Онлайн чтение книги Черный Дракон The Black Dragon
Глава 22, или Сердце горы

625 год от Прибытия на Материк

Близость моря вновь неумолимо дает о себе знать. Полоса гор, раскинувшая свои объятия насколько хватало глаз и еще дальше, внушала почтение и трепет, но ни одна из них не была достаточно высока, чтобы спасти земли по эту сторону от холодной влаги Западного моря. Настоящие холода еще не успели прийти на сухие равнинные земли, что пролегли между Эрдом и Западным Хребтом, но, чем ближе становилось море, тем жестче кусал колючий и сильный ветер, пробирающий даже сквозь несколько слоев плотной одежды.

Около часа назад на их пути показался одинокий и потрепанный временем и непогодой стяг с хорошо знакомым черным драконом. Когда-то иссиня черным, сейчас — пепельно-серым.

“Вы оставляете земли Великой Империи Делориан и ступаете во владения гномов Славного Царства Двинтилий”

Уже проехав чуть вперед, Коннор с интересом оборачивается через плечо, чтобы на обратной стороне вбитого в землю знака прочесть ту же надпись, но с поменявшимися местами названиями соседствующих государств. Сперва на Всеобщем, а следом и на лаптанге — языке гномов, давным давно родившимся из Древнего языка, когда те отринули всякое наследие своих богов. Говорили, в начале своего существования, как и положено языку, сотворенному искусственно, он был до крайности прост и незатейлив, вычищенный от большинства трудностей исходного языка, но, чем больше поколений гномов сменялось под тоннами горной породы и чем дольше жили четыре народа вдали друг от друга, тем более сложным становился сам лаптанг и все более различными между собой разрастались четыре его диалекта. Доводилось Коннору слышать и о том, что при встрече гномов из разных царств те с куда большей охотой объяснялись друг с другом на Всеобщем, чем пытались понять то, что говорит их собеседник на странном и неприятном их уху диалекте другого царства.

Поднимающийся от реки густой туман не рассеивался с того самого момента, как они добрались до ее берега и продолжили путь к обители гномов, следуя по нему против течения. По одному лишь имени можно было бы подумать, что Золотой Путь — степенный младший брат Дороги Стали, спокойный и рассудительный, да и занятый ровно тем же, чем и она — доставкой гномьих умельцев с их товарами в земли имперских союзников. На деле же все было совсем не так.

Издалека даже само течение виделось путникам тише, но слишком многие уже успели обмануться хладнокровным спокойствием этих хищных вод, чтобы коварство и подлость Золотого Пути не стали легендами. И все же, самым печальным здесь было вовсе не быстрое течение и уж точно не холодная вода, мгновенным укусом судорог впивающаяся в мышцы. Самым печальным было то, что на Золотом пути и вправду было золото, что манило мелких искателей в лапы смерти к подножию этих гор, пока настоящие богатства этих мест век за веком в своих подземных владениях добывали гномы.

Оказавшийся совсем рядом Блез, похоже, замечает его взгляд, все никак не отрывающийся от поверхности реки, потому как справа от себя Коннор вдруг слышит его спокойный голос:

— Знаешь, что в империи говорят про это место?

— Много чего говорят. Скажи что хотел, а я уж отвечу, знаю или нет.

— Говорят, — тот хмыкает, — что сюда народ отправляется только затем, чтобы быть похороненным в золоте.

Взглядом Коннор встречается с Адой. Уехавшая было по своему обыкновению вперед них, она с интересом оборачивается, наконец заслышав голоса. Коннор прочищает горло, стряхивает крошечные крупинки воды с гривы коня и буркает:

— Слышал.

— Расскажи мне, — Ада заставляет коня убавить шаг, чтобы поравняться с ними, и Коннор ощущает себя донельзя глупо. Глупее было бы только, пожалуй, развернуть собственную лошадь прямо сейчас и умчаться прочь.

Сперва ему думалось, неловкость, зародившаяся в нем той ночью в Эрде, еще целых две недели назад, рассеется быстро. Тогда он ошибался, и даже не подозревал, сколь сильно. Она оказалась столь же густа и непоколебима, сколь и туман над Золотым Путем, что держал в своих холодных молочных объятьях словно бы испокон веков, что появился здесь, казалось, задолго до рождения самого Коннора и не рассеется еще многие сотни лет после его выкупленной из рук кассаторов смерти.

— Тех, кому повезет, — между тем продолжает Блез, словно вовсе не обращая на все это внимания, словно идиотское поведение Коннора, заставлявшее его злиться на самого себя, было в порядке вещей, — и впрямь зароют в гробу на старости лет с нажитыми богатствами. Ну а все прочие так среди золота и потонут.

Когда украдкой, словно неумелый взволнованный вор, Коннор смотрит на нее, она и сама выглядит чуть растерянной и смущенной.

— Неужели правда кого-то оно настолько с ума сводит, что умирать за него готовы?

— Ты уж мне… А, впрочем, без надобности тебе мне верить. Доберемся до Двинтилия — там-то ты своими глазами во всей красе увидишь, как может смертный преклоняться перед золотом.

— Это мне не послышалось сейчас? — Ричард, прежде лишь слушавший, нарушает былое молчание. — Наемник осуждает любовь к золоту?

— Мне не суждено быть идеальным вроде тебя, сир, — Блез иронично выгибает бровь, — к моему счастью — мне оно и не нужно.

Рыцарь чуть приоткрывает рот, словно бы хочет бросить что-то в ответ, но лишь со смущением кусает нижнюю губу и опускает взгляд, так и не решившись. Коннор смотрит на него предельно внимательно. И настолько неосторожно, что чуть было не попадается, когда тот вдруг поднимает голову.

Вокруг них все тихо и спокойно. По левую руку безобидно и убаюкивающе журчит смертельно опасная река, а из-за белоснежного тумана чудится, что они оказались закутаны с холодную перину, но среди всего этого Коннор никак не может найти себе места. Он больше не понимает людей, что оказались возле него, не догадывается ни о единой мысли в их головах. Он больше не понимает, что происходит с ним и не может понять даже самого себя. Тишина и спокойствие должны были бы успокаивать, но его вдруг прошибает холодный пот, а от безнадежности хочется пустить коня во весь опор и умчаться прочь.

Все это время он мог отгородиться ото всех просто держась подальше на дороге и быстро проваливаясь в долгий сон без сновидений на ночных остановках. Сегодня это закончится, а ему придется в полной мере столкнуться с последствиями всего, что он наделал.

Еще две недели назад у него был его друг и брат, безо всякого сомнения. И две недели назад Коннор перестал понимать, осталось ли это так или исчезло навсегда.

Из разницы — одна единственная женщина.

Женщина, что всегда волей или неволей одним своим присутствием дарила странное тепло и уют, а хотела ему только блага. Женщина, взглянуть в глаза которой он, избранный когда-то для защиты всей империи, теперь не находил смелости.

Он прекрасно понимал, что должен объясниться с ней. Она ждала этого, поначалу дала ему время свыкнуться с переменами, но после, утомившись ожиданием, пыталась начать разговор сама. И каждый раз ему удавалось избежать этого. Он должен был ей хотя бы это, всего лишь жалкий разговор за спасение своей жизни, но он трусил. Убегал от нее, будто малолетний хулиган, натворивший что-то и понявший, что уж в этот раз его будет ждать справедливая расплата.

Он не знает какими словами сказать, что она ничего ему не должна, что никто, и сам он в первую очередь, ни к чему и никогда ее не принудит. “Если хочешь к нему — так иди к нему”, — думает он и внутри вдруг становится странно больно.

Тогда, после ночи проведенной на жестком полу в жреческом доме, Ричард не нашел в себе сил взглянуть Коннору в лицо. Сам Коннор не знал как сказать ему, что и пальцем ее не коснулся, так, чтобы не накликать на них беду за обман самих богов, но пары секунд ему хватило для понимания. Сколь бы старательно тот не подавал виду, по обыкновению пряча все в себе, Коннор разбил ему сердце.

Коннор выжил на том эшафоте, но проиграл. Проиграл во всем.

***

Двинтилий предстает перед ними неожиданно и торжественно. Так, что сидящий под горой царь, а заодно и все его почившие предки, наверняка должны были в этот самый момент ощутить неожиданный и необъяснимый укол гордости.

Прямо посреди бесконечной стены горной породы многими сотнями гномьих рук, трудившихся от заката до рассвета, был выбит самый величественный лик гномьего царства, что только являлся внешнему миру. Больше всего он напоминает Коннору храм. Храм из единого черного камня, в подступающих сумерках кажущегося синим. Огромные резные колонны, что сразу же бросаются в глаза своей странной формой, при тщательном рассмотрении оказываются колоссальной величины фигурами четырех гномов, каждый из которых одной могучей рукой держит каменную крышу, но против воли думается, что и целую гору заодно. Высоко над их головами ревущим потоком срывается вниз водопад, прародитель Золотого Пути, а незадолго до гномьего храма — врат в богатейшее из царств — он врезается в каменный выступ. Столь крупный, что за годы он так и не был источен водой и безо всякого труда распарывает могучий водопад на две половины, что с грохотом обрушиваются по обе стороны от прохода в Двинтилий и вновь соединяются уже далеко внизу под вырубленной в скале лестницей.

Уходящим вверх ступеням, кажется, нет конца. К исходу получаса от начала подъема, когда дыхание уже предательски подводит, Коннору думается о том, как же должны были по этому самому пути гномы спускать свои товары, а после и поднимать вверх привезенное их купцами из империи, и на миг ему становится невыносимо плохо.

Вероятнее всего виной тому была все растущая высота и близость бушующего водопада, но даже сам воздух вдруг начинает казаться враждебным. Будто неосязаемый яд, против желания втекающий сквозь рот и ноздри, колющий легкие изнутри сотнями холодных игл и делающий каждый новый вдох сложнее предыдущего. Вопреки здравому смыслу, Коннор дышит все чаще, втягивает его в себя полной грудью, потому что воздуха вдруг начинает чудовищно не хватать.

— Эй.

Этот тихий оклик, едва различимый за грохотом воды, заставляет его вздрогнуть всем телом и едва не споткнуться об очередную ступеньку. От мысли о падении с уже пройденной высоты голова тут же идет кругом.

— Все нормально? — словно и не заметив этого, спрашивает идущий следом Блез.

— Да, — Коннор дергает плечами и в подтверждение своих слов чуть ускоряет шаг. Сил не остается даже на то, чтобы удивиться странной, непривычной интонации в голосе наемника. Словно бы… озабоченности?

Когда он поднимает голову, фигуры Ады и Ричарда оказываются уже далеко впереди, на расстоянии друг от друга замершие на вершине лестницы. Как это вышло? Как он сумел настолько отстать даже от девушки, что никогда не училась воинской выносливости? Неужели именно настолько подкосили его последние месяцы?..

Блез идет вровень за ним до последней ступеньки. Отчасти лишь его компания заставляет Коннора хоть ненадолго почувствовать себя уютнее. И в то же самое время, наемник старше его на добрых десять лет выглядит куда расслабленнее и непринужденнее его, мокрого от пота и с трудом дышащего. Коннор пытается не втягивать разряженный воздух слишком жадно на глазах у остальных, но выходит слишком судорожно и громко. Он почти не обращает внимания на фигуры огромных гномов, проходя между ногами первых Арджилиуса и, судя по очертаниям богатой короны в вытянутой руке, Додрагерра.

В давящем молчании их шаги выстукивают по каменной площадке позади статуй к украшенным позолотой первым воротам, что по ночам также охранялись стражей, а в светлое время суток служили для посетителей последним пунктом, где те могли подумать, действительно ли достойны они визита в славный Двинтилий.

Шаг и темнеющее небо окончательно исчезает из виду. На столько одинаковых дней и ночей, сколько им предстоит провести под землей и камнем.

И все же, даже воздух здесь совсем иной. Не от высоты, не от запахов камня или сырости. Иной будто бы по самой своей природе, и это против всякой известной Коннору логики.

Колючий, острый страх пронзает его, словно удар молнии, проходит по всему телу. Грубо вытесанные стены приходят в движение, ползут прямо на него, медленно и угрожающе. Он слышит их скрежет и хруст собственных костей будто эхо из будущего, заглушенное лишь бешеным биением сердца. Он чувствует эту боль до последней капли. Он не должен был приходить сюда. Ему нельзя быть здесь и нельзя идти дальше. Это место — смерть, и оно может лишь убить его…

— Коннор! Коннор! — голос прорывается сквозь толщу камня прямо в его голову. Он даже не может понять чей именно.

— Да не тряси ты его! Он хоть и дуб, но желудей с него не навалит. Эй, рыжий! — голос Блеза (его Коннор узнает уже без труда) становится тише, обращаясь к нему. Глаза наемника появляются перед Коннором из темноты, зеркалами отражая свет двух светляков. — Не вставай, дыши глубоко. Так. Еще. Молодец, рыжий.

Все кости целы, а стены снова на месте. Он ничего не может понять, но от руки Блеза на его запястье — теплой руки, без перчатки — словно бы и впрямь становится легче. Остальные в растерянности переминаются на расстоянии, похоже, отогнанные туда самим наемником. Крепкими проворными пальцами Блез забирается ему под рукав, чтобы прижать ладонь целиком, и в глазах начинает щипать.

— Ничего не понимаю, — шепчет Коннор только ему. Потому что чувствует: слышать должен только он. — Мне страшно…

— Знаю.

Он умеет говорить мягко. Так, что голос его звучит как бархат. И даже без тени акцента…

— Первый раз самый тяжелый, — продолжает Блез, как и прежде, на теллонском. — А потом ты учишься находить их там, где еще можешь. Ты остался без своих богов, рыжий, в этих землях у них нет власти.

— Я рос среди Троебожия… — понимать ему куда проще чем говорить, слова подбираются и складываются вместе с трудом. — Первые не мои боги.

— Можешь так считать, но часть от них живет в тебе так же, как и во мне. Тебе плохо здесь, где их нет, как и мне. Разве что я и так привык обходиться меньшим после падения Феррана. А ты так давно не видел настоящего цвета своих волос, что забыл, что Терра цветет в тебе?
Коннор прикрывает глаза и чувствует, как сердце начинает биться чуть спокойнее.

— Так вот это ты чувствуешь в Делориане?

— Первые живы в Делориане. Едва, но живы. Особенно с тех пор, как имперцы завезли туда теллонских рабов. Слушай, — он начинает говорить чуть четче и медленнее, чтобы Коннор понял все без исключения, — это не дешевая проповедь от какого-нибудь Святого Голодранца, но часть от Первых и правда есть в каждом из нас. Из нее рождается магия, если повезет, но и мы с тобой можем найти и использовать ее, если это очень нужно. Как сейчас. Найди ее и пусть она поддержит тебя, пока ты не выберешься наружу.

— Как найти?

— Чувствуешь, что чего-то не хватает? Ты не замечал этого раньше, пока не перестал чувствовать, а теперь знаешь, что его недостает.

— Да...

— Постарайся найти что-то похожее. Вспомни хорошее, — он запинается, в задумчивости кусает себя за нижнюю губу, прежде чем вновь заговорить: — Я дам тебе кое-что, пока мы здесь, это должно помочь. Но попробуй потерять и я лично вскрою тебе глотку.

Коннор невольно протягивает ладонь вперед и смотрит на невесомый потертый мешочек, который оставляет на ней рука наемника. Он чувствует покалывания в кончиках пальцев. Совсем не болезненные как прежде, почти что сладкие. По телу проходится мелкая дрожь и пересыхает во рту.

— Носи при себе, — отвечает на его растерянный взгляд Блез и поднимается на ноги, отряхивая колени от каменной пыли. — И никому не показывай. Гномы, если поймут, что ты пронес в их бесценное царство, могут и казнить.

— И ты только сейчас говоришь? — Коннор слабо ухмыляется, принимая предложенную руку и поднимаясь следом.

— Могу и себе забрать, — Блез натягивает перчатку обратно, скрывая метку Триады. — Только, думаю, объясняться с гномами, почему без духа Первых ты в обморок грохаешься, будет потруднее, чем прятать мешочек… Только не в заднице, очень прошу.

— Ты в порядке? — когда Коннор приближается, от растерянности и смущения на щеках рыцаря расцветают мальчишеские пятна румянца, заметные даже в искусственном свете камней. — Ты не обязан идти. То есть… Я бы хотел, чтобы ты пошел, но, если тебе трудно, ты не должен так…

— Я в порядке, — Коннор хлопает его по плечу. Ему хочется, чтобы это выглядело легко и расслабленно, но, вместо этого, дрожащие пальцы неуклюже опускаются на мигом напрягшиеся мышцы.

Путь вглубь горы они продолжают в тишине, и, когда паника чуть унимается, про себя Коннор начинает отмечать, что в тоннеле, многие века назад выдолбленном в горе, не просто легко и в полный рост помещались взрослые человеческие мужчины — они все так же смогли бы стоять полностью выпрямившись, даже вздумай один залезть другому на плечи. Постепенно на их пути начинают появляться вделанные прямиком в стены светляки и собственные отправляются на покой обратно в кошель. Эти в несколько раз крупнее и ярче, а когда Коннор присматривается к одному из них, то замечает и ажурную золотую оплетку, плотно обхватывающую камень и превращающую его свет в витражный узор на противоположной стене. Поневоле, ему хочется отойти от них как можно дальше, чтобы по неосторожности не повредить столь ценную вещь, пока он не понимает, что подобную мастерскую работу попросту выставили в неохраняемый проходной коридор, что лежал за пределами самого царства. Что-то внутри подсказывает, что это место ему не понравится. Не только из-за странного и иррационального страха, наполнившего каждую часть его тела, стоило лишь небу пропасть из виду.

Поначалу ему кажется — так же, как и всем, — что на очередном повороте их ждут две скульптуры. Вытесанные теми же умельцами, что и великие гномьи цари снаружи, что своими суровыми ликами и направленными вверх взглядами словно бросали вызов самому Беленусу. Иллюзия рассеивается, когда синхронным движением они скрещивают алебарды, а их позолоченные доспехи каждой своей чешуйкой ловят и играют со столь неприятным человеческому глазу светом светляков.

— Кто идет? — важно басит стражник, своим будто камень тяжелым голосом вмиг наполняя пространство вокруг и на миг обращая внушительный тоннель крохотной лазейкой. — Назови себя и с чем ты прибыл к вратам славного Двинтилия!

— Пусть ясен как чистое золото его венца будет ум великого владыки, царя из рода Додрагерров, хозяина Западных Гор, — Ричард с почтением склоняет голову, проговаривая тщательно заученные слова, будто молитву, — И пусть столь же ясен будет твой, добрый господин.

— Пусть благополучие не оставит его золотых палат, как не оставит и твоих, путник, — довольно кивает гном.

— Мое имя сир Ричард Монд, господин. Сын и наследник сира Вигланда Монда, волей императора Дедрика, нынешнего коменданта Венерсборга…

— И героя славной победы над подлыми эльфами и их полукровками в Ферране, — стражник покручивает заплетенный и украшенный золотой бусиной ус, явно весьма довольный тем, кого столь неожиданно привела к этим воротам судьба . — Величие собственного рода — не то, в чем надобна скромность, юноша. Даже неразумный младенец под этой горой уже знает имя твоего отца и его подвиг!

Улыбка на лице Ричарда выходит кривой и неловкой.

— Он никогда не преступал этих врат лично, но для Двинтилия ничуть не меньшая честь принять в своих стенах его наследника. Кто твои спутники?

— Мои… друзья, господин. Сир Конхобар Норт и… — он ощутимо запинается, что не ускользает от тут же приподнявшего бровь гнома, и краснея тараторит: — его супруга. А это Бел…

Коннор слышит, как в один миг от ужаса сам Ричард и стоящий рядом Блез обрываются на середине вздоха, едва уловив звук зарождающегося в этой опасной спешке имени. Наемник находится первым и чуть склоняет голову, изображая поклон:

— Блез. Блез Адан… — он облизывает пересохшие губы, прежде чем добавить: — личный хронист рода Мондов, отправленный описать славные похождения сира… Ричарда в его странствиях. Пусть ясен будет ваш ум... господин.

— Дозволено ли нам войти в Двинтий? — вкрадчиво уточняет рыцарь и прочищает горло, избавляясь от нотки жалости и смущения в голосе.

— Не сомневаюсь, только вот, — гном переглядывается со своим молчаливым и еще более суровым напарником, а Коннор почти что чувствует напряжение, прошедшее по спине друга, — всякий гость, что посещает Двинтилий, прежде должен принести свои почтение и поклон нашему мудрому царю, а уж от него получить разрешение остаться, если царь сочтет их достойными этой чести. Он ни за что не отвратит своей благосклонности от сына самого Вигланда Монда, о том не стоит и беспокоиться, но законы для всех едины. Вы должны будете войти в царство в сопровождении стражи и предстать перед царем в его дворце, но до того, как вы получите его высочайшее разрешение остаться здесь, ваши глаза не могут узреть лика Двинтилия и должны быть завязаны.

***

После того, как плотная повязка накрывает глаза, а приведенный в действие механизм с лязгом распахивает громоздкие ворота Двинтилия, Коннор перестает понимать, где находится. Должно быть, в какой-то момент их выводят на улицы города, но он не слышит гомона толпы, криков птиц или даже легчайшего дуновения ветерка от моря, что, казалось бы, гордо качало свои воды совсем рядом. Снова и снова скрипят механизмы и громыхают тяжелые створки, то растворяясь, то вновь затворяясь за их спинами. Их могут проводить по узкому каменному мосту, где уместиться можно лишь в ряд строго друг за другом, или по крохотной бедняцкой лачуге. Коннор не может почувствовать привычной ему разницы шагая в одинаковом стоячем воздухе, по поверхностям из одного лишь камня, в хлопании бесконечных дверей — и оттого дорога кажется ему еще более долгой и пугающей, чем она должна была быть в действительности.

В какой-то момент они замирают на месте и кажется, будто это и есть долгожданный конец пути, но вместо этого пол под их ногами вдруг приходит в движение и сам несет их вниз, заставляя сердце обрушиться туда же куда раньше.

Они преодолевают словно бы бесконечные лестничные пролеты, а вокруг все чаще начинает звучать незнакомый язык — быть может, не столь грубый сам по себе, но определенно кажущийся таковым из-за странно схожих низких и грубоватых голосов всех говорящих. Коннор слышит звучное эхо их собственных шагов и громыхания тяжелых гномьих доспехов, отдающиеся от высоких стен, и начинает что-то понимать, когда под ногами вдруг впервые оказывается что-то мягкое, а один из стражников тихо приказывает: “На колени!” и повязка исчезает с глаз стремительно, будто по воле прячущегося неподалеку колдуна.

Вопреки невольным ожиданиям, отголоскам целой жизни на поверхности, свет не слепит его и не бьет в лицо с непривычки. Коннор смаргивает и осматривается по сторонам. Слишком много всего — так, что оно смешивается в единую пеструю мишуру, рассыпанную по холсту в приступе безумия. Слишком много неприятного и тусклого света штолцервальдских светляков, в обилии расположенных по всему залу и, особенно, в огромной золотой люстре, столь громоздкой, что от одного лишь взгляда захлестывает ожиданием момента, когда под собственной тяжестью она сверзится на головы собравшихся. Слишком много для столь маленького помещения резных колонн, тут и там украшенных инкрустациями из чистого золота и будто стремящихся рассказать этими картинами слишком много гномьей истории разом. Слишком много гербов, занимающих целую стену: огромный царский, из чистого золота, надо всеми, а затем, как пирамида из драгоценного металла, странное панно расширяется к низу, а гербы становятся все меньше, пока место золота не занимает серебро, а следом лишь пара неказистых рядов бронзы. Слишком много золота на огромном портрете сурового седобородого гнома высоко над троном — похоже, только его кожа и волосы не были написаны золотом. И слишком много этого же золота на огромном расписном троне, к вершине которого ведет добрый десяток позолоченных и укрытых толстым ковром ступеней.

Среди всего этого Коннор совсем не сразу замечает толпу, что рассматривает их будто заморские диковинки, доставленные им на потеху, — уж слишком их богатые одежды сливаются с золотой роскошью тронного зала. Поначалу они и вовсе видятся ему всего лишь многочисленными бородатыми головами и руками, висящими в воздухе без тел, но стоит им начать шевелиться и вполголоса переговариваться меж собой, как эта магия вмиг рассеивается.

Ряды кажущихся с положения Коннора абсолютно одинаковыми стариков и взрослых мужчин чуть раздвигаются в стороны, выпуская на поверхность золотого моря одного, с лихо закрученными в две петли усами и бородой, посередине и снизу схваченной толстыми золотыми кольцами. Он прочищает горло, останавливаясь по правую сторону от золотых ступеней, и звучно объявляет:

— Поклонитесь его Сиятельному Величеству, царю Тидорию Десятому Додрагерру, Повелителю Западных Гор и Властителю Двинтилия, прямому и неоспоримому потомку Мафенария Первого Додрагерра, одного из четырех Великих Генералов Единой Гномьей Армии, основателя и первого царя Двинтилия, единственного сына царя…

Показательно склонив голову к густому багровому ковру, с которого им все еще не дозволено было подняться, Коннор украдкой смотрит на царя, восседающего на своем золотом троне и со всем достоинством, что только способно было показать живое лицо, кивающего словам герольда, пока тот торжественно не заканчивает перечисление представителей династии Додрагерров на четвертом до нынешнего царе Двинтилия. Он весьма молодой — насколько может судить весьма скверно разбирающийся в гномах Коннор. Серьезное и даже чуть суровое лицо еще не успела прочертить ни одна морщинка, а среди густых темных волос на голове не найти ни единой ниточки серебра. Он на удивление сдержан и в своей одежде, особенно на фоне собственных придворных, а посреди огромного престола и вовсе кажется темным пятном, кое как прикрытым золотой короной и тонкой, на имперский манер, вышивкой по воротнику и манжетам кафтана. Царь поднимает руку, увенчанную лишь двумя золотыми перстнями:

— Назовите и вы себя, добрые гости Двинтилия.

Против воли Коннор вдруг ощущает непрошенное беспокойство, отличное от того, что он почувствовал лишь войдя в земли, где больше не властвовали боги. Никогда еще не доводилось ему стоять вот так, перед монархом целой страны, да еще и ждущим от него ответов. Как бы он ни старался храбриться, убеждать и самого себя в том, что никто ему в самом деле и не указ, в животе Коннор отчетливо чувствует ничем не прикрытое и со стремительностью нарастающее волнение. Слово именно этого гнома было законом везде, куда только можно было заглянуть во всем Двинтилии. Он один в этой стране имел неоспоримое право решать судьбы всех горожан, от бродяги до царского ювелира, а теперь еще и судьбы их четверых. Одно его слово — и они могут быть либо тут же казнены, либо приняты со всеми возможными почестями.

— Мое имя сир Ричард Монд, Ваше Величество, — нарушает молчание рыцарь, и про себя Коннор отмечает, что даже он, изнутри повидавший императорский дворец Венерсборга, выглядит чуть растерянным и обеспокоенным. И все же, многолетняя высокородная выправка дает о себе знать и, расправив плечи, он смотрит на царя в ответ с ничуть не уступающим достоинством.

— Сын Вигланда Монда? — тот чуть приподнимает брови.

— Именно так, Ваше Величество.

Загоревшийся интересом взгляд царя изучает его, скользит по лицу и одежде медленно, будто что-то выискивает. Так тщательно, что даже не имеющему ко всему этому отношения Коннору становится не по себе. Ричард, едва заметно сжимающий дрожащие от волнения пальцы в кулаки, выдерживает это от начала до конца, не покачнувшись и не опустив головы. На миг в груди у Коннора разгорается что-то теплое и приятное. Гордость.

— Поднимись, Ричард, сын Вигланда. Даже царю в его собственных владениях негоже держать человека твоего происхождения коленопреклоненным. И пусть поднимутся и избранные тобою спутники. Если ты счел их достойными своего общества, то таковыми сочту и я. Поднимись, — вместе с этими словами он и сам встает со своего трона и ступает на позолоченные ступени, вслед за собой подметая их темной мантией, — и пожми мою руку.

Краем глаза, быстро отряхивая колени, Коннор наблюдает за тем, как со смущенной поспешностью друг стягивает перчатку и протягивает ладонь. Сперва, в силу привычки, так, как подал бы руку обычно, но быстро исправляется и едва заметно опускает ее ниже.

По сегодняшним наблюдениям Коннора, Тидорий Додрагерр оказывается весьма высок для гнома и все же он слишком заметно уступает в росте высокому человеческому мужчине вроде Ричарда. Впрочем, прежнего выражения достоинства на его лице это нисколько не изменяет.

— Для меня честь приветствовать тебя и тех, кого ты избрал своими спутниками, в Двинтилии, — царь степенно кивает и отпускает чужую руку. — Вы можете оставаться здесь столько, сколько вам потребуется или будет угодно, мой замок открыт для вас. Я хочу знать лишь одно: что именно привело вас под эту гору?

Несколько мгновений Ричард мнется, не зная, похоже, может ли сказать правду, но вдруг снова подбирается, вмиг берет себя в руки и с былым достоинством Верхнего Венерсборга отвечает:

— Мой будущий подвиг, Ваше Величество. Если я окажусь достоин его свершения.

— Как я и думал, — тот кивает, — до нас доходили вести о новых следах старых козней подлого Блэкфира. Неудивительно, что они ведут и сюда. Когда-то мой народ едва не лишился священного камня над нашими головами по вине этой твари, вы и сами наверняка это знаете. Он давно сбежал отсюда и испустил свой гнусный дух, но тени его злодеяний все никак не перестанут оскорблять Двинтилий уже многие поколения. Я не чаю увидеть свое царство очистившимся и оправившимся от него при своей жизни, но я верю, что однажды это случится, пусть и потребуется еще много лет.

— Ваше величество... — робкий голос прорезает повисшую в тронном зале тишину, взвиваясь из собрания высокородных гномов.

— Говори, добрый мастер Петрам.

— Если их величество позволит, — вперед выступает и сам сухощавый гном с пышной бородой, заплетенной в две отливающие золотыми бусинами косы, — я посмею напомнить собравшимся и поведать нашим гостям о своей беде, сколь долго среди них мы можем отыскать решение. Той беде, что мешает исполнению личного распоряжения, что отдал мне еще ваш, ваше величество, покойный дед.

— Беде?.. — царь растерянно приподнимает брови, пытаясь упомнить о чем идет речь, и тут же едва ли несдержанно не хлопает себя рукой по лбу. — И в самом деле! Похоже, сами мои добрые предки направили ваши стопы сюда, нам в помощь. Позвольте представить — придворный скульптор, мастер Корнут Петрам… — он понижает голос и, уже не так торжественно, продолжает: — Выйдем на балкон, сир Ричард, мне хочется лично показать вам все великолепие Двинтилия. Ваши спутники могут присоединиться к нам, если пожелают, — он впервые кивает лично им, будто впервые действительно заметив, и Коннор вдруг чувствует себя омерзительно лишним в этом высокородном собрании, грязным кухонным мальчишкой, по невероятной случайности залетевшим в бальный зал вместо погреба. И все же, держа эти мысли при себе никому не высказанными, он следует на балкон следом за Ричардом и двумя гномами.

— Воздух будет кстати, — украдкой успевает шепнуть Блез и несильно толкает его локтем, — мне уже начало в штанах становиться тесно от всего этого дармового золота вокруг…

Коннор слабо хмыкает, в глубине души, вне сомнения, преисполняясь благодарностью за эту компанию, и вдруг замирает как вкопанный, вместе с резко умолкшим наемником.

— Что б меня… — выдыхает Блез, и Коннор слышит, как он шумно сглатывает.

— Во всей горе вы не отыщите лучшего места, чтобы полюбоваться Двинтилием, — с гордостью и вместе с тем нежностью провозглашает царь и разводит руки в стороны, будто стремясь обхватить и объять все свои владения до последней улочки.

Когда-то, еще в далекие времена до прибытия в эти земли первых людей, обжившие это место гномы решили расположить царский дворец в самой высокой точке колоссальных размеров пещеры, которую позже устлал сам Двинтилий. В детстве, слушая истории об этом месте, а уж тем более слыша гулявшее в народе имя “Град Золотых Крыш”, он думал, в отличие от уже тогда все принимавшего за чистую монету друга, что все это не больше чем обычное сказочное преувеличение, а кое-где и откровенная ложь. Как было возможно, что крыши целого города были покрыты золотом, что отражало тысячи каменных светлячков и превращало Двинтилий в царство вечного дня? Все это звучало как обычная история для детей, которая и сама потеряла всякую надежду, что хоть кто-то ей поверит.

Город обхватывал дворец крупными полукольцами, одним за другим, и каждое новое было больше предыдущего и уходило все ниже во тьму пещеры. Они держались за него будто золотые зерна за свой крепкий и несломимый для ветра колос. Дальние полукольца терялись во мраке и никак нельзя было понять, где же оканчиваются владения гномов, но первые сияли будто бесценное золотое ожерелье с шеи не меньше чем самой гномьей царицы. Каждый, без малейшего исключения, дом в них венчали золотые купола всех возможных размеров и форм, что только мог вообразить себе ум смертного. Настает черед Коннора шумно выдохнуть, а уж только потом понять, что, увлеченный этим зрелищем, он забыл даже вдохнуть.

Сколь бы искусные мастера-ювелиры не жили под этими богатыми крышами — главным произведением искусства на протяжении тысячелетий неизменно оставался сам золотой Двинтилий, выглядящий скорее как бесценное вытканное панно, нежели настоящий город, что кипел своей жизнью.

— … я готов буду оказать Двинтилию и лично вам любую помощь, что будет в моих силах, ваше величество.

Голоса возвращаются в окружающий Коннора мир внезапно, будто бесшумно лопается пузырь, что держал их вдалеке прежде. Волшебное сияние, лишь мгновение назад охватывавшее город, меркнет, резким, но неуловимым движением оно задвигается чуть дальше во мрак к невзрачным бедным районам и оставляет Коннора внимательно слушающим разговоры, отношения к которым он не имел. Был рожден, чтобы не иметь.

— Понимаете ли, сир, — вкрадчиво начинает скульптор, — еще задолго до моего рождения мой великий отец, да возвратится его дух из камня чистейшим золотом, получил указ от прежнего царя, деда его величества. Владыка желал, чтобы тысячи лет нашей истории обрели свое бессмертное воплощение и в материальном мире и были бы выбиты в нашем священном камне Срединных Гор. Для этого, представьте себе, по его приказу лишь для этого была создана отдельная пещера со спиральным спуском вниз, чтобы будущие посетители могли беспрерывно проходить по ней во времени, а сама она могла бы непрестанно пополняться, — Коннор начинает подозревать, что не было во всем Материке собеседников страшнее, чем почтенные гномьи старцы. — Сперва мой отец трудился над этим в одиночку, дело всей его жизни! После, когда я родился и в достаточной мере овладел искусством нашего рода, то стал его помощником, ну а до недавних пор уже мне помогал в этом мой собственный сын. Наша работа замерла, когда пришло время изобразить начало славнейшего из союзов, что только заключал Двинтилий. Беда наша была в том, господин рыцарь, что под этим великим сводом я мог отыскать сколь угодно много гномов, готовых позировать мне для изображения великих деятелей Двинтилия и даже для гномов не столь благородных, но во всем царстве не было ни единого человека, чтобы с него я смог написать человека в камне. Как и, к большому горю, не было и у меня самого должных знаний о том, как бы следовало мне изобразить человека без живой модели. Сколь скоро же вы стали почетным гостем Двинтилия, точно по благословению моих предков, я надеюсь вы не откажете мне в чести открыть для вас и ваших спутников двери моего дома и, по вашему подобию, завершить мою работу над этой скульптурой?

— Это огромная честь для меня, — чуть заминается от неловкости Ричард, поняв, что наконец и ему позволено вставить слово, — если вы сочли меня подходящим и достойным того, чтобы остаться в вашей великой истории.

— Не могу представить, кто мог бы подойти лучше вас, сир! — сердечно заверяет скульптор. — Я понял это, лишь только увидев вас в тронном зале его величества, поверьте слову старого мастера!

— Это вы окажете нам честь своим согласием, сир Ричард, — добавляет царь со странной задумчивостью, — а не мы вам.

— Могу ли… Могу ли я узнать, кого из людей вы собрались изобразить, мастер?

Коннор слышит это в его неприкрыто дрогнувшем голосе. Он уже все понимает и знает ответ. Он лишь хочет услышать его произнесенным чужими устами, чтобы облегчить тяжесть собственного честолюбия.

— В этом нет никакой тайны, сир, — простодушно и даже чуть взволнованно заверяет гном, — я изображу величайшего из правителей людей, которому покорилась даже проклятая огнедышащая тварь. Императора Малькольма!