Онлайн чтение книги Смотрящий на демонов Looking at the demons
ОБРЕТЕНИЕ

Я невольно обернулся при треске автоматной очереди. Жан Гюстав, огромный темнокожий агент криминальной полиции, только смачно цыкнул сквозь зубы и махнул здоровенной лапищей, вновь привлекая моё внимание. Тело застреленного мужчины уже укладывали на носилки.

- Я думал, город уже очистили от боевиков… - сказал я и снова вскинул фотоаппарат, собираясь сделать хотя бы пару снимков с места расправы.

Как медэксперт я здесь уже всё сказал, а журналистское образование позволило взять на себя ещё одну роль. Тем более, что криминалисты только и сделали что заглянули сюда, заглушили местную вонь сигаретным дымом и ушли.

- Путчисты, чтоб их. От этого долбанного Босангоа уже не осталось почти ничего. Здесь, в пригороде, боевики почти полтора месяца торчали. Кто не успел отсюда на заброшенный завод сбежать – в фарш. Вот как женщины попадутся… нафотографируешься.

Полицейские, иссиня-чёрные конговцы, выносили изувеченное тело.

- Постойте-ка, - проговорил я, но меня никто не услышал. Майор поднял руку так резко и высоко, что открылось тёмное пятно пота под мышкой на серой форме - и люди с носилками остановились. – Думаете, его замучили боевики?

- Этот – легко отделался.

Прося подождать, я указал на носилки и ткнул пальцем в пол, заваленный разломанной мебелью и залитый кровью. Конговцы подчинились с неудовольствием, но я откинул простыню и указал на тело.

- Но как же… Вот рана от выстрела, свежая. Порох на одежде и опалённая ткань. Выстрел в упор, почти моментальная смерть. Но смотрите на эти раны. Они нанесены намного раньше. Сморите, на руках, ногах, икрах. Словно срезанные куски мяса. Но некоторые затянулись плёнкой, а вот здесь – свежий фибринозный налёт. – Я чуть приподнял грязную и жёсткую штанину шортов и указал на внутреннюю часть бедра. - Видите? Тоже срезано. А бедренная артерия – не задета, иначе он бы…

- Сдох минуты за две, ясно. Я разбираюсь. И что?

- Я хочу сказать, что эти раны – до выстрела - наносились долго. Возможно, месяц.

- Кто-то пытал месяц этого мужика?

- Боевики?

Жан цинично расхохотался и отмахнулся. Темнокожие носильщики переглянулись, недобро зыркнули на нас.

- Но над этим мужчиной методично и со знанием дела измывались больше месяца…

- Заканчивай. Ещё и маньяка-психопата пришьёшь? Да здесь полная клоака, и этих уродов – вон, целая банда.

- Рядом – миротворческая база. Ведь он может быть оттуда. Или прийти туда, понимаете?

Жан закатил глаза так, что в глазницах остались только покрытые красными капиллярами белки. На лоснящемся тёмном лице выглядело это жутковато.

- Думаешь, я найду что-то здесь теперь? Всё затоптано и расхреначено к чертям.

- Погодите, а это что? – я наставил объектив на грязную стену, наполовину задёрнутую серой шторой. Из-за неё выглядывал рисунок - искорёженное в агонии тело. Я откинул полотнище – и перед нами предстал набросок вполне знакомого шедевра. Иисус отнекивался от рода людского, не заслуживающего прощения, а святой Варфоломей держал собственную кожу, содранную с него при жизни.

- И что это? – Жан равнодушно пожал плечами, давая отмашку, чтобы уносили тело.

- Микеланджело. «Страшный суд». Только исполнено так себе, – раздалось со стороны дверей. Я обернулся – и стёкла очков на лице вошедшего отрекошетили солнечный блик. Он был похож на задорное подмигивание. Что казалось диким и неуместным в этой жаре и зловонии.

Когда-то мы учились с Мишелем Бизье в институте журналистики. Теперь он работал по профессии, но о живописи помнил намного больше меня, закопавшегося в медицине.

- Очень познавательно. Маньяк был художником? Боевиков-то я исключаю, само собой.

- Краска совсем свежая и, возможно, рисовал убитый. Желал что-то сказать.

- Жизнь – дерьмо.

Мишель сделал снимок от порога, дальше ему преградил дорогу скала-майор.

- Всё, выходим. У меня ещё дел по горло. И гора таких же трупов.

Выдавливая нас за порог, Жан отшвырнул ботинком газовую электроплитку. Сковородка, пришкварившаяся к горелке, закрутилась на месте, провожая нас неприятным металлическим уханьем…

***

Вернулся я в этот дом уже на следующий день. На улице сгущались сумерки, и чёрные маслянистые тени ползли по неказистым улочкам пригорода, как мазут.

Я толкнул дверь кончиками пальцев и заглянул внутрь низкого дома. Оранжевые полосы лежали на стенах и деревянном полу. Предметы казались резкими и контрастными, словно их приподняли собственные тени. Пахло краской, кровью и затхлостью.

Дверь скрипнула словно нехотя, пыльно… и замерла внезапно. Я среагировал до того, как на меня обрушился стул. Сгруппировался, подставив плечо, – и боль пронзила до пяток. Одна ножка стула отскочила и брякнулась об пол, левая рука онемела, но я уже разворачивался и вынимал нож. Выпад. И я попал в захват, чуть не переломивший кисть. Меня развернули, притиснули к стене. Я напряг пресс и двинул лбом в лицо противника так, что у самого искры из глаз посыпались. Я мотнул головой, ослеплённый и одуревший от адреналина, но из клинча выйти удалось. Противник выбил нож и оттолкнул меня в комнату, а сам метнулся на улицу, в черно-оранжевые полосы глиняных переулков.

Тряхнув рукой, я осел на пол и попытался нащупать нож. Наткнулся на другой предмет – очки. Металлическая дужка оказалась погнутой – результат моего «бычка».

Это был он - убийца. Пришёл обратно, чтобы припомнить былое, как они обычно делают.

Дьявол… Как же так…

Я посмотрел на очки. И упёрся лбом в стену. Потом провёл по ней рукой. Микеланджело рисовал «Страшный суд» несколько лет и при этом не выходил из Сикстинской капеллы. Спускался со строительных лесов и брал еду на месяц с собой, наверх. Рисовал до тех пор, пока одежда не истлевала на нем, а сапоги не приходилось снимать вместе с кожей ног. Он не мог оторваться от работы. Запер себя со своим любимым детищем один на один и не собирался выходить, пока не доведёт дело до конца…

Что ж… наверное и мне придётся быть принципиальным до финала. Больше нечего рассматривать здесь – мне просто надо взглянуть в лицо одному человеку.

***

Но на следующее утро я не смог увидеть Мишеля Бизье. Не появилось вестей о нём и через два дня ожидания. Он пропал бесследно.

На третий день я столкнулся с Жаном Гюставом возле контрольно-пропускного пункта. Серая форма обтягивала его огромную фигуру, и белая эмблема на голубом берете, изображающая планету, сияла ярче полуденного солнца. Он стоял с другим майором возле внедорожника. На приветствие он не улыбнулся, кивнул только.

Его товарищ оказался разговорчивее:

- Вы, кстати, поосторожней, тем более с фотоаппаратом. Здесь за это голову могут оторвать. А то даже и не местные. Двенадцать трупов нашли возле миротворческой базы. Кто-то из наших порезвился. В это время спокойно можно затереть дельце под всеобщую грязь.

Жан промолчал, но, заводя двигатель, всё-таки буркнул:

- В госпиталь загляни. Там приятель твой. Вчера видел. Подстрелили при переговорах с путчистами.

- Вот и всё-то ты успеваешь. Не было тебя месяц, уж не знали, что и делать! – короткий смех второго мужчины потонул в реве двигателя. – Давай. С Богом. Хотя в Боге ты разуверился давно.

Я стоял под палящим солнцем, смотря, как жаркое марево поднимается над крышей отъезжающей машины.

***

Я обнаружил Мишеля Бизье в душной палате, где напольный вентилятор едва шевелил воздух, но совсем не разгонял жару.

Он состроил страдальческую гримасу:

- Ааааа, привет! Вот видишь как, а… Плохо вижу без очков. А линзы здесь не дают.

- Где же очки? – вдруг в жаркой комнате мне стало холодно от своих слов.

- Да перед тем, как подстрелили меня, я, как лопух, попёрся в тот дом, ну, помнишь, где художник… И наткнулся на кого-то...

- Постой-ка… Ты говоришь, что это ты тогда был в доме, так?

Он секунду смотрел на меня, щурясь. Потом разразился хохотом и сразу застонал.

- Так это я с тобой..? Ну, с тем кретином, который и с ножом-то обращаться не умеет, а полез…

Я молчал. Он казался искренним, но дурацкая весёлость всё равно выглядела фальшивой.

- Ладно, чего уставился? – он посерьёзнел, а голос ослаб. - А что я, по-твоему, должен был делать? Там мародёров – больше, чем мух. Думал, ты один из них. Некогда было смотреть.

- Зачем ты вообще был там?

- Ой, дружище, я ж корреспондент. Ну, ей-богу! Как выперли меня оттуда, мне прям покоя не давало… а то в этой дыре художников – пруд пруди. Кстати, посмотри и ты. Это любопытно, знаешь ли…

***

Выбивая очередной пропуск и возясь с формальностями, я опасался, что в дом «художника» я попаду только к вечеру. Но удача была на моей стороне. В этот раз в окна активно светило солнце, разливая благодать по заброшенной юдоли смерти и страданий. Я прошёл вдоль стен и, наконец, увидел то, о чём говорил Мишель. Сдернул замусоленное покрывало и обнаружил ещё одну картину.

Закат, в отдалении – едва заметный силуэт храма. Двое крестьян – мужчина и женщина - на вспаханном поле на миг бросили работу и, стоя лицами друг к другу, склонили головы и слушали вечерний колокольный звон.

«Это Жан Милле. «Анжелюс», - слова Мишеля лились в тишине моих мыслей, как благовест над закатным полем. Голос слабел, но сила воли позволяла Мишелю говорить даже на краю потери сознания. – Крестьянская семейная пара молится на вечерней заре и как будто склонилась над стоящей между ними корзиной с картошкой. Вроде, все понятно. А вот Сальвадор Дали в своё время посчитал, что в этой картине какая-то тайна. Он попросил администрацию Лувра сделать рентгенограмму картины, и обнаружилось, что раньше, на месте картошки, был написан мёртвый ребёнок. Это были похороны».

- Только здесь исполнено так себе…

Я достал телефон и одеревеневшим пальцем защелкал по цифрам, набирая номер Жана Гюстава.

«…нафотографируешься…»

«…я в ранах разбираюсь…»

«…разуверился в боге…»

- Да? – раздалось в трубке.

- Вы знаете, где я? - голос мой осип.

- Картинки разглядываешь?

- Да. Приезжайте, поглядим вместе.

Он прервал звонок.

Я проследил взглядом по веренице лиц: святой Варфоломей, держащий свою кожу, пара крестьян в поле. Внизу должна была стоять злополучная корзина. Но её – не было. Она стояла чуть в стороне. На полу. Настоящая. Доверху набитая камнями.

Я подошёл ближе и опустился на одно колено. Пошарил по полу рядом с корзиной и обнаружил тонкую нить расщелины, абсолютно незаметную. Но я знал, что надо искать – поэтому – искал.

***

Уже потом, когда вечером прощался с Жаном Гюставом, я всё силился припомнить, что же мне въелось в разум сильнее всего.

Распахнутые, тёмные, как агат, глаза юной девушки, что отпрянула, не встретив отца.

Или что? Неужели те кусочки жареного мяса, что всё ещё оставались на тарелке? Наверняка дорог был каждый грамм: девушка знала, что съестных припасов мало, но не подозревала, что отец почти месяц не выходил из дома, чтобы не привлечь внимания изуверов-боевиков.

Или всё-таки лицо Жана Гюстава, который, не дождавшись подкрепления и необходимого оборудования, а только поверив моим словам, выворотил глухую, покрытую толстой изоляцией дверь тайного подвала. И его немигающие глаза, когда он смотрел на яркие стены, расписанные сотней золотистых ангелов. В их несовершенном исполнении он, возможно, и не видел бога, но точно видел руку человеческую, твёрдую в искреннем уверении для запертой девушки: ты не одна!