Онлайн чтение книги Чёртово наследство Chertovo nasledstvo
Глава 9 Йельский палач

- Что-то ты бледный сегодня, - тонкая ладошка мимоходом пощупала лоб, и жена вновь отвернулась к печи, проворно стряпая завтрак.

Обычно такая теплая, привычная ласка сегодня почему-то вызвала тошноту. Мирон потер жесткой, задубевшей от работы на скотобойне ладонью лоб, стирая неприятное ощущение, и искоса взглянул на суетящуюся у печки Оринку. Стройная, с веселыми карими глазами, где все время прыгали рыжие чертики, спорая до работы и ласковая с семьей, его жена всегда вызывала зависть у приятелей. «Гуляет небось», - все время каркал жирный сосед, когда по четверничкам они пили вместе пиво у столовальника. «Бестолковая она у тебя, - поддакивал тот же столовальник, чья женка отличалась мрачным нравом и черными усами, - вот чего она поет все время? Стирает – поет! Готовит – поет! Грех сказать – горшки выносит, и то чего-то там мурлыкает себе под нос! Не слабоумная ли? Али попивает тайком?».

«Шибко ласкова, - бурчал Еремча, приятель детства, - Знать, чует за собой проказу какую-то. С чего бы бабе просто так ласковой-то быть, сам подумай!». Мирон всегда отшучивался и, довольно сдувая пену с кружки, думал, что ничего-то его приятели не понимают в жизни.

Жену он любил, зависть соседей понимал и прощал им по добродушию своему, потому что где ж на всех таких жен напастись? Одна всего и есть на свете, и то ему, Мирону, досталась. А они еще отговорить перед свадьбой пытались – мол, бесприданница да молода больно, толку не будет. Растранжирит все Мироновы рыжухи да беленькие, года не пройдет, еще и будет юбками трясти перед каждым заезжим молодцом.

А вот вам, выкусите. И хозяйство еще больше приросло, и ребеночек по двору бегает, такой же крепенький и черноглазый, как отец, и снова у Оринки живот округлился, Творец даст, до зимы будем уже не трое, а четверо. Девочку бы, чтоб на жену была похожа, такая же, с конопушками…

Так чего ж сегодня с утра так муторно?

Вроде спать ложился – хорошо все было. Сон дурной, что ли? Бывает так – приснится какая-то пакость, и не помнишь с утра, что привиделось, а все равно как пеленой серой голова затянута. Все не в радость.Оринка подала на стол печеники изгречневой каши с мясной подливкой. Почему-то при виде мяса Мирону стало совсем нехорошо. Во рту появился такой мерзкий привкус, будто  железную ручку сидел облизывал. 

- Я это… Пройдусь чуток, - с кряхтением поднялся мужик и, не глядя на жену, выскочил за дверь. Объясняться не хотелось, завтракать тоже.

- Мирон! – окликнула его Оринка, встревоженная чем-то, но даже при звуке голоса его замутило. Может, пиво вчера столовальник несвежее подал? С этого жихаря станется.

Ноги сами понесли  в сторону скотобойни.

Работу свою, неприглядную и для многих грязную, Мирон тем не менее уважал и делал добросовестно. Ну и что, что мясник. Ну да, коровок и овечек жалко. А вот колбаску-то всякий ест, не задумываясь особенно, на каких таких пальмах заморских она растет. Вот и Мирон, огрубев душой, спокойно орудовал здоровенным топором, отделяя куски туши и раскладывая мясо да требуху по ранжиру – это на суп, это только собакам сгодится, с этим пирожки хороши, а вот такая вырезочка – самая дорогая, на рынке купцы берут, и даже из государевой коптильни приезжают – деликатесы готовить к верховному столу. Говорят, Кудеяр наш стал совсем желудком слаб, ему самое разнежнейшее мяско подавай, а знаменитая Йельская ветчина всегда ему угождала. Так что Мирон, можно сказать – не просто мясник, а государственного направления труженик, и труд его важен и почетен.

Приободрившись такими мыслями, совсем, казалось бы, избавился от противного привкуса во рту и утренней мути, да не тут-то было.

Только-только отворив тяжелые двери с медными широкими клепками, Мирон уже понял – что-то не так. И дух тяжелый,  гадкий, какого не бывает обычно, и топор его не на месте лежит. А главное – мухи. Не было у него никогда в мясницкой столько мух! Всегда ведь и столы кипятком прошпарены, и окна затянуты тонкой кисеей, и кадушка есть с раствором, тетка деревенская каждый день убирается, потому как мясо – продукт деликатный, не дай бог у кого из зажиточных покупателей живот прихватит, убытков не оберешься. Опять же в чистоте работать приятней.

А тут – словно туча черная слетелась и облепила и колоду для разделки мяса, и что-то лежащее рядом, как большой тюк. Жужжат, чисто пчелиный рой.

Мирон схватил кожаный фартук, висевший на гвозде у двери, распахнул двери пошире и завертел фартуком над головой, выгоняя вредителей на улицу. Мухи медленно, словно делая одолжение, снялись с насиженных мест и полетели кто куда – кто наружу, кто бестолково заметался по скотобойне, усаживаясь на потолок и стены. Мирон, чертыхаясь, подошел к рабочему месту и почувствовал, что в глазах у него темнеет и безо всяких мух.

С колоды на него грустно глядела отрубленная человеческая голова. А вокруг лежали остальные части тела, разделанного очень аккуратно, по всем тонкостям мясницкой науки. Рядом с жуткими останками, неуместные, как танцы на похоронах, стояли блестящие, подкованные стальными набойками сапоги.

Мирон вспомнил, как они на прошлой неделе обмывали с другом Еремчей эту самую обувку, купленную тем по случаю, и еле смог выбраться на улицу, чтобы не брякнуться рядом.

Поздно вечером за городской стеной,таясь и вздрагивая, рыл мясник могилу для своего дружка-приятеля. Рыл и ломал голову – что за затмение на него нашло? Чем его опоили, что без памяти и без причины зарубил он человека, как курицу? То, что это был кто-то другой, Мирон хотел бы верить, да не получалось. Свою работу он бы ни с чем не перепутал…  

Местный нищий Ермошка был нищим не по тяжелым жизненным обстоятельствам, а исключительно по велению души. Даже, можно сказать, по призванию. Ну где еще приткнуться тонкой, артистической натуре, по складу характера не способной ни к, упаси Творец, работе, ни к преступному промыслу, особенно если натура эта вечером криком кричит, просит выпить, а утром стонет, клянчит опохмелиться? А так – жизнь благодатная! Пропоешь тонким тенорком хвалу добрым людям, высунешь в разрыв на штанах век немытую ногу в расчесанных цыпках, так добрые люди и денежкой оделят, а кто из баб пожалостливее, и кушанье подадут. А что в дом не пускают – так и не надо нам этого барства. В столовальню пустят, за вином, и ладно.

И крыша над головой имеется. Как кладбищенский сторож помер три  годины назад, так нового и не нашлось. А сторожечка-то осталась, домик крепкий, с печкой, а что в углах мусор валяется, так Ермошке сюда гостей не звать. Да и не любит он уборку, как заселился, так веником и не махал ни разу. Это дело бабье.

Правда, привередливые они, эти бабы, ну да и без них хорошо. Природа вокруг, дерева понасажены, цветочки вокруг могилок, летом вообще чисто как в государевом саду, красота. А что слухи ходят, будто на кладбище ночевать страшно, так это все от скудоумия, вот Ермошка уж третью годину живет, и никого не видал - не слыхивал. Покойники – они народ тихий, неопасный, живые-то люди куда пострашнее будут.

Но сегодня как-то неуютно было нищему пробираться до своей родной крыши. Ох, не надо было засиживаться в столовальне, поздно, темно, и туман такой… осенний, болотистый. Но уж больно весело сиделось Ермошке в теплой светлой избе, компания мужиков гуляла по соседству, хорошо гуляла, размашисто, и нищего за его похабные частушки про баб одарила щедро и питьем, и закуской. И кошель у пьяного стащить удалось, когда захрапел. Не такой уж и тугой кошель, да его столовальник все равно выпотрошит, а так божьему человеку и радость, и денежка. Надо ж и о завтрашнем дне думать. Как говорил староста на сборе, есть такое красивое барское слово – «планирование». Это значит, когда ты вечером сидишь и кумекаешь, куда с утра направишься и как день по-умному проведешь. Вот и Ермошка напланировал себе с утра красивую жизнь – кувшин вина да пирог с курятиной. До вечера, конечно, его мысли уже не продвигались, но он же не ворожея какая-нибудь – так далеко в будущее заглядывать.

Только вот дорога сегодня мутная, в темноте и не видно, в хибару свою пробираешься или прямо к мракобесу в задницу.

И хмель не веселит, повыветрился. Из оврага туман выполз, гнилой, темный, то с одного края дорожки, то с другого, как тени, то кресты выплывают, то деревья корявые. Жутко все-таки на кладбище. Может, и правда куда поближе к людям переселиться? Вон на задах старая баня стоит, брошенная. Может, там и банница уже какая завелась, все мужику в радость…

Ермошка хихикнул, представляя будущий переезд, и тут же подавился смехом, как будто пробку в горло забили. Слева, в тумане, постепенно выступили очертания еще одного креста, а возле него шевельнулось в полумраке что-то темное, живое. Сначала нищему примерещилось – будто пьяный на карачках стоит, ищет на земле что-то. Но тут темное обернулось на звук, и вся сущность Ерошки будто льдом закоченела от ужаса.

Вроде и туловом человек, руки-ноги есть, да на руках этих когти длиннющие, чисто ножики. Теперь стало видно, что этими когтями страховидло разрывает свежую могилу – девку дня три назад хоронили, удавилась, дура, от несчастной любви. Кажись, еще и брюхатая была.

Нищий замер на месте, молясь всем сынам Творца одновременно, может, хоть один услышит да пронесет. Вот тебе и спокойное кладбище! Да если только выбраться из этой страсти, Ермошка и пить бросит, и помоется, и… и… да чего уж там мелочиться, и работу найдет себе! Хоть денька на три, но уж точно!

Страховидло повернуло голову и взглянуло прямо на оцепеневшего мужика. Глаза у этой образины оказались вовсе даже нечеловеческие, желтые, круглые, в темноте как у кошки светятся. И морда в чем-то темном, гадостном. Видать, раскопал уже могилу…

Медленно-медленно тварь поднялась, но не в полный рост, а как крыса, встающая на дыбки. Сгорбленная, с длинными ручищами, и когти царапают чуть ли не по земле. Повела носом туда-сюда, принюхиваясь, ощерилась и длинными прыжками понеслась прямо на Ермошку. Всего-то три прыжка и получилось.

Заорать он еще успел. Из руки выпал и рассыпался по дорожке краденый кошель с рыжухами. Правильно говорят – глупость это ваше «планирование», ничего-то вперед не узнаешь, так что и заглядывать – грех...

Слухи расползались по городу, как зараза, муторная, тяжелая. Говорили, что люди стали пропадать, что на кладбище неспокойно, что исчезла девочка десяти лет, дочка местного шорника, что городской маг ни с того ни с сего отменил прием и из его окон второй день несет какой-то пакостью – то ли траву какую жжет, то ли декокту варит. Мужики в столовальнях больше не засиживались, засветло загоняя семьи в дом и запираясь на засов. Говорили, что у купца Веньши какая-то нечисть пожрала сторожевых кобелей – огромных лохматых псов нашли поутру во дворе, разорванных надвое. А сам Веньша просидел с семейством ночь в подполе, слушая, как кто-то выбил тесовую дверь и теперь ходит над головой, меряя тяжелые шаги. До утра ходил. С тещей падучая приключилась, еле откачали. Тем только и спаслись, что купец двери в подпол у мага заговаривал, чтобы ворье не проникло, заодно и от всех иных напастей заклинаньице прикупил, оптом.

Народ с утра в церковь набивался, свечи жег, люди от духоты падали. Кто родичей имел в окрестных деревеньках, переехали туда от греха подальше. Тем же, кому за день ни до кого не добраться было, сидели на месте, заперев двери. Ждали.

Маг приехал на пятый день. От их городского чародейника, пожилого доброго дедка, он отличался, как ястреб от курицы. Высокий, вроде и седой уже, а глаза, как у молодого, яркие, цепкие. Кафтан черный, рубаха господская, а главное – конь! Ох, какой конь! Золотой, злющий, ноздри раздувает, копытом роет, у конюшего вместе с морковкой чуть полруки не отхватил.

Йельский маг выбежал на крыльцо пришлого приветствовать, да так споро, что домашних тапочек не переодел.

- Как хорошо, лорд Гертс, что вы сами лично приехали, - пробормотал он, заводя гостя в дом подальше от лишних глаз и ушей, - Здесь бог знает что творится. 

Толпа еще потаращилась на диковинного коня, но больше до темноты ничего интересного не происходило, и все еще до наступления сумерек поспешили разойтись по домам.  Кто его знает, как дело обернется, на мага надейся, а сам не плошай. Оказаться в первых рядах борцов со страховидлой никому не хотелось. 

Мирон уже слабо различал, где для него заканчивался день, а где наступала ночь. Днем вроде было светло, кто-то ходил рядом, что-то говорил, смотрел испуганно. Потом ходить и говорить перестал, куда делся, Мирон уже не помнил. Дом перестал быть домом, стал логовом. Пустым, холодным. Сюда Мирон возвращался утром с охоты, сытый, или наоборот, ненаевшийся, злой, вычеркнув из своего списка врагов и обидчиков еще одно имя. Все они заслужили свою смерть. Еремча считал его дураком, который живет под каблуком у жены (жена… какая жена… разве у него была жена?..), дочка шорника бросила как-то огрызок яблока ему под ноги, купец Веньша не занял денег, когда Мирон хотел расширить свою скотобойню, прикупить коптилку, чтобы самому торговать ветчиной для государева стола... Мальчишка, сын, все время плакал, да и вообще, сын ли он ему? Что-то непохоже. А, вот куда девалась жена, вспомнил… Правду говорил сосед, гулящая была, стервь. Кстати, а не зайти ли к соседу? Помнится, был у них спор по поводу сарая…

Со звоном вылетевшее внутрь дома окно застало Йельского Палача врасплох. Днем он старался не вылезать на улицу, солнце жгло ставшие подслеповатыми глаза, а ногти, выросшие буквально за два дня почти на пол-аршина, озадачивали даже его самого. Вот ночью – это да. Ночью он преображался, глаза становились зоркими, на спине бугрились мышцы, все тело наливалось силой и жестокой удалью. Ночью ему этот маг – на одну ладонь положить, другой – прихлопнуть…

Но ждать до ночи маг, кажется, не собирался. Хотя… вроде и время на закат, если попетлять по кустам, потянуть время…

Приняв решение, здоровенный мясник с неуловимо изменившимися чертами лица ловко уклонился от летящей прямо на него серебристой сети и вывалился через дверь наружу.

За домом росли яблони, старые, узловатые, но дающие по осени щедрый урожай. Вот и сейчас ветки гнулись к земле под тяжестью яблок, и то, что раньше было Мироном, мимоходом удивилось, почему их никто не обрывает. Вроде Оринка всегда компоты ставила…

Мысль о жене почему-то заставила его споткнуться на ровном месте, и тут же сбоку прошипел четкий росчерк молнии, оставив на стволе дерева дымящийся след. Чертов магик не терял зря времени.

Мясник с утробным воем метнулся в другую сторону, потом, поняв, что на двух ногах ему неудобно, опустился на четыре точки, и тут же почувствовал себя уверенней. Мощными скачками он понесся через сад к виднеющейся вдали полосе леса, надеясь заманить туда колдуна и протянуть время до темноты. А уж там посмотрим, так ли сильна его молния против доброго старого удара когтями…

Маг тоже был не дурак и не собирался позволять одержимому играть по его правилам. Чего-то заорал сзади, вроде метнул какую-то хреновину, но Мирон с непостижимой ловкостью уклонился на бегу и продолжал нестись к околице сада, со свистом вдыхая воздух через зубы, ставшие в последнее время слишком длинными. Еще прыжок… Осталось чуть-чуть...

Но что есть магическое мастерство и животная сила против случайного везения или насмешки судьбы? Пшик, да и только.

Все же яблоки в саду нужно было убирать. Тогда б они не валялись просто так под ногами, как память о рыжей веселой Оринке, гладящей свой живот в ожидании малышки, такой же рыжей и конопушчатой. И здоровенное яблоко леонтовки не подвернулось бы под ноги Йельскому палачу. Да так, что он потерял равновесие, с размаху покатился кубарем и приложился об дерево со звучным треском, дрожью прошедшим по стволу старой яблони. И лорд Гертс, до этого в судьбу не веривший, переменил свое решение, потому что без этого несчастного (точнее, счастливого) яблока неизвестно, сколько бы еще гонялся он по лесу за одержимым Тьмой, и с каким результатом.

Последнее, что успел увидеть Мирон –это летящие ему в лицо липкие нити магической паутины. Серебряные, жгучие. Так и остался этот день в памяти – золотой закат, серебряные нити, закрывающие свет, и запах яблок. 

Много лет после этого провел Мирон на острове Корда. Он не помнил уже ни своего имени, ни мест, где родился и жил, и даже яблоки перестали преследовать его в тяжёлых, душных снах. Все ушло, остался лишь зов крови, ненавистный и в то же время сладкий, который ранил, манил и вел его по человеческим следам.

Конец первой части.