Онлайн чтение книги Черный Дракон The Black Dragon
Глава 19, или И до последнего моего вздоха (часть первая)

625 год от Прибытия на Материк

Позабывший обо всем прикрытии, рванувшийся было следом за кассаторами Ричард и вцепившийся в него Блез становятся последним, что Коннор видит на разом опустевшей площадке перед воротами. Он не знает, замечает ли наемник его благодарный кивок, но подозревает, что тот все понимает и без этого. Никому не нужно увязать в этом же болоте следом, а особенно его брату.

Пока чужие руки тащат его по мощеным улицам Эрда, Коннор радуется тому, что все случится здесь, а не в Венерсборге, где это могла бы увидеть мать. Спускаясь по неровным каменным ступеням в темноту, он надеется, что и остальные не придут посмотреть на то, как все закончится для него. Ему не страшно в свои последние минуты остаться одиноким перед толпой незнакомцев, ему страшно умирать, глядя в знакомые глаза, в которых он увидит вину и бессилие — за решения, которые принимал только сам Коннор, и виноват в которых был только он, он один.

Его вталкивают в темноту камеры молча и грубо, ему едва удается устоять на ногах, пока позади решетка чудовищно лязгает ржавыми петлями, гремят ключи и защелкивается замок. Вот к чему в конце концов привела его жалость к заключенным, что были вверены ему, — он сам стал заключенным для других, но уже не на долгие годы.

Коннор стоит неподвижно, вперив взгляд в глухую стену перед собой, и ждет, пока глаза привыкнут к темноте, оставленной забравшими единственный факел кассаторами. Некстати вспоминается, что, еще проходя поверху, он видел движущиеся над городом тучи, а сейчас, должно быть, пропускает последний в своей жизни дождь. Впрочем, что-то подсказывает ему, что едва ли сырая темница, расположенная ниже уровня земли, не даст ему ощутить все прелести сырой и чуть подтопленной каменной клетки.

— Ты как, красавчик, так и собрался там торчать?

От неожиданности Коннор вздрагивает, словно его окатили ледяной водой, и на голос оборачивается к черноте дальней части камеры. Там кто-то коротко шевелится, и вдруг снова становится хоть и тускло, но светло — из темноты, разгоняя ее в стороны, появляется один единственный штолцервальдский светляк. Еще ни разу прежде этот неестественный, мертвый и холодный свет гномьего камня не приносил Коннору столько радости.

— К кормежке ты припозднился, но уж присядь с нами, если не брезгуешь.

Он смотрит на женщину, что и прежде говорила с ним: она шмыгает забитым носом и кивает на пустое место среди сидящих вокруг камня. Одежда на ней сильно заношенная и уже несвежая, как и сальные светлые волосы заплетенные в косу, и в уме Коннор пытается прикинуть, сколько уже дней могла она безвылазно провести в камере, и сколько предстояло провести ему самому. Возле камня с ней оказывается еще один заключенный, мужчина, вторую же женщину Коннор замечает далеко не сразу — та сидит поодаль от остальных, вжавшись в угол и обняв колени руками, а ее остекленевший взгляд смотрит куда-то в пустоту, к новоприбывшему он не обращается и на миг.

— Кассаторы тебя привели? — продолжает первая. — Слышала, как охрана вчера шепталась, что своих они в другие клетки отводят. Неужто за день уже все забили и на нашу перешли? — она как-то странно хмыкает. — Чего натворил-то? В самом деле выродкам помогал, или под шумок загребли?

— Империю предал, — мрачно отвечает Коннор, подсаживаясь к ним.

— А-а, — мужчина щерится, показывая два недостающих передних зуба, — ну так это мы тут все такие. Предали империю, а она нам в ответ… — рукой у шеи он изображает затягивающуюся петлю и сдавленно хрипит. — Редкая баба такое за измену провернет.

— Я это, — глядя на Коннора, женщина снова громко шмыгает и пинает мужчину ногой, — Вария. Ты тоже назовись, хмырь!

— Отмар я, — бурчит тот.

— Коннор. Где светляка достали?

— Наследство это наше, — Вария ухмыляется. — От тех, кто до нас здесь портки протирал. Уж не знаем, кто и как протащил сюда, но забирать потом уж ни к чему было, сам понимаешь.

Хоть раньше он и ждал этого, а сам себя считал готовым к своей неминуемой участи, Коннор вдруг чувствует противный холод в животе. Вот куда его привели, без малейших разбирательств. В камеру смертников.

Хотя стоило ли удивляться этому в городе, где самими кассаторами было объявлено особое положение, их в его стенах наделявшее едва ли не безграничной властью?

— А с ним вот чего еще было, глянь, — Отмар трясет небольшой стакан, под которым они прежде и прятали светляка. — Мы ими в покер играем, чтоб хоть как время скоротать. Ну и судьбу предсказываем.

— Не дури, — Вария трет плечи, чтобы хоть немного согреться. От пола и стен здесь уже тянет сыростью, а одежда на ней едва ли помогает сохранять тепло.

— Это кто дурит? — обижается он и вновь обращается к Коннору: — Ты слушай что скажу. Как новый кто в камеру приходит, играют тут с ним все остальные партию. Кто в первой пуще других проиграется — того из них первым и казнят. Я тут дольше всех, уж десятый день кукую, ни разу еще кости не обманывали!

— Так разве не разом все казнят, кто в камере? Нас здесь не сотня собралась, чего делить.

— Э, не! Бургомистр наш порешил так: казнят помаленьку, но регулярно, каждые пять дней кого-то отсюда вытаскивают и увозят. Сейчас вон с последнего раза аккурат четвертый день идет.

— Так то до кассаторов было, — Вария на пробу встряхивает кости в стакане, но не высыпает. — Лодур разберет, что они в особое положение учудят. Тут теперь кассаторы главными станут, срать они хотели на бургомистра.

— Ну а мы бургомистровы пленники, не кассаторские! Хотя, если ради абаддонских приспешников бургомистр наши казни отложить вздумает, то я только рад буду… Ты уж без обид, парень. Сам расклад понимаешь...

— А я рада не буду, — мрачнеет Вария, ковыряя уже и без того покоцанный край стакана, — лучше уж петля поскорее, чем похлебка эта из очистков. Дерьмо крысиное на вкус и то получше небось будет…

Словно различив упоминание о себе в их разговоре, вдоль решетки с писком проносится что-то мелкое, клацающее когтями по каменному полу. Оба заключенных оборачиваются туда с тоской, слыша в этом, по-видимому, звуки сбегающего мяса, Коннору же вдруг становится еще больше не по себе, но он держит себя в руках.

— А она что? — рискует поинтересоваться он и кивает на все так же молчащую женщину в углу.

— Она? — Отмар поворачивается в ее сторону, словно проверяет, действительно ли с ними есть кто-то еще. — Вчера приволокли, так и молчит. Немая может, хер ее разберет. Мужик ее здесь раньше побывал вроде как, ну и… Да сам понимаешь! Вышел. А она помогала ему или вроде того, но смыкалась от гарнизона по первости, ну а теперь вот, попалась.

— Ты на нее внимания не обращай, — Вария машет рукой, — меня саму от нее жуть берет как посмотрю, но она вроде тихая, мирная. Ночью все боялась, она нам глотки прямо зубами перегрызет, но обошлось, как видишь. А до нее здесь и похлеще были, — ее сломанный и неправильно сросшийся нос шмыгает еще сильнее прежнего и морщится, — выблядки теллонские.

Коннор растерянно смаргивает, глядя на нее во все глаза, прежде чем невольно потянуться рукой к своим свежевыкрашенным волосам и пригладить их.

В детстве мать рассказывала ему, что тысячелетиями до Прибытия огненные волосы пользовались среди эльфов большим почетом. По легенде, когда три Первые богини — Миленис, Верта и Терра — одарили эльфов магией, они оставили в них частицы самих себя, чтобы из поколения в поколение передавались они потомкам первых чародеев, а богини, что бы ни случилось с ними самими, жили до тех пор, пока жив хоть кто-то из вверенного им народа, и могла каждая из них вновь взрастить себя из крохотной частицы. Воздушная Верта и Водная Миленис существовали незримо для простого глаза, Земляная же Терра расцветала в большинстве потомков первых чародеев словно цветы, росшие на ее плодородных землях. Говорили, что есть те, в ком Терра прячется, наружу выглядывая лишь через их диковинные глаза, а есть те, на ком она танцует — эльфы, а следом и их смески с ярко-рыжими волосами.

До Прибытия эти волосы носили с гордостью, никому и в голову не могло прийти прятать их от посторонних глаз, а уж тем более перекрывать иным цветом. Сейчас же Коннору вдруг становится горько от осознания — как бы по-детски глупо это ни было в его нынешнем положении — что эти люди приняли к себе и говорили вовсе не с ним. Они приняли такого же как они сами имперца: темноволосого, с простыми серо-голубыми глазами и правильным столичным говором. Ему даже не нужно было быть подобным Блезу, хватило бы и того, чтобы войти сюда таким, каким он и был рожден, чтобы эти люди не позволили ему даже сесть рядом с ними.

— Слыхали? — Вария настороженно дергается, вырывая его из раздумий. — Опять кто сюда прется что ли? Не будет нам покоя с этими кассаторами сраными…

Они снова укрывают камень под стаканом для костей и оказываются в темноте, но не надолго — чьи-то шаги становятся отчетливее, а дрожащий желтый свет настоящего огня скатывается вниз по неровным ступенькам до самой решетки — грубой и местами заржавевшей. Едва различив сходящего вниз человека, Коннор сам поспешно поднимается на ноги и торопится к двери, оставляя новых знакомых с недоумением следить за происходящим. Стоящая по ту сторону Октавия поправляет надвинутый на приметные глаза капюшон, бросает неровный взгляд на остальных заключенных и просит его:

— Отойдем подальше.

— Исповеди моей хочешь? — невесело спрашивает Коннор, вместе с ней сдвигаясь к дальнему краю решетки. — Как, зачем и почему все это?

— Помочь хочу, — шепчет она так тихо, что он и сам едва может разобрать.

— Не нужно мне помощи. Себя не подставляй.

— Я не могла иначе, Коннор, — Октавия нервно облизывает пересохшие губы. — Я рыцарь Ордена, я клялась ему служить и клятвы для меня — не пустые слова…

— Знаю, — обрывает он, — Вот и не нарушай своих клятв, мне все равно не сбежать. Выберусь из камеры, так на выходе из города снова схватят.

— Я не побег тебе предлагаю, — ее разные глаза вновь обращаются к с притворным равнодушием сидящим во тьме заключенным, и Коннор прижимается лбом к холодным прутьям, вдыхает запах металла и лицом чувствует тепло принесенного Октавией факела. — Слушай, я прямо скажу, не время сейчас юлить… У нас такое не обсуждали, сам знаешь, но мы ведь все всегда понимали, кто твой отец…

— Понятно мне все.

Он разворачивается и уже было делает шаг обратно, когда рука Октавии просовывается сквозь прутья и хватает его за рукав.

— Послушай ты меня! — ее голос на миг становится громче, но тут же снова падает до едва различимого шепота: — Не знаю я, чем он так тебе насолил, но стоит твое упрямство того, чтобы умереть из-за него? Послушай! — пальцы на рукаве сжимаются сильнее, когда Коннор пытается вырваться. — Письма сейчас из города слать нельзя, все голубятни закрыты и под охраной, кроме той, что у бургомистра, его личная. Ею сейчас он может пользоваться, знать местная, кому он сам дозволит, и наш командующий. Голубя оттуда можно прямо в императорскую голубятню отправить, письмо оттуда вмиг куда надо в Венерсборге доставят, — он отмечает, как она избегает поминать его отца хоть немного конкретнее, опасаясь доверить это знание лишним ушам. — Напиши отцу, Коннор, попроси вступиться за тебя! Я тебе что надо для письма принесу и печать нашу у командующего достану, чтобы на конверт поставить, даже на голубятню проберусь, ты только напиши ему, письмо я за тебя подделывать не стану. Пусть хоть в изгнание тебя из империи отправят, но не в петлю.

— Даже если бы и написал, они говорят, — Коннор кивает ей на Варию и Отмара, — новая казнь завтра уже. Если какой голубь и успеет до Венерсборга за день добраться, до ответа я могу не дожить. Если и будет ответ вообще…

— Я командующему скажу, — не сдается Октавия, — когда отправлю все, попрошу отложить казнь до ответа, — взгляд ее вновь опасливо обращается в угол камеры, а губы почти беззвучно говорят: — Не захочет он на себя и на всех нас гнев твоего отца накликать.

— Гнев? — у Коннора вырывается непрошеный смешок. — Я это не всерьез все, забудь. Никакого письма ему от меня не будет, но спасибо тебе, что предложила.

— Да почему же ты упертый такой?! — она с негодованием трясет его за плечо. — Это все шутки по-твоему? Думаешь, никто тебя не казнит в самом деле, так, пугают просто?

— Можете меня перед этим хоть голым на площадь выволочь и кнутом перед толпой отхлестать, это и то не такой позор, как у отца мне подачек просить. Он в жизни и не заговорил со мной ни разу, не то что сыном признать, хоть и знали все вокруг об этом. Плевать он хотел, как я и когда помру. Ему и хорошо даже, если вот так, рано и подальше от столицы. А ты дай мне хоть какую честь напоследок сохранить, я все же… тоже рыцарем был.

— Нет никакой чести на виселице сгинуть, — ее кулак с бессильной яростью бьет по решетке. — Тебе и могилы своей не дадут, бросят в одну кучу с преступниками и бродягами, да сожгут. Коннор, он заботился ведь о тебе, хоть и не показывал. Ты среди нашего набора одним из лучших был, таких на передовую отправляли, абаддонов ловить, а тебя в резервацию в глуши заслали. Понятно ведь, кто постарался, чтобы подальше от опасностей тебя упрятать и от беды уберечь.

— Постарался, — Коннор горько усмехается, — чтобы лишние глаза меня не видели, его собственные в том числе. Он и из столицы меня в Цитадель отправил, чтобы не мешался ему там. А ты не стой здесь со мной, все равно не разубедишь, а тебя искать скоро станут.

Несколько секунд она в смятении топчется на месте, собираясь с мыслями, прежде чем сказать:

— Я пойду, а ты подумай пока. Передумаешь — попроси стражника, который еду принесет, меня кликнуть.

— Постой! — спохватившись Коннор вновь оказывается у решетки, а двинувшаяся было прочь девушка застывает на месте. — Я тебя прощаю.

Октавия смотрит в его глаза, долго и странно. Хмурится, слишком сильно и натужно, поджимает губы и не сразу находит силы снова заговорить:

— Не за что тебе меня прощать. Я сделала, что должна была.

— И я так думаю, — бросает он вслед, пока она спешно удаляется от его камеры, — а вот ты сама — нет.

Когда он садится обратно к Варии и Отмару, те на удивление тактично и словом не поминают ничего из услышанного. Только позже, когда чуть в сторону отставляется светляк, а на расчищенное под кости место Коннор выбрасывает две единицы, столько же двоек и едва не укатившуюся прочь в темноту тройку, Отмар собирает кости в стакан и тяжко вздыхает:

— Ну и дурак же ты, парень…

***

— Ты права не имел мне мешать! Я мог бы вмешаться, за каким Лодуром ты ко мне полез?! Если сам ничего не мог, хоть бы мне не мешал!

— В чем я тебе помешал, идиот? Угодить в соседнюю с ним камеру? Ну ты уж прости, раз так, со всем рыцарским великодушием, твою мать!

Блез зло сплевывает себе под ноги и приглаживает волосы, пока раскрасневшийся Ричард открывает и вновь закрывает рот, от одолевшего его возмущения не находя слов. В глухой проулок, где оказываются они, не выходят окна домов, а ворота и собравшаяся у них кассаторская братия оказываются достаточно далеко, чтобы для обоих отпала нужда скрывать чувства. Ада боязливо держится чуть поодаль от них, сжимая в руках сиротливо висящий на ее плече лук, у ворот так и оставленный притороченным к седлу ее коня. Слишком длинный и неудобный из-за большой разницы в росте между ней и тем, по чьим меркам он был сделан, он путается в ее ногах при ходьбе, но Ада и словом не думает пожаловаться на это. В голове у нее никак не может уложиться, что все случилось на самом деле, а не было всего навсего глупой шуткой, которая вот-вот прекратится и вернет все как было. Стискивая лук в пальцах, она слышит голос вновь отмершего Ричарда:

— Я мог бы все им объяснить.

— Что объяснить? Что он хороший парень, потому что друг твой? Разуй ты глаза, на него не чужое преступление повесили, он сам дезертировал и сам стрелу у кассаторов спер. За такое в империи казнят.

Ричард отворачивается в сторону, больше не способный держаться перед ними, трет лицо дрожащими руками, выдыхает — громко и судорожно. Аде хочется сделать для него хоть что-то, хотя бы глупо пообещать, что все образумится, но горло вдруг спирает, а ноги отказываются слушаться и подходить хоть на шаг ближе. Где-то вдалеке небо глухо громыхает, будто сам Тар изо всех сил бьет мечом по своему щиту, и лишь тогда она замечает, что мир вокруг и правда помрачнел от собирающихся над ними туч, и то было вовсе не причудой ее воображения.

— Я не знаю, что делать... — признается Ричард. С откровенным отчаянием, которое больше не пытается таить за злостью. — Но не может быть так, чтобы мы ничего не могли. Так не должно быть…

— Именно так оно и случается, сир. В реальном мире.

Залетевший в проулок ветер пробирает до самых костей, а на камни у ног Ады падает первая капля, оставляет за собой темную влажную полосу и смывает осевшую пыль.

— Но ты ведь можешь его вытащить? — озаренный внезапной надеждой, Ричард вновь оборачивается к наемнику. — Может, ты и подлый лжец…

— Спасибо, — Блез усмехается.

— … из-за которого мы могли погибнуть, но мы с тобой оба тот договор кровью подписывали, — продолжает рыцарь, делая шаг к нему. Ада видит, как от пришедшей идеи отступает прежде охватившее его отчаяние и самой ей вдруг становится чуть легче. — Я все еще твой наниматель, а ты обязался защищать мою жизнь и делать то, что я скажу.

— Если это касается Дракона.

— Это касается Дракона, потому что без Коннора и шага за ним больше не сделаю. И ты тоже.

Блез смотрит на него долго и пристально. Так долго, что у Ады перехватывает дыхание от волнения, а Ричард добавляет:

— Вытащи его и можешь забрать все сокровища, которые найдем, не только треть. Я и слова против не скажу.

— Что, даже Дракона?

— Когда я найду его, — он хочет звучать уверенно, но губы у него чуть вздрагивают, как и голос, — забирай.

Брови наемника приподнимаются от удивления, но он качает головой:

— Смело, вот только за своими героическими жестами ты забыл, что из тюрьмы-то его вытащить пустяк, а вот из города — едва ли возможно, даже для меня. Будь сейчас хотя бы время простое, было бы о чем говорить, ну а мимо кассаторов, которые теперь весь город держат, и все про дружка твоего знают, мы его уже не протащим.

— А Триада что же, всю Гренну не держала? А ты смотри как далеко от нее забрался, смог от Мавра сбежать. Был бы это ты сам — способ бы вмиг нашелся.

— Я в Гренне восемнадцать лет прожил, — Блез не меняется в лице. — И планировал все не один день. А твой план годится разве только на то, чтобы я рыжему компанию на эшафоте составил. Тебе бы хотелось, чтобы я его место занял, я и не сомневаюсь, но пока все только так и складывается.

— Так придумай что-нибудь! — срывается Ричард. — Зачем ты мне нужен, если от тебя одни беды и никакого толку?! Дважды! — он в сердцах бьет кулаком по стене. — Дважды мы могли погибнуть из-за тебя, а тебе хоть бы что! Даже прикинуться сейчас не можешь, что тебе не плевать! Ты его уже похоронил, чтобы скорее дальше за золотом ехать! А если бы не Коннор, тебя бы здесь и не было… И знаешь что? — он переводит дыхание в попытке успокоиться и, понизив голос, жестоко договариваривает: — Так было бы и лучше для нас всех.

Сердце Ады бьется где-то у самого горла, а новые капли падают на мощеную улицу одна за другой, закатываются в стыки между булыжниками. Несколько секунд Блез смотрит на него, не мигая, и в глубине души Ада еще лелеет надежду, что сейчас все успокоится, он по своему обыкновению подденет разошедшегося рыцаря в ответ и, наконец, скажет, что им делать со всем этим, но ничего подобного не происходит. Блез пожимает губами и невольно, не чтобы показать им, а вспоминая, касается собственной разбитой скулы. Аде становится ужасно холодно, хоть она не чувствует ветра, и не слышит его завываний в узком стыке между домов.

— А может, ты и прав, я тебе ни к чему, — заговаривает наемник совершенно серьезно, не глядя рыцарю в лицо, будто размышляет о своем. — Ты все и сам можешь. Пойди да скажи бургомистру или кому из кассаторов, что твой папаша Венерсборгский комендант, герой имперский, один из тех, кто Ферран взял. Может, они и отпустят твоего дружка сразу, мне-то почем вас, имперцев, знать? А еще лучше знаешь что? — он поднимает глаза, и Ада видит, как Ричард невольно сжимается. — Пообещай, что к своему папаше его отвезешь, а уж он сам его и убьет. Они-то должны знать, что в убийстве теллонцев ему равных нет, — он бросает на Аду короткий, непонятный ей самой взгляд, и разворачивается к выходу из проулка. — Я вчера узнал случайно, казни они здесь устраивают каждые пять дней, сегодня по их счету как раз четвертый. Времени у тебя до завтрашнего вечера. Бывайте.

Ада видит в глазах Ричарда отзвук раскаяния за сказанное, но кроме этого видит и горделивое упрямство, что не дает ему отступиться и признать неправильную жестокость собственных слов. Некстати ей вспоминается и то, что, несмотря на былой стыд за собственное поведение, в котором Ричард признался ей, смелости сказать об этом и Блезу он так и не нашел. Он и вовсе ничего не говорил тому с той самой ночи.

С неверием Ада смотрит на то, как мимо нее наемник выходит из проулка, но не находит сил шевельнуться. Он не говорит, когда они встретятся снова, где они смогут найти его или где стоит ждать, пока он сам не найдет их. Ей ужасно хочется проснуться и увидеть вокруг себя настоящий мир, в котором не будет всей этой невозможной чепухи, а они спокойно выберутся из города и продолжат путь так, как это и планировали: перейдут реку через мост, о котором говорил ей Блез, а следом отправятся в Двинтилий, где, в конце концов, Ада сможет увидеть, как же живут подземные царства. К ее глазам подступают мерзкие непрошенные слезы. Не может быть так, чтобы происходящее вокруг и было реальностью, ей лишь надо проснуться, чтобы все наладилось. И пусть лучше каждый из этих двоих и дальше делает вид, будто другого не существует, погрязая в своих глупых детских обидах и упрямстве, чем они вновь заговорят друг с другом лишь для того, чтобы все обернулось вот так.

Она вздрагивает, вырываясь из капкана мыслей, и чувствует, как вместе с каплями дождя с ее ресниц срывается слеза. Ричард приваливается спиной к стене и сползает по ней вниз, держась за голову и невидящим взглядом смотря на дорогу перед собой. В проулке, под все усиливающимся дождем, их остается двое.

***

Уже знакомые гномы, в этот раз вдвоем оказывающиеся прямо в зале таверны, смотрят на них так, будто увидели призраков кого-то из собственных предков. Ставни здесь все так же наглухо закрыты, а в самом помещении стоит уютный полумрак. Ричард стягивает и осторожно встряхивает свой плащ, под которым им с Адой пришлось бежать последнюю часть пути, когда дождь окончательно обернулся ливнем, и Гардас, наконец, отмирает:

— Мы уж и не ждали вас снова увидеть. Неужто город совсем закрыли и не выпустили вас? А остальные ваши где?

Вопросы из него сыпятся, словно горох из порванного мешка, пока жестами он указывает рыцарю, как лучше расположить плащ у горящего в камине огня.

— Мы теперь вдвоем, — рассеяно бросает Ричард и опускается по другую сторону стола, за которым уже успела устроиться Ада. Она смотрит на него сквозь полутьму слабо освещенного зала и пытается придумать, что могла бы сказать ему во всей этой ситуации.

Пожалуй, из всей четверки они двое были худшим вариантом, чтобы остаться самим по себе даже в обычное время, сейчас же они, будто два холеных ягненка, вдруг брошенных пастухами, оказались наедине с бушующим ураганом, который во что бы то ни стало должны были остановить. Коннор был сообразителен и изворотлив, умел легко приспособиться практически ко всему и практически из всего отыскать выход… до этого момента. Блез, в придачу к тем же качествам, обладал хитростью и завидной беспринципностью. И их обоих теперь нет рядом, остались лишь два ребенка, взрощенных в богатых домах родителями, чьими стараниями никакие беды прежде не доходили до них, а жизнь была легка и беззаботна.

После холодной улицы Ада согревается в натопленном помещении, но нервная дрожь никуда не исчезает, и, зябко ежась, она обнимает собственные плечи. Ей не хочется никого винить, не хочется раз за разом бередить чужие раны и уже и без того ноющую совесть: она может понять чувства Ричарда, но не может винить Блеза за то, что он ушел. Она старалась понять их обоих, разобраться в том, каким они видят мир, и, как казалось ей самой, у нее даже начало получаться. Беда была в том, что сами они все никак не пытались сделать того же по отношению друг к другу, вместо этого упрямясь и препираясь, но Ада не могла их в том винить, слишком уж велики оказались различия между ними. И все же, совершенно неожиданно заставить ее и Ричарда разбираться со всем совершенно одних, было сродни бросанию не умеющего плавать ребенка в воду, только еще более жестоко и с куда меньшими шансами на благополучный исход.

Ада чувствует острую нужду сделать хоть что-нибудь, но ничего так и не приходит в голову. Первая казнь, которую ей довелось увидеть своими глазами, случилась в Траносе, и сейчас, вперив взгляд в столешницу, Ада раз за разом вспоминает ее, прогоняет перед глазами все, что видела и слышала там, в надежде на внезапное озарение.

Как именно заводили на эшафот осужденных? Как зачитывали их имена, преступления и приговоры? Был ли шанс вытащить их из темницы до казни и спасти от нее? Как вообще устроена тюрьма, как можно попасть в нее и, тем более, вывести из нее заключенного? Был ли шанс спасти кого-то из них по пути на площадь? Как их везли туда, когда, какими улицами и откуда все это можно было разузнать заранее? Мог ли хоть кто-то вмешаться в происходящее уже на самой казни и остановить готовую затянуться на шее петлю? Была ли хоть у кого-то подобная власть и, если да, почему он не воспользовался ею? Ада не знает ответов ни на что из этого. Она и представить себе не может, как возможно им помочь Коннору хоть самую малость, и осознание собственной бесполезности и бестолковости разрывает ее изнутри. Украдкой она смотрит на Ричарда и понимает — глубоко внутри он сейчас чувствует что-то очень похожее.

— Друга вашего схватили что ли? Правильно понял?

Между ними на стол опускается уже наполовину сгоревшая свеча, а следом по правую руку от Ады садится и сам Гардас. Крохотный огонек задорно пляшет на фитиле, своим теплым светом играя на лицах сидящих.

— С чего вы взяли? — Ричард заметно напрягается, хоть и старается не показать этого.

— Да брось ты, — гном машет рукой. — Вчера вы у меня вон про архивариуса вызнавали, а сегодня с утра друг ваш, который рыжим вчера пришел, ушел уже чернявым. Тут бы и ребенок докумекал, что неспроста это все. Чего он наворотил-то? Или случайно это все вышло? В жизни-то оно всякое бывает.

— От кассаторов сбежал, — отвечает Ада и, не обращая внимания на округлившиеся глаза Ричарда, поясняет: — Не заключенным был, сам служил.

— Дезертир кассаторский? — присвистывает больше не скрывающий интереса Норбан и придвигает к их столу еще один стул для себя. — Бывает же такое невезение, чтобы ему в Эрд именно в такое время угодить… А второй тот где? Ну, который…

— Больше не с нами, — отрезает Ричард и его поспешность больно режет Аде по сердцу.

— А вы не знаете случаем, — рискует поинтересоваться она, — можем мы хоть как-то ему помочь? Чтобы не казнили его хотя бы. Вы ведь давно в городе, правильно? Может, бывало тут что-то подобное?

— Бывать-то что угодно могло, город большой, да и стоит долго, — вздыхает Гардас, — только вот кассаторов здесь раньше не было. Он ведь их заключенным выходит, а не Эрдского бургомистра. Одни боги знают, что и как эти порешат… Вы только это, не горячитесь и выкрасть его не пытайтесь — бед потом не оберетесь, хорошо это не закончится, я вам точно говорю…

— Есть у вас на чем письмо написать? — вдруг перебивает рыцарь, резко оживившийся от пришедшей ему идеи. — И чем?

— Найдется, — Гардас кивает и быстро выбирается из-за стола. — Только вот из Эрда письмо не отправить теперь, гарнизон все голубятни закрыл и сторожит… — его голос стихает, когда сам он скрывается за дверью.

— От бургомистра можно отправить, — добавляет Норбан, видя смятение на лице Ричарда, — если личное его разрешение получить. Ты парень знатный вроде как, может и выбьешь, но я бы только на это не надеялся.

— Кому ты писать собрался? — с удивлением интересуется Ада.

— Отцу моему. Может, хоть он что сделать сможет… Но если не выйдет с письмом… что еще предлагаете? — его взгляд на секунду обращается к зашедшему обратно в зал Гардасу и возвращается к лицу Норбана. — Знаете ведь что-то?

Тот отстраняется, давая поставить на стол чернильницу с пером и чистый лист бумаги, задумчиво почесывает бороду:

— Ну, здесь, в империи, я о таком не слыхал кажется, а вот в Стеллунгфере есть обычай. Суд поединком, к нему любой преступник на казнь осужденный может обратиться. Если победит, то его, соответственно, не казнят, просто на поверхность изгонят… — он запинается, когда рука Ричарда вдруг замирает над только выведенной строчкой, и машет ладонью: — Ты не думай ничего такого, я сам здесь не так оказался. Да и не обо мне разговор! Так вот, вы небось и сами знаете, что сталь в Стеллунгфере священна, через нее с нами якобы предки говорят и все такое. И если сталь тебе победить дает, значит жизнь твою предки отнимать не велят. Вот если есть что подобное в империи…

— Есть! — от неожиданности Ричард хлопает ладонью по столу, да так, что подпрыгивает чернильница, а темная капля с пера падает прямо на письмо, и прочищает горло, смущенный собственной эмоциональностью. — Старый очень обычай, “Судом Тара” еще называется. Осужденный может потребовать поединка на любом оружии каким лучше владеет, да хоть на кулаках, и, если победит, то его должны освободить… Только вот ни эту, ни другие формы божественного суда, много лет уже никто не использует. Они только по легендам до нас и дошли…

— Почему же не используют? — удивляется Гардас. — Неужто все боятся удачи попытать, если все равно помирать уготовано? Суд Тара… Да я и не слышал о таком, сколько живу!

— Удачи попытать раньше мало кто боялся, редкая казнь без этого обходилась, — рыцарь откладывает перо, давая нескольким написанным строчкам подсохнуть. — Но есть загвоздка в этом всем. Суд Тара потому так и называют, что он только служителям Тара полагается, если они захотят. Но преступники-то любые, по законам Церкви, все — служители Лодура, кому бы до преступления ни служили. Как только кто-то это понял, так и перестали допускать на казнях такое. Вот и вышло, что право на правосудие богов есть, только вот воспользоваться им некому.

— Да уж, дела… — кисло замечает Гардас и отходит к окну, пока Ричард сворачивает бумагу и, капнув на нее воском прямо из горящей свечи, запечатывает своим перстнем, прежде будто амулет висевшим на шее. — Вы смотрите, и дождь закончился уже! Как раз время к рыночным часам подходит, вот уж свезло… А вы идите к бургомистру скорее, может и успеете еще. Вдруг он и казнь до ответа придержит, уж он-то с кассаторами сейчас на короткой ноге… Эй! Плащ не забудьте!

— Спасибо, — Ричард застегивает фибулу обратно, впопыхах едва не проколов палец, и кивает обоим гномам.

— Зайдите хоть расскажите потом, если вытащите! — прикрикивает им вдогонку Норбан и, уже снаружи, Аде чудится, что он едва слышно добавляет: — А не вытащите, мы и сами все узнаем…

Они бегут по улицам, едва не сталкиваясь с горожанами, высыпавшимися наружу в преддверии отпущенного им рыночного времени. Дыхание у Ады сбивается, а поспевать за кем-то с ногами куда длиннее ее собственных выходит с большим трудом, но она не жалуется. Сам же рыцарь в запале даже не замечает этого, обернувшись и проверив, не отстала ли она, лишь пару раз за всю дорогу. Отдыхать они смогут позже, когда уже сделают все, от них зависевшее, сейчас же, когда на счету каждая минута, это — слишком большая роскошь. Когда поток людей растет, пробираться сквозь них становится сложнее, но это дает Аде хоть немного перевести дух и почувствовать, как от переизбытка заглатываемого воздуха кругом идет голова. Ей кажется, что голос уже начинает охрипать от извининений к моменту, как она ненароком задевает щуплую старушку с корзинкой в руках.

Бежать по размокшим дорогам в бедных кварталах просто ужасно, со всей чавкающей под ногами грязью и многочисленными лужами, бежать по мокрым булыжникам в кварталах побогаче — чуть лучше, хоть в один момент Ада подскальзывается и едва не падает прямиком на них. Отыскать же дом бургомистра оказывается совсем не трудно даже среди прочих богатых домов знати — он не только заметно больше прочих, чтобы было видно еще издалека, но и имеет диковинную форму восьмиугольника. Две из трех обращенных к пришедшим стен оказываются и не стенами вовсе, а водными каскадами, среди элементов декора которых умело затесываются и окна. При виде подобной вопиющей роскоши, и не снившейся ей, девушке из знатной и богатой имперской семьи, Ада вдруг думать забывает о том, как же мерзко колет в боку и том, как немеют ноги. Ричард же словно бы и не замечает ничего необычного, движется дальше столь уверенно и непоколебимо, что на миг Аде даже думается, что, может, и зря она отказалась от идеи продолжить путь в Венерсборг.

— Мессир, — совсем не аристократично хрипит рыцарь, так же как и она задыхающийся после долгого и неровного бега. — Я хотел бы попасть к бургомистру. Немедленно.

— Он вас ждет? — стоящий у ворот одинокий стражник окидывает их, взмокших и растрепанных, оценивающим взглядом и вскидывает брови.

— Нет, но дело срочное. Жизни и смерти. Я должен отослать письмо в Венерсборг… Вот это.

— Бургомистр не позволяет кому попало слать письма из Эрда в такое время, поэтому все голубятни, кроме его личной, и были закрыты, мессир, придется вам…

— Сир, — без своей обычной скромности перебивает Ричард. — Сир Ричард Монд, сын Вигланда Монда, коменданта Венерсборга. Доложите бургомистру обо мне, прошу, мне он не откажет.

— Если дело и впрямь срочное, — тот в растерянности оглядывается на ворота позади себя, — я должен узнать, дозволено ли вам будет дождаться его внутри.

— Дождаться? — короткая улыбка, с которой рыцарь поворачивается было к Аде, вмиг сползает с его лица. — Он не здесь?

— На главной площади казнь вот-вот начнется, — стражник пожимает плечами, — Мы и сами не ожидали, вот его и вызвали что-то там поуладить. С бумагами или еще с чем.

— Казнь? Но мне сказали, что казнить преступников будут только завтра вечером…

— Верно вам все сказали, сир. Только ведь это все до кассаторов и особого положения установлено было. Казни вот теперь проводить можно только в рыночные часы и на рыночной площади. А от тех выродков, что уже казни ждали, господа кассаторы вчера вечером повелели избавиться при первой возможности, чтобы место лишнее в темнице не занимали и было где абаддонских прихвостней держать. Пока допрашивают их, стало быть. Ну и, слышал, сегодня как раз уже кого-то из кассаторских арестантов вздернут. Не из наших, эрдских, поймали они там кого-то что ли… Заочно осужденного, кажется, вот и провернули все так быстро. Я не особо разобрал, да и ни к чему мне оно… Эй, сир? Вы сами-то в порядке? Вон, побледнели весь. Я что не так сказал?