлю до шеи боящегося вздохнуть Коннора. — Почему отказываете в Милости Тары? Наши боги равноправны, но богиня и ее служители недостаточно хороши для вас, сир?

— Я этого не говорил.

— Тогда допустите Милость Тары! Позвольте богине оказать ее через любую из своих служительниц!

— Как верно подметил ваш спутник, мона, — на его лице вновь проступает печальная усталость, — мы признали сира Конхобара рыцарем, а слова, и, тем более клятвы рыцаря — не пустяк, о который можно вытереть ноги, — внимательно слушающий его Ричард невольно стискивает губы. — Став рыцарем Ордена, сир Конхобар, как и все мы, поклялся не брать себе жены, а, стало быть, сама суть обряда Милости Тары не может быть им исполнена.

— Разве не может Тар освободить его всего от одной единственной клятвы? Если Тара одарит его своей божественной Милостью?

— С какой стати Тару делать исключение для подобного человека?

— Быть может с той стати, что, пока вы в Цитадели тряслись над своими бесценными стрелами, он одной украденной пришил выродка-абаддона, о котором вы даже не знали, и спас хер знает сколько людей?

У Ады перехватывает дыхание, а слезы в очередной раз за этот бесконечный день подступают к глазам, пока она оборачивается на этот голос и ищет в толпе его. Блез не заставляет ее долго мучиться поисками: толпа странно шевелится возле фонтана, а следом наемник вдруг выныривает из нее, когда без лишней скромности взбирается на пьедестал у фонтана. Каменное крыло Блэкфира нависает прямо над ним, и на какую-то секунду даже можно решить, что с извращенной заботой чудовища тот предлагает укрытие от вновь собирающегося дождя.

— Вам тоже есть что сказать, мессир?  — на лбу сира Олфрика, когда Ада вновь оборачивается к эшафоту, начинает едва заметно пульсировать вена. — Надеюсь, вы, — он невольно усмехается своим мыслям, — пришли не спорить с нами о законах наших богов?

— Я о многом бы поспорил с вашими богами, сир кассатор. В первую очередь, о праве отбирать земли и людей у моих, — Блез выпрямляется во весь рост, и они с командующим оказываются на одном уровне, разделенные вновь зашумевшей толпой. — Но в этот раз все именно так. Я пришел спорить с вами и спорить о законах ваших богов.

— Это смешно и недопустимо, — цедит сир Олфрик. Его лицо и тон даже не пытаются скрывать презрения за маской рыцарской вежливости. — Мастер, прошу вас в последний раз…

— Сир Олфрик! Погодите!

На эшафот позади кассатора поднимается еще один мужчина, прежде невидимый для Ады. Не слишком старый и едва начавший седеть, но уже крепко опирающийся на скромную и вместе с тем богато выглядящую трость. Одеяние на нем лишено всяческий украшений и сплошь черное: и длинный камзол, и штаны, и даже сапоги, только поверх всего накинута снежно-белая накидка без рукавов и застежек, на груди же у него переливается золотой треугольник, перевернутый вершиной вниз. Внешний вид, что с первого взгляда ни единого сомнения не оставлял в роде его занятий.

— И я хотел бы получить слово в этом споре, — продолжает мужчина, — ведь вы не станете оспаривать моего права на это, сир Олфрик?

— Ваше Святейшество, — тот сдержанно кивает. — Сожалею, что вам пришлось ждать так долго, но я настаиваю, дело не стоит вмешательства. Преступник будет вздернут, и палач тут же явится за вашим отпущением. Не стоит уважаемым имперцам потакать детям и еретикам.

— И все же, я настаиваю, сир Олфрик, — жрец подходит к неподвижному Коннору, лоб которого, невзирая на холод, уже блестит от пота. — Я услышал все верно, юноша? Вы украли у Ордена стрелу, чтобы ею убить опасное чудовище?

— Нет, Ваше Святейшество, — кадык на его горле дергается, а голос звучит чуждо, — я украл ее, чтобы продать…

От рева толпы у Ады едва не закладывает уши. Притихшая было и с интересом внимавшая всему происходящему, она вдруг вновь взрывается, разгневанная его словами пуще прежнего. 

— Да повесьте ж вы его! — различает Ада среди прочих криков. — Ворье поганое!

— Тише, добрые люди, тише! — пытается приглушить их гром спокойный, будто камень, жрец. Тростью он с силой стучит по доскам под собой. — Тише, прошу. Вы ведь не желаете смерти достойного человека? Так дайте же мне понять, он перед нами или нет, ибо меня Тар избрал одним из своих голосов среди вас!

— При всем уважении, Ваше Святейшество, о каком достоинстве может идти речь, если мы с вами и сами видим перед собой наглого еретика, который пытается выгораживать преступника? Достойный человек не изберет общества слуг Лодура...

— При всем уважении, сир Олфрик, — все с тем же спокойствием перебивает жрец и оборачивается к Коннору, — я хочу услышать, что есть сказать ему самому.

— Я не молю о пощаде и не стану лгать, чтобы спастись, — Коннор уверенно вскидывает голову, хоть без труда и видно, что у него зуб на зуб не попадает. — Я не имею достойного происхождения, но, если уж мне суждено умереть сегодня, то я хочу, — он смотрит Ричарду прямо в глаза, не позволяя себе даже моргнуть, — умереть с достоинством, а не на коленях. Пусть меня запомнят таким.

— Очень трогательно! — не выдерживает Блез. — Я бы расплакался даже, честное слово, но только вот времени у нас не шибко много. А про него я скажу, если еретику и слуге Лодура тут позволят: может, он и спер стрелу, чтобы хорошенько на ней навариться, но, когда пришлось выбирать между золотом и человеческой жизнью, он выбрал второе и даже не задумался. Может, он и натворил дел похлеще других детишек в его возрасте, но он остался стражем человечества, когда это было его собственным выбором, а не приказом Ордена или каким-то там обетом. Разве не этому учит своих служителей Тар? “Запомните главное Мое слово и оружие, какое бы ни держали руки ваши, поднимите вы в защиту слабого…”

— “... лишь тогда нареку Я вас детьми своими и служителями”, — несколько оторопело заканчивает за ним жрец и хмыкает: — Верно. Но чем вы можете доказать правдивость этой истории, мессир?

— Если позволите, — с поспешностью выпаливает Ричард, — я был там и готов поклясться своей жизнью и честью, перед вами и самим Таром в храме, что именно так все и было.'

— И я могу, Ваше Святейшество, — присоединяет свой голос к его Ада. — Перед Таром или Тарой, как вам будет угодно. 

— Ну а я же могу поклясться, что этот человек трус и вор, — зло вмешивается сир Олфрик. — Мы не нашли при нем стрелы, чем еще он может доказать, что оставил ее в сердце абаддона, а не продал, как и собирался?

— Он ничем не станет это подтверждать, — Блез спрыгивает вниз с пьедестала, и заинтригованная толпа послушно расступается перед ним на пути к эшафоту, своим движением едва не утащив прочь Аду и Ричарда. — Это ты сам сейчас все подтвердишь, сир кассатор. Тебе ведь доводилось хоть раз видеть, как умирают абаддоны?

— Это оскорбительно и возмутительно… мессир.

Ряд кассаторов смыкается плотнее, стоит наемнику подойти прямо к ним, хоть на их лицах и можно уловить едва различимый налет растерянности и интереса. Жрец машет им ладонью:

— Дайте ему пройти, сиры.

Первой, как подмечает боящаяся вздохнуть Ада, в сторону тут же отступает девушка, что этим утром и сорвала их почти удавшийся побег из города.

Ступая на запятнанные кровью доски, Блез чуть замедляет шаг, качает головой и невесело замечает оказавшемуся прямо перед ним Коннору:

— Я в жизни ни ради одного мужика на виселице не оказывался, ты уж постарайся потом не разочаровать. Мессиры, моны, сиры кассаторы, — он притворно раскланивается, подходя к самому краю эшафота, где уже стоят командующий и жрец. Лишь сейчас, глядя на него вблизи и в полный рост, Ада замечает в его руке что-то небольшое, обернутое потасканной тряпицей. Коннор тоже видит это, невольно поддается вперед и шумно выдыхает. — Позвольте же показать вам, а следом возвратить Ордену — со всем почтением! — его бесценное сокровище. Увы, — он разворачивает тряпицу перед неисчислимым количеством следящих за каждым его движением глаз, — больше не пригодное для использования, попорченное кровью двинутого драконьего ублюдка и разломанного лично мною — виноват — чтобы удобнее было забрать с собой.

Под шелест толпы Блез поднимает над головой две половины переломленной стрелы. Даже ее наконечник, прежде единственное не черное место, теперь почти полностью почернел от засохшей на нем крови. Часть ее все же смазалась и осталась на ткани жесткой коркой.

— Ну что, сир кассатор? — интересуется он с ухмылкой, передавая обломки поджавшему губы командующему. — Это настоящая стрела, которая лишилась сил после убийства абаддона? Вы ведь не станете лгать, благородный имперский сир, когда ваши боги вовсю следят за этой площадью?

Тот вертит стрелу в руках, мрачнея все сильнее с каждой секундой, Аде кажущейся бесконечностью, прежде чем что-то беззвучно, но очень зло прошипеть себе под нос.

— Это “да” или что-то о моей почтенной матери?

— Не знаю, где вы ее достали…

— Это “да”! — перебивает его наемник.

Толпа, еще совсем недавно жаждавшая увидеть Коннора болтающимся в петле, взрывается овациями, Ада же испытывает нестерпимое желание убраться отсюда как можно скорее и дальше. Неровен час, одно только лишнее слово, и их вовсе могут разорвать на клочки.

— Это не все, почтенные горожане! — трость жреца грозится проделать в досках дыру. — Этот юноша все еще является преступником, приговоренным к смерти. Но я беру на себя смелость, от лица могучего Тара, которому я верно служу много лет, дать ему шанс спастись от смерти Милостью нашей доброй Тары. Она наполняет наши сердца теплом и любовью, не дает им очерстветь. Сейчас я обращаюсь ко всем собравшимся здесь сегодня девам, которые служат Таре и еще не стали женами мужьям. Есть ли среди вас хоть одна, готовая одарить этого юношу Милостью и стать ему женой немедленно и до скончания своих дней?

В вязком и нервирующем молчании, опустившемся на площадь, Ада слышит позади себя:

— Как он тебе?

— Красивый…

— И высокий еще. Это ж не только на эшафоте так кажется?

— А может мне и…

— Совсем сдурели? Вы на командующего гляньте! Совсем как бык на тряпье красное смотрит…

— Да? Ой… И правда ведь...

— Они сейчас в городе главные и уходить не собираются. Согласится кто из вас, а уже завтра половину родни в помощи абаддонам обвинят и уведут. Не глупите! Пусть уж лучше его...

— Жалко его, красивый такой… Но мамку с папкой-то жальче будет…

Ада встречается взглядом со слышавшим все то же самое Ричардом, напуганным еще больше, чем она сама. Глаза у него такие круглые, такие потерянные и переполненные отчаянием. И прежде все никак не желавшим отпустить, теперь же и вовсе, будто огромное крыло каменного дракона, нависшим прямо над их головами. Небо роняет первую каплю рыцарю прямо на лицо, и он вздрагивает.

Сама Ада больше не находит в себе сил снова посмотреть на эшафот, только слышит приглушенный — то ли в самом деле, то ли от стучащей у нее в ушах крови — голос Блеза:

— Да вы тут все никак издеваетесь…

Перед ее собственными глазами стоит, все не желая растаять, портрет пухловатого и розовощекого мальчишки, для встречи с художником, а затем и со своей будущей женой, втиснутого в неудобный парадный камзол.

— Да у них же там девки с парнями вместе служат, — слышит она уже с другой стороны от себя, — что им эти их клятвы, когда все вместе каждый день, моются да спят вместе? Вот мне и говорил кто, что им там… Ну, это… отрезают. Вообще все.

— Правда?! Поближе бы подобраться глянуть…

— Да правда! 

— Юные моны, — вновь заговаривает жрец. — Готова ли хоть одна из вас дать свое согласие? Свершится ли сегодня с таким трудом выпрошенная Милость Тары?

— Довольно, — доносится голос командующего. — Больше мы не можем ждать. Никто здесь не желает забирать этого преступника и правильно поступает, а теперь мы исполним приговор…

— Я желаю… — шепчет Ада осипшим голосом, едва слышным даже ей самой, прочищает горло и повторяет снова, отчетливее: — Я желаю забрать его!

Розовощекое лицо парнишки плывет и тает, будто дымка.

Она родилась обещанной ему и никому иному, прожила с этим знанием почти восемнадцать лет и покинула дом, чтобы стать его навеки. Договор, с большим трудом заключенный ее семьей, служивший предметом их великой гордости и поводом для всех возложенных на Аду надежд. Он руководил всей ее жизнью: предписывал, как должно ее воспитывать, когда сама она еще даже не понимала этого, следом как самой ей следует жить каждый свой день, как вести себя, как выглядеть, к кому из двух богов пойти в услужение и многое другое...

И, чтобы раз и навсегда разрушить все это многолетнее сооружение, ей понадобились всего пара секунд и четыре слова.

***

Аде кажется, что все это происходит совсем не с ней. Слишком быстро, слишком нереально.

Все люди, прежде окружавшие ее с трех сторон, вдруг исчезают из виду, а на их месте, куда ни посмотри, оказываются вооруженные луками рыцари. Она не может различить ни одного знакомого лица возле себя, только смутно вспоминает Ричарда, попытавшегося прорваться следом за ней, но без всякого почтения к благородному происхождению оставленного снаружи кассаторского круга. Нигде не видно даже Коннора, только хромой жрец, вблизи оказывающийся по-воински широкоплечим и высоким, вдруг оказывается прямо перед ней. Он оборачивается и заговорщицки шепчет, с явным восторгом от происходящего и предвкушением грядущего:

— Мои поздравления, юная мона.

Ада отнюдь не сразу понимает, с чем именно ее поздравляют.

Толпа снаружи ее живого щита кипит, лишенная долгожданного зрелища, и пытается было потечь с площади вслед за процессией, напрочь позабыв об истекающем рыночном времени. Разом с нескольких сторон доносятся шипение клинков и повышенные голоса, когда непрошеных зрителей отгоняют с дороги. Высокий шпиль уже где-то так близко, что его не увидеть, пока не задерешь голову.

Ада прикрывает глаза, перед которыми уже начинают свою пляску темные точки, а когда находит силы разомкнуть веки, видит перед собой и огромные резные ворота храма. Кто-то крепко держит ее под руку — Ада не может вспомнить, когда именно ее схватили — и чуть встряхивает.

— Ты не падай… Хотя бы пока, — с деланной беззаботностью, сквозь которую без труда сквозила тревога, просит ее та самая разноглазая девушка. Ее пальцы сжимают предплечье Ады чуть сильнее, грозясь оставить на нем пару синяков. — В порядке? Я решила, ты в обморок заваливаешься. Ну, как настоящая служительница Тары из благородных.

У нее нет сил возмутиться в ответ или, по уже выработавшейся привычке, сообщить, что она всего лишь служанка. К горлу подступает нервная тошнота, когда все происходящее вновь обретает четкость и краски, становится одной отчетливой и недвусмысленной картиной. Пропахший благовониями зал, разделенный на две выкрашенные разными цветами половины, в дальнем его конце — огромное витражное окно, изображающее все тот же перевернутый треугольник. В верхних его углах стоят двое. Мужчина и женщина. Воин и его хранительница, бледными тенями которых и должно было становиться всем служителям. Внизу почерневшая вершина теряется в языках стеклянного пламени. Павший бог, в одиночку не совладавший с доверенным ему могуществом и, обезумев, погрузивший былой дом человечества в ужас и хаос.

Некстати Аде думается, не из символики ли Троебожия одолжила свою метку Триада, едва ли состоящая из богобоязненных людей, а не иноверцев и богохульников.

Ровно под изображениями своих богов стоят и они, их земные голоса, — каждый на своей половине храма. Уже знакомый Аде жрец и будто легкое облако выплывшая из закрытых для посторонних помещений женщина. Одета она зеркально противоположно мужчине: в длинное и безупречно белое платье, поверх которого та же накидка, что и у него, но черного цвета, на ее шее поблескивает тот же золотой треугольник, что и у жреца. Знак высших жрецов храма, единственное украшение, что могли когда-либо надеть на себя те, кто оставил мирскую жизнь.

Шепотом жрицу посвящают в курс дела, пока ее глаза, удивленные и растерянные, смотрят только на Аду.

— Мессир! — слышит она за своей спиной. — Вы не можете сюда войти! Это запрещено!

— Я не помню такой песни в “Писании Трех”, — огрызается Блез, — есть оно у вас здесь? Давай-ка может вместе там поищем? Или просто дашь мне пройти, а?

— Вы не можете пройти… мессир. Это священное место, не для иноверцев…

— Блез, не надо. Прошу…

У Ады сжимается горло, когда она слышит голос подоспевшего Ричарда, но сил обернуться к нему она не находит. Голос кажется ей спокойным, сдержанным. Она не хочет ломать себе иллюзию, заботливо созданную им, посмотреть в его глаза и увидеть совсем не то. Лучше она будет думать, что излишняя тихость его голоса ей лишь послышалась, эгоистично позволит себе не обращать внимания на других хотя бы сейчас, чтобы держаться самой. Он хочет казаться ей сильным, лучше и она сделает то же, вместо выискивания его слабости и раскрытия собственной.

— Конечно, сир. Пес с радостью подождет имперских господ за порогом.

— Я не то…

— Иди давай, пока они не передумали его отпускать. Ты уж только дверь до конца не закрывай, будь добр. Дай хоть одним глазом посмотреть.

Ада слышит торопливые шаги. Нервные. За проведенное вместе время она научилась разбираться в его походках.

Она все еще не смотрит ни на рыцаря, ни на кого-то другого вокруг себя, только на носки собственных сапог. Все в подсохших брызгах мокрой грязи. Какой позор, именно сейчас…

Разноглазая девушка не позволяет себе вместе с Адой зайти на белую половину Тары, равно как и Ричард. Она остается здесь как никогда одинокая, наедине с несколькими тихими жрицами, призванными помогать с церемонией. И пусть от остальных собравшихся, стоящих на черной половине, ее ничто не отделяет, Аде кажется, будто между ними непреодолимая стена. Как бы сильно хотелось ей перебраться через нее, но крепкие невидимые цепи всю жизнь держали слишком надежно, не оставляли ни единого шанса на побег. Сейчас же они и вовсе грозились подняться выше, обвить и сжать ее горло, а она сама шла им навстречу, хоть и убеждала себя в обратном. Она могла сбежать от семьи и одного мужчины, но от своей судьбы — нет. Похоже, и вправду боги распорядились ее жизнью задолго до рождения, ведь не зря еще в материнской утробе она уже была обещана отцом в жены знатному младенцу. На что только она, крохотный и никчемный в масштабах целого мира человек, надеялась, пытаясь спорить с ними?

Девушки шуршат своими белоснежными платьями и осторожно, словно зная о ее богохульных помыслах и боясь коснуться, подводят ее к сошедшим вниз по лестнице верховным жрецам. К самому стыку, где встречаются черный пол половины Тара и белый — половины Тары. Хоть издали тот и правда казался ей таковым, сейчас Ада видит, что на деле он уже слегка желтоват. Местами на нем и вовсе отпечатались застарелые следы ног в попытках оттереть которые какая-то несчастная послушница, должно быть, провела не одну ночь.

Может, в этом и была вся суть тех, кого отдавали Таре, не интересуясь их собственным желанием. Они сопротивлялись, мыслями или действиями, потом ломались и покорялись, но в глубине души так до конца и не смирялись. Пусть издалека они казались праведными, сойдясь с ними ближе можно было понять, сколь неправедные мысли их обуревают. Так никогда и не дают сделаться истинными служителями богини, покориться служителям бога, в чью власть они были вручены.

— Можете начинать, — торжественно кивает хромой жрец и свободной от трости рукой прижимает к груди “Писание Трех”. — Боги слушают вас!

Ада глубоко вздыхает и прикрывает глаза, вспоминая слова, выученные еще раньше, чем она научилась читать. Самые важные слова в ее жизни, как не уставала повторять мама, и ей выпадет великая честь произносить их не где-то, а в главном храме Венерсборга и всей империи, перед всей столичной знатью. Как жестоко порой шутит жизнь…

Кто-то из собравшихся нервно откашливается. За раскрытыми дверьми нарастает шум дождя, заполняет собой повисшую в храме тишину.

— Юноша, — учтиво обращается к Коннору жрец. — Вы разве не желаете вступать в брак? Мы все ждем, особенно юная мона. От рыночного времени осталось чуть меньше часа, вас еще вполне успеют повесить сегодня. 

— Я… — выдавливает тот словно не своим голосом. — Ваше Святейшество, я просто…

— Разумеется, это неожиданно, но сложившаяся ситуация оставляет вам весьма скудный выбор. Скуднее, чем у иных мужчин, которых мне довелось здесь женить, а их было не мало.

— Но и выбрать ответ куда проще, когда есть лишь верный и неверный, — мягко добавляет жрица.

— Что я должен сказать?

— Клятву, дорогой. Всем, кто ступает в этот храм, боги дали всего одну. И бедным, и богатым.

— Ваши Святейшества, — Коннор прочищает горло, — я не знаю слов.

— Не знаете слов брачной клятвы?! — кустистые брови жреца поднимаются, а сам он невольно переглядывается со жрицей.

Аде начинает казаться, что сейчас она сама позабудет все слова, а следом рухнет на пол без чувств.

— Я не предполагал когда-нибудь жениться… Еще примерно пятнадцать минут назад.

Вытирая вспотевшие ладони о штаны, краем глаза Ада смотрит на черную половину храма. Одного только Коннора она обходит вниманием — ей думается, всего один единственный взгляд и бьющееся уже прямо в горле сердце выскочит наружу, а сама она предстанет перед богами лично, без посредничества их жрецов.

Кассаторы в растерянности переглядываются и перешептываются между собой, хладнокровное спокойствие хранит лишь их стоящий поодаль командующий, но в глазах его она видит злорадное торжество.

Несколько мгновений в этом волнении Ричард переминается с ноги на ногу, а затем одним широким шагом оказывается прямо возле Коннора.

— Если Ваши Святейшества допустят, — бормочет он глухо, — я знаю клятву и могу подсказать…

Ада втягивает воздух. Ужасно шумно.

— Ничего не поделаешь, — жрец качает головой. — Но как можно тише, прошу. Чтобы боги не услышали этих слов от вас, сир.

Ей больно не только смотреть на всех них, но и самой находиться здесь, стоять перед жрецами в грязной и помявшейся одежде, вдыхать тяжелый запах благовоний и даже просто слышать слова религиозных клятв, не то что произносить их. Ада никогда не мечтала о своей свадьбе, не представляла какой она будет, не строила планов и не имела мечтаний на этот счет. И все же, сейчас все это было так… неправильно.

Несмотря на их первую встречу, Коннор ей нравился. С ним было легко, как-то просто и не страшно быть собой, таить лишь собственное происхождение, но не саму себя. И все же, сейчас ей кажется, что через нее проходят сотни крохотных молний.

Даже больше сейчас на его месте она была бы готова увидеть преданного ею жениха, никогда не виденного живьем. Она даже не задумывалась о Конноре как о мужчине. Единственном из всех троих.

— Перед богами и людьми, я пришел к тебе один… — его голос проседает вместе с сердцем Ады. — Чтобы уйти единым с тобою…

— Перед богами и людьми, — ей приходится откашляться, — я пришла к тебе одна, чтобы уйти единой с тобою.

— В этот день и во все дни, что грядут за ним, — он умолкает, давая Ричарду нашептать следующие слова, — буду я твердостью меча… острием копья и верностью щита… что хранят тебя от всех бед.

— В этот день и во все дни, что грядут за ним, — ее пальцы впиваются в выбившийся из штанов край рубашки, — буду я теплом огня, прохладой воды и крепкими стенами, что хранят тебя от всех бед.

— По моей доброй воле, без страха и принуждения, — позади кто-то отчетливо хмыкает, — отдаю себя тебе душою и телом… Отныне буду я лишь твоим, а ты — моей… до последнего моего заката… и до последнего моего вздоха.

— … и до последнего моего вздоха, — полушепотом вторит ему Ада. Каждый звук падает с ее губ тяжелым камнем.

— И как боги связали вас воедино, — безупречно отточенным дуэтом отвечают им жрецы, — так сохранят едиными до конца ваших дней, и им лишь одним должно решать, когда разорвать ту связь и одну из единых душ призвать в небесные чертоги. Отныне, перед их ликами и всеми людьми, вы — муж и жена, и проклят как богохульник будет тот, кто осмелится оспорить это.

— Обычно этого не дозволяется, — снова заговаривает жрица, и на губах ее играет теплая материнская улыбка, — но в этот раз случай исключительный. Сегодня Тара одарила своей милостью этого юношу, пусть он и служит Тару, поэтому богиня дозволяет ему предстать перед ней. Войди на ее половину, — она благосклонно кивает мнущемуся Коннору и обращается к Аде: — Подай ему руки, дочь Тары. Ты — его мост к ней.

Ладони у него влажные не меньше чем у нее самой, а шаги маленькие, как у ребенка, едва научившегося ходить. Носок его сапога едва касается белой части пола и в нерешительности замирает. Как важно ощущается это для них и как, должно быть, нелепо выглядит для наблюдающего за ними Блеза…

С трудом Ада заставляет себя взглянуть Коннору в лицо. Таким она видит его впервые. Не спокойным, как раньше, и не храбрящимся ради них через силу как весь прошлый день или еще тогда, в морской пещере… Если бы не ее руки, все еще держащие его, он бы наверняка не знал куда их и деть. Сейчас она впервые отчетливо видит его слабости, честно и откровенно. И то, как же ужасно он сейчас похож на Ричарда…

На какое-то мгновение ей даже начинает хотеться сказать ему что-нибудь, успокоить насколько это возможно. Прежде, чем Ада понимает, что главная причина его беспокойства — она сама.

— Можете скрепить свой брак, — вежливо напоминает жрец.

Коннор удивленно оглядывается на него, потом на Ричарда и лишь после него — на Аду. Словно ждет разъяснений хоть от кого-то из них. В глаза ей он смотрит совсем недолго, почти тут же сконфуженно отводит взгляд, как будто сделал что-то ужасно неподобающее.

Он очень высокий, особенно так близко. Ее макушка дотягивает ему только до плеча. Ада глубоко вдыхает, отпускает его руки, а свои поднимает вверх по его предплечьям, чтобы сжать одежду и осторожно дернуть вниз. Коннор непонимающе хмурится, и от неловкости ситуации у Ады начинает кружиться голова.

— Наклонись, — одними губами просит она, а ее щеки горят жгучим драконьим огнем.

Теперь он догадывается.

Ада поднимает голову и опускает веки, лишь по движению воздуха она понимает, что его лицо оказывается прямо перед ее.

Все совсем не так, как было с Блезом. Ей так безумно неловко и стыдно, что к глазам подступают слезы. Она чувствует на себе прожигающие взгляды сразу всех, кто собрался сегодня в храме, но едва чувствует, как ее губ касаются чужие. Тут же, будто ошпаренный, Коннор отшатывается прочь.

— Мои поздравления! — доносится до Ады, но сквозь стучащую в ушах кровь она не может даже узнать хозяина голоса.

***

В сравнении с первой половиной дня, тянувшейся будто густая и уже начавшая застывать смола, его остаток пролетает почти незаметно. Не позволившие себе оскорблять место встречи со своими богами, кассаторы отправились в дом верховного жреца, столь услужливо предложенный им самим для улаживания всех вопросов. Коннору пришлось следовать за ними, чтобы дождаться окончательных распоряжений на свой счет, хоть больше всего ему и мечталось покинуть злосчастный город незамедлительно. Очень желательно — с наказанием никогда больше туда не возвращаться, которое он исполнил бы с превеликим удовольствием.

И все же, пусть и притащили с собой, в кабинет, где обсуждалось произошедшее, писались письма и составлялись бумаги, его так и не впустили. Никто даже не заговаривал с ним после выхода из храма. Совсем одного, до крайности растерянного и окончательно запутавшегося в происходящем и самом себе, его оставили в богатой, но сдержанной гостиной жреческого дома; сами же верховные жрецы вместе с командующим исчезли за другой дверью чуть дальше по коридору. Через некоторое время к ним стали подтягиваться новые люди, каждый раз проходившие мимо двери гостиной, но Коннор опасался лишний раз приближаться к ней и уж тем более пытаться приоткрыть шире, чтобы те обратили на него внимание. Сейчас же он, неловко переминающийся у окна, словно бы и вовсе ни капельки им не интересен, хоть и явились они сюда совершенно точно из-за него.

Аду выводили из храма где-то совсем рядом с ним, хоть и в окружении заслонявших ее молодых жриц, вместе с ним же ее вели и к богатому дому, повидавшему не одну чету жрецов. Но сейчас, как Коннор ни старается, он никак не может вспомнить, когда именно потерял ее из виду и куда ее увели.

Сперва он думает о ней совсем обыденно, как подумал бы еще день или два назад, но память услужливо напоминает, что именно произошло между ними сегодня. То, что меняло все резко и основательно. Невольно Коннор опускается в стоящее у окна кресло, хоть прежде и зарекался делать это, чтобы в случае необходимости предстать перед возможными посетителями стоя, гордо и непоколебимо. Что же они натворили? Как он должен вести себя после этого? С ней? В целом? Что все это значит для них? И… значит ли хоть что-то?

Он проводит по волосам, и на вспотевшей ладони остается смазанный след краски. Коннор не чувствует всепоглощающего облегчения, радости и, уж тем более, торжества по поводу своего внезапного спасения из столь же внезапной беды. Только рвущее изнутри осознание, что теперь все наверняка сделается еще хуже, только затронет уже не только его, но и других людей, искренне желавших помочь. Ему же ответственность за это принесет боль намного сильнее, чем могла бы любая петля. Действительно ли он стоил этого? Коннор не может выжать из себя положительного ответа.

Он вспоминает Ричарда, и сердце больно сжимается внутри — почти так же, как тогда на площади, стоило лишь узнать его среди зрителей казни. Может, между ним и Адой могло быть что-то, что-то настоящее из давних детских мечтаний, но оно бы ни за что не продлилось долго. Самое большее — до неизбежного возвращения в Венерсборг. Как бы отвратительна в понимании Коннора ни была эта причина, ни один закон Делориана, а уж тем более семья, ни за что не дозволили бы простолюдинке стать женой его брата… единственного сына своего отца. Ну а собственная честь никогда бы не позволила ему сделать ее своей любовницей, обманывая пока еще будущую жену и ставя под сомнение достоинство самой девушки. Но то, как он смотрел на нее, было слишком очевидно, даже для слепого…

Пусть они и не могли быть вместе, пусть сам Ричард, в глубине души хорошо это понимая, едва ли нашел бы смелость во всем ей признаться, пусть не по своей воле — Коннор увел женщину у собственного брата, и ничто не могло изменить этого факта. Брата, который ради него готов был в бездну к Лодуру послать поиски столь вожделенного Дракона; который даже тогда, в храме, превозмогая боль сам вызвался помочь с церемонией, лишь бы спасти Коннора от смерти; который делал все это даже не зная об их родстве, делал для того, кого считал другом. Тем, к кому его привязало не кровными узами, редко оставляющими выбор. Пусть перед ликом Тара они и оказались совсем близко, так, чтобы можно было услышать чуть дрожащий голос, Коннор так и не осмелился просто посмотреть на него. Только жалобно, совсем как побитая собака, выдавил: “Спасибо”.

Почему столь жестоко жизнь все продолжала наказывать его? Неужели столь тяжкое преступление он совершил, что должен нести за это вечные наказания? Разбить сердце собственному брату, чтобы сохранить возможность защищать его? Пусть даже сам Коннор заслужил свои мучения, чем заслужил подобное Ричард?..

В дальней части коридора хлопает входная дверь, а бросившаяся к ней служанка что-то растерянно бормочет. Чьи-то быстрые шаги, словно и не обращая на нее никакого внимания, гремят к залу, где оставили Коннора. Его сердце пропускает удар.

— Они что-то сказали тебе? — с порога выпаливает Ричард и со взволнованной торопливостью проходит вглубь комнаты. — Теперь все в порядке? Обвинения сняты? Ты можешь уезжать?

Коннор не может выдавить из себя ничего членораздельного, только в растерянности передергивает плечами и оглядывается на закрытую дверь кабинета, за которой голоса как раз становятся чуть громче.

Вот он, и правда здесь. Сам пришел, чтобы все узнать. И волнуется за него, искренне, даже не пытается выспросить о чем-то лишнем и неудобном, хоть и рассыпается на вопросы…

Коннор сам едва замечает, что делает, пока его грудь не сталкивается с чужой, а руки не сжимают до хруста в ребрах. Свое лицо от Ричарда Коннор прячет за его же плечом, шумно выдыхает:

— Спасибо. За все спасибо…

— Я рад, — его чуть смущенно сжимают в ответ, — что с тобой все хорошо.

С ним не все хорошо, совсем нет, но теперь — уже чуть лучше.

В этот самый момент Коннор клянется самому себе, что никогда не допустит, чтобы его брат разочаровался в нем. Больше не даст ни единого повода, чтобы однажды он отвернулся прочь и уже не смог повернуться обратно. Чего бы это ни стоило.

— Вот ведь жалость. Там, похоже, переженили не тех, кого стоило бы.

Коннор отсраняется прочь, оправляет на себе безнадежно измятую одежду и прочищает горло. Прежде без ложной скромности усевшийся на подлокотник одного из кресел, Блез поднимается и подходит ближе.

— Я был бы рад убраться отсюда поскорее. Что скажешь… рыжий?

Несколько секунд Коннор просто смотрит на него, все никак не решаясь сделать что-нибудь, а потом резко шагает вперед и обнимает наемника. Волосы, промокшие под дождем за время церемонии, касаются щеки.

— Мне жаль, что так вышло. Спасибо. За стрелу.

— Считай подарком на свадьбу. Но за спасение ты мне должен.

— Вот так, да? — беззлобно интересуется Коннор. — А я уж подумал, ты это от чистого сердца.

— Ты бы не обиженного из себя строил, а дослушал, — тот вскидывает брови. — Раз уж ты теперь свободен от своих клятв, да еще и имперец наполовину, а они уж воображением не славятся… Я подумал, выйдет справедливо, если назовешь сына в мою честь.

— У меня нет сына…

— Еще успеешь исправиться. И ты так уж сильно ко мне в другой раз не жмись, — Блез усмехается, — я с женатыми не связываюсь, но я не железный.

Непривычная краска еще даже не успевает залить лицо, когда дверь кабинета распахивается и выпускает наружу всех собравшихся.

Коннор боится вздохнуть слушая, как резко и торопливо шагает первый ушедший, а следом, с шуршанием и неразборчивыми перешептываниями, мимо гостиной проходят остальные. То, что о его присутствии в доме знает и помнит еще хоть кто-то, становится ясно лишь когда по доскам пола свою дробь простукивает трость, а на пороге появляется сам верховный жрец.

— О, — тот окидывает взглядом новых гостей, — славно, что вы пришли сами.

— Мы бы с радостью ушли, если нам это позволено, — в голосе Блеза слышится явный налет неприязни. — Мне бы не хотелось оскорблять ваш чудный дом своим присутствием.

— Сожалею, что так вышло, но традиции писаны не мной, а церковь и так уже достаточно позволила вам сегодня. И разве ваши боги допускают иноверцев в свои святилища? До нас доходят истории, что сами земли Феррана и по сей день противятся имперским переселенцам.

— Захватчикам, — не дрогнувшим голосом поправляет наемник. — В свое время мои боги приняли к себе и впустили в священные земли людей, которые пришли к ним с миром. Созданий ваших богов.

— Что ж, — жрец примиряюще вскидывает руки, — я волен в полной мере распоряжаться лишь собственным домом и его хотел бы предложить всем вам на эту ночь.

— Мы благодарны за вашу доброту, — Ричард чуть склоняет голову, — но мы и правда хотели бы покинуть Эрд немедленно и должны отказаться.

— Боюсь, вы не можете покинуть Эрд, — перебивает жрец и быстро добавляет, кивая на рыцаря и наемника: — разве только вы двое, если уж ваше желание столь велико. Этот юноша и юная мона останутся до утра.

— Зачем? — Коннор словно бы надеется на ответ отличный от того, что первый же пришел ему в голову.

— Церемония отменила ваш приговор и спасла от смерти. Она должна быть завершена сегодня, без каких-либо упущений. Обычно наше участие заканчивается за дверьми храма, но здесь я дал слово лично во всем удостовериться, чтобы избежать обмана и непочтения к законам наших богов. Как бы сказать? Единение Тары и Тара в их служителях должно свершиться сегодня не только на словах.

Рядом Ричард давится воздухом и заходится в приступе кашля, но замерший Коннор даже не смотрит на него. Ему кажется, даже там, на эшафоте, он чувствовал себя уютнее, чем чувствует сейчас. От неловкости и стыда огнем горят щеки и уши, будто он вдруг оказался перед всеми ними в самом унизительно-беспомощном состоянии, в котором только возможно было оказаться.

Да так оно, пожалуй, и было.

Коннор не может сказать, что она не привлекает его как женщина, он слишком хорошо помнит вид ее груди под промокшей в море одеждой, не может он и отрицать собственной симпатии к ее хитрости и местами безрассудной храбрости. Лодур побери, да не будь всех тех взглядов брата в ее сторону, будь сама Ада раскованнее, прояви она хоть крохотную инициативу, хоть какой-то явный намек на свое желание — он бы и минуты думать не стал. Тут же позволил бы оседлать свои бедра, хоть прямо в темноте на полу, хоть посреди опавшей листвы вдалеке от чужих глаз, как угодно — так, как ей этого захочется…

Несмотря на царящую в доме и за окном прохладу, ему становится жарко. И, почти тут же, очень мерзко из-за самого себя.

Оказывается, все вчетвером они уже сидят за столом, но Коннор никак не может вспомнить, как именно они здесь оказались. Кровь стучит в ушах, превращая голоса вокруг в непонятное гудение, а кусок не лезет в горло, хоть за весь прошедший день ему так и не довелось поесть.

Коннору отвратительно, что все они прекрасно понимают, о чем именно он думает. Знают мысли, за которые ему чудовищно стыдно даже наедине с собой. Он не должен думать о ней, пусть это и всего лишь безобидные предположения, ничего общего не имеющие с действительностью. Это неправильно, так нельзя.

Ада дала свое согласие не потому, что между ними что-то было, не потому, что действительно хотела этого, и не потому, что что-то к нему испытывала. Она согласилась из доброты и жалости. Потому что иначе он был бы уже мертв.

Он чувствовал себя последним человеком на Материке уже за то, что посмел поцеловать ее там, в храме, то же, что требовалось от него сейчас, превратит его в настоящего насильника раз и уже навсегда. Если позволит себе подчиниться словам и правилам этих незнакомых людей и притронется к женщине против ее желания — он больше никогда не сможет взглянуть на себя так же, как раньше. Он станет тем, кто пользуется женщиной, у которой в действительности нет выбора, а самого себя успокаивает заверениями в том, что это верно и дозволено.

Он станет таким, как его отец.

***

Неуверенный скрип половиц становится громче, приближаясь к самой двери, и резко смолкает, а унявшееся было сердце вновь принимается истошно колотиться о ребра.

Вот оно. Сейчас все и должно случиться.

Аде ужасно хочется подняться с края кровати и забиться в какой-нибудь угол, чтобы скрыться от собственных решений и их последствий, но она остается на месте. С безупречно прямой спиной, обращенной к двери. Тонкая сорочка, выданная ей на эту ночь, липнет к телу от выступившего пота. Ей никак не может повериться, что это происходит на самом деле, но все вокруг словно кричит об обратном. В первую очередь кровать в гостевой спальне, куда ее привели, — достаточно широкая, чтобы вместить двоих, но слишком узкая, чтобы они смогли отодвинуться друг от друга на безопасное расстояние.

Распаренная кожа приятно ноет после бадьи горячей воды и мочалки, которых как никогда ей не хватало в путешествии, но сейчас даже это не может принести спокойствия. Никто так и не заговорил с ней после выхода из храма, лишь молча привели в надлежащий вид по указанию верховной жрицы… Будто кобылу на продажу.

А ведь такой она и была.

Многие поколения род Ады славился тем, что выращивал лучших лошадей во всей империи, иные из них вполне могли бы обойти даже первоклассных эльфийских скакунов. И все же, хоть имперская знать и считала большим почетом иметь подобную лошадь у себя, их самих они едва ли считали ровней. Аде доводилось слышать, что за глаза ее отца звали не иначе как “лорд-конюх”, но прежде ей не доводилось задумываться, что и сама она — не больше чем одна из его породистых кобыл. Самая ценная, холеная долгие годы, чтобы в конечном счете стать сделкой всей его жизни, когда ее заберет к себе лучший хозяин, о каком только можно было мечтать. Конечно, сам отец не думал о ней так, ей никогда не приходилось сомневаться в своем месте в его сердце, но вся его жизнь не могла не отразиться на нем. Долгие и кропотливые подборы и сведения лошадей, чтобы в конечном счете получить лучшее потомство… с собственной дочерью он делал ровно то же. Ему нужна была новая первосортная кровь в роду, новые значимые связи для семьи. Ады и ее чувств никогда не было в этих планах, она значилась лишь женой нужного человека и будущей матерью его детей. И действительно было время, когда она признавала важность этого для семьи и ничтожность собственной жертвы в сравнении. Она была готова на это. Ровно до момента, как получила первую в своей жизни настоящую возможность избежать этого.

Дверь открывается с протяжным скрипом, но не закрывается. Сколько же он простоял за ней?

Пусть же будет так. Она уже смогла сказать свое слово в собственной жизни, смогла переписать ее часть — хоть и не идеально, но сама. Глупо было верить, что ей подвластно все, но она сделала то, что смогла. И Ада была благодарна себе за это.

Ей не доставляла никакого удовольствия мысль о незнакомом человеке, которому она должна была отдать свое тело в ночь после свадьбы и на долгие годы вперед, но она уже давно заставила себя примириться с ней и принять как необходимое зло. Сейчас же ей, пожалуй, будет куда проще…

Он заслуживает спасения. Не только потому, что прежде спасал и саму Аду, но и просто потому, что он хороший человек. Действительно хороший, даже несмотря на абсолютно заслуженные обвинения в государственной измене. Пожалуй, даже такой, с которым можно было без малейшей опаски связать себя пожизненными узами.

Позади поворачивается ключ в замке. Коннор судорожно прочищает горло, будто вот-вот задохнется, но боится издать лишний звук. Слышатся несколько шагов, нужные чтобы дойти от двери до кровати. Тихо шуршит постельное белье.

Ада оглядывается через плечо. Ей кажется, что украдкой, но Коннор тут же замирает на месте, будто вор, пойманный за руку. Он неловко прижимает к груди одну из двух подушек и отступает к двери.

— И-извини, — бормочет он непривычно растерянно, — я вот тут, — его подбородок указывает на пол у порога, — я ничего такого не собирался, не переживай… Я бы в другую комнату ушел, но не могу, тогда ведь они, ну… Я только на сегодня вот так, потом беспокоить не стану…

Говоря это, он сам действительно опускается на голый пол, неловко мнет подушку руками, прежде чем положить.

— Ляг на кровать, — не выдерживает Ада, глядя как он изо всех сил пытается не ерзать на жестких досках.

— Нет. Она твоя.

— И ты теперь благородным рыцарем стал? Не поставишь своего удобства выше чести дамы?

Он молчит, упрямо глядя в потолок со сложенными на груди руками.

— Ты от могилы спасался, чтобы потом все равно как в гробу лежать?

— Я не спасался, это вы меня спасли. А я сдался как трус.

— Ляг на кровать. Пожалуйста.

— Не лягу.

Совершенно неожиданно для себя, Ада вдруг ощущает искреннее возмущение. Взамен всего того, что она чувствовала и думала прежде. Да что же это такое… Неужто ни один из них не может перестать видеть в ней изнеженный цветок? Что бы она ни делала?

— Ну ладно, — она сдержанно кивает, — оставайся там, если хочешь. Тогда я сама.

Вторая подушка падает на пол, едва не попав в Коннора, и он вздрагивает от неожиданности.

— Ты зачем?..

— К Лодуру кровать. Мы ведь с тобой теперь заодно все решаем? Так к Лодуру кровать. Если тебе так этого хочется, то ляжем на полу. Оба.

Ада жалеет о своем решении, как только сама ложится рядом и больно упирается костьми в жесткие доски, но и не думает отступать. Она чувствует, что рядом с ней Коннор поджимается, но не двигается с места.

— Я хотел… — выдавливает он лишь через минуту неловкого молчания и прочищает горло. Оба они не отрываясь следят за светом от единственной лампы, пятном растекшимся по потолку. — Это, конечно, и близко не равноценно, но в полной мере я отплатить никогда и не смогу… Я хотел поблагодарить, вот, — он замолкает на несколько мгновений, а потом грустно хмыкает. — И правда, совсем по-идиотски звучит, да? Ты жизнь себе сломала, чтобы меня спасти сегодня, а я тебе просто “спасибо” говорю, — он прерывается, что-то тщательно обдумывая, а Ада лежит неподвижно и боится даже вздохнуть, не то что вмешаться. — А еще я хочу пообещать тебе кое-что. Без клятв на крови или перед богами, только тебе, пока мы одни… Я стану достойным этого. Люди такое в другом порядке делают, но, раз у нас все так вышло… Я стану тем, кто действительно заслужил твоего согласия. Настоящего… понимаешь?

— Понимаю, — отвечает она голосом куда более тихим, чем бешеный стук ее собственного сердца. — Но ты этого уже заслужил. Не будь тебя, и я бы уже давно была мертва.

— Замуж выйти по доброй воле не из-за такого соглашаются. Да и делал я это… не потому, что я храбрец какой и защитник юных дев.

Ада слышит, как едва уловимо изменяется его голос в конце фразы, заставляя быстро умолкнуть.

— Комендант ведь и твой отец тоже? — она произносит это и тут же раскаивается в своем любопытстве. — Ты прости, если не в свое дело лезу…

— Настолько все видно? — только и спрашивает он, чуть помолчав.

— Раньше, с рыжими волосами, не особо было. А теперь, как кто из вас повернется как-то, только по подбородку сразу и отличишь. Ну, — Ада невольно касается своего лица, хоть они и не смотрят друг на друга, — у тебя ведь ямки нет такой, как у него. Вот я и подумала, что может вы и вправду… — она замолкает, поняв, что не дождется от него большего. — Жестко здесь… Я одеяло возьму. На кровати оно никому теперь не нужно, а я все же… теплом огня, крепкими стенами и всем прочим быть клялась.

Уже поднимаясь с пола, самым краем глаза она замечает его грустную улыбку.

***

— Ты этот меч маслом натер, как будто его врагам в задницы втыкать собрался, а не между ребер.

Придерживающая лезвие рука дергается от неожиданности, и на ладони расцветает алая полоса не толще волоса.

— Ой, — четко и с равнодушием выговаривает Блез, опускаясь во второе кресло у тлеющего камина.

Отчего-то Ричарду кажется, что он устало прикрывает глаза, но ему не хочется выдавать свой интерес и оборачиваться, чтобы проверить. Осознание, что не он один еще не уснул под этой крышей, нарушает ощущение безопасного одиночества, где можно было спрятаться от любых мыслей, полностью сосредоточившись на блестящем в свете огня металле. Царапина на ладони оказывается слишком тонкой, чтобы кровить, и упрямо он продолжает водить тряпкой по клинку. Лишь бы снова занять руки и придать осмысленности своему нахождению здесь в столь поздний час.

— Надеюсь, я тебя не сильно напрягаю. Потому что я никуда не уйду.

— Тебе целую комнату отвели, — он отвечает так тихо, будто боится звука собственного голоса. — Это лучшее, что было с самой Гренны.

— Против комнаты я ничего не имею. Но только не в этом доме.

Ричард трет слипающиеся глаза и, наконец, украдкой смотрит на него: наемник совершенно спокоен, пожалуй, даже кажется скучающим. Вряд ли нарочно, но к рыцарю оказывается обращена именно левая половина его лица, по-прежнему хранящая следы драки.

— Я не ожидал, что ты вернешься... — только и удается выдавить ему.

— Я не к тебе вернулся, — перебивает Блез резко. — Рыжий от меня такого не заслужил. Был бы ты на его месте, я был бы уже далеко от Эрда и даже не оглянулся бы. Ну а так, как рассветет и ворота снова откроют, я сразу уберусь отсюда как можно дальше. Больше тебе со мной мириться не придется.

— Могу я… — он запинается, а лицу становится ужасно жарко от прилившей крови, но под обратившимся в его сторону взглядом наемника Ричард прочищает горло и сквозь пылающий стыд продолжает: — Могу я сделать что-то, чтобы ты остался?

— Ты? — переспрашивает Блез со смесью веселья и растерянности. — Чтобы я остался?!

— Я не шучу.

— Конечно не шутишь, ты это вряд ли умеешь. Но сложно поверить, что ты это всерьез, — тот подтягивает обе ноги на кресло и откидывается на спинку. — Что с тобой приключилось, сир? В храме сам Тар ниспослал тебе свое откровение? Ты только этим утром жалел, что мы вообще встретились, а еще раньше…

— И я был не прав, — он пытается звучать уверенно, несмотря с трудом ворочающийся язык, но не выдерживает взгляда наемника и отводит глаза в сторону. — Мне жаль, что я сказал тебе все это. И сегодня, и тогда, в Траносе. И я не должен был бить тебя, будто я дикарь, а не рыцарь Делориана. Ты не заслужил этого. Раньше я еще сомневался, но когда ты появился там на площади… Ты… лучше, чем я думал о тебе.

Он поднимает глаза и с удивлением отмечает, что в этот раз лицо отворачивает сам Блез. Ричард ничего не может понять из его сгорбившейся и словно бы окаменевшей фигуры. Они сидят долго. Слишком долго, если бы все это было обычным привалом, но сейчас впереди у них были несколько темных часов до открытия ворот, в которые никто из них двоих не рассчитывал на сон.

— Спасибо за стрелу, — Ричард вновь набирается смелости чтобы заговорить, — и от меня тоже.

Чем дольше и больше он говорит, тем проще даются слова, прежде казавшиеся совершенно невозможными, и легче становится на душе. Прежде ему не доводилось встречать подобных людей, а уж тем более самому общаться с ними. Все было так просто, когда с чистой совестью он мог полностью полагаться на слова отца и больше не думать обо всем этом. И все оказалось так сложно, когда на его глазах подлый теллонский наемник вернулся к ним без всякой выгоды для себя и ради спасения Коннора пожертвовал тем, что еще могло принести ему прибыль. То, что он спас собственных учеников еще ничего не меняло, но его вмешательство в казнь того, с кем он был знаком меньше месяца, уже не было просто совпадением.

Выжидающе он смотрит на Блеза, пока тот жует губу, глядя на крохотный язычок пламени среди угля, и, наконец, отвечает. В глубине души Ричард готовится услышать новую издевку в свою сторону и даже молча стерпеть ее, подтверждая серьезность своих слов, но голос у наемника и удивительно и совсем не привычно серьезный и задумчивый.

— Я вел себя с тобой не так, как положено теллонцу, сир. Знаешь ты или нет, мы не признаем детвору причастной к достижениям и преступлениям родителей. Но я ничего не мог с собой поделать, как понял, что ты пацан Вигланда Монда. Возвышенный, чтоб тебя, гордый за папашку и его сраные подвиги. “Серебряный жнец”, мать его, — Блез невесело хмыкает, явно вспоминая рассказы гномьего кузнеца, — считать это за вражеское уважение все равно что думать, будто “Кровавый король” это почетный титул, — он запрокидывает голову и его волосы полностью открывают совершенно спокойное лицо. — А знаешь, почему его зовут именно так?

— Из-за луны на гербе, — отвечает Ричард почему-то неуверенно, хоть и знает это едва ли не с младенчества. — И потому, что на его счету было больше всего убитых в тот день.

— Вот как, — Блез хмыкает. Не так, как делал это прежде. — В тот день, значит?

— Да.

— Это случилось глухой ночью, сир, мы все еще спали. Они вошли в город, где при доспехах и оружии оказалась только жалкая кучка ночных стражников, которые и умудрились их просмотреть. Почти все настоящие солдаты полегли в первой битве за город, после которой и началась осада. Они набрали новых из горожан, пытались обучить их, но к тому времени еды осталось так мало, что они и мечи с трудом поднимали. Хоть и получали лучшее, в отличие от бедняков.

— А ты?

— А я? — кривая ухмылка прочерчивает его щеку в мягком и тусклом свете огня. — Я отлично умею воровать, сир. Откуда, по-твоему? Так вот… Вигланд Монд вломился в город вперед своих людей, подозреваю, стремлением покрасоваться и подвигов насовершать ты в него пошел. Он той ночью теллонцев выкосил и правда больше, чем любой другой имперец, но все потому, что солдаты к ним из казарм выбегали со спадающими штанами. Той же ночью и дождь прошел, наутро все сточные канавы красными стали, а трупы только к вечеру и убрали. Нам повезло, что выломали северные ворота, а мы у южных жили. Я порой думаю, это отчасти и забавно, — он звучит так спокойно, в то самое время, как внутри рыцаря все сжимается тугим жгутом, все вопит разом и о том, чтобы больше не слушать ни единого его слова, и о том, чтобы узнать все, что он только скажет. — В городе той ночью кровавую баню устроили, а я проснулся только от того, что ферранские же алхимики свою лабораторию вместе с собой и еще парой жилых кварталов взорвали. Боялись, что Дедрик до их секретов доберется и против Теллоны обратит. Все быстро случилось, что-то громыхнуло вдали, а у нас все стекла из окон выбило.

Он приглаживает волосы и тут же зарывается в них пальцами, словно давая себе время на раздумья, и Ричард не осмеливается заговорить первым. Да и нечего ему сказать прямо сейчас. Да и можно ли сказать хоть что-то достойное в ответ на историю о резне, устроенной собственным отцом? Невольно ему думается о том, что ответил бы тот, получи он подобные вопросы в следующем письме от сына. Это правда? Так все было? Ты… врал мне почти восемнадцать лет?

Горло сжимается само по себе. Сильнее, чем в любой другой раз за этот день. Кого из них двоих ему хочется увидеть лжецом сильнее?..

— Ты отца себе не выбирал, — Блез все же поворачивается к нему, спасая от окончательного погружения в болезненные мысли. — Мой наверняка тот еще выродок, но многое бы отдал, чтобы хоть раз его просто встретить. Мне жаль, что я судил тебя по твоему отцу… сир Ричард.

Он чуть сжимает руку и лишь тогда понимает, что держит в ней что-то тихо захрустевшее. Свернутое и залепленное воском письмо, так и не добравшееся сегодня до голубятни бургомистра. Ричард смотрит на него пристально, двигает, заставляя свет заиграть на отпечатавшейся в воске луне.

— Договор, который мы подписывали в Гренне, — снова заговаривает рыцарь, — еще у тебя?

— Цел. В тубе лежит.

— Можно?

Кресло тихо скрипит, когда Блез двигается на нем, шуршит шнуровка вещевого мешка, а затем бумага. Он передает договор молча, без единого вопроса, и в тот же миг, как он оказывается в руках Ричарда, обе бумаги летят в почти затухший камин. Сперва огонь чуть пробует самый угол, а следом спешно разгорается, обхватывая бумагу, скукоживая ее и окрашивая черным, плавя восковую печать на письме отцу.

— Я обещаю перестать издеваться над тобой только как над сынком Монда. Не думай, что мне вдруг станет приходиться по душе все, что ты выкидываешь.

— И все же, я хотел бы, чтобы ты остался, — признается Ричард глухо. — Но не как мой наемник. Если это возможно.