Онлайн чтение книги Отравленные тишиной Poisoned silence
Наедине с тишиной

...Недолго только жили-были...

       Работается над книгами легко и приятно. Профессор не беспокоит, не стоит над душой, не заглядывает через плечо. И за это я ему благодарен.

Шуршат перелистываемые страницы. Скребутся по витым витражным узорам дубовые листья. Через щель приоткрытой оконной рамы редкими дуновениями доносится запах скошенной травы. Невесомая вязь тюля колышется, изредка надуваясь парусом, и тут же мягко опадает. От белых мраморных плит на полу в самый жаркий полдень веет прохладой. 

Из кабинета я практически не выхожу. Лазурус не солгал, обещая снабдить всем необходимым. Трижды в день один из «помощников» приносит поднос с едой, а диван на изогнутых резных ножках у стены вполне обеспечивает мои потребности во сне. Как правило, профессор запирает кабинет снаружи на ключ, и я спокойно работаю. Голоса, доносящиеся через открытые окна, кажется долетают из другого мира. Моя непроходящая боль понемногу затихает. Это место действует на меня, как целебная мазь на воспаленную плоть, принося успокоение и отдых. 

Книг много. На перевод и изучение всех пара недель точно уйдет, а то и больше. Заклинания вперемешку с заметками, описаниями экспериментов. Странные опыты, смысл которых я улавливаю с трудом. Язык тяжелый: знакомые руны складываются в незнакомые слова, а те, в свою очередь, то и дело выстраиваются вместо связных предложений в абсолютную нелепицу. 

...зелено клади на верх небесный, а наизнанку вывернувши получишь пыль светлую... 

И кто мне расскажет, как это понимать?..

— Ну, что скажете? — интересуется Лазарус в один из вечеров.  

За окном повисают сумерки. Профессор задергивает шторы, разжигает камин и, с ловкостью бывалого выпивохи орудуя штопором, распечатывает темную пузатую бутылку вина.

— Боюсь, пока обнадежить нечем, — констатирую я. — Переводы, — киваю на стопку бумаг на столе, — вот. Можете изучить. Только ничего полезного для себя, скорее всего, не обнаружите. Правда, я успел разобрать еще далеко не все. Еще где-то две трети записей осталось...

— Значит, есть надежда, — удовлетворенно кивает профессор. — Будем ждать и надеяться. 

Залпом опрокидывает свой бокал и потирает руки.

— В конце концов не отчаиваться — всегда было самым важным, ведь так? 

Он ждет, что я улыбнусь в ответ и подтвержу его правоту, но я молчу.

Для человека, убившего в себе веру в то, что однажды сбудется самое сокровенное его желание, для растоптавшего этот хрупкий цветок в зародыше, я, думаю, неплохо держусь. Но вселять ложные мечты не хочу. Потому что все будет так, как уготовано судьбой. И надеешься ли ты на вечное лето, или нет — зима однажды наступит: постучится, и ничего ты с этим не сделаешь.

Не дождавшись ответа, профессор отворачивается, и мы просто молча сидим, глядя на огонь камина. 

— Кстати, вам письмо, — вспоминает Лазарус, — я по вашей просьбе послал забрать вашу корреспонденцию.

Из кармана профессорской мантии извлекается связка ключей, тяжелая печать, пропуск во Внешний круг, и только после на свет вываливается многострадальный,  изрядно помятый конверт. Даже издалека я узнаю растянутый почерк Ронни.

— Благодарю, — коротко киваю моему собеседнику. — Надеюсь, не слишком обеспокоил. 

Лазарус отмахивается в своей непринужденной манере. Выпитое вино дает о себе знать нервным румянцем на щеках.

— У меня студент  был сегодня в вашем квартале по делам, — поясняет он, —  забирал заказ из типографии для Академии. Я дал ваш адрес, попросил зайти забрать почту, если будет. Конечно же, ничего не объясняя. Не беспокойтесь, об этом деле, — он кивает на стол и фолианты, — ни-ни. 

И профессор хихикает, как мальчишка. Нехорошее предчувствие закрадывается поневоле. Беспокойство расползается мокрым пятном на газетной бумаге. 

— А студента вашего зовут Лекс? — спрашиваю, не поднимая глаз от бокала в руке, словно сейчас в разводах вина, как в чаинках, проступит мое судьбоносное пророчество.

— Оох, — Лазарус откидывается в кресле, всплеснув руками, — Вы и правда волшебник, — восклицает он. — Как вы узнали? Вы же не могли...

Его рука ныряет в карман, убедиться, что ключ на месте.

Да, он исправно запирал меня каждый раз снаружи. Нет, кажется совсем невозможным, чтобы я за ним проследил.

— Уму непостижимо. — заключает он, довольный моим фокусом. — И что вы ещё знаете?

Склоняю голову набок, поднимаю бокал до уровня глаз и смотрю сквозь него на профессора и комнату, окрашенные в кровавые тона. Не такая уж большая тайна.

— Лексерос Д'Ренделл. Студент, двадцать лет...

...Мне кажется, стоит назвать его имя и откуда-то прилетает едва уловимый запах мяты. Мне нравится. От него всегда пахло мятой...

— Зелёные глаза, русые волосы. Плохо ладит с отцом — председателем Городского Совета — и в тайне от него работает в кофейне неподалёку. 

...всякий раз, когда я спрашиваю, почему он не скажет отцу напрямую о своих чувствах, о желании быть независимым от его влияния и богатства, Лекс зажимает мне рот ладонью. В  глазах строгость и испуг одновременно.

— Потом, ладно? Пожалуйста, — просит он. — Поговорим об этом потом, и не дави на меня. Обещаю, расскажу ему все. Только не сейчас.

Потом ему скрутят руки за спиной, завяжут глаза и рот, заткнут уши, чтобы в полной неизвестности и неведении протащить по улице и бросить на пол тюремного экипажа инквизиции. И на допросах, когда его крики будут разноситься по подземелью, этот смешной в своей детской наивности порыв обрести самостоятельность к слову так и не придётся...

— Я понял, — щурясь, как довольный кот, заявляет Лазарус. Вино явно сделало его чуть более счастливым, чем задумывалось. — Лекс сам вам рассказал о моей просьбе. Вы попросту знакомы, так?

— Нет, — ответ вырывается у меня прежде, чем профессор замолкает. Слишком резко, да и громче, чем следовало бы. — Не знакомы. 

 Улыбка сползает с лица моего нанимателя. Кажется, он осознал, что вторгся туда, где ничего не понимает и не знает.

— Я не хотел вас задеть. — тихо говорит он. — Не хотел лезть не в свое дело.  

    Извиняющийся тон. И смотрит искоса, боится встретиться взглядом.

— Наверное, для вас это больная тема. Как-то связано с ?.. — он едва заметно кивает головой в мою сторону, показывая, что имеет в виду седину и синяки под глазами. Я молчу.

— Мне жаль, — подытоживает хозяин кабинета. — Знаете, это неправильно. Трагедии должны быть уделом возмужавших, умудренных опытом людей. Если уж нельзя обойтись без них вовсе, пусть приходят к тем, кто уже готов с ними справиться. В вашем возрасте столкнуться с чем-то подобным... Несправедливо. Рен, как вы? Вы меня слышите?

Усилием воли разомкнув стиснутые зубы, улыбаюсь, демонстрируя полный порядок.

— Вы явно выдумали нечто несуразное, профессор, — качаю головой. — Наверное, выпили лишнего. Никаких трагедий. И про вашего студента мне обмолвился «помощник», когда притащил в очередной раз обед. 

Брезгливо стряхиваю с рукава багровые капли и принимаю протянутой платок, замотать ладонь, порезанную осколками бокала, стиснутого слишком сильно в руке, лопнувшего, как мыльный пузырь.

                 После ухода профессора я еще долго сижу неподвижно, глядя в огонь, и размышляю. 

 Мне не нравится происходящее. Не нравится, что мы с Лексом сближаемся — почти незаметно, но неизменно все теснее и теснее. Лазарус, конечно, ни в чем не виноват — он понятия не имел о том, что было и что может случиться. Просто воспользовался удобным случаем. А вот удобным этот случай сделала... Судьба?

 А я попросил забрать мои письма. Почему? Я не ждал сообщений о чем-то важном. Тогда зачем? Неосознанно. Даже не задумываясь. А в душе какая-то подленькая гадина все равно чуть не плачет от радости при мысли, что он был так близко, он знает теперь твой адрес. А ты, вроде как, и не при чем. 

Надо возвращаться к работе, но мысли прыгают, вертятся, как мыши в соломе, и 

сосредоточиться на рукописи не выходит. 

...и безответственная волшба явится причиной бедствий и страха, потому как надлежит юным магам внимательно выбирать время и место...

Про внимательный выбор места — это они в точку. Попробовал бы какой-нибудь молодой волшебник колдовать посреди главной площади поднебесной. Да и тем, кто поопытнее, стоит быть осторожнее. А у меня весь здравый ум, похоже, из головы вылетел. Зачем я ходил в ту кофейню каждый день? Нельзя так испытывать судьбу. Что делать будешь, Рен, если твоя мягкотелость обернется его гибелью?..

 ...ненависть, рожденная в день противостояния, пролилась дождем крови...

Да, крови было много. Стоило людям заподозрить в госте, соседе или сыне - мага, и они немедленно доносили инквизиции, которая расправлялась с волшебниками без всякой жалости.

...И потому молодым следует держаться законов, дабы не свернуть на путь демона с двумя лицами...

 Два лица? Разве могло бы существовать подобное чудище?.. Вспышкой в голове, 

яркой, будто укол: «Придет Двуликий — нельзя, чтобы ему досталась», — последняя фраза учителя. И после я его уже не увидел. Только замытое пятно на полу, там, где в луже крови лежало тело.  

Судорожно, сминая уголки страниц, перелистываю главу к началу. Ничего примечательного  — «Наставления юным магам». Даже внимания на нее особо не обратил сначала: пробежал наискось страниц, цепляясь глазами за знакомые руны, лишь бы уловить общий смысл.

 ...дабы не привело к разобщению и войнам, им, как наделенным мудростью, следует уступить право выбора тем, кто таинства волшебства лишен. Законы же установленные магами Круга чтить, как наставления родителей, не задумываясь... Ибо вслед за своеволием и своенравием приходят трагедии... И история Двуликого дана нам была в назидание, дабы уберечь молодые умы от гордости и тщеславия, что ведет к бедам и разобщению... Чтобы никто не мог и помыслить, свернуть на путь демона с двумя лицами, кой не найдя покорности своим замыслам — поработить тех, кто магии лишен — в гневе поклялся уничтожить любого чародея, ставшего у него на пути, и объятый безумием пролил реки крови...

      Тогда, после смерти учителя, больше месяца я засыпал, только опечатав дверь всеми доступными мне печатями и знаками, разложив по кругу вокруг себя амулеты, заряженные заклинаниями. Ждал, когда чудовище, убившее моего наставника, заявится и за мной. Тем более что его главная цель, судя по последним словам учителя, - Книга Рода — была у меня. 

Страх подстегивал лучше любых уговоров, и о «Двуликом» я тогда искал любую 

доступную информацию. Но словно табу висело на самом его имени. Манускрипты и магические трактаты, какие удалось разыскать, мне не

помогли, а знакомых магов у меня не было. Но за книгой так никто и не пришел, а со временем другие события моей жизни вышли на первый план, вытеснив тот страх, и изыскания свои я забросил.

Захлопываю «Трактат», небрежно бросаю на стол. Запрокидываю голову, прикрыв глаза, и стараюсь привести мысли в порядок. Надо поговорить с кем-то, кто знал учителя. 

Он не воспринимал всерьез меня, неоперившегося зеленого юнца, что еще вчера

смотрел на его нехитрые фокусы с превращением луковицы в настоящий тюльпан, открыв от восхищения рот. Но у него наверняка был кто-то близкий, с кем он мог поделиться своими мыслями и страхами. Скорее всего, в высшем свете он был не единственным волшебником. 

Первое, что бросается мне в глаза, стоит немного приоткрыть веки, — смятый 

конверт, полученный мной от Лазаруса этим вечером, валяющийся поверх моих записей на столе. Надо поговорить с Ронни. Он вряд ли знает наверняка, но мог  хоть что-то слышать. Слухи, намеки, подозрения. Тогда хотя бы появится шанс найти того, кто поможет разобраться в произошедшем.

«...не найдя покорности своим замыслам — поработить тех, кто магии лишен...» 

Пропаганда инквизиции уши прожужжала о злых колдунах, что пытались захватить мир. А выходит, пытался только один? Не получается, хоть за уши притяни. Вряд ли Первый Регент Небесной Обители затеял бы такую грандиозную стройку и историческое переселение из-за одного-единственного спятившего чародея. Два лица... Человек ли это вообще?.. Это и есть та истина, которую ищет Лазарус? Скорее, только ее след. Но хоть что-то...

Вино и нервы, на пару, дают о себе знать головной болью и чувством опустошения. Порезы на руке пульсируют и ноют. Из ведерка со льдом, где раньше покоилась бутылка, зачерпываю мелкие голубые осколки, зажимаю их в кулаке, пока ладонь не занемеет.

Скидываю куртку и, не глядя, швыряю в сторону кресла. Животом плюхаюсь на диван и зарываюсь  лицом в подушку. Я вымотан и выжат. 

— Зима — самое бесчестное время года. — говорит Лекс со вздохом, когда мы нагруженные пакетами выходим из магазина. Колокольчик сочувственно звякает на прощание, и дверь захлопывается за спиной, оставляя нас на растерзание колючему морозу. Мелкие снежинки моментально льнут к волосам, лезут в глаза, словно требуя внимания. 

За время проведенное вместе я уже не раз сталкивался с привычкой Лекса неожиданно говорить вслух странные фразы вслед только ему понятным мыслям. Захочет — расскажет сам, что имеет ввиду, а не захочет — и клещами не вытянешь. Будет только улыбаться,  морщить нос и отмахиваться, а то и вовсе скажет, что мне почудилось.  

— Вагон уходит! — дергает меня за рукав мой спутник, и, стараясь не выронить свертки, мы бежим по хрустящему снегу к остановке воздушной дороги. На крыше вагончика стараниями ночной метели гора снега, и со стороны кажется, что люди забираются в гигантский двигающийся сугроб. 

 Внутри тепло и сухо. Лекс падает на свободное место и со вздохом облегчения  выныривает из шарфа, в который ранее замотался почти до самых глаз. 

— Сам подумай, — словно это само собой разумеется продолжает он. — Лёд  похож на хрусталь, но мастера зря тратят время, вырезая из него статуи, вдохновившись его красотой, потому что по весне они растают. Сосульки смахивают на огромные леденцы, но разве они сладкие?.. А снег выглядит как толстый слой мягкой теплой ваты, но обжигает кожу, как огонь, и сразу же тает. Вот и получается: зима — обманщица. 

Вагон плывет через снегопад мимо ледяных скульптур украшающих улицу, занесенных снегом особняков, редких прохожих, кутающихся в меха. Нас покачивает, будто мы в брюхе гигантской гусеницы. За окном темнеет. Фонари душеспасительными маяками вспыхивают в синих сумерках вдоль дороги. Проводник подкручивает лампы, и по вагону разливается мягкий жёлтый свет. — Холодная погода, не правда ли? — участливо говорит он, проходя мимо. — Надеюсь, это не скажется на вашем здоровье.

— Это называется зима, — смеется Лекс. — Ты когда-нибудь выходил отсюда? Знаешь, зимой всегда холодно. Ты хоть раз трогал снег? 

— Истинно так, сэр, — вежливо соглашается проводник, наклоняя круглую болванку, служащую ему головой. Его словарный запас ограничен, но в металлическом голосе мне чудятся нотки сожаления.

— Ему и здесь неплохо, — ухмыляюсь я, пытаясь балансировать пакетами на коленях, чтобы содержимое не посыпалось на пол. — Тепло, светло. Разве что не кормят.

— Истинно так, сэр. — сухо подтверждает робот и укатывается в дальний конец вагона. Лекс смотрит на меня искоса, посмеиваясь.

— Ну, и зачем ты так? — с укором интересуется он. Пожимаю плечами: чего, мол, с этими железками церемониться. Обхватываю моего спутника за плечи, притягиваю ближе к себе.

— Холодно, — вздыхает он и так доверчиво прижимается ко мне сбоку, что сердце непроизвольно замирает.

— Хочешь, мою шубу забирай, — улыбаюсь, — А я уж как-нибудь добегу до дома.

Делаю неопределённый пасс рукой в воздухе, намекая, что у меня в запасе есть ещё пара способов согреться помимо теплой одежды. Способов магического свойства.

— Глупый, — хихикает Лекс, уткнувшись мне в воротник. — Разве не знаешь, мертвым всегда холодно. Смотри. 

И прежде чем я, опешивший, успеваю возразить, прижимает мне к щеке ладонь. Лицо обжигает, будто к коже прислонили лёд. Я отшатываюсь и просыпаюсь.