Онлайн чтение книги Надежда
Глава Вторая

ПРОВОДЫ В АРМИЮ

Я попросила мать отпустить меня на проводы ребят в армию. Она возражала до тех пор, пока я не заверила ее, что Нина тоже пойдет. И Лилина мама была так мила, что позволила дочке пойти вместе со мной.

На перроне толпа. Очень много незнакомых смутных и поэтому одинаковых лиц. Протиснулись в первый ряд. У стены завода «Предохранитель» стоит небольшая трибуна, на ней — солидные люди: районные начальники. Перед ними в неприглядных одеждах — новобранцы.

— Что это они вырядились, как нищие? Фуфайки рваные, сапоги стоптанные, шапки дедовские? — удивилась я.

— В воинских частях ребят переоденут в солдатскую форму. За три года службы они вырастут, возмужают, а когда вернутся домой, заработают и купят себе новую одежду, — объяснила мне Нина, уже провожавшая брата в армию.

Стриженные наголо, смущенные ребята казались мне похожими на детдомовцев, которых выловила милиция. Прозвучала команда: «Руки из карманов!» На трибуну взошел военком, и новобранцы, побросав матерчатые сумки, вытянулись в струнку. Напутствовал подполковник кратко, сухо, четко. Потом сказал речь мой отец как депутат и учитель. Мне понравилось дружеское напутствие солдата, только что вернувшегося со службы на границе: ободряющее, с дельными советами. Потом отслужившие по очереди пожали руки новичкам, как бы передавая им свою веру, удачу и любовь. Некоторые даже обнялись по-братски. После торжественной части люди сначала смешались, а потом разделились на кучки. Гремел духовой оркестр, заглушая слова и всхлипывания.

— Чего плачешь, мать? — басил здоровенный дядька. — Первого в институт отправляла, — не плакала, второго на стройку — тоже слезы не лила, а теперь чего ревешь? Одет, обут, накормлен будет, не то что старшие. Их в неизвестность отпускала.

— Так младшенький же! — всхлипывала мать.

— Не позорься. Мужчину вырастили, защитника, — опять пробасил отец, тайком смахивая слезу с седых усов.

Рядом другой мужчина шептал жене:

— Ну, что повисла на шее, дай дивчине тоже проститься. Сама-то не решится.

Смех, слезы, танцующие пары, вездесущая детвора шмыгает. Странное ощущение испытала я на вокзале. Будто гимн и «мотаню» одновременно проигрывали на струнах моей души.

— Школу закончи. Там позволяют...

— Специальность получи...

— Не забывай стариков...

— Ждать буду... — слышу я со всех сторон.

Врасхлыст пошло мое настроение: смутное, тревожное, бестолковое. Совсем молодым ребятам Родину доверяют?! Конечно, восемнадцать не четырнадцать, и все же?! Ни ума у них, ни жизненного опыта. Я сильная, а ночью не смогла племянника нянчить: засыпала и роняла. А этим на посту стоять. Может, даже границу Родины защищать. Почему таких молодых забирают? Таких легче обучить?

А какими гордыми возвращаются! Сумели, выстояли, защитили!!

АЛЕСЯ

Сегодня мой день рождения и выборы в местный Совет. В селе радостная суета.

Школьники, как обычно, дают концерт для населения. Когда пионеры закончили свои выступления, мы с Лилей собрались пойти домой вместе, но вожатая попросила мою подругу задержаться. Лиля бросила свои вещи на мои колени и убежала со словами: «Подожди, я быстро».

Сижу в классе, заваленном костюмами для выступлений, и бережно держу в руках свернутый трубочкой подарок соседской малышки Юли. Она нарисовала для меня ангелочков, о которых ей читала бабушка в Библии. Хочется есть. Зашла переодеться высокая чернобровая старшеклассница с огромными карими грустными глазами. Мы не были знакомы. Вдруг девушка обратилась ко мне:

— Правда, красиво сегодня на улице?!

Ее глаза вспыхнули восторженно и романтично. И тон, с которым она сказала эту фразу, был такой томный и нежный. Меня будто на лодке любви закачало. «Она особенная», — подумала я и выглянула в окно. Празднично сияло солнце. Весенние капели весело барабанили о железный подоконник. Взъерошенные, взбудораженные воробьи, будто пьяные от ранней весны, бестолково щебетали и безрассудно кидались людям под ноги.

— Любишь стихи? — опять спросила девушка и, не ожидая ответа, добавила:

— Вот только что сочинила. Послушаешь?

— Давай, — согласилась я.

Девушка читала очень красиво, возвышенно, с упоением, с широкими жестами и выразительной мимикой. Пафос ее речи стремительно нарастал, овладевая мною. Меня поразила необычайная одухотворенность, гротескно-метафорическая приподнятость стихов и их исполнения. Таких восторженных, может быть, даже слишком восторженных рифм я еще не слышала. Потом старшеклассница прочитала с надрывом другое: величественно грустное, глубокое, трагическое.

— Ты на самом деле видела море? — спросила я.

— Нет, я только мечтаю о нем, — печально ответила девушка.

Мы познакомились. Тут в класс ворвался Дима Лесных.

— Алесь, ты не видела Инну Белавину? — взволнованно спросил он.

— Ушла со своими, станционными. Влюбился, что ли? — засмеялась Алеся.

Парень растерялся. А может быть, мой прямой любопытный взгляд его смутил? Только не нашелся он, что ответить, и, нелепо покачавшись с пятки на носок, нырнул в коридорную суету.

Дима разорвал наметившееся единение. Возникла пауза. Я преодолела неуверенность и спросила Алесю, будто о постороннем поэте:

— Такие стихи пишут, наверное, очень счастливые люди?

— Напротив, — ответила она тоскливо.

И тут я заметила у нее под глазами черные круги.

— Красиво пишешь! — выразила я свое сиюминутное впечатление.

— Этого для стихов недостаточно. Я где-то прочитала, что в них должны быть глубина, достоинство и чистый звук. Понимаешь, чтобы без фальши.

— Научишься! Ты давно пишешь?

— Со второго класса. Моя первая учительница была уже старенькой. Один раз я показала ей свои первые стихи и сказала, что мечтаю написать о ней целую книжку. Лицо ее благодарно засветилось. И она спросила порывисто: «О муже моем, учителе математики, тоже напишешь?» Я обещала. Она сразу какая-то удивительно спокойная стала, словно завершилось для нее что-то очень важное, хорошее. А через неделю умерла...

Вдруг Алеся поразила меня тем, что откровенно рассказала о своих главных бедах в жизни. Почему мне? Догадывается о моих проблемах? Считает, что я пойму ее? Может, она открылась мне неожиданно для себя, а теперь жалеет? Меня до глубины души тронуло такое доверие. (Тогда я только удивилась. Но и много позже не понимала и недоумевала, почему чужие люди рассказывают мне о самом сокровенном и даже невероятно жутком. Почему считают, что не проболтаюсь? Я верно сохраняла их тайны.)

Как же Алеся может жить да еще мечтать, писать яркие стихи, имея три таких страшных клейма? Она понимает и прощает свою вечно пьяную мать. Допустим, сумела вымести из памяти подлость отца. А болезнь, которой он наделил ее? Она же до последнего дня будет с нею. Каково ей жить с этой жестокой тайной? Каково нести тяжесть чудовищной болезни? С таким «багажом» можно мириться и надеяться быть счастливой!?

Грех мне скулить. Алесе куда как сложнее. Как она смогла преодолеть страх неизбежности всесильной болезни? Что придает ей уверенность в том, что она выше обстоятельств и должна жить, а не существовать? Кто подобрал ключик к юной страдающей душе, научил радоваться и не позволил сломаться?

В моей памяти промелькнуло лицо Александры Андреевны, с невыразимой любовью читающей мне восторженные стихи одной старшеклассницы. Так вот перед кем ей надо, как перед иконой, стоять на коленях!

Я нужна Алесе? Мне она нужна больше. Эта неожиданная встреча заставила пересмотреть мой взгляд на некоторые очень важные вопросы, вытащила и приподняла меня над частенько засасывающей трясиной зеленой тоски, облегчила страдания. Я опять вспомнила любимую фразу моего дорогого детдомовского друга Витька: «Что наши мелочи по сравнению с мировой революцией?» Какая емкая! А раньше казалась шутливой.

Вошла Лиля.

— Пока! Пойду братца искать, а то «забурится» куда-нибудь, к ночи не сыщешь, — с легкой досадой в голосе произнесла Алеся и скрылась за дверью.

Я поняла, что ей не хотелось уходить.

Лиля основательно, «по косточкам», разбирала недостатки и положительные стороны наших выступлений, а я размышляла: «Что тронуло меня в этой девушке? Почему я не безразлична к ней, к ее судьбе? Наверно, она одна из тех, на кого я всегда обращаю внимание — несчастная. Вокруг столько веселых, счастливых девчонок, а ко мне в основном подходят грустные. Словно я магнит для них!

Какие бы Алеся сочиняла стихи, если бы была счастливой? Разве можно написать о море светлей, восторженней? Наверное, нет. Почему? Потому что мечты, как правило, ярче реальности. Мечты ведь без грусти, без будничности. Они чистые, радостные!»

Идем с Лилей по школьному двору мимо строящегося здания. На куче штукатурки, присыпанной снегом, вижу разбитый цветочный горшок, а рядом вырванное с корнем сухое растение, на самой верхушке которого между двумя зелеными листочками полыхает маленький ярко-красный цветок. Я подняла его. Откуда он берет силы сохранить этот незатухающий огонек чьего-то тепла и доброты? А в чем Алеся находит свой неиссякаемый оптимизм?

Мне не хотелось разговаривать. Я молча слушала впечатления подруги о концерте, а думала об Алесе.

СТРАННЫЕ ГОСТИ

Начались весенние каникулы. Лед на реке, по обыкновению, разломал хилый мост, соединяющий село со станцией. Уцелевшие столбы одиноко торчали из воды, а обломки досок течение разбросало по всей пойме. Огороды и сады стояли в воде. Речка превратилась в широкую, полноводную. Разлив очень нравился детворе. А взрослые вздыхали: «Вкруговую километров пять до станции топать. Теперь целый месяц до работы будем добираться с приключениями».

И вот в один из таких дней, когда село было отрезано от внешнего мира, в нашем доме появились два красивых молодых человека в светло-серых городских костюмах и модных плащах. Они представились сыновьями офицеров, воевавших с отцом на Балтийском море. Как отец ни старался, таких фамилий среди однополчан не вспомнил. Мать вежливо пригласила гостей ужинать. Яичница с салом всегда выручает сельского человека. Только хлеба гостям не хватило. Пришлось сухари размачивать.

Отец расспрашивал молодых людей об учебе, о городе, делился событиями в школе, районе. Меня с Колей развлекала комичность ситуации, длинные паузы в разговоре и попытки матери сгладить неловкие моменты. Но когда я зашла на кухню, то поняла, что родителям не до шуток. Бабушка шепотом рассказала, что отец получил в сберкассе зарплату для учителей, а в сейф не успел отнести, и толстые пачки лежат в ящике комода в зале, где расположились гости.

Приближалась ночь. Родители договорились, на всякий случай, дежурить по очереди. Естественно, утром встали невыспавшиеся. Мать не знала, чем занять гостей. И тут бабушка вспомнила, что у колодца соседка Марфа Алексеевна хвалилась, будто ее сын наловил целый мешок лещей.

— Нельзя перед нерестом рыбалкой заниматься, — возразил отец.

Мать сердито моргнула ему одним глазом. Он сообразил и сказал:

— Ради таких редких гостей можно себе позволить поймать пару рыбок. Мы же не браконьеры? Должно же у вас остаться что-то памятное от поездки к нам. У меня есть охотничье ружье. Но грыжа разгулялась, не смогу вам компанию составить.

Гости в нерешительности мялись, отнекивались, а мы с братом загорелись не на шутку. Рыбалка занозой застряла в моей голове и воспламеняла и без того яркое, буйное воображение. Не могла я упустить возможность развлечься! И, когда гости нехотя согласились, я, не помня себя от радости, заплясала вокруг бабушки, за что тут же получила от матери жесткий приказ угомониться. Коля сбегал к брату Вовке за рыболовными крючками. Бабушка уточнила место рыбалки и приготовила кошелку еды, а мать перерыла весь гардероб, чтобы одеть и обуть гостей. Я к тому времени сходила за Чардашем, выбрала своему любимчику красивую упряжь: отыскала удобный хомут и новую кожаную сбрую.

В последнюю минуту один из гостей, дядя Вадим, отказался ехать. И Коля остался дома. «За деньги родители испугались, а меня одну с незнакомым человеком не побоялись отправить», — мелькнула глупая мысль. Но противиться поездке не собиралась и уже через минуту с разудалой песней погоняла Чардаша, стоя на облучке заезженного тарантаса. Мать бы не разрешила, всыпала бы за «цирк» по первое число, а чужому-то что?! С ветерком неслись! Только успевала колени пригибать на ухабах. Здорово!

Когда я притомилась выпендриваться, гость сумел убедить меня притормозить. Лошадка повезла нас крупной рысью, затем легкой трусцой, а потом до места мы и вовсе ехали шагом. Уныло тарахтела и повизгивала колхозная бричка. Дядя Боря сидел понуро. По причине своей разговорчивости я попыталась развлечь гостя беседой. Как воспитанный человек начала с погоды.

— Весна! Здорово! — восхищенно воскликнула я.

— Не люблю раннюю весну. Скверные размытые дороги. Клочья тумана, невзрачное серое небо, противные пятна грязного снега. Асфальт в мутных лужах. Земля в парках покрыта плотным слоем листьев и грязи, накопленной за зиму. В них копаются стаи воробьев. Им кричишь «кыш», а они — никакого тебе внимания! — недовольно возразил гость, похоже, четко представляя себе скучную апрельскую картину своего постоянного места проживания.

— А в лесу нравится? — поддержала я разговор.

— Серое, унылое, тусклое безмолвие оттепели, когда вместо солнца — бледное, расплывчатое пятно. Завесы туч как сотни темных штор. Шальные ветры носятся пьяной рысью. Зыбкие, нервные тени. Сырость. Что в этом хорошего? Юг люблю.

— А мне весна интересна быстрой сменой событий. Когда река вскрылась, сколько радости было! Потом зеленая трава на склонах появилась. А недавно весь день шел снег, и вокруг было удивительно светло и чисто. На следующее утро небо снова осунулось, потемнело, и первый весенний дождь тихо заскользил по остаткам ледяных глыб у дороги, по черным стволам деревьев. Ива слезами умывалась. А сегодня, хотя горизонт полностью не очистился от серой пелены, но над нами голубое небо и облака, как снежные вершины. От яркого света хаты сияют празднично. Смурные (скучные) вороны, проснувшись от солнечных брызг, весело кружат над деревьями! Здорово! На природе меня всегда охватывает беспричинная радость. А в Мурманске летом хорошо?

— Плохо, — резко ответил дядя Боря, и я окончательно убедилась, что раздражать его вопросами больше не стоит.

У меня не получалось пристойно молчать, беседа не клеилась, и я принялась от души орать подряд все известные мне песни.

Подъехали к реке. Перед нами простиралась необозримая водная гладь. Кое-где обозначались не полностью затопленные островки. Темная полая вода уже прояснилась и пошла на убыль, но в берега еще не вошла, поэтому деревянные мостики, занятые рыбаками, стояли на сваях на расстоянии двадцати метров от берега.

Мы разложили удочки на берегу в кустах. Нанизали перловку. Ждем. Тишина. К нам на лодке подплыл пожилой мужчина и спросил: «Откуда вы?». «Из Мурманска», — коротко ответил дядя Боря. «Занимайте мою «мостушку». Я только к вечерней зорьке вернусь. Если надоест, попросите кого-нибудь отвезти вас на берег», — посоветовал рыбак.

Мостик был обустроен по-хозяйски: две скамейки, ящик для рыбы, короб для снастей, пропилы в бортах для удочек и сачка. Я разбросала подкормку. Сижу, любуюсь небом, очаровываюсь речным простором. Вдруг дядя Боря как закричит: «Ого! Вот это да!» Я очнулась и увидела, как мужчина на соседнем мостике выуживает рыбину, похожую на деревянную лопату, которой мы раньше пользовались при выпечке хлеба, а теперь зимой дорожки от снега расчищаем. Я завороженно смотрю, как рыба то вздымается в верхних слоях воды, то пропадает. Рыбак подтянул ее к мостику и подхватил сачком. Лещ килограмма на три шлепнулся на пол под ноги счастливцу!

Теперь я уже не выпускала удочку из рук и внимательно следила за действиями рыбака. А он повернулся ко мне спиной и молча колдовал над снастями. Зрение у меня великолепное, и я заметила, что человек на другом мостике к леске прикрепляет размятые в тесто куски белого хлеба. Последовала его примеру. Вдруг мой гусиный поплавок нырнул, и леска медленно поплыла в сторону. Я так вскочила, что чуть не вылетела за борт. Забыла, что не на берегу нахожусь. Дернула за удилище и сразу почувствовала, что гуляет кто-то на крючке. Не поверила. Опять на себя потянула. Леска задрожала, и от этого по всему телу пробежала приятная дрожь. Меня охватило радостное возбуждение. «Тащи медленно, не порви губу», — тихо пробурчал нелюдимый на вид сосед. Лещ медленно, волнообразными движениями приближался к мостику. Я вижу его серебристое тело, уже чувствую его настоящую тяжесть, оцениваю размеры. Дыханье затаила. Голова рыбы показалась над бортом мостика. Вдруг лещ сделал пируэт и шлепнулся в воду. Стон пронесся над рекой. Оказывается, все рыбаки наблюдали за мной.

— Жаль. На два с половиной тянул.

— Нет, два сто, не больше. Хорош был! — обсуждали мужчины мой «улов».

Неудача не отбила у меня желания рыбачить. Напротив, я с еще большим азартом и вниманием занялась делом. Примерно через час я еще раз подсекла рыбу. Но ее ожидала та же участь. Вернее, меня. Лещ опять плюхнулся в воду.

— Покажи свои крючки, рыбачка, — ласково обратился ко мне старичок, проплывавший мимо на маленькой деревянной самодельной лодке.

— Ты на карасевые снасти леща собираешься поймать? — удивился он.

— Других у меня нет, — созналась я.

— На, дарю тебе два нормальных. Уж больно ты мила, — засмеялся старик.

— Спасибо! Дяденька, возьмите взамен мои, — предложила я.

— Успокойся. Дарю же! — улыбнулся рыбак и отчалил.

Первая пойманная рыба вызвала у меня такой восторг, что я никак не могла насадить перловку на крючок. Пришлось гостя просить. Меня уже не интересовали ни природа, ни погода. Я была поглощена улавливанием малейших колебаний поплавка. В общем, через час три рыбины лежали в мешке.

— На твой женский запах, что ли идет рыба? — благосклонно и одобрительно шутили рыбаки.

— Говорят, новичкам везет, — отвечала я, еле сдерживая радость.

Мне было чуточку неловко перед рыбаками. Удача сегодня обходила их стороной. Гость совсем не интересовался рыбалкой, хотя размер рыб его поразил. Он ленился менять наживку и явно скучал. Я из вежливости спросила его: «Не пора ли нам домой?» Он мгновенно вскочил. Молодой рыбак согласился перевезти нас на берег. Дядя Боря так заторопился пересесть в лодку, что зацепился за бортик мостика и свалился в воду. Парень еле втащил его в лодку. Хорошо, что бабушка положила в телегу пару старых одеял и фуфайку, чтобы гостю было мягче сидеть на досках. Дядя Боря разделся, завернулся в одеяла и до самого дома проклинал рыбалку. Я чувствовала себя виноватой.

Вечером бабушка приготовила корзину гостинцев, и я повезла гостей на станцию к поезду. Утром следующего дня отец пошел в школу раздавать зарплату. Жизнь потекла своим чередом. Первое время воспоминания о непонятном визите молодых людей вызывали у нас тревогу и настороженность, но потом страхи прошли, и нас уже развлекали только смешные моменты этой странной истории. Мы с братом в который раз с жаром пересказывали друг другу подробности общения с обоими гостями.

Обещанного письма из Мурманска мы так и не получили. «Наверное, не понравилось им у нас», — решили мы.

ДИМА

Начиналась история с Димой Лесных обыкновенно. В школе у некоторых ребят появились поршневые ручки. И мне с Колей к началу учебного года купили такие же. Они удобные, не надо чернильницу с собой носить. Но чернил к ним в сельмаге не хватало на всех, вот я и попросила Дмитрия привезти один пузырек из города, где он должен был участвовать в соревнованиях по тяжелой атлетике. А он привез целых пять. Я растерялась: денег на пять у меня не хватало. Дмитрий засмеялся: «Бери, не мелочись». Потом он дал мне почитать интересную книжку. Между ее страниц лежала засушенная фиалка. Возвращая книгу, я спросила Дмитрия:

— Цветок тебе дорог? Я не потеряла его.

— Не помнишь? Ты же сама его подарила мне на маевке, — ответил он.

В голосе прозвучало удивление, и даже обида по поводу моей забывчивости. «А ведь и правда! Я же тогда всем девчонкам и мальчишкам цветы раздавала, потому что в лесу целую поляну нашла», — вспомнила я, но промолчала. В следующий раз Дмитрий принес книгу, которую мне никак не удавалось заполучить в станционной библиотеке. На этот раз я обнаружила в ней свое фото, распечатанное с пленки без увеличителя. Где он взял негатив? Зачем в книге оставил? А может, это не он сделал? Загадка! Я не знала, как относиться к непонятному факту, и решила сделать вид, что не придала значения такой мелочи. А на праздник 7 Ноября Дмитрий подарил мне открытку с очень серьезным, умным стихотворением. Лиля увидела открытку и удивленно воскликнула:

— Представляешь, подходит и просит: «Выбери из всей пачки самую красивую». Я на эту указала.

Мне было отрадно чувствовать, что много значу для известного всей школе молодого человека. Вот так я обратила внимание на Дмитрия. Десятиклассник. На цыгана похож, высокий, широкоплечий, волосы черные, кудрявые. Одноклассницы, сравнивая его фото с портретом Маяковского, восхищались их сходством. Еще Дмитрий штангист, музыкально одарен, школьной производственной бригадой руководит. Рубаха-парень. Душа нараспашку. Девчата считают его первым парнем на селе. Не скажу, чтобы я в него сразу влюбилась. Приятно было, когда он провожал меня со школьных вечеров, играя на баяне или еще на каком-либо другом инструменте. Рук не распускал, даже когда они были свободными. Ходили мы на расстоянии друг от друга, беседовали о школьных делах и книгах. Потом во мне возникла скоротечная неожиданная любовь, а может быть, только влюбленность. Если вдруг по какой-то причине я не видела Дмитрия, то этот день казался мне вычеркнутым из жизни. Это было нечто вроде кратковременного угара, ослепления, гипноза, после которого хотелось отдохнуть и блаженно забыться в детских мечтах.

Первый раскол в наших отношениях наметился достаточно быстро, наверное, месяца через два после начала дружбы. Я бы и дружбой не рискнула назвать подобные отношения. Дима так и не вошел в число моих ближайших, душевных друзей. Он сумел только произвести сильное, но недлительное впечатление.

Началось с того, что Дмитрий старался высмеять, морально растоптать и уничтожить всякого, о ком я отзывалась положительно. Особенно это касалось мальчишек. С какой-то странной свирепостью он награждал их обидными прилагательными. В этом было что-то «бабское», недостойное. Оно воскрешало в моей памяти неприятные воспоминания о родственниках тети Ланы. Признаться, я не ожидала подобного от сильного, уверенного в себе молодого человека.

Потом еще одно случайное событие насторожило. Возвращалась я как-то зимним вечером домой мимо клуба. Погода была удивительная! В воздухе подсвеченные мягким серебристым светом луны в очень медленном вальсе задумчиво кружились пушистые хлопья снега. Моя душа, переполненная прелестью природы, пребывала в состоянии изумительной фантастической невесомости и парила восхищенно, легко радостно. И вдруг слышу голос Дмитрия:

— Моя не пришла, с вами сегодня пойду гулять.

Слово «моя», произнесенное без имени, покоробило меня. Неслыханное оскорбление! Немудрено, что сразу на грешную землю воротилась. «Что значит «моя»? Собственная?! Я не давала повода к подобному отношению! Если он так думает, то сильно ошибается», — мгновенно завелась я, но в раздраженном состоянии не захотела подходить к компании ребят. Не стала сразу становиться в позу обиженной. Решила сначала сама осмыслить случайно услышанное. В конце концов, я могла ошибиться или неправильно понять его.

Но на следующий день ко мне подошел одноклассник Венька и, опустив глаза к полу, сказал доверительно и смущенно:

— Давай говорить начистоту. Зря ты веришь в непогрешимость Димкиных слов. Рисуется перед тобой, дурит голову. Он — эгоист, хвастун, беззастенчивый лицемер и циник. Иногда мне кажется, что он — воплощенное скрытое самодовольство. Беспощаден к людям, даже стариков своих не жалеет. Никого не уважает, лишь самолюбие свое тешит. Любовь на короткое время одарила его чуткостью и тактом, только очень быстро он стал прежним. Хвалится перед ребятами, что учительская дочь с ним дружит. Что тебя в нем привлекает? Сомнительное блистание виртуозности в музыке, тайное волнение от мнимого таланта в постижении школьной программы? В этом его едва уловимая особенность, отличающая от остальных ребят? Впрочем, и характер у него довольно сухой, склонный к меланхолии, совсем небойцовский, как всем кажется. Одни недостойные манипуляции в голове. С ними он никогда не покончит. Натура такая.

У него зуд тщеславия, а не любовь. Вчера в клубе говорил, что «завалил» бы тебя в любой момент, да папаши боится, потому что ты рассказала ему историю про то, как парня на пятнадцать лет посадили за изнасилование. Меня коробит его паскудное поведение. Не стоит он твоей любви, забалован девчонками, которые давно оставили школу. Подумай. Такие вопросы в одночасье не решаются. Я ни при каких обстоятельствах не посягнул бы на твою любовь, но пойми: тебе другой парень нужен.

— Такой, как ты, что ли? — разозлилась я, зная его симпатии ко мне.

Веня стерпел. И только уклончиво проронил: «Может быть. Не смею надеяться».

— Выдумываешь ты все, — добавила я уже спокойней, недоверчиво пожимая плечами, и с любопытством, будто впервые разглядывая одноклассника.

Знаю: умный, скромный, кроткий, с большими добрыми глазами. Ниже меня ростом и полнее. Целенаправленный, а главное — очень гибкий. Редкое качество для мальчишки его возраста. Почему-то мне неловко слышать от него про Диму.

— Перед тобой он старается, строит из себя порядочного, умного, а за глаза унижает. Недавно с пацанами решал вопрос, трогать тебя до армии или нет. Слушать было противно.

— По мне, ты славный парень, но не чересчур ли настырно вмешиваешься в мою жизнь? Сама разберусь. Друзья хороши честностью, я благодарна тебе за сообщение, только не стремись отыскивать в человеке одни недостатки, попытайся ухватиться за достоинства, — ответила я, не скрывая раздражения, не понимая, на кого злюсь в большей степени.

Вскоре после этого разговора Дмитрий попал за драку в милицию. Я очень переживала. А он пришел в школу веселый и с восторгом, с гордостью рассказывал ребятам, как организовывал «круговую оборону», хвалился перебинтованной рукой: «Я устремился вперед, как спущенный с цепи зверь! Одержимый верой в победу бил с дьявольской расчетливостью! В бою рану и увечье получил! Вот зарубки на память!» Когда я ополчилась на него, объяснив, что мне стыдно за его глупое поведение, он ответил с мрачноватой, высокомерной надменностью, что многие великие люди не избежали тюрьмы.

— Так за великие дела, за революцию, а не за драку! Не тем гордишься, не тем восхищаешься! Как же ты быстро приспосабливаешься и находишь оправдание своим гадким поступкам! Нет в тебе главного стержня — порядочности. Почему ты у своих дружков берешь самое худшее? — негодовала я.

Только он не понимал моего возмущения и смеялся. Тогда я впервые подумала, что он из другого, примитивного мира. У нас похожие, может, даже общие устремления, касающиеся учебы, но в остальном мы не пересекаемся. А как-то пришел Дмитрий на школьный вечер под хмельком. В зале, конечно, в таком виде не появился. Через ребят к воротам меня вызвали развязно заявил с присущим пьяным людям независимым неудовлетворенным апломбом:

— Пришел сообщить, как обстоят наши дела. Ты дружишь со мной потому, что меня ждет большое будущее, — и как-то странно по-собачьи ощерился.

— Так вот, послушай мой ответ! Ты знаешь, я прямодушный человек, — отрезала я. — Хоть ты и пьян в стельку, запомни: не хвались преждевременно. Еще не известно, чего ты сумеешь добиться без привычки к труду. Осилишь ли свою мечту? Работаешь только по настроению. Больше волынишь. Уроки прогуливаешь по делу и без дела. Но отчасти ты прав: я не смогу дружить с парнем, который мне неинтересен. Я должна уважать его.

— Если ты меня обманешь или бросишь, я убью тебя, — на всю улицу заорал Димка. Лицо его при этом опять сделалось злым и свирепым.

— Совсем осатанел от самогона? А если ты обманешь, мне так же поступить? Ты об этом не подумал? Убивать меня за то, что ты не соответствуешь моему идеалу? Глупее придумать невозможно! Если любишь, — добивайся вершин. Я не хочу опускаться до твоего уровня. Ты должен сам решить, каким тебе быть. Налакался, налимонился! Не стыдно? Объясни, зачем выпил?

— Зачем надрался до чертиков как сапожник? Ха-ха! Захотел расслабиться. А что, нельзя? Даже великие люди пили и курили, — куражился мой бывший друг.

Я уже не сомневалась, что теперь для меня он просто знакомый.

— Когда человек состоялся как личность, он может позволить себе маленькие слабости в разумных пределах. А ты весь состоишь из слабостей и дурных привычек! — с горечью и долей пренебрежения заявила я.

— Оскорбляешь! — повысил голос Дмитрий.

— Да! Учишься не в полную силу. Для чего спортом занимаешься? Бабушке, вырастившей тебя с пеленок, ничем не помогаешь. Производственная бригада для тебя — развлечение. Ты не понимаешь, что значит уважать себя и других. Я не намерена больше разговаривать! Мне стыдно находиться рядом с тобой, — сказала я резко и вернулась к подругам.

Немало мужества стоило мне закрыть перед Дмитрием школьную калитку. Обида помогла. Это был не первый пробный камешек в наших отношениях, высветивший несхожесть наших характеров и взглядов. После размолвки я старалась избегать Дмитрия, а он, напротив, искал встреч, вел себя более-менее пристойно, не смущаясь, пытался вести непринужденные разговоры, жаловался, что тоска заела.

Как-то я задержалась в школе. Выхожу, а он стоит у ворот грустный, заиндевелый. Сначала молча шел за мной, потом свою биографию стал рассказывать: «Отца немцы танками разорвали... бабушка молоком поила, а бутылка из-под керосина была... В войну и после бедовали сильно. Горько жилось. Сестренка умерла... Мать замуж вышла, отчим их сына тоже Димой назвал... назло». Я понимала, что на жалость берет, но не прогнала. Таким несчастным он выглядел! Так вместе и дошли до моего дома.

Другой раз на мосту догнал, когда я со станции шла. В любви начал объясняться.

Я ему:

— Но я же не люблю тебя! И тут уж ничего не поделаешь.

А он мне:

— Моей любви хватит на двоих!

— Давай раз и навсегда выясним наши отношения. Твоя любовь скучней осеннего дождливого вечера, она обесценена твоими обманами и разбавлена моими обидами. В ней нет радости, — грубо возразила я, больше не желая слушать его глупые речи.

А он шантажировать начал. Залез на перила моста и говорит:

— Сейчас вниз брошусь, разобьюсь об лед. Ты виновата будешь.

Его слова были для меня как пена или накипь. Они не затрагивали души. Хотела ему ответить, что за каждого дурака не собираюсь отвечать, да увидела грустные, преданные, собачьи глаза. Растерялась. Жалко его стало. И стыдно за такого большого и слабого. И сама себе противна тем, что позволила ему унижаться, цирк перед собою устраивать. Объясняла, что не могу полюбить его таким. А он все свое толковал:

— Любить — значит жалеть?

— Не путай причину и следствие! — в досадливом недоумении возражала я. — Любовь не жалость. Сначала надо полюбить человека, потом жалеть, а не наоборот.

Он опять ахинею понес, глупые слова сыпались невпопад. Неприятно их было слушать и трудно опровергать. С глупым труднее спорить потому, что он не признает ни логики, ни здравого смысла. Его мысли ходят по кругу, он перемалывает одни и те же фразы и разговору конца не видно. Это раздражает, злит и даже бесит.

Неоднократно пробовала доказывать прописные истины. Иногда мне казалось, что он все понимает и только из упрямства не соглашается. Никак не удавалось мне прекратить нудные бессодержательные перепалки. Слов, доводов не хватало. Моя неопытность, несомненно, давала ему преимущества. Мать выручала. Домой загоняла. Как-то на станции, в фойе кинотеатра, сцену мне устроил. Я не знала, куда глаза девать от стыда. Учительница из второй школы прямо при нем спросила меня:

— Как ты можешь с таким дружить?

Я разозлилась и с отчаянным вызовом воскликнула:

— А как от него избавиться? Прилип! Слова на него не действуют.

— И все же постарайся. Не по силам тебе перебороть его характер, — с сочувствием посоветовала учительница.

Странный парень: я его при всем честном народе оскорбила, а он не ушел. Самой уйти? Какой смысл фильм пропускать? Все равно до самого дома не отстанет.

А на следующий день Венька подошел ко мне, в сторону отвели опять завел разговор о Димке:

— Любым способом пытается тебя удержать, самолюбие не позволяет ему быть брошенным девчонкой. На коленях ползать будет, чтобы добиться своего, вот увидишь. Недавно дружка своего избил за то, что тот сказал: «Не пара ты ей. Все равно она бросит тебя». Остерегайся Димку. Слабовольные люди чаще на подлость способны.

— Веня, ты легкий, спокойный, с тобой всегда хорошо и просто: можно интересно и серьезно говорить о жизни и обо всем таком прочем. Твое общество никогда не бывает мне в тягость. Почему я вечно на сложных людей нарываюсь, будто сама их ищу? Судьба моя такая? Меня очень беспокоит Димкина шатия-братия. Плохо она влияет на него.

Знаешь: недавно что-то странное со мной произошло, когда с Димкой домой возвращалась. Слова лились из меня сами. Я говорила ему совсем не то, что хотела! Опомнилась, с ужасом анализирую предыдущие фразы: «О Господи, что за ахинею я несу, зачем жалею, зачем обещаю помочь?!» Понимаешь, Веня, раздваиваюсь я из-за чувства ответственности за него, словно он мой подшефный ученик. И все же мне кажется, что лучше для нас обоих — разойтись. А ты зачем ворошишь пепелище Димкиной души? Может, ты просто ревнуешь? — грустно засмеялась я.

— Ревную, конечно, но главное — боюсь за тебя.

— Я сама устала от преследований и, честно говоря, уже ненавижу своего навязчивого обожателя. Сто раз прогоняла, объясняла, что наши судьбы сплелись случайно, а он все равно ходит. Надоели гневные взгляды матери, считающей, что у меня нет гордости. А я не умею грубо и резко говорить, по-хорошему хочу разойтись. Не могу побороть в себе жалость к потерянному человеку. Может, попробовать его перевоспитать? — спросила я у Вени, растроганная его заботой.

— Ты что! Он этого только и ждет! Будет подыгрывать тебе, делать вид, что исправляется, — энергично возразил Вениамин.

— Мне сначала показалось, что я смогу полюбить его по-взрослому: серьезно, не бездумно. Я радовалась его успехам в школе, на сцене, в колхозе. В нем много хорошего, понимаешь? Я боюсь, что он сломается из-за любви ко мне и пропадет. Не смогу тогда себе простить. Обидно влюбиться в недостойного человека, неспособного понять другого, — откровенно созналась я.

— Себя жалей. Он хитрый. Умеет играть на струнах души. Понял твое слабое место — доброту — и использует ее. Может, ты на самом деле его любишь?

— Даже от влюбленности следа не осталось! Никак не разберусь: его любовь — роковое наваждение, бесовское неистовство упрямца или просто большая глупость? Хоть бы его в армию забрали поскорее! Говорят, там ребята здорово взрослеют и умнеют.

— Его армией не исправишь. Сформировался он. Да и нехорошо на это надеяться. Девушка должна ждать, если проводила парня в армию.

— Ты прав, непорядочно так себя вести. А он правильно поступает? У меня же нет другого выхода! Не могу от него отделаться! И мать каждый день ругается, думает, что я его люблю. Не понимает, что мне самой тошно от него. Знаешь, когда я была маленькой, то видела, как одну очень красивую девушку преследовал огромный, толстый, рыжий, краснолицый дядька. Она пряталась в общежитии, а он через дверь кричал ей: «Все равно моей будешь». Мне так жалко ее было, а теперь сама в такое же положение попала, — пожаловалась я, вздохнув тяжело и безнадежно.

— А ты отцу скажи, — посоветовал Веня.

— Не те у нас отношения. Он никогда не вмешивается в мои дела. А матери говорит: «Давай ее за Димку отдадим». Я им в ответ: «Не хочу с ним дружить. Бабушка воду из колодца тащит, а он с дружками в карты играет. Не нужен мне такой». Только они всерьез мои слова не воспринимают. Не понимают меня. Отец хвалит Димку, мол, талантливый, за полгода наверстал по всем предметам то, что упустил за предыдущие годы учебы. Поддерживает его в школе. Может, и правда спешит замуж пораньше отдать? Ты знаешь, мне сейчас в голову к двум радостным строчкам пришли две грустные:

Прилежно поразмыслив, я поняла, что не хочу, чтобы Димка мне детство портил. Мне только четырнадцать! Может, избавлюсь от него, если родители в техникум отдадут? — ища сочувствия, обратилась я к Вене.

— Тоже выход, — ответил он неуверенно.

— У Димки есть повод всюду ходить за мной после того, как моя мать пообещала ему голову оторвать, если со мной приключится нехорошее. Теперь он говорит, что охраняет меня. Я мечтаю о таком парне, чтобы мы понимали, уважали друг друга. Не нужна мне дружба с ревностью, нудными спорами, обманами, недомолвками. Еще не познала настоящей любви, а уже научилась не верить. Отчаялась я понять Димку. Ладно, Веня, спасибо, что сочувствуешь. Побегу домой, а то опять придется выслушивать попреки матери: «С Димкой валандалась?!» И начнутся незаслуженные оскорбления, — вздохнула я.

Иду домой и скулю: «Почему я бесхребетная? Жалею Дмитрия? И тем самым оставляю ему надежду? Глупо делаю... Человек считается порядочным, если любит всю жизнь одного. Я не хочу быть ветреной. А если ошиблась, не в того влюбилась и быстро разочаровалась, почему всю жизнь должна мучиться? Может, я, как мать, беспокоюсь о том, «что люди скажут»? Нет. Так в чем же дело? С раннего детства я патологически боюсь стать плохой. Еще в первом детдоме был заложен подсознательный страх оказаться в числе презираемых, гулящих. Он сторожит меня и не позволяет легко расставаться с друзьями?.. Ну, допустим, разбежались мы с Димкой окончательно. Чем такой, лучше никакого! А дальше что? Он все равно из вредности не позволит никому из ребят дружить со мной. Ерунда! Отстанет, когда встречу настоящую любовь, которой нет преград!»

А мать оказалась права насчет характера Дмитрия. Вот что значит педагог! А может, жизненный опыт?

Лежа в постели, опять прокручиваю в голове события последних месяцев.

Говорят, будто любят ни за что. Неправда! Просто так можно только ненадолго влюбиться. Чтобы любить, нужно соприкасаться душами. Дмитрий сначала показался мне особенным. Только вышло, что «умная голова дураку дана». В сущности, он обыкновенный. Разуверилась я в нем. Заносчивый, лживый, самонадеянный, с тяжелым строем чувств и праздностью готовых суждений. Баловень. На развлечения у стариков деньги выпрашивает, разгружать вагоны на станции не хочет. С его-то силой? Постыдился бы!

На математической олимпиаде не получил грамоты и мне сказал, что знаний маловато. Я сначала обрадовалась его честности, а потом подумала: «А кто виноват?

Зачем часами в карты играл?» Имеет хорошие умственные и физические возможности, а силы воли ни на грош. Лодырь. Когда мы одни, он мечтает о Москве, об МГУ, а дружкам взахлеб рассказывает о бандитах, которые печатают деньги, завидует уму воров, вскрывающих самые сложные электронные замки, и при этом цитирует О’Генри.

Мне в любви объясняется и тут же ходит с дружками к молоденьким медсестрам из Мурманска. Говорит, что от скуки. Я тогда впервые усомнилась в его порядочности и замкнулась в оскорбленной гордости. Не верила ему, но всеми силами души жаждала верить. Да только искренность и непринужденность отношений сразу исчезла. Любовь, может, еще и тлела, но уже еле дымилась. Она слишком загружена ненужным хламом. Самолюбия нет (в хорошем смысле этого слова). Ни батогами его не прогонишь, ни унижением.

Почему я должна ему прощать? Сестра Люся рассказывала, что, когда жених ее подруги изменил ей перед самой свадьбой, она сразу ушла от него со словами: «Не хочу всю жизнь мучиться ревностью». Венькина мама как-то грустно сказала: «Любовь — это цепь бесконечно возобновляющейся веры». Не нравится мне эта фраза...

Не могу заснуть, перемалываю жалкие воспоминания о Диме, бредовые мысли. Не пришлись они по сердцу. Что же я так переживаю? Надо срочно рвать «цепи рабства» своей неуверенности! Рвать решительно и бесповоротно! Душа Дмитрия пресная, черствая, как неудавшийся пирог. Не подходит он мне. Не понимает он степень нашего духовного несходства и наши расхождения по многим житейским вопросам.

Витек, мой солнечный друг! Мне трудно с Димой. Радость первых встреч превратилась в горечь нудных перепалок. Собственно счастье-то и не успело начаться. Было любопытство к новым ощущениям, интересно было познавать друг друга. Иного чувства так и не возникло. Не было желания коснуться рук, тем более губ... Нет, это не любовь. Может, блаженство любви принадлежит к другому порядку чувств, пока мне неведомому?

Люся объясняла, что когда человек не влюблен, его чувства сводятся к теоретическому интересу и не затрагивают глубинных желаний. Разве правильно любить, не оценивая характера партнера, серьезно не размышляя о совместном будущем? А может, порядочность и рассудочность как верные друзья стоят на защите моих эмоций?

Но ведь раньше я хотела, чтобы Дима приходил. Замирала от одной мысли, что скоро увижу, услышу. Ждала, скрываясь от родителей, бегала на свидания. Сидели на тополе, болтали. Была игра с приключениями? А сердцем-то не рвалась... Как быстро ушло все хорошее! Потому что начались обиды, непонимание, выяснение отношений. Как на классном собрании ему выговаривала. Это не избавляло от ссор, от будничных встреч, которые не радовали. Разве это любовь? Наверное, во мне борются детскость и взрослость? Я больше не стремлюсь его видеть.

Моя первая влюбленность к Виктору была яркой, праздничной! Бабушка говорила, что «когда настоящая любовь придет, сразу почувствуешь». А у меня от Дмитрия одно раздражение и жалость... Наверное, в каждой девчонке подспудно должно существовать благословенное наитие, способное указать на необходимость вовремя разорвать невидимые нити, еще не начавшихся серьезных привязанностей с недостойным тебя человеком, чтобы не наделать взрослых глупостей. Но этого мало. Нужна еще уверенность и воля для совершения этого трудного поступка.

Витек, дорогой мой друг! Как бы ты поступил, чтобы всем в этой ситуации было хорошо? Такого не бывает? Я не люблю делать людям больно. Мне легче самой страдать. А зачем страдать? Надо что-то предпринимать, а не предаваться отчаянию. Нет, не доросла я до взрослой любви. Она для меня — непосильная ноша. Я даже не признаю будто бы безвинных детских поцелуев, потому что они — ступенька к взрослости. Боюсь и не хочу ее переступать. Не тороплюсь переходить границу между духовной и физической близостью. Не влекут меня взрослые отношения. Наслушалась от девчонок с нашей улицы трагических историй. Что может быть лучше гармонии и чистоты духовной, платонической любви! Хочу, чтобы сердца души и мысли любящих всегда звучали в унисон. Хочу любви светлой, чистой, искренней, радостной! Или никакой. Пусть детство продолжается!

Память еще пыталась догонять уплывающие, растекающиеся мысли, но беспокойный прерывистый сон уже окутывал меня теплым воздушным покрывалом.

АНДРЕЙ

Люблю поездки в город! Они так обогащают и одновременно развлекают меня! Каждый раз я будто попадаю в новый, особенный мир.

Мать рано ушла в институт, а я выспалась и спустилась в парк. Иду по асфальтной дорожке в поисках скамейки. Ранняя весна оголила на газонах обрывки бумаги, ржавые консервные банки, битое стекло. Неужели люди будут сидеть около этих мусорных куч до майских праздников? Огляделась. Сотни «солдатиков» облепили с солнечной стороны пни и трещины коры деревьев. На бугре сквозь прошлогодние листья пробивается нежная чистая трава.

В низине кто-то устроил себе уютное «гнездышко» из четырех стволов засохших деревьев, сложенных квадратом. Над ним склонились светлокорые развесистые ивы. Увидела лавочку, со вкусом встроенную между двумя березками. Обрадовалась. Красиво как! Сажусь... с треском падаю и вскрикиваю: «Какая же дрянь подлянку устроила?!» Осматриваю аккуратно оструганную и раскрашенную доску. Снизу подпилена. «Чья же черная душа не поленилась отвинтить огромные болты?» — удивилась я изощренной фантазии «шутника». Хорошо, что я «попалась на удочку», а если бы у какой-либо старушки с сердцем плохо стало от испуга?

Вспомнила, как сцепилась с мальчишкой в трамвае. Сидит он и железной трубкой царапает спинку кресла. Отнять инструмент не смогла. Спрятал за пазуху. А когда я выходила, он, нагло улыбаясь, снова принялся за «работу». Я ему:

— Не ты красил, не тебе и сдирать!

А он мне в ответ:

— Дура!

Поговорили! Нечего сказать!..

В тот же день наблюдала жуткую картину. Группа мальчишек одного травила. Грубо обзывали, высмеивали, сбросили его шапку на землю и заставляли поднять. С самозабвением предавались «развлечению». А он стоял взволнованный, возмущенный, с гордо поднятой головой. Старался не выпустить слезы незаслуженной обиды. Ни единым словом не уступил банде шакалов, точнее стаду баранов, которые смелые, когда главарь-пастух рядом и когда все на одного. Выстоял! Не покорился. Повернулся на сто восемьдесят градусов и пошел домой, напоследок крикнув: «Шапку мне домой принесете!» Я по глазам видела, чего ему стоило геройство. Небрежность в походке была у него от нервного перенапряжения. У самой такое случалось в детстве, когда пыталась защитить чувство оскорбленного достоинства. Вера в справедливость тогда очень помогала, приумножала силы...

Иду по аллее. На лавочке — группа студентов. Все смеются. Любопытно, что их так развеселило? Худой, высокий молодой человек с трагичным выражением лица и жестов стоял на коленях и жег кучки листочков. Потом, воздев руки к небу, произносил какое-то заклинание и под хохот друзей разбрасывал пепел.

— Что вы сейчас делали? — поинтересовалась я.

Студент грустно посмотрел на мое любопытное лицо и серьезно объяснил:

— Исполнял ритуал наших предков. Молился языческим богам.

— А что сжигали?

— Методичку по истории. Двоечник я, понимаешь? А теперь опомнился. Завтра отчислят, если сегодня не сдам экзамен. Эх! Скорее бы на пенсию! — добавил он горько-шутливо.

— Вы пьяный?

— Нет, взволнованный, испуганный.

В его голосе уже не было куража. Ребята сдержанно успокаивали его:

— Пошли. Мы под дверью всей группой стоять будем.

Молодой человек неуверенно улыбнулся и поднялся со скамейки. Я проводила его взглядом. «На вид взрослый, а на самом деле — совсем еще ребенок», — подумала я, искренне жалея молодого человека. И этот момент почувствовала себя много старше и серьезнее студента-неудачника.

Заморосил дождь. Я вернулась к дому под навес. Нетвердым шагом ко мне подошел сосед по нашей коммунальной квартире. Впервые вижу его пьяным. Сегодня он мне не нравится. Удивительно, как водка гадко меняет человека?! Дядя Алексей, увидев в моих глазах неодобрение, взялся за голову и застонал:

— Вот и ты меня осуждаешь, чистый, нежный, добрый человечек. И я таким был. Знаешь двух женщин из пристройки?

— Видела. Наштукатуренные и раскрашенные. Противные тетки, — брезгливо передернула я плечами.

— Родители старшей, до революции дом терпимости держали. Друг меня к ним затащил, когда мне за квартиру нечем было заплатить. Полгода туда ходил. А теперь держу любимую женщину в руках и ничего не чувствую. А мне только двадцать шесть! Моя жизнь закончилась! Не знал, что такое может произойти. Михаил продолжает там бывать, а я сгорел. Сам виноват. Хотел с жизнью расстаться. Не смог. Теперь вот пью, — исповедовался передо мной сосед.

Я не понимала беды дяди Алексея, но жалость заполонила мое сердце. Мне захотелось утешить его:

— Вылечитесь. Только не пейте, пожалуйста, Вы талантливый, я видела ваши резные работы и картины. Хозяйка показывала. Что вам еще надо в жизни?

— Любить, чувствовать!

— Влюбитесь еще, не переживайте.

— Учебу забросил. Не верю, что все хорошее вернется! — опять застонал сосед.

Он вытащил из кармана точеную каменную фигурку гордой птицы и сказал:

— На счастье тебе, хороший человечек!

Подошла моя мать. Я быстро сунула подарок в карман шаровар и попрощалась с соседом. «Какие трудности ожидают меня в студенческой жизни, если отдадут в техникум? Сумею ли преодолеть их одна?» — задумалась я о своем будущем.

А вечером пришел сын хозяйки Андрей.

— Дядя Андрей, у вас есть свободное время? — обратилась я к нему.

— Не называй меня дядей, — попросил он.

— Не буду. Можно с вами поговорить про студенческую жизнь?

— Можно. Сегодня могу позволить себе расслабиться. Я в университете учусь. Нагрузка большая. Хожу, конечно, в театры, музеи посещаю, но бездарно время не трачу, — улыбнулся Андрей.

— Расскажите, пожалуйста, про университет, а то я в селе живу как от мира отрезанная.

— Что конкретно тебя интересует?

— Хотя бы вступительные экзамены.

— Поступал я дважды, — начал Андрей тихо. — Сначала на юге страны. Запомнился письменный экзамен по математике. Решил все задания за сорок пять минут и уже поднялся, чтобы сдать работу, но тут худенькая девочка, что сидела сбоку, потянула меня за рубашку и прошептала:

— Не спеши умником себя выставлять.

Я сели заново проверил работу. Где-то ответ не свернул, где-то квадрат потерял при переписывании с черновика, на чертеже буквы перепутал. Я с благодарностью взглянул на девчушку, на косички с белыми бантиками, ситцевый сарафанчик и наивные, добрые голубые глаза. Она улыбнулась.

В это время абитуриентка, которая сидела сзади, принялась толкать меня в спину карандашом. Я оглянулся. Преподаватель подскочил ко мне и предупредил: «Еще раз повернешься, — выгоню!» Я терпел, но острый карандаш мешал мне думать. Девушка зашептала: «Положи решение на край стола». Мне не хотелось давать списывать, но я все же положил черновик с тремя примерами рядом с собой. Не прошло и пяти минут, как опять мою спину начал долбить «дятел». Тут я сообразил, что раз девушка не смогла справиться с контрольной, то, наверняка, не сумеет дополнить решение своими пояснениями. А это значит, если я позволю ей списать всю работу, то мы оба получим двойки! И теперь, сколько наглая ни клевала меня, я не поддавался.

Тогда она зашептала: «Сколько будет стоить решение?» Я мысленно возмутился и пошел сдавать работу. На следующий день я зашел в приемную комиссию, чтобы узнать результат экзамена и увидел, как высокий худенький абитуриент в круглых очках, утирая градом текущие слезы, умолял председателя комиссии дать ему контрольную любой сложности. Преподаватель совал ему в лицо правила поступления в вуз. Молодой человек, срываясь на фальцет, кричал: «Я не могу вернуться домой с позором, я был лучшим учеником в школе. Я не виноват, что кто-то списывает! Я не видел. У меня плохое зрение. Не уйду отсюда! Помогите!»

Председатель вдруг решительным жестом подозвал секретаря: «Печатайте приказ. Вызывайте членов комиссии и собирайте всех абитуриентов, у которых двойки по причине списывания. Будем спасать пострадавших». Из «черного» списка явилась половина. Потом я узнал, что экзамен принимал самый строгий и самый любимый студентами профессор математики, ученый с мировым именем.

— Поступила та девушка, которая к вам приставала на экзамене? — спросила я.

— Я ее больше никогда не видел.

— В какой еще университет вы поступали? — продолжила я расспросы.

— Не говори мне «вы», я еще студент. В прошлом году поступил в Московский университет — главный вуз страны!

— Гордишься?

— Еще бы!

— В Москве вступительные экзамены чем-нибудь отличались?

— Еще как! Представляешь, в первом вузе на каждые тридцать абитуриентов было по два экзаменатора. А в Москве только мы взяли по билету, как тут же к каждому из нас подсели по два преподавателя и стали внимательно наблюдать, как мы готовимся. Мой экзамен длился четыре часа. Я так устал, что, когда возвращался по длинному коридору, пол под ногами ходуном ходил. А на зачислении я впервые в жизни был пьян от счастья.

— Почему сразу в Москву не поехал?

— Мечтал, но боялся. Но случай, происшедший с моим другом-четверокурсником, потряс меня, перевернул всю жизнь и сделал решительным. Удивительный был парень. Поступил в шестнадцать лет, великолепно знал два иностранных языка, потому что его мама — учительница английского. На занятия ходил редко, но когда появлялся, то сдавал зачеты лучше всех. Преподаватели обижались на него за пропуски, но, побеседовав, восхищались уровнем его знаний и ставили только пятерки. Когда он приходил в группу, студенты буквально набрасывались на него, и он терпеливо отвечал на все вопросы.

Однажды он сдавал экзамен нашему самому знаменитому профессору и так увлекся, доказывая теорему, что стал толкать преподавателя в плечо и говорить: «Ты понял?» Ребята испуганно ожидали, чем закончится неформальное общение их друга. Профессор поставил пятерку и пожал Саше руку. А в конце четвертого курса один преподаватель за пропуски не допустил его к экзамену, и Сашу отчислили. Никто не защитил, будто не заметили, что ушел талантливый, пусть даже немного странный студент. Никто не заинтересовался им, не взял к себе для научной работы. Весь курс ходил просить за него. Девушки даже со слезами.

— Где он теперь? — заволновалась я.

— Ребята говорили, что работает с заключенными на химическом заводе у себя на родине, в Курске. Пить стал. Ходит по улицам и формулы вслух произносит. Очень умные люди часто бывают беззащитными. К тому же он без отца рос. В Московском университете на него сразу бы обратили внимание.

Я представила себе голубоглазого с рассеянной улыбкой молодого человека, задумчиво бредущего по темным улицам города. У него большой красный нос и от безысходности опущенные худые плечи.

Некоторое время мы с Андреем молчим, укладывая на дно души тяжесть обиды на несправедливый мир безразличных людей.

— Потом и со мной произошла неприятная история, — снова заговорил Андрей. — Готовил я доклад на первую в моей жизни осеннюю научную конференцию. На предварительном прослушивании понял, что моя работа на порядок лучше работ пятикурсников. Наверное, потому, что уже с седьмого класса заинтересовался проблемой, изложенной в докладе. Руководитель конференции сказал мне прийти на заседание секции к четырнадцати часам. Мои друзья удивились, потому что обычно чтение докладов к обеду заканчивалось. Я был еще неопытным и послушался преподавателя. А когда пришел, то зал был пуст. Чуть не расплакался от обиды. На весеннюю конференцию сам не пошел, потому что уже принял решение: уехать в Москву.

А тут еще одна неприятность случилась. В течение семестра я подрабатывал на вокзале грузчиком. Деньги копил, чтобы в сессию питаться лучше. Ведь приходилось десять зачетов и пять экзаменов за полтора месяца сдавать. К концу сессии сил уже не хватало. Я даже шоколадку позволял себе купить перед экзаменом или стакан сметаны. Так вот, готовился я в тот день к защите первой курсовой. Открыл потайной карманчик сумки, — а денег нет! От волнения кровь хлынула из носа. Лег на кровать и думаю: «Чем буду жить целый месяц? В сессию на вокзал не побежишь».

Полежал с полчаса и пошел в университет. Захожу в столовую, беру чай и три кусочка хлеба. Вдруг подходит к моему столу девушка с раздачи и подает второе. Смутился я. Шепчу, что когда-нибудь отдам долг. Ем, слезы смахиваю. И стыдно за себя, и радостно за добрую девчушку. Чуть не задохнулся от нахлынувших чувств. Сглотнул еду — и бегом на кафедру.

А там сюрприз меня ждал. Комиссия еще не собралась, а мой друг по группе Мишка уже отчитывался перед своим руководителем. Потом тот преподаватель меня вызвал. Я удивился, что защита идет в присутствии одного преподавателя, но пошел к доске. Посыпались вопросы, не касающиеся моей темы. Я отбивался, как мог. Понял, что «засыпает». Группа замерла в волнении и растерянности. Преподаватель Титанов поставил мне тройку и вызвал следующего. Я никогда в жизни не получал троек. Четверки были большой редкостью.

У меня все плыло перед глазами, лицо горело. Я плохо соображал и уже не чувствовал обиды. Как замороженный просидел до конца. Не слышал, как собралась комиссия, как отвечали сокурсники. Когда ребята вывели меня из аудитории, кто-то из них сказал: «Это была настоящая, в прямом смысле, защита». Потом мы обо всем узнали. Оказывается, мой и Мишкин руководители были в ссоре.

Иссякла последняя капля терпения, и я занялся переводом в Москву. Не разрешили. Пришлось сдавать вступительные экзамены... Я смотрю: ты совсем нос повесила. Не грусти. Все закончилось хорошо. Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь веселое?

— Хочу, — прошептала я, чуть не плача.

— В общежитии у меня был друг. Ростом около двух метров. Спортом занимался. Все считали его добряком. Нетрудно прослыть добрым, когда отдавать нечего. Но он был на самом деле хорошим парнем. И, как большинство студентов, вечно голодал. Для него столовская порция — на один зубок. Он как-то обозвал наш общепит «Бухенвальдом», так его чуть из вуза не выгнали. Тренер спас. В сессию Митя особенно страдал от голода. И что же придумал? Ставил внутрь пустой коробки из-под торта миску и шел в столовую. На второе у нас чаще всего давали жирную свиную поджарку. Митька подсаживался к любому столику и начинал трепаться. Его любили за веселый нрав. Но тут он целенаправленно рассказывал байки про противное жирное мясо и сало. У некоторых студентов со слишком образным мышлением не выдерживали нервы. Есть и без того невкусную пищу они уже не могли и отставляли тарелки. А Митька, выждав удобный момент, наполнял свою знаменитую миску. Прием, конечно, не назовешь честным, но я прощал ему. Он же честь вуза на соревнованиях защищал. До сих пор с ним переписываюсь.

— А экзамены в сессию трудно сдавать?

— Чем лучше подготовишься, тем меньше волнуешься. Иногда смешное, неожиданное случается. Помню такой случай. Вел у нас теорию вероятностей профессор Чернаков, ученый с мировым именем. За месяц отчитал все лекции и улетел сначала в Америку, потом в Японию. Приехал в конце семестра и назначил день экзамена. В указанное время одни студенты разговаривали о том, как профессор принимает экзамены, другие — повторяли лекции, не веря в то, что перед смертью не надышишься. Я тоже пробегал глазами самый сложный раздел.

Появился профессор и с веселой усмешкой сказал:

— Ну, молодые люди, положите свои лекции на мой стол и идите в коридор.

У некоторых ребят лекции были спрятаны под одеждой. Остальным не хотелось их подводить. Профессор, заметив нерешительность в наших рядах, грустно усмехнулся и подчеркнуто вежливо предложил всем прийти через пять минут. Конспекты мои были своеобразные. На правой странице я записывал лекции, а на левой цветными карандашами дома вносил пояснения из различных учебников. Тут же я помещал свои стихи о любви и эпиграммы на преподавателей. Первую страницу украшал портрет моей любимой девушки. Эпиграфом к курсу теории вероятностей я поставил критическую фразу в свой адрес. Она точно характеризовала мою неудовлетворенность жизнью. «Моя жизнь, как бездарная проза, пишет страницы серые...» В коридоре резинкой я попытался убрать со страниц «произвольную программу». Но тщетно.

Пять минут прошли. Притихшие студенты сдавали тетрадки. Первая шестерка самых смелых заняла свои позиции. Им предстояло показать группе, что и как требует экзаменатор. Чернаков внимательно изучал записи студента, потом три раза открывал конспекты лекций в любом месте, задавал три вопроса и только после этого, в зависимости от качества ответа, давал студенту задачи и вопросы к билету. Конечно, задач студенты боялись больше всего. А я с беспокойством думал о том, как воспримет профессор мои «пестрые» лекции. «Если поймет мои «дополнения» к лекциям как оскорбление себе, то экзамен мне сдать будет трудно. А если он с юмором, то это мне не помешает», — рассуждал я.

Прошло два часа. Вышел первый измученный студент. Оказывается, чем больше делаешь ошибок при ответе, тем больше получаешь дополнительных вопросов. У кого не все конспекты, тем еще хуже. А если лекции разорваны на шпаргалки, то лучше вообще такому студенту не появляться на экзамене. Чернаков сказал одному: «Даже шпаргалки не позаботился написать. Многое могу простить, только не лень».

Слышу свою фамилию. Экзаменатор открыл мои лекции, внимательно осмотрел портрет моей избранницы. Прочитал эпиграф и с явным любопытством взглянул на меня. Я опустил глаза. Потом профессор принялся изучать качество записи лекций. Тут я не беспокоился, потому что умудрялся записать слово в слово теорию за любым преподавателем, включая шутки и анекдоты, какие случалось услышать на занятиях. Чернаков с интересом ознакомился с расшифровками текста лекций. Затем прочитал пару стишков. Для меня эти несколько минут показались вечностью.

Наконец, он открыл тетрадь и потребовал объяснить формулировку из той самой сложной лекции, которую я повторял перед тем, как войти в аудиторию. Я мгновенно процитировал и раскрыл суть вопроса. Страница с законом еще стояла перед глазами. Два других вопроса оказались для меня совсем легкими. Я без затруднений расправился с ними и застыл в ожидании номера билета и задачи. Но Чернаков снова открыл первую страницу лекций и еще раз прочитал эпиграф. Потом вдруг взял мою зачетную книжку и что-то написал в ней. Я не решился открыть ее и вышел из аудитории как в полусне. Ребята кинулись ко мне с расспросами:

— Что поставил?

— Почему задач не давал?

— Как ты умудрился за несколько минут сдать экзамен?

Я сам был изумлен, но ребятам ответил весело: «Стихи надо писать!»

Понимаешь, хорошему преподавателю не надо много времени, чтобы оценить знания студента, потому что он, прежде всего, психолог. Мать у тебя такая. Лекции в пединституте читает, эксперименты в школе проводит. Учитель-новатор! Очень просто и достойно держится в этой новой роли. Без высокомерия, но уверенно.

— Моя? — удивилась я.

А про себя подумала: «Обычная, только очень строгая. В чем заключаются ее эксперименты? Кто бы мог подумать? А на вид простая, даже чересчур. Не может она быть высокомерной, слишком скромная».

— Со стороны человек виднее, — пояснил Андрей, увидев в моих глазах недоверие. — Она ищет новые пути в обучении сельских детей, у которых много времени уходит на домашние дела и сельскохозяйственные работы, разрабатывает методику работы с учащимися из интернатов и детьми с заниженными способностями.

— Я вижу мать за домашними делами, поэтому в школе уже не воспринимаю ее на все сто процентов только как учителя, — объяснила я свое удивление Андрею.

— Учителям труднее своих детей воспитывать. Тайны для них в педагогах нет. Для меня в младших классах учительница была непререкаемым авторитетом, казалась чем-то особенным, недосягаемым.

Твоей матери многое дано от природы — и красота, и ум, и тонкое чувствование. Только нет у нее возможности для полного самовыражения, чтобы показать свои способности тем, кто мог бы ее понять. Ей необходима взрослая аудитория, общение с равными, — сказал Андрей задумчиво.

— Откуда ты все знаешь? — удивилась я.

— Два раза побывал на ее лекциях, пока знакомую ожидал. Знаешь, от учителя в жизни каждого человека очень много зависит. Детьми мы этого не понимаем. Есть у меня старший товарищ. Вадимом зовут. С учителем не поладил. Разозлился, школу бросил, в училище ушел. Учиться там было легко. Но ведь душа не лежала к специальности! Декан мой в институте как сказал Саше? «Ты взрослый, я тебе не нянька. Получай, что заслужил за непосещение занятий. Пусть жизнь тебя научит». Вроде и прав. Только Саша не выдержал, сломался. А мастер Вадима говорил, что мы друг за друга в ответе. Назначил его старостой в группе. С добротой и заботой чувство ответственности прививал. Позже талант в Вадиме раскрылся редкий. Теперь он артист. Твоя мать из таких педагогов. Не веришь? Думаешь, у ярких личностей морщинок на лице не вижу? — пошутил Андрей.

— Нет, ты прав. Важно в трудную минуту встретить такого учителя, как тот мастер. Я в первом классе знала одного человека, папу моей подруги. До сих пор забыть его не могу, потому что впечатление произвел, открыл новое, интересное, будто на миг осветил весь мир, представил жизнь иначе, все мелочи убрал или сгладил, главное показал. Я много позже это поняла.

Андрей посмотрел на часы. Я скрылась за дверью своей комнаты. Все мои мысли занимали слова Андрея о моей матери.

ВТОРОЙ УРОК

Мать уехала в Обуховку. Отец проводит за нее занятия. А у меня появилась возможность, не боясь выговора, сбегать к Леше Воржеву и Кате Ступицкой. Зашла в пятый «А», а класс пустой. Только Лидия Ивановна за учительским столом проверяет тетрадки. Она сняла очки и с интересом посмотрела на меня:

— Заходи, чего в дверях застыла? У Кати сейчас математика, а Леша дежурит.

Скоро придет. Подождешь?

— А можно?

— Конечно.

Сижу. Ерзаю. Не могу без дела.

— Хочешь почитать сочинения моих ребят? Возьми вон те тетради по развитию речи. Сегодня на перемене мы посещали школьный сад. А там ярко-зеленая лужайка вся в желтых солнышках-одуванчиках. Один мальчик наступил на одуванчик, а я вскрикнула: «Ой! Ему же больно!» И мы дальше пошли любоваться, как цветут яблони, груши, сирень. Мне так хотелось, чтобы ребята прониклись их красотой! Потом на уроке они сочинение писали. Обрати внимание на строчки, которые я выделила, — попросила учительница.

Читаю: «Верба надела белые пушистенькие перчатки...»; «Каштан расставил белые свечи...»; «Наш сад превратился в волшебную сказку...»; «Каждую весну он дарит нам разноцветное счастье...»; «Лазаем, ломаем яблони и сирень, а они все цветут и радуют... Теперь не хочется их ломать...»; «Первозданная, изумрудная зелень травы. Чудо!..»

Володя Егоров написал: «Одуванчик, одуванчик, ты сияешь, как огонь, и запах у тебя чуден, и красив ты, и весел, этим радуешь нас. Но срывать тебя мне больно! На полянке всем вам вольно. Там с семьею ты сидишь: с мамой и папой, с сестренкой и братишкой, с дедушкой и бабушкой. Дома тебе лучше. Там вы дружная семья. Как хорошо смотреть на природу!»

Вспомнила отрывок из сочинения Илюши Григорьева, моего одноклассника. «Если у человека хорошее настроение, то ему хочется вести себя правильно, а когда плохое, он может невольно нагрубить кому-нибудь, даже тому, который ничем его не обидел. Тот, кому нагрубили, расстраивается или раздражается и может также обрушиться на невиновного. Получится что-то вроде цепочки, первым звеном которой был невоспитанный человек. Если цепочка замкнется, то все опять пойдет по кругу. Вот бы у всех людей всегда было великолепное настроение! Но так сделать невозможно. Значит, это не выход. Мне кажется, что, каким бы плохим ни был душевный настрой, надо держать себя в руках, вести себя достойно. Тогда, может быть, мир станет немножечко светлее».

«Эти детдомовские дети пока пишут только о своих чувствах. Илья постарше, его уже волнуют взаимоотношения между людьми, он ищет решения, делает выводы», — размышляю я.

— Тебе понравились сочинения? — спросила Лидия Ивановна, заметив, что я перестала читать.

— Очень. Особенно Володино. Похоже на стих.

— Белый стих. От избытка чувств так пишут. Ты поняла, что главное для ребенка?

— Конечно. Мама, папа, дедушка, бабушка. И чтобы все были рядом и вместе.

— Лена в прошлом году написала: «Сосульки висят на углу школы и плачут, потому что девочки на весенние каникулы уходят». Ей грустно было одной в комнате оставаться.

— А я когда к вам через парк шла, то подумала: «Золотистые весенние свечки на елях как восковые, церковные, а на каштанах — светлые, праздничные, но мирские». Можно так в сочинении написать?

— Конечно. Все можно! Это же твое восприятие, твой полет души. А ты чувствуешь, какие ассоциации, какие параллели ребята проводят?! Цепочку желаний с состоянием природы связывают. И всюду подспудное, глубокое стремление иметь свой дом, свою семью. Наивное, доброе, но такое до слез тоскливое. Видела дежурного мальчика? Он сегодня, прежде чем отдать мне тетрадки, стер плохое слово у друга на обложке. Ступенька за ступенькой поднимаю их на более высокий уровень, учу чувствовать, думать. Читаю их сочинения и понимаю, что «душа живет, мысль облекается в слова». Так написала моя девятиклассница.

Вот как ты думаешь, зачем я показывала ребятам на прогулке жучков, бабочек, учила запоминать названия растений? Понимаешь, когда они в следующий раз придут в парк, то будут рады встречи с ними, как с хорошими друзьями. Я обращаю внимание ребят на многообразие красок природы, учу понимать ее поэзию, восхищаться ею. Хочу, чтобы в их сердцах оставалось меньше места для тоски и обиды на жизнь.

— Мне кажется, Володя чувствует себя одуванчиком, на который наступили. Правда?

— И не он один. У каждого из них тяжкий багаж прошлого. Но они его как бы заново создают, дополняя хорошим, желаемым и желанным. Детдомовский ребенок много теряет в развитии по причине отсутствия семьи. В детстве закладываются основные чувства, понятия, смыслы. Что недополучено до десяти лет, взрослому трудно, а подчас и невозможно, полностью наверстать и скомпенсировать. Некоторые аспекты сознания остаются в состоянии недоразвития. Отсюда частичный инфантилизм бывших детдомовцев.

— Значит, моя доброта, нежелание признавать гадкое в жизни, обостренное чувство несправедливости — недоразвитие? — удивилась я.

— Нет. Инфантилизм проявляется в том, что человек не понимает взаимоотношений и не может им противостоять, его восприятие жизни не соответствует возрасту. А ты задумываешься над различными проявлениями характеров людей, вникаешь, анализируешь их. Ты понимаешь, но многого не принимаешь в силу своей доброты, мягкости, жалостливости. Тебе не хочется верить в плохое. Одних детей встреча с жестокими жизненными ситуациями делает злыми, других заставляет бороться, третьи ищут добрые пути решения проблем.

— Раньше я представляла себя Павкой Корчагиным, а сейчас внезапно четко и ясно ощутила себя князем Мышкиным. Его суть была и есть во мне. Я полностью не поняла взаимоотношений между героями Достоевского, но князь меня поразил удивительной глубиной натуры. Он тонкий, нежный, трепетный, чувствительный и трогательный. Он болезненно чувствителен или болен, и поэтому излишне чувствителен? Мышкин понимает несовершенство общества и пытается направить каждого, как ему кажется, на путь истинный. В этом его наивность?

Он пробуждает в людях совесть, но это их раздражает, потому что, поддаваясь на его увещевания, они ненавидят себя, стараются подавить в себе нахлынувшие добрые чувства, которые мешают им жить и добиваться своих плохих целей. Люди издеваются над его порядочностью, используют его доброту и стесняются своих добрых поступков! Зачем нужен Мышкин? Чтобы люди острее чувствовали свои пороки? Пороками человек отличается от животного или осознанными добродетелями? — горячилась я.

Лидия Ивановна спокойно объяснила:

— Мир живет добродетелями большинства, а разрушается пороками единиц. Твоя цель — научиться выделять из массы людей коварных, лживых и злых. Мой дядя говорил: «Не уважаю людей, которые позволяют себя обманывать. Мозгами надо шевелить, и все будет в порядке. При этом доброта не помеха. Даже наоборот».

Ты понимаешь, почему я прививаю ученикам любовь к чтению? — перевела Лидия Ивановна разговор на любимую тему. — Чтение незаметно для ребенка влияет на формирование характера, воспитывает вкус, образовывает, совершенствует язык, учит жить осмысленно. Всех аспектов благотворного влияния чтения не перечесть. Это тема для отдельного, большого разговора.

Для меня важно научить детей радости общения с любимыми героями, пробудить в них прекрасные мечты и стремление достигать поставленной цели. Когда у человека есть прекрасная реально достижимая цель, он не собьется с пути. А еще я хочу, чтобы жизнь моих учеников была интересной, наполненной, чтобы они имели больше поводов для радости. Мне жутко видеть пустые глаза запущенных детей, способных только есть, спать и справлять нужду. Если мы не поможем, то спутниками их жизни будет только водка и тюрьма. Умению радоваться тоже надо учить. А детдомовских детей тем более, — завершила беседу со мной учительница.

Пришли на самоподготовку шестиклассники. Я вопросительно взглянула на Лидию Ивановну. «Можешь остаться», — благосклонно ответила она глазами.

— Понравился вам вчерашний фильм? О чем заставил задуматься? — спросила учительница ребят.

— Плохой человек не сделает такой фильм...

— Режиссер душу свою преподносил. Он душевный человек...

— Он говорит, что никогда не поздно раскаяться, попросить прощения...

— Человек может исправиться... Главное — уметь дать оценку своим поступкам...

— Человек не должен быть безучастным к своей судьбе, только тогда он может себя изменить...

— Учит отвечать за свои поступки, — добавила Лидия Ивановна. — А еще фильм о том, что наше старшее поколение прошло испытание холодом и голодом. Сумеем ли мы теперь пройти испытание сытостью? Сытый и хороший человек — разные понятия. В богатстве тоже должна быть мера, которая сохраняет в нас человеческое. Беспредельная жажда власти и денег губительна не только для отдельных людей, но и для всего человечества. Отсюда войны и трагедии миллионов. Запишите темы сочинений: «По-разному можно прожить...», «Жизнь и судьба», «Что запомнилось?», «Что удивило?»

— А какое впечатление на вас произвел фильм «Война и мир»? — спросила Лидия Ивановна.

Вместо ответа — молчание.

— Не понравился? — удивленно вскинула брови учительница.

— Понравился. Но мы Наташу Ростову совсем не такой представляли.

— Ну что же, мне приятно, что в вашем творческом воображении она другая. Начинайте работать над сочинением, а мы с гостьей пока зайдем к девятиклассникам.

Лидия Ивановна кивнула мне.

Идем по длинному коридору школы, Я вспоминаю, сколько нервов стоило мне разрешение на посещение этого фильма. «Провинность моя была совсем мизерная. Усомнилась я в правильности утверждений учителя физкультуры. А он, конечно, бегом моей матери жаловаться. Коля давно ушел на станцию, чтобы билет достать, потому что очередь там жуткая. Море народу в кассу уже целую неделю. Все село хлынуло в кинотеатр. Вавилонское столпотворение! О школьниках я вообще помалкиваю. А я вожусь на кухне. Сковородки роняю. Злюсь. Вся школа там, а я, как всегда, с горшками-черепками. Можно было бы стерпеть, не впервой лишаться воскресного развлечения. Но ведь это «Война и мир!». К следующему выходному его снимут с проката, и останусь я с носом. Обидно и стыдно будет перед классом, что одна-единственная не посмотрела долгожданный фильм.

Стрелка часов неумолимо движется к семи. Чувствую: мать тоже на пределе. Осталось терпеть минут пятнадцать. Дальше не будет смысла нервничать. Я сжала зубы, чтобы не разреветься. Надо с честью выдержать наказание. Пусть ей будет стыдно, что из-за ерунды лишила меня зрительного изучения великого произведения. От этой мысли нервы чуть ослабли.

— Не буду писать сочинение по Толстому, не буду участвовать в конкурсе, — с будничной интонацией говорю я, повернувшись спиной к матери. — Не буду делать доклад о преимуществах социалистической системы в кинематографии и недостатках капиталистической. Так можете и передать Ивану Стефановичу.

Мать не выдерживает последнего аргумента и бросает мне плащ-палатку. Мне кажется, она сама лихорадочно искала выход из создавшегося положения и не находила, а тут спасительная подсказка! А может, в ней боролись педагогические каноны и житейская интуиция?

На дворе ливень. Я натягиваю на босу ногу резиновые отцовские сапоги и громадными скачками несусь на станцию. Сплошная стена воды застилает лицо. Бегу в слепую. Спотыкаюсь. Расползаются ноги на вязкой липкой глине. Под сапогами трещат кусты, корректируя направления моего движения. Вот и станция. Двумя-тремя движениями счищаю с сапог грязь. Сбрасываю их и плащ вместе с потоками воды в углу у кассы. Женщина-контролер недоуменно и сочувственно смотрит на мое решительное разоблачение. Я на бегу бросаю ей деньги и влетаю в темный зал. Сажусь на ступеньки, решительно потеснив кого-то. Перевожу дыхание и вижу последние кадры журнала. Успела!»

Слышу спокойный голос Лидии Ивановны:

— Я всегда долго обдумываю формулировки тем для сочинений. Для каждого возраста они разные. Главное — пробудить в детях желание раскрыться, научиться самим заглядывать в свой внутренний мир. Вот темы для девятиклассников: «А счастье было ли возможно?», «Зачем все делается на свете?», «Какая красота спасет мир?», «Змей в естестве человеческом зело прекрасном...», «Благодарю Бога за то, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник» И.А. Бунин», — объясняла она на ходу.

Девятиклассники встретили Лидию Ивановну по-доброму ворчливыми словами:

— Мы уже семь минут ждем Вас.

«Дети — эгоисты, — шепнула она мне. — Чем больше даешь, тем больше требуют. Эти уже осознали необходимость образования и знания русского языка. Работают всегда усердно, с желанием». «Они любят ваши уроки, поэтому минуты считают. И вас любят, хотят видеть и слышать дольше других», — тихо высказала я свое мнение.

Я уже заметила, что Лидия Ивановна очень не любит, когда о ней говорят хорошо. Она считает, что это ее долг — радостно обучать детей.

После урока Лидия Ивановна зашла со мной к ее молодой коллеге. В комнате ученики вторых — четвертых классов вели оживленный разговор с воспитательницей на вольные темы.

— Я теперь борьбой занимаюсь, — объявила Катя Чуносова.

— Не жалко бить партнера? — спросила воспитательница.

— Мы не бьем, а осторожно, по правилам «кидаем» на мягкий мат.

— Для чего ты посещаешь кружок?

— Сильной, здоровой хочу быть. Еще уверенной.

— Девочек не будешь обижать?

— Что вы! Только защищать, так тренер учил на первом занятии.

— А мне запомнилось, как я с «партизанки» свалилась в бассейн и голову разбила. Еще мы метили кур краской, чтобы с соседскими не путать, а петух меня давай клевать...

— А наша кошка с перепугу до берега доплыла, а я думала, что кошки не плавают, — захлебываясь, выпалила Алла Масютина.

— Дай Коле Ступицкому высказаться. Видишь, как руку тянет, — улыбнулась воспитательница.

Алла еще многое могла рассказать, но послушно села за парту, не опуская руки. Ей очень хотелось поделиться первым посещением своей родной прабабушки!

— Меня ругали за то, что собаку дразнил. А я просто играл с нею! Собаке тоже нравилось, — объяснил Коля.

— А меня на лето забирали в семью, на юг возили, кормили виноградом и мороженое давали, — сообщил Ваня Востриков.

— Ваня, подожди, пока Тоня расскажет. Будь рыцарем. Ты уже говорил, — попросила воспитательница мальчика, сидевшего за партой в вольной, какой-то неуважительной позе.

— А от нее мамка сбежала. Я все про всех знаю, — вдруг громко заявил Ваня.

Класс на миг притих. По лицу Тони прошла тень, концы губ опустились, но она выдержала, не заплакала. У меня все внутри перевернулось при виде самодовольного мальчишки. Я зубами заскрипела, чтобы не обругать его. Воспитательница сделала вид, что ничего не произошло, и продолжила беседу. А я уже ничего не слышала. Волна обиды за девочку захлестнула меня, и я все силы тратила на то, чтобы не сорваться. В класс заглянул молодой и очень серьезный директор. Все сразу притихли, наблюдая, заметит ли он меня? Директор вошел и предложил мне уйти. Я испуганно взглянула на учительницу: «Достанется теперь Вам?» Но она спокойно спросила:

— Тебе понравилось у нас?

— Очень, — ответила я и вышла в коридор.

После беседы ребята побежали в столовую, а Лидия Ивановна остановила Ваню:

— За полтора года ты, к сожалению, изменился в худшую сторону. Зазнался? С чего бы это? Прерываешь беседу учителя, вторгаешься в разговор друзей. Обидел девочку перед всем классом. Добрее надо быть. Думай, прежде чем что-то сказать, учись ставить себя на место других. Размышляй, оценивай свое поведение. В этой жизни все надо заслужить: и любовь, и уважение, и хорошее отношение людей. От природы тебе дано достаточно ума, но надо уметь им пользоваться. Почитай сказку Гаршина «Лягушка-Путешественница». Может, что-либо полезное для себя найдешь. Ты еще мал, решать свои жизненные проблемы, но уже достаточно большой, чтобы их понимать. Я хочу, чтобы из тебя вырос достойный человек. А теперь беги, догоняй ребят. Да, хорошо, если бы ты перед Тоней извинился. Учись исправляться.

— Как вы его! Он же еще маленький, — вступилась я за Ваню.

— Иногда надо вовремя заметить проявление самолюбия, излишней самонадеянности, надменности, недоброжелательности и поставить малыша на место, но так, чтобы понял и раскаялся в дурном поведении. Плохое очень быстро прививается! Беды входят в дверь, а выходят в щелочку. Боюсь я, что пороки возьмут над ним верх, — с грустью сказала Лидия Ивановна.

— Он понял, честное слово, понял, — пыталась я успокоить учительницу.

— Много событий проходит перед маленьким человеком. Но не все трогают его сердце и глубоко проникают в душу, не все откладываются в голове. Иногда минутная встреча может перевернуть жизнь, а иной раз годы общения ничего не дают ребенку, кроме неприязни, раздражения или безразличия.

— Вы читаете мои мысли! — удивилась я.

— Восприятие действительности у домашних и детдомовских детей разное. Мы воспитываем их только словами, а домашние каждый день видят поведение родителей. Детдомовским труднее, когда они выходят во взрослую жизнь, тем более что внутри многих из них не реальный мир, а мир фантазий. Теперь я должна оставить тебя, мне пора домой, мама ждет. Она тяжело больна, — сказала Лидия Ивановна.

Мы попрощались. «Как ее на всех хватает? Я, наверное, так не смогла бы. Много лет работает Лидия Ивановна в детдоме, могла бы привыкнуть к проблемам детей, стать безразличней, суше. А она все горит добрым пламенем. И у ребят она — несомненный авторитет», — подумала я.

Только после уроков Лидии Ивановны я, наконец, вникла в слова моего учителя: «Литература — школа жизни». А Иван Стефанович на мои просьбы объяснить их смысл только усмехался: «Подрастешь, — сама во всем разберешься». Понимал ли он их так, как Лидия Ивановна, когда скучно пересказывал нам учебник? Вряд ли.

ДРУЖКИ

Идем с одноклассницей Ниной со станции. Кругом лужи. Ноги в резиновых сапогах с трудом вытаскиваем из грязи. И люди, и природа страдают от бурных дождей. Но низкие лучи закатного солнца, золотящего верхушки кленов, и беззаботный шелест берез настраивают меня на спокойный, лирический лад. Я сочиняю на ходу очередной рассказ, а Нина слушает и вздыхает:

— Какие люди бывают разные: один убить готов любимую, если она его отвергла, а другой дышать при ней боится, боготворит. Ребята в нашем классе хорошие, только мне нравятся те, которые постарше.

— В классе есть с кем подраться, да не с кем поговорить? — смеюсь я.

— Ты кого-нибудь из мальчишек со станции знаешь? — спрашивает меня подруга.

— Некоторых по олимпиаде. Есть там один неплохой десятиклассник. Он самый красивый из них, — отвечаю я задумчиво.

— Чернявый?

— Кудрявый блондин.

— Разве он красивый?

— Для меня чем умней, тем красивей, — объясняю я.

Мы догнали компанию взрослых девчат и ребят. Я их многократно встречала раньше. Они шутят, заигрывают друг с другом. Щуплый, неказистый подвижный Витька со Шворневки в нахлобученной на затылок кепке походил на придурковатого, сбежавшего из психушки, и был очень несимпатичен мне. Гляжу: он нагло пристает к Людмиле с Красной улицы: «Давно на тебя глаз положил. Без ума от тебя. Ох, пощупаю сейчас! Видишь, зубами клацаю от желания. Загнусь без тебя, от холода копыта откину. Согрей, иначе кранты мне».

Людмила раз его предупредила, два, а потом грубо «отшила»: «Иди ты к бесу! Чего пялишься, обормот безмозглый, ухарь забубенный! У тебя даже глаза набекрень. Пьешь как лошадь. Низвел себя до уровня идиота. Несносный! Да и ростом ты не вышел для меня. Всю изгваздал грязными руками! По себе дерево руби!» А он в ответ раскланялся с жутким высокомерием и шлюхой ее обозвал. Потом, упиваясь диким восторгом, завернул покруче и погуще...

Я сначала настороженно и брезгливо отшатнулась в сторону, потом завелась:

— Хорошая девушка для тебя — шлюха. Так как же ты тогда плохую обзовешь? Твои слова идут в разрез моему пониманию. Где хваленая мужская логика?

— Посуди сама, все логично: она ни с того ни с сего разозлила меня, и я ей тут же гадость сделал. Сама доигралась-допрыгалась. Я самый непритворный человек, — развязно отозвался парень.

Я опять поспешила вставить словечко:

— Она правильно с тобой поступила, ты заслужил. Зачем приставал?

— Это с твоей точки зрения правильно, — в недоброй ухмылке растянул губы Виктор.

— Погоди, не понимаю! Объясни, — напористо потребовала я.

За него ответила оскорбленная девушка:

— Знаешь, почему сильный человек бьет слабого? Потому что тот сдачи не может дать. Поведение Витьки — явление того же порядка.

— Заткнись! Как щас дам! — возмутился отвергнутый ухажер.

— А я не возьму! — фыркнула Людмила.

А ее подруга презрительно добавила:

— И за этих кому-то приходится замуж выходить.

— Я на все реагирую иначе. Говорю себе, что на дураков не обижаются. Они все равно не поймут моих переживаний. Я не доставляю удовольствия таким людям. Обхожу их стороной, — сыпала словами, как фасолью из сухих стручков, Фаина с улицы Гигант.

— Застрекотала! Зануда изрядная! Позлить захотела? Фасон держишь? Какие мы привередливые, с претензией на оригинальность! Брезгует нами! Сплошной выпендреж, черт побери! Людка его самолюбие задела, а он — по мозгам ее. Молодец! — взвился Славка, о котором по селу говорили будто он «свихнутый на девушках», а также снискал себе прочную славу дамского угодника и популярность шутника, хотя внешне был человеком ничем не примечательным.

— Я хочу найти достойного и не обязана тешить самолюбие твоего дружка. Меня не привлекают его манеры и пресловутая вежливость. А он по тупости и упрямству не хочет этого понять. Измазан своей глупостью с головы до пят и еще кичится этим, — сердито объяснила свой отказ Людмила.

— Футы-нуты ножки гнуты! Какие мы резвые да прыткие! Немыслимый гонор! Принца ей респектабельного подавай! Не желает довольствоваться малым, умного захотела! Забила себе голову всякой чушью! Поди, веришь в свою непревзойденность, в яркую звезду судьбы? Глупая! Каша в голове. Прикинь сама: некому здесь потакать, безвыходная у тебя ситуация. Нет, вы только на нее посмотрите! Кто из городских пацанов всерьез позарится? Разуй глаза. Признайся, страдаешь манией величия? Напрямик тебе говорю: не обольщайся! Сама со временем удостоверишься в моей правоте. Скороспелый твой вывод насчет Витьки. Нас тоже на арапа не взять. Не в том суть, что мы сомневаемся в твоем непогрешимом вкусе, главное то, что пренебрегаем им. Ты считаешь нас подлинными невеждами, воображаешь что твои мысли и чувства недоступны, непостижимы. Я же предпочитаю иметь собственное мнение: они нам просто неинтересны. Не очень-то и хотелось тебя понимать, — ощетинившись, с негодованием огрызнулся Славка, изо всех сил стараясь защитить своего дружка.

— Я тоже не гордилась бы дружбой с тобой. Странные у тебя понятия. Стыдно хвалиться нежеланием учиться, — решительно вмешалась я, пытаясь унять гулкую дрожь раздражения, но поглядывая на Витьку свысока.

— Отстань! Чего привязалась! Ну, прямо репей какой-то! Что бы тебе не помолчать! На твоем месте я бы поостерегся так разговаривать с нами. Что лыбишься? Смотри, получишь у меня авансом по кумполу или так по сопатке врежу, мало не покажется, — прикрикнул на меня Колька, самый молодой парень в их компании, этакий толстый, нескладный нелюдимый субъект.

Отчетливо помню, что еще год назад мне импонировало его каждодневное, траурное состояние замкнутого, молчаливого юноши. Мне представлялось, будто за непрезентабельной внешностью скрывается чистая яркая личность. А его мрачность, — наверное, результат перенесения тяжких страданий — принимала за глубину душевных чувств.

— Как права, так сразу уймись, отстань? — упрямо не сдавалась я.

— Не обращай внимания. Это у него возрастное. Пойдет в армию, там ему мозги на место поставят, — засмеялась Людмила.

— Ну вот, будете теперь спорить до второго пришествия! Зря срамите парня, зря на него «Полкана спускаете», — вступилась за молодого парня Фаина. — Коля, могу тебя утешить. Мама рассказывала, что в ее детстве многие ребята были хулиганистые, а повзрослев, стали отличными офицерами. Нашли приложение своей силе.

— Они, наверное, не были зловредными и глупыми, — ехидно предположила подруга Людмилы.

Посрамленный парень обиженно набычился и покраснел. Злобный, взъерошенный стал. На глаза наползла пелена гнева. Он их глубже под козырек кепки упрятал. Чувствую: щекотливая ситуация. Что-то нехорошее повисло в воздухе. Не знаю, чем бы закончилась перепалка, только со стороны Нижней улицы появился веселый, беззаботный Дмитрий. Увидел меня, подбежал, познакомил со своими друзьями и примирительно сказал: «Повздорили? Не надоело еще взахлеб орать на всю улицу? Шабаш! Хватит препираться и собачиться! Спокон веку это ни к чему хорошему не приводило».

Тема разговора сразу сменилась. Дмитрий, как всегда, оказался в центре внимания. А я иду и думаю: «Не в чести у хороших девушек Димкины друзья! Почему он дружит с ними и, говорят, очень даже ладит? Что их объединяет?»

Вскоре нам повстречался тощий как скелет никчемный верзила с ободранной щекой, похожий на обезьяну, которая уже никогда не превратится в человека. (Любимая шутка учительницы географии.) Я знала вульгарного, задерганного, постоянно взвинченного, вечно расхристанного, неухоженного, безалаберного Валерку и сторонилась. Он вызывал у меня отторжение. Меня пугали его тяжелые, от постоянного перепоя, мешки под глазами, мясистые нахальные губы и злая недоверчивая ухмылка. Задира, по пьяной лавочке он вечно ввязывался в драки. Бесноватый малый. Я видела в нем человека изуродованного судьбой. Поговаривали, что его отец был в городе «крупной шишкой». (А может, врут.)

— Откуда подвалил? С какого фронта припожаловал? Ну и видок у тебя! Выкладывай, где сподобился головой приложиться, где ухитрился разукраситься? С кем бодался? Почему раньше не доложился, не обмолвился? — встретил его Дима веселыми вопросами.

— В Лобановке воевал с Шуркой Малеем. Мы с ним накоротке, дружбаны. Можно сказать: не разлей вода. Я за него и в огонь и в воду.

— Сдается мне: ты приставлен к нему. Расскажи толком, что произошло. Вы сговорились с ним или случайно все вышло?

Разбитной и хвастливый Валера, будучи крепко под хмельком, не заставил себя долго упрашивать.

— Чужаков в тех краях целая шобла завелась. К нам повадились шастать. Ты наверняка слышал. Но мы редко сталкиваемся. Помнится, зимой гурьбой навалились. Памятная выдалась ночь... А тут Галка, лахудра чертова, мымра упертая, напрочь остыла к моему дружку Шурке. Отвергает любые поползновения с его стороны. Ну, он вдребезину, вдрубаря разругался с ней из-за Андрюхи. Тот пронырливый, настырный, рыжая бестия. Чудовищная образина, медведь-медведем! Психованный до чертиков, вредный, приставучий хлюст этакий. Зацепила Шуркина зазноба и его сердечко... Для куражу мы приняли забористого, на табаке настоянного самогону. Сначала нам хватало сил сдерживаться. Я ему говорю: «Чего по ней сума сходить? Мол, отвали, моя черешня! Отступись от Галки. Не трогай девку, оставь все как есть». Думал: мировой парень, а он ублюдок. Да, забыл сказать: трепло он к тому ж. Вечно ахинею несусветную несет! Наплел ерунды, а Шурка поверил, усомнился в Галке.

Поначалу Андрюха что-то вякал, тявкал, потом они поцапались, сцепились и давай всласть тузить-дубасить друг друга. Пришлось помочь Шурке. Сразились на совесть. Андрюха с неразлучным дружком был, с единственным, неповторимым. Некогда мне было хорошенько обмозговать дело. Сперва раздал по два увесистых тумака на брата, чтобы испробовали на себе мои кулаки. То разминка была. Потом я распалился, кол из плетня выхватил. Андрюха взъелся: «Гляди, куда «костылем» тычешь? А я уж озверел, ничего перед глазами не вижу. Кричу: «В дамки лезешь, зараза! Ты шибко умный, но и мы не лыком шиты. За нами не заржавеет! «Измывались от души, с диким сладострастием, с упоением. В общем, шикарная потасовка вышла! Здорово потрепали пацанов. Все крушили на своем пути. Выступили в варварском доисторическом великолепии! Навтыкали им здорово! Дали сокрушительный отпор проискам чужаков. Вот смеху-то было! Натешились вволю. Измордовали обоих. Они нам в подметки не годятся. Я сшиб Андрюху с ног, сгреб в охапку и пересчитал ребра, так он чуть концы не отдал. Его потом в больницу увезли. А дружка мы в болотце хорошенько покурнали. Нахлебался вдоволь! Но и Андрюха мастак в своем деле оказался: смирением не отличался, нюни не распускал, лягался с угрюмой свирепостью быка. Яркий фонарь мне под глаз засветил. Ничего, теперь не посмеет к Галке сунуться, — притопывая ногами, прицокивая языком и, корчась от хохота, рассказывал Валерка.

История нимало не позабавила меня. Слушать ее было равносильно истязанию. Тупая бравада! «Судороги балаганного кабацкого веселья», как говаривали «в старые добрые времена». Так всегда не то снисходительно, не то презрительно шутила бабушка, глядя на какую-нибудь буйную компанию.

— Что вытворяете! Чехарда какая-то! Не пристало взрослым решать споры кулаками. Глупая малышня пользуется этим приемом за неимением мозгов. А как же Галя? Зачем неволить ее? Кого она выбрала? — раздраженно спросила я, выказывая нежелание выслушивать кургузые фразы о подробностях драки.

— Сдается мне: ты совсем не соображаешь. Она здесь при чем? Мужчины сами разберутся, — небрежно, вроде бы запанибрата, но с долей неприкрытого злорадства бросил Валера.

В его словах сквозили насмешливые неуважительные нотки. Я не выдержала пренебрежительного тона собеседника и возразила твердо и веско:

— Зачем драться? Раз женихов двое, значит девушка должна решить, кто ей мил. Или ей нравится, когда из-за нее устраивают побоища? Она не может выбрать сердцем и ждет, кто победит в драке? Глупо! Я никому не позволила бы свою судьбу решать таким образом. Мы же не звери! Когда происходят драки стенка на стенку между сельскими ребятами и станционными, я их еще как-то могу понять. Это что-то вроде соревнований по борьбе. Но и то, при условии, что обе стороны по доброму согласию борются, а не из мести.

— Хватит философствовать, — прервал меня долговязый, жилистый, пучеглазый Леонид. — Ты, говорят, стихами здорово шаришь? Как это у тебя получается?

Медлительный нерасторопный безнадежно вульгарный, но добрый и безобидный Леонид обычно произносил около клуба в компании девчат незатейливые шуточки с тупой торжественностью циника. Тем и запомнился мне.

Я обрадовалась приятной теме разговора и объяснила:

— Для этого меня что-то должно поразить или очень обрадовать. Встречи с умными людьми волнуют. Иногда непонятное случается: пару несущественных фраз скажет малознакомый человек, а в душе подъем возникает и хочется всем улыбаться.

— Не довелось мне видеть таких людей, — снисходительно усмехнулся Дмитрий.

При этом он непостижимым образом стал похожим на дружков. Превратился в другого, незнакомого мне человека. «Странная, неприятная метаморфоза произошла с ним!» — подумала я про себя, но вслух высказалась сдержанно.

— Значит, мимо прошел, не почувствовал или не там искал. Радиоприемники бывают с различным порогом чувствительности, и души людей так же различаются, — недовольно возразила я. — Ты знаешь, что душа может улыбаться?

— Я не подвержен мечтательности. Фантазерка ты! — расхохотался Дима.

— Жаль, что не понимаешь, — обиделась я на его фамильярную, уничижительную манеру в разговоре со мной при своих друзьях.

— Не всем дано летать. Кому-то и землю надо пахать, — наигранно развел руками Дмитрий.

— Землю тоже с душой надо обрабатывать. Насколько знаю, тебя и к ней не очень-то тянет, — усмехнулась я.

— Я слишком умный, чтобы в колхозе работать, — с оттенком холодного пренебрежения и надменности заявил в ответ он.

— Тебе видней, ты себе хозяин-барин. Только от глупых и в сельском хозяйстве не больно-то проку, — отозвалась я резко.

На перекрестке девушки свернули к школе, а ребята пошли в сторону моей улицы. Теперь разговор они повели еще более развязный. К Дмитрию они относились уважительно, а ко мне — с чувством превосходства, как к маленькой глупой сестренке, а точнее, как к младшему братишке. Они не стеснялись обсуждать при мне любые скользкие вопросы, перекидываться тяжеловесными шуточками. Меня шокировали их высокомерные высказывания о девушках типа: «она от меня вмиг сомлела», «на коленях приползет», «сжалился над ней, снизошел, позволил», «долго девку окучивал», «шик ей подавай!»...

— Что же вы до сих пор не женаты, если такие «способные»? — искренне удивилась я.

Мой вопрос не застал их врасплох.

— Девушка что птица-пустельга: шуму много, да толку мало. А свадьба — торжественная сдача в эксплуатацию двух дураков. Брачный приговор. Совершенно невыгодная сделка. Романтичная комедия! Вон Славка по молодости втюрился, надел мученический венец женатика и мается теперь. Пропал безвозвратно! Нам с бабами нравиться вязаться. Лень охмурять и умасливать девчонок. Ужасная канитель! И хомут неохота на шею вешать, погулять вдоволь надо. Экая невидаль, любовь! Женишься, а потом жена будет тобой вертеть, словно кобель хвостом. Ищи-свищи тогда свободу как ветра в поле, — под неприличный гогот ребят, не моргнув глазом, необоснованно самоуверенно высказался вертлявый Петюня, на ходу энергично уминая огромную скибку хлеба.

— Еще не родилась мне достойная! — заявил один из дружков.

— Моя еще в люльке качается, — вклинил свое словцо другой.

— Красотку ищу, — уточнил третий и подмигнул Петьке.

Тот, с набитым ртом, поддакнул ему.

«А сам-то далеко не артист Тихонов. Какое самомнение?» — удивилась я, оглядев его невзрачное лицо, сильно потрепанные туфли и видавший виды балахонистый костюм. И подумала едко: «Как, в сущности, ничтожна разница между ними! Никакой индивидуальности, кроме внешней. Террариум единомышленников!»

Не сдержавшись, я прыснула в ладошку:

— Есть анекдот: «В шестнадцать лет девушка о парне спрашивает: «Какой он?», а в двадцать: «Кто он?» Вы остановились на первом вопросе. Значит, не взрослеете, не умнеете? — подколола я Димкиных друзей. — Почему мужчин всегда интересует только красота женщин, как будто другие достоинства не важны? Глупо так рассуждать, вам же не четырнадцать лет, когда мозги еще набекрень.

— Мы не нуждаемся в умных женщинах, — побагровев от злости, возразил Артем, завсегдатай этой компании, пухлый увалень с нездоровым цветом лица.

— Вы боитесь их, поэтому унижаете и оскорбляете, — отрезала я вне себя от досады.

— Если женщины такие умные, что же они попадаются в мои сети? — развязно спросил неунывающий, назойливо эмоциональный Славка, высветив в вульгарной улыбке крупные бескровные десны.

Он самый старший в компании. И внешне ничем не примечательный, но слухи о его «похождениях» были на селе притчей во языцех.

— Насколько я знаю, девчонки считают, что ты здорово умеешь языком кружева плести. Опытный сердцеед, — ответила я.

— Тронут! Оценили! Звенят литавры! — осклабился Славка в довольной улыбке.

— Смотрите-ка! Деревня содрогается от радости! — ощетинилась я. — Молоденькие верят! Не понимают, что твои слова — сусальные фальшивки. Будь моя воля, всыпала бы тебе по первое число.

— Неуместное побуждение глупой детской души. И почему со мной на «ты»? — холодно спросил распутный любитель наивных девочек.

— «Вы» надо заслужить! — с достоинством и вызовом отчеканила я.

Славка от удивления так и прилип ко мне глазами, а потом произнес с жесткой усмешкой:

— А ты фрукт! Не так проста, как кажешься. Своенравная. Наивной дурочкой прикидываешься? Стерва!

— Ты бесстыжий, а я справедливая, — запротестовала я.

— С женщинами трудно спорить. Мы всегда решали свои проблемы с позиции силы — кулаком, а они — словами. Опыт у них многовековой, — с шутливым надрывом произнес Славка и скривил губы. — Сблаговоли утихнуть. Покамест ты глупая. Дрын по тебе плачет.

Я решила не услышать его слов.

Дмитрий не встал на мою защиту, пропустил мимо ушей ругательство в мой адрес. Внезапно я поймала себя на мысли, что в такой ситуации не стоит самой нападать, но все равно не смогла затормозить, и в слепой ярости кинулась в атаку на обидчика:

— Как бы мне это выразиться помягче? Ты гад, хлыщ, обманщик! Ты просто козел, который любит свежую капусту. Ты материал для перегноя! Чего зыркаешь глазами? Таких, как ты, надо гнать отовсюду в зашей. Одну мою взрослую знакомую муж все время долбит только за то, что она один раз с тобой ошиблась. Я его избить готова, когда слышу их ссоры. Даже после тюрьмы считается, что человек искупил свою вину. А этот подонок издевается над женой уже второй год. И, наверное, всегда будет ее мучить. А ты исковеркал ее жизнь и спокоен, да еще выставляешь пошлую натуру как наилучшее свое достоинство. Кто же ты после этого? Какое у тебя жизненное кредо?

— Не слишком ли ты умная и дерзкая для своего зеленого возраста? Не суйся не в свое дело. Не встревай, куда не просят. Не позволяй себе судить о людях вслух. Не докучай намеками на мою личную жизнь. Дома, небось, ходишь перед родителями на цыпочках, а тут распоясалась!.. Знаю, о ком говоришь. Помню бабенку со взглядом раненой козочки. Трогательное, беспомощное существо, худенькие плечики, кроткие влажные глаза... Конечно, мужику юбку не задерешь, не проверишь, сколько у него было женщин... Только у меня так: сегодня я люблю, а завтра дело видно будет. Любовь — временная подлунная болезнь, — злорадно ухмыльнулся Славка.

Мне стало не по себе от его слов. «Ладно еще, если бы он так рассуждал в шутку. Ведь на полном серьезе говорит. Почему девушки соглашаются быть его кратковременным приключением? Так врет же им, в любви навек красиво клянется!» — думала я тоскливо, понимая безнадежность своих наскоков.

И все же продолжала кипятиться:

— Разве можно насмехаться над несчастьем человека!?

— Понимаешь, детка, человек состоит из души и плоти, — нарочито вежливо, тоном, поверяющим нечто сокровенное, отвечал мне Слава, при этом отступая, притворно прикладывая руку к сердцу и кланяясь. — Тебе хочется душу напоить радостью, а мне — тело. Душевные оттенки женщин не интересуют меня. Знаешь, что такое эротика, экстаз и его предвкушение! А как сильны испепеляющие сердце приступы любви и ненависти!

Мне было противно его кривляние, и я зло возмутилась:

— Не слышала таких слов. А как же твоя жена? Ей только ребенок и домашние заботы остаются?

— Дело вкуса. Каждому свое, — растянул губы в довольной улыбке Славка.

— Когда ты целый год в больнице лежал, твоя жена не бегала к соседу. (Я видела ее: неуверенная, слегка горбится, голову в плечи втягивает, всегда под ноги смотрит.) А теперь она в положении, и ты сразу нашел себе вдовушку. Это порядочно? Ты думал о чувствах жены? У подруги моей матери сын Ванечка родился с отклонениями, потому что секретарша мужа, ей, беременной, доложилась о его похождениях. Тот тоже говорил, что у него потребности, а потом оставил ее с двумя детьми. Подонок! Зачем тогда женился? Болтался бы с такими же, как он, беспутными женщинами!

— Мужчине уют, забота нужны, — гадко засмеялся в ответ Славка.

— Так нечестно! — чуть не плача, закричала я. — Мне понятно, что человеческий мир не построен на справедливости и гармонии, но ведь всем хочется хорошей жизни!

— Для себя, а не для других, деточка, вот в чем секрет, — заметил на это Славка и противно захихикал. — К тому же всякая нравственность имеет материальный эквивалент.

— А я хочу счастья для всех! — закричала я в отчаянии, ничего не поняв насчет эквивалента.

— Опять двадцать пять! Хрен тебе с маслом! Счастье для всех — вечная дилемма, давняя заскорузлая мечта романтика! Фантастическая вера в прекрасное будущее человечества. Бредни! Кому нужна твоя патетика! Вот вам еще один социалист-утопист! Кто тебя надоумил на такую глупость? Книжонки почитываешь? Неразбериха у тебя в мозгах. Не на свою мельницу воду льешь. Не бывает абсолютного добра без примесей. А человеческие пороки, черт возьми? А бес-искуситель и нестерпимо соблазнительные желания? Забыла о них? А мне ветер про них на ухо нашептал, — насмешливо закончил мой оппонент.

— Затхлые, абсурдные слова! С пороками надо бороться! Все нормальные понятия у тебя спутаны, искажены. Для пущей правдоподобности швыряешься грубыми словами, оскверняя прекрасные идеи. Только ты не в состоянии переубедить меня. Судя по всему, тебе кажется, что гадкому человеку лучше живется? — недоброжелательно заметила я.

— Мне проще, — спокойно ответил Славка.

От недовольства собой я смешалась и в запальчивости закричала:

— А я создам сказку в своей семье! Все силы на это положу! Буду, как Татьяна Ларина, верна одному любимому человеку.

— Сказку в семье, все равно, что коммунизм в отдельно взятой стране? Глупые посулы для легковерных. Малоубедительно. Ты — безнадежный мечтатель! — насмешливым взглядом пришпилил меня Димкин дружок.

Ирония звучала в голосе моего неприятного собеседника. И глаза смотрели злорадно. Я почувствовала, что он намного «подкованней» своих приятелей. А я в этот раз, похоже, ударила в грязь лицом, хоть и осипла от крика, доказывая прописные истины.

— Я верю, что счастье возможно! — снова с воодушевлением заговорила я.

— Черта с два! Пустой поток слов. Оставь бредовые мысли. Может быть, конечно, тебе повезет, если найдешь себе такого же идеалиста. Жди. В один прекрасный день явится к тебе идеальный муж. Только потом не пеняй на себя, — рассмеялся Славка, глядя на меня глазами замороженной рыбы.

— Пойми ты: я говорю не вообще об идеальном человеке, а об идеальном в моем представлении! Чего хвост распушил и грудь выпятил? Найду такого! Не меряй всех людей на свой аршин! — грубо оборвала я очередную издевку.

— Для полного счастья мне только тебя и твоих выпадов не достает. Не заносись! Не охаивай меня огульно. Я неотесанный, явно неучтивый, не на твой вкус, но не дурак, как ты уже успела понять. Даю тебе бесплатный совет: обрасти грубой кожей, тогда не будешь заводиться из-за всякого пустяка, — серьезно посоветовал Слава.

Потом, поморщившись, оглядел меня злобно и добавил:

— Не суди других да не судима будешь. Топай-ка лучше отседова на своих двоих, пока скулу тебе не своротил!

В его тоне я уловила затаенную все усиливающуюся враждебность. Со взглядом полным ярости и с трудом сдерживаемого спокойствия он походил на дикую, тощую собаку на цепи. Тот же свирепый оскал, та же напряженная поза зверя, готового в любую минуту броситься на любого, посягнувшего на его территорию. Но я не испугалась. Знала, что при Диме он не позволит приблизиться ко мне.

Я была задета лавиной пошлости, принимала хвастовство Димкиных дружков за чистую монету, злилась и в силу своей вожатской привычки считала своим долгом пытаться помочь оступившимся, растолковать, что жестоко развлечения ради вести себя таким образом с девушками, которые им доверились. Но ребят не интересовали чувства других. Они думали только о своих победах. От бессилия у меня брызнули слезы. Петя тронул меня за рукав: «Да будет тебе, чего обо всех волноваться. О себе думай». Я сердито передернула плечами.

Ребята продолжали хвалиться, и я поняла, что у них три темы в почете: девушки, воровство и выпивка.

Петька первым начал с невыразимым оптимизмом докладывать о своем «крещении». От девчонок я уже была наслышана, что он шустрый «шибзик», шаловливый, озорной весельчак, баламут, славный малый, упрям, неистощим на выдумки. Подвизается в Димкиной компании в качестве шута. Радуется жизни, будто весь мир создан для него одного. Шубутной, и язык у него как помело. Не остановишь, хоть на цепочку привязывай. Говорит цветисто, вычурно, замысловато. Его речь подчас отвратительная, но своеобразная мишура. И кличку имеет соответствующую: «Речистый». По всему по этому я с интересом смотрела на совершенно детское, без всяких тайных помыслов лицо. Оно сияло как начищенный самовар и выглядело на удивление счастливым!

— Провернул дельце! — начал он, смешно, как утенок, вращая головой. — А вы думали, я не горазд! Все в один голос: «Завалящий, никудышный, бросовый...» Все кому не лень и в хвост, и в гриву меня... Не спасовал я, не обмишулился! За сегодняшнюю ночь на велосипед гречки «перемахнул» через забор нашей крупозаводской шараги. И концы в воду. Не зря говорят: «По Сеньке и шапка». Удача небывалая. Судьба меня потешила. Наверное, у меня легкая рука. Без продыху вкалывал, с остервенением, старался изо всех сил, чуть не загнулся. Устал смертельно, уработался. Все честь по чести выполнил. Понял: пока дают, надо брать! Смекнул, с ходу вник и усек, что любой товар сгодится. Глаза боятся, а руки делают. Извилистая дорога в большой мир ведет! Теперь целую неделю буду жить припеваючи, предаваться своим желаниям сколько вздумается. Проведу время приятнейшим образом! А то нет?! Гуляй — не хочу! Сегодня, к примеру, храпел до полудня. Ну что за жизнь раньше была: от седа до седа и все! Бывалоче даже голодал, горе мыкал. Обрыдло такое существование. А теперь я и впрямь всем героям герой. Хочу завтра еще дерзнуть попытать счастья, может, еще проворней получится. Если дело выгорит, так и больше заполучу. Теперь меня никто не переплюнет. Задам всем жару!

— Зачастил! Пошел лепить горбатого, балабон чертов! Чего буровишь, заморыш? Какие напыщенные фразы! Не забегай далеко словами, а то сам не догонишь. Наверное, свербит в одном месте, если не болтаешь? Быль и небыль в кучу мешаешь. Главное твое достоинство — трепаться можешь. Раскусил я тебя, — блаженно зевнув, беззлобно усмехнулся Слава. — Вздор несешь, братец-кролик.

— Вот те крест святой! Не вру, провалиться мне на этом месте, — горячился Петюня.

И его юношеский тенорок соскакивал на фальцет.

— Сподобился. Очумел, одержимый дурацкой идеей? Заблудился в лабиринте самомнения и возвеличивания? В тебе говорит тщеславие, вознесенное до небес. Водрузил себя на пьедестал! Чересчур ревностная дурь. Не поддавайся на изощренные увещевания самолюбия. Надо точно знать границы своих возможностей. А у тебя еще глупость колобродит в мозгах. Недоносок! Жертва аборта. Долго мне еще тебя пестовать? Додумался судьбу испытывать? Рано. Выждать надо, пока муть осядет. В каждом деле нужна собранность, жесткий верный расчет. Вот недоумок! Рехнулся совсем от первой удачи. Охолонь. Ты сегодня блистателен. Но в этой игре ты мелкая сошка. Каленым железом надо выжигать в тебе беспросветную глупость. Запомни отныне и вовеки: «Будь скромней в желаниях, не вверяй себя слепо и фатально судьбе, мозгами шевели, иначе весь досуг в тюряге коротать станешь. Пропадешь зазря, ни за понюшку табака, если не пойдут впрок мои лекции. Сгоришь. Это было бы еще полбеды. Остальных за собой потянешь, голова садовая! Смотри мне, чтоб без перехлестов! Самолично проверю исполнение», — строго уверенно и твердо наставлял Слава молодого горячего неопытного дружка.

Петюня на миг нахохлился, а потом весело и чуть льстиво отчеканил:

— Слушаюсь!

Слава добавил мягче:

— Давай, валяй дальше, все выкладывай.

«Видно не зря Славка прослыл осторожным и непроницаемым», — подумала я с некоторой долей уважения. Но тут же вытряхнула из себя попытавшуюся прорваться положительную оценку действий заводилы неприятной компании.

Петя посерьезнел, выдержал приличествующую ситуации паузу и продолжил:

— Однако мы отвлеклись от темы. Расскажу, как дело было. Пришел к заводу затемно. Как раз сполохи небесного огня затухали. Накануне принял на грудь для спокойствия. Ни в одном глазу! Прошелся туда-сюда, разлегся на земле, лежу как бревно, Макса поджидаю, семечки гарбузные лузгаю. Чувства копошатся лирические. В башке мечты пестую, житейские юдоли баюкаю. Между делом заметил, что звезды где проступили, где уже расцвели. Онемевшие деревья задумчиво застыли.

— Эй, ты! Тюха-матюха! Не прикидывайся придурком. Стихи пришел читать? Окоротись! — сердито одернул Валера Петю.

— Ребята не восприимчивы к изящной словесности, — поддакнул Славка.

— Заметано, — согласился покладистый рассказчик и разразился новым шквалом подробностей. — Жду. Нет напарника в назначенный час. Ни слуху ни духу, словно в воду канул. Куда запропастился? Может, я сам слегка припоздал? Так нет. Ну, думаю, наверное, Макс напутал чего и на полпути застрял или по нерадивости проспал. Ведь не почешется, не поторопится, хоть убей. А может, на шармочка захотел проскочить за мой счет, на чужом горбу в рай въехать. Слякоть, а не человек, если к делу спустя рукава относится. На него серьезная миссия возлагалась. Не впустую же я заявился сюда?

Чихать я на него хотел! Болван занюханный, черт длиннобудылый! Обиделся я на Макса. А вдруг он сам пустился во все тяжкие, а меня бросил на произвол судьбы? Плохо, когда человек не надежный, а так с серединки на половинку. Во всяком случае, я так считаю. Но больше всего злило, что теперь один корячиться должен.

Но делать было нечего, приходилось ждать Иваныча одному. Встал, побродил, отыскал уединенное местечко неподалеку от заветного лаза. Здесь и обосновался. Сижу, само собой глаз не смыкаю. В таких делах надо всегда быть начеку. Не полез за забор. Не подобает бесцеремонно вторгаться в чужие владения, невежливо ломиться без приглашения. А место препротивное: помоями несет, гнилью, тухлятиной, уборной «благоухает». Букет! Ничего пообвыкся, привонялся, принюхался.

— Розы ему подавай, — беззлобно ухмыльнулся Леонид.

Петя не откликнулся на реплику.

— ...Казалось: тыщу лет там сижу. Оголтелые комары заедают. Набросились огромной мохнатой остервенелой, писклявой стаей. Ну, думаю, ничего со мной не станется, не съедят. Зарылся в фуфайку, один нос торчит. Только все равно холодно, словно у пугала за пазухой. Потому, что от земли сыростью отдает. Даже штаны вогкие (влажные) сделались. Курю до одури, как заводская труба. Скука смертная. Вроде бы впал в забытье.

Вскорости начало мниться, будто ноги шаркают по дороге. Звук приостановился с резкой внезапностью. Я сохраняю полное присутствие духа. Опять возобновился. Тут я опасливо насторожился. У меня паническое желание прервать его, но я укрощаю свои чувства. Высвободил голову из воротника, гляжу — кто-то маячит. Нет. Стоит, смахивает на каменное изваяние. Что за ерунда на постном масле? Выждал малость. Скоро видение наполнилось жизнью, задвигалось, топчется на месте. Чего, — думаю ошиваются здесь, чего затевают? Сердце мое в пятки ушло. Час от часу не легче! Что за наваждение? Может, привиделось?

В одно мгновение понял: надо действовать. Что в лоб, что по лбу, все одно — шишка. Проворно залез на верхотуру разлапистого дуба, чтоб разглядеть, что за «прыщ» на ровном месте объявился? Хитроумный маневр! Вижу: двое пацанов подвалили. Вот тебе раз! Где, когда увязались за мной, куда наладились архаровцы, сразу не разберешься. Сомнительные личности. Незнакомые хари. Вот некстати! Не ко времени явились — не запылились. Издали разглядел: один здоровый, мордастый такой. Выпугал, упырь чертов. Второй малый не внушал опасения. Затравленно огляделся. Мираж превратился в мандраж. Очумел я от страха. Едва чувств не лишился. Не в силах с места двинуться. Где искать заступничества?

Соображаю: «Чего шныряют? Чего выискивают? Не случилось бы чего непредвиденного». В голове зазудело: «Отколошматят как пить дать, скальп снимут. Чистой воды хулиганство выйдет. Дело швах! Не сносить мне головы, пропащая судьба. По уши в дерьме, впору удавиться. И дело сорвут. Пресекут мои надежды». Вижу: у самого заветного места остановились. Забор в пляшущих сумрачных пятнах, живые колеблющиеся тени непрошеных гостей скользят по траве.

— Не увлекайся, дорвался до трепа, обалдуй непутевый. Небось опять заврался, голова садовая? — для острастки прикрикнул на Петю Леонид.

— Пальцем в небо попал. Не сбивай с панталыку, — недовольно огрызнулся Петя. — ...Ума не приложу, что с ними делать, как выкурить? Путаница в мыслях, смятение холодной вьюгой налетело. Даже на миг поник как увядшие листья салата. Потом тряхнул головой. «Так, — рассуждаю, — неважнецкие дела! Стало быть, надо уповать на удобный либо счастливый случай. Надеюсь, что все само собой устаканится. К чему неоправданный риск?»

Однако согласитесь, глупо долго ждать. Иногда промедление губительно, даже смерти подобно. Сижу разгоряченный, взвинченный. Лихорадит меня от неистового нетерпения, переживаю, что ненароком сорвут широко задуманный план. Мысль обожгла: «Не видать мне райские кущи!» Засуетился, спохватился. Проблеск в сознании высветил: «Они часом не из охраны?! Застанут врасплох Иваныча, прищучат с потрохами! Расколют как орех и расправятся. По-видимому, не все в моем деле обстоит благополучно».

Ничего, думаю, улажу дело, не ударю в грязь лицом. Чего заранее сеять панику? Ну, отдубасят на худой конец! Дар речи ко мне вернулся. Спикировал с дерева, аж кости хрястнули. Очутился на земле, подкрался, а они увидали меня и стали папиросы канючить, мол, часом нет ли курева, охота разживиться табачком на крайний случай. Пригляделся: судя по внешнему виду нездешние молокососы! Набрался нахальства, говорю: «Ша, ребя! Отвяжитесь. Валите отседова! Сматывайтесь. До фонаря мне ваши потребности». А у самого сердце ходуном ходит. Сказать по совести: дал маху, с головой выдал себя, напоролся на собственную глупость. Каюсь, опрометчиво поступил. Зря напропалую кинулся. Распсиховался, отринул осторожность. Чуть было не пострадал от нервного характера. И все по той простой причине, что хотел поскорее покончить с этим делом.

А они не уходят. Несговорчивые. Чего артачатся? Увел их от лаза. Психую дальше некуда, говорю, что надоело их пустопорожнюю болтовню выслушивать, глаза бы мои вас не видели. В раздрай пошел, возвысил голос: «Мол, не перечьте, катитесь подальше. Скатертью дорога. Уносите свои козлиные атрибуты, пока по морде не схлопотали».

Гаркнул, шуганул их. А сам признаюсь себе: «Ошибочный ход! Зря вольничаю в словах. Может, припутать сюда мнимое свидание с девчонкой?» Верите: тягу дали, в бега ударились! И след их простыл! Не стали озоровать. Впрочем, сам диву давался. Вдогонку выпалил все, что о них думаю. Для проформы, для видимости. Они и рассосались в темноте. Опасливо огляделся и вздохнул с облегчением: отделался, избавился, наконец! Гора с плеч свалилась. Отшил, слава богу, и сам остался цел и невредим.

Как получилось прогнать, убей меня, не пойму. Нахрапом ли взял, с перепугу ли сами умотались? А может, правильно развил свой замысел, хитрую коварную комбинацию, ловко нашелся? Оказывается — могу обнаруживать сильный, дикий характер! Меня не проведешь, не обжулишь! Выпутался! Хохотал потом без удержу, разряжался после бешенства. Знаю — действовал довольно бестолково, но забавно. Беда обошла стороной. Стало быть, все шито-крыто. Успокоился я. Переменил позицию. Хорошо! — торопливой скороговоркой докладывал Петя.

— Трепло! Заткни фонтан красноречия! Не вдавайся в подробности. Довольно! Нарываешься на неприятности? Я не в состоянии видеть тебя около себя. Думаешь: моя чаша долготерпения нескончаема? Знаю наверняка: сведу когда-нибудь с тобой счеты, бузотер чертов! Перестань паясничать, расхвастался не в меру. Умника из себя строишь? Гений среди нас сирых отыскался! Прогорклая твоя хвала. Дурак с инициативой. Потчуешь тут всякой дрянью. Нет, вы посмотрите на него! Заважничал! Некому тебе зад крапивой надрать, — зло сплюнув, презрительно закончил на редкость длинную речь Анатолий, который всю дорогу молчал и с тяжелым унылым вниманием следил за разговором тусклыми, блеклыми, словно припорошенными нетающими льдинками, глазами.

— Под завязку напичкан моралями, — спокойно отреагировал Петя и, торопясь излить восторги своего самого счастливого, по его мнению, дня, продолжил: — Тут мысля мелькнула, что не худо бы перекусить: закинуть чего либо в рот на потребу желудка. Кишки марш играют. Из страха обрек себя на голодную смерть. Оголодал как троглодит, не терпелось дорваться до ужина. Водворил себя на место, собрался накинуться на жратву. Но не успел притронуться к бездонным карманам, вдруг выстрел! Как жахнет, аж эхо потревожило все окрест! Его отголоски далеко разлетелись. Вот хоть стой, хоть падай! Матерь божия! Подпрыгнул я как ужаленный. «Что стряслось, черт побери! Череда последовательных невезений? Что-то здесь неладно», — думаю.

Стараюсь не терять над собой контроль, но сердце уже оборвалось. Чуть не поперхнулся от волнения. Неведомый наделяющий ужасом страх овладел мной. Сробел я, запаниковал. Враз скукожился, спрессовался. Вот такой неприятный момент вышел. В голове пронеслось: «Боже правый! Охрана, язви ее душу! Теперь всех собак на меня навешают! Никакая фата-моргана не поможет. На собственной шкуре узнаю почем фунт лиха. Финал трагедии! Триумф обернется позором...

Петька нервно зевнул.

— Ну, ты и острослов! Бедный бледный призрак просвещения. Слова-то какие? Триумф! Финал! Откуда? Не чересчур ли ты привержен к спиртному? — ехидно прервал Петю Славка.

— Училка по русскому была хорошая. Александра Андреевна. Читать здорово приучала, — потупив глаза, объяснил Петя и энергично продолжил щедро разворачивать события ночи: — Ну, думаю, — сплоховал! Ничего, отопрусь. Под простачка-дурачка стану косить. Мол, разнесчастный, беден как церковная крыса... станут уличать во лжи, так заплачу. Не буду чураться детских способов. Слезы — самое действенное средство.

Вот какая оторопь меня сначала взяла. Неподъемный страх придавил. Я затаился. Дышать перестал. Потом одумался, проворно вскочил и как сигану в сторону от потайного лаза! Во всю прыть перемахнул через ров, мягко спружинил коленками и шасть за бугор! Впопыхах запнулся за корень и шмякнулся со всего размаху наземь. Опять вскочил, отступил назад. Снова оступился. Навзничь упал. Чувствую, заплутал в темноте, попал не туда, куда метил. Продвигался ведь по смутному наитию. От страха чуть в портки не наделал, рисковал совсем утратить здравый смысл. Муторно стало, взмок, взопрел сразу. Так скрутило, хоть подыхай! По гроб жизни не забуду. Потом совладал с собой, успокоился, пробрался на карачках поближе к забору, шмыгнул в ямку. Решил отсидеться в траве, затеряться среди кустов.

Но что-то угнетало меня. Поелозил по земле, обратился к зеленому змию. Извлек на свет божий «пизирек» мутной заразы. За неимением лучшего и эта сгодится на худой конец! Присосался, клюкнул малость для поддержания духа. Чую: кишки бормочут о чем-то, невесело переговариваются. Закусил. Не морить же себя голодом зубы на полку положивши! В два счета всю жратву смолотил, уплел и жажду утолил. Конечно, не капитально подкрепился — от моей еды не раздобреешь, но червячка заморить удалось. Духом воспрял.

Потом залег на боковую. Здорово проняло. Лежу в счастливом похмелье тихо, как немой. Все мне трын-трава. Такая вот приятная штукенция! Совсем окосел. Страхов явно поубавилось. Соображаю: «Может, зря тягу дал? На кой черт несся очертя голову себе на погибель? Пожалуй, теперь это ровным счетом ничего не значит».

Петька опять не устоял перед искушением похвалить себя:

— Развеял остатки неуверенности, сомнений. Победоносный стук в голове, заздравный мотив, всеохватывающая радость в теле. Спокоен как лед. А, думаю, была ни была, все одно, все едино: или ишак подохнет, или шах помрет. Потом начисто забыл, зачем пришел. Дохлый номер! Глаза слипаются, смыкаются поневоле, носом клюю, голова падает на грудь, точно ее свинцом накачали. Встать невмочь. Сон безумно одолевал. Мешком привалился к дереву.

Всхрапнул, наверное. Очухался, продрал глаза, стряхнул дремоту. Думаю: «Хватит дрыхнуть». Нормально скоротал время, только промерз до костей. Дрожь не могу унять. В животе холодно, будто лягушку проглотил. Чуть не окочурился. Зуб на зуб не попадает. Переминаюсь с ноги на ногу, шепотком заунывно и нервно напеваю: «Уж полночь близится, а Германа все нет». Завелся как испорченный патефон. Приуныл чего-то, не в меру раскис, голову повесил. Даже затосковал. Потом маленько поблукал впотьмах для сугреву. Чувствую теперича ни в одном глазу.

Вспомнил, ради чего околеваю. Не прозевал ли? Нет! Охотничий азарт снова появился. Уходить не хочу, дело-то подходящее, выгодное. Снова ждать вознамерился. Ночь тихая-претихая. Темень такая! Зренье тонет. Не кошка ведь. Ночная бездна притомила меня. Припомнил страхи. В круговороте чувств опять вызрело сомненье, и смятенье растревожило душу. Тут осенило: «Наверное, спросонья выстрел померещился? Наваждение. Испуганное воображение чего ни придумает? Где только ни блуждает человеческий разум в потемках! И все же лишком много случайностей: ребята, выстрел. Не выйдет ли все это мне боком? Насколько помню, вроде не дремал».

— Да ты, небось, на самом деле в штаны наделал! — заржал Славка.

— Да нет! — не обиделся Петя, и его веселый лягушачий рот расплылся в улыбке. — Впрочем, скоро совсем расхрабрился, запрятал в глубоком чреве страх и вернулся к заветному месту. А Иваныч тут как тут, подоспел вовремя. За забором уже стоит, мешки с гречкой держит. «Куда запропал?» — шепчет. Он воистину маг-волшебник. Я раздвинул доски, мешок стал пропихивать. На что-то наткнулся. Замер в нерешительности. Случайно отпустил задрожавшую хлесткую ветку куста и опять вздрогнул как от выстрела. Иваныч с глухим проклятьем присел на мешок. Страх всю плоть мне прожег, но руки горят от нетерпения.

Еще каверзная деталь! Мертвенный свет луны выпугал, потому что кругом выползали и шарахались черные тени. Оторопь взяла. Чуть отхлынет страх и опять подступает. Дрожу как шаловливая девка от проказ. Страсть моя иссякла, померкла. Ну, совсем как замороченный! Обозлился я на себя. Невзначай замечаю: опять тучи сомкнулись, и расползлась непроглядная темень. Сумрачные объятья ночи охватили, предрекая удачу. Темнота в таком деле играет на руку.

Раз пять кряду за мешок хватался. Но вот ведь закавыка: не удавалось его протащить сквозь щель. Получается, дело не на раз-два и в дамки! Абы кто не справится. Это тебе не баклуши бить. Каши я мало ел. Квелым оказался. Вконец измученный, отступил. Воодушевление пропало. Смотрю на мешки разинув рот. Стыжусь. Несподручно Иванычу со мной на дело ходить.

Резиновое подвижное лицо Пети меняло выражение сто раз в секунду. Я с неослабеваемым любопытством изучала интересный артистичный экземпляр, примеряла его на разные роли в школьном спектакле. «Занятный парень. Для нас он мог бы оказаться просто кладом! Жаль, — такое добро пропадает! Вот так и любой талант можно разменять на мелкие звонкие монеты, — взгрустнула я. — А речь какова! Не ее ли обзывала Александра Андреевна «словесным поносом»? Кстати, в меньшей степени, но я тоже им страдаю, когда не в меру заведусь».

А Петя вдохновенно продолжал:

— Надо отдать должное Иванычу, с большой натяжкой можно назвать его стариком. Подсобил. Чуткий сердцем. Сам в момент мешки через забор перекинул! Тщательно сработал. А для меня «амуниция» тяжелой оказалась. Максим по своей природной жадности очень большие мешки передал. Тут Иваныч приказал: «Твой черед пришел вкалывать. В самую пору. Шибче беги. У меня не больно заленишься». И подсобил, на спину мне первый мешок взвалил.

Удирал я напрямки по-тихому. Предварительно осмотрелся, разведку сделал. Потом пробирался задворками. Осторожно миновал длинные порядки изб, огороды. По пути рухнул пару раз наземь со всего маху. Ругнулся, что дальше носа ничего не видать. Чувствую, ногу на коленке раскровянил. Видать, напоролся на острие. Испугался. Мало ли что? Покамест нет заражения, грязь у колонки смыл. Заодно раздобыл палку и сапоги от пудовой грязи ослобонил. Осмотрел пропоротое голенище. Отер пот со лба, раны зализал, перекурил малость.

Потом еле взволок на себя мешок. Мужские игры требуют сноровки! А тут опять луна, предвестница беды, замерцала, открывая нашу тайну. Ночь яркие огоньки-звездочки горстями разбросала по небу. И я как на ладони!.. Должен сразу предупредить: ненавижу луну с детства. Нервирует она меня. Поджилки трясутся. Шевельнулось слабое желание умотаться поскорее к чертям собачьим. Я на карачки! Аж суставы трещат. Ничего, приспособился! Лиха беда начало. Помчался как спятивший кролик. Мешок заносит, мать его... А эта чертова луна то седая и нищая, то капризная, то гордая и злая. Изводила меня, проклятая...

Изнемог, пока три раза туда-сюда мотался. Когда закончил дело, сморенный, измочаленный к Витьке поперся на станцию, потом к Вальке вломился. Столковались насчет цены. Долго не терзался, по первой согласился на его грабительские условия.

Всем по чуток обломилось. Сошлись на двух общих, обычных в наших кругах желаниях. Потом пили, пелюской хрустели, песенки тягомотные пели с бабенками. От ядреного самогона в дрожь бросало. Был смертельно, в доску пьян. До положения риз напился. Совсем память отшибло. Потом закемарил. Когда стало развидняться, домой чуть тепленьким притащился. Только к обеду более-менее потребный вид приобрел. Интересная вышла прогулка, обильная впечатлениями, — закончил Петюня, явно довольный своими подвигами.

— Ну, ты, братец, в больших дозах невыносим! Надоедливый, безостановочный болтун, — рассмеялся Славка. — Словоблудие у тебя в крови.

«Неплохой в принципе парень, не злой, только ведь пропадет бедолага ни за что ни про что, по молодости, по глупости. Худо ему без родителей. Не углядела, упустила Петьку бабушка. Его бы да в хорошие руки, как говорит моя мать», — подумала я, а вслух сказала:

— Твою бы энергию, да в мирных целях. (Я перефразировала бывшее у нас в моде критическое замечание в адрес американских империалистов.)

— И нам подфартило. Мы тоже не лыком шиты, не прошляпили. С Коляном на двоих, пожалуй, на мотоцикл мешков перекидали, а в полдвенадцатого слиняли, смылись втихаря через непролазные кусты. Поразительное коленце выкинули, редкую изобретательность проявили, — гордо доложил Артемка.

— Расскажи, расскажи! — хлынули к нему со всех сторон голоса дружков.

— Опять мочало — начинай сначала! Чего же пешком ходите? — сердито и недоверчиво протянула я.

— Нельзя на краденом богатство делать и копить про черный день, иначе все прахом пойдет, — холодно осадил меня Славка.

— А зачем воруете? Гораздо проще и честнее жить, как все. Нормальные люди не дают волю своим дурным наклонностям. Зачем пристрастились к воровству как к невинной игре? Доведет вас слепая гибельная страсть к деньгам и водке! Некому вас остановить, усмирить и образумить. Можно ведь и получше распорядиться своим свободным временем, — незатейливо рассуждала я.

— Мы не воруем, а снабжаем бедных и удовольствие получаем. Я не чувствую ни малейших угрызений, ни капли горечи. Не от результата воровства я получил удовлетворение, а от соучастия в приключении. Пошли и сделали! Один бы не решился, а вместе легче преодолеть укоры совести, они пополам делятся. А в большой компании и того лучше: вроде их уже совсем нет, — высказался Петька достаточно недвусмысленно, скорей даже очень определенно.

— Не переваливай свою ответственность на других. Совесть — штука индивидуальная, личная, — раздраженно фыркнула я и наивно поинтересовалась: — А деньги куда деваешь?

— Не знаешь? Умора! Обхохочешься! Хорошо, я просвещу тебя. Прожигаем, швыряемся, демонстрируем необузданное расточительство. Псу под хвост кидаем. Пропиваем с корешами. Нам пороскошествовать охота! Мы не скупердяи. Нам ни вот столечко денег не жалко. Здорово живем, грех жаловаться, — серьезным тоном с неожиданной откровенностью объяснил мне Слава.

Лицо его кривила ленивая усмешка. Он тоже явно гордился собой.

— Объяснил, снизошел! Поглядите-ка на него! Хватит петь дифирамбы своей грязной жизни! — в смятении закричала я. — Ты деньги и хорошее настроение оставляешь для друзей, а в плохом — тиранишь мать и жену. Это порядочно? Ты считаешь, что не наживаешься. Но могут незаслуженно разбогатеть те, кому ты перебрасываешь гречку, если, конечно, они хитрые и не приемлют законы.

— Ну, уж это не наша забота, — незамысловато заявил Петька, поддергивая просторные, отвисшие сзади брюки.

— Гонор глупого нищего! — закричала я нетерпеливо. — Давай на чистоту, коли на то пошло! Это ваша забота! Вы соучастники. Полная безнаказанность вас губит, отсюда ваш безрассудный оптимизм. А если попадетесь? Тогда табак-дело? Так у вас говорят?

— Запричитала! Чего зыришь исподлобья? Хочешь дознаться и выдать нас с потрохами? Разговорилась, вошла во вкус! Надо же додуматься до такого! Напророчишь тут, типун тебе на язык, дура безоглядная! Оставь нас в покое! Попусту не бросайся словами. Нарочно провоцируешь на агрессию? Не ищи приключений на собственную задницу. Петька, не писай кипятком. Сойдет с рук. Отмажемся. Все чин чинарем будет, все на мази. Комар носа не подточит. Мы с охранниками делимся. Заручились поддержкой. Не ущемят, не ухандокают. Минует тебя сия чаша. А если приспичит, так все равно навряд упасешься. Чему быть, того не миновать. Не падай духом, а падай брюхом! Случаются иногда крупные недоразумения, но ты не дрейфь. Жизнь — веселая штука! Допер? — высказался Славка предельно честно с нехорошим, злым блеском в глазах и лживо, как Иуда, обнял Петьку за плечи.

Чувствую: мое присутствие раздражает Славку. Но и его грубость в отношении меня задела за живое и покоробила. Я не привыкла к подобным выпадам в свой адрес и насупилась, подыскивая в уме достойный жесткий ответ. Раньше я была не очень высокого мнения об умственных способностях Славки, но теперь отдавала ему должное: он если и не очень не умен, то хитер и нагл. Одним словом, крепкий орешек.

— Мы честно, но вяло отрабатываем свою зарплату. Работаем в меру своих сил и способностей. Кому охота гробить здоровье из-за грошей? Ты, малявка, знаешь, сколько я получаю? — криво усмехнулся Артем, нелюдимая, нерасторопная, неприятная личность.

— Знаю. Не маленькая зарплата людей губит, а отсутствие совести, — взбрыкнула я в очередной раз.

— Постараюсь удовлетворить твое любопытство. Откровенность за откровенность. Так вот, я слышал от мужиков, что государство нам платит за работу только одну пятую часть. А куда остальные деньги идут?

Он вперил в меня блеклые глаза. Его крупное широкое, плоское как блин лицо потемнело, лоб сжался в гармошку и привел в движение всклокоченные белесые волосы. В голосе с могильной гулкостью зазвучала зловещая нотка.

Меня это нисколько не смутило, и я быстро нашлась:

— Наверное, на общее благо: армию, школы, медицину. Опять-таки для нас.

— Черта с два! Чушь собачья! Там я не вижу денег. Мне в свой карман надо, — Артем продолжал зло сверлить меня глазами.

— Ты же все равно пропиваешь деньги, вырученные воровством, — возражала я в неприятном нервном возбуждении.

— Не тратить же на самогон трудовые? — с чистосердечным недоумением пожал плечами Петюня.

— А если не пить?

— С тоски помрешь, — снисходительно объяснил Артем.

— А почему другие не умирают?

— Пашут много, а мне лень. И башка моя противится учению.

— Ну, тогда все понятно, — усмехнулась я.

— Издеваешься над нами? Что тебе понятно? Я не лошадь, чтобы надрываться, вкалывать до потери пульса. Я человек! — взбунтовался Петька в полной уверенности в своей правоте.

— Видишь ли, твое заключение ни в какие ворота не лезет. Что в тебе человеческого? Желания, как у животного. Вот мне некогда скучать. Было бы в сутках хотя бы часов по тридцать! А вы заплутались в потемках. Самый губительный изъян человека — гнилая душа. Так бабушка мне говорила. Человеку только за добрые дела воздается сторицей! — с пафосом провозгласила я прописную истину.

— Не гунди заерзанные слова. Высокие материи и вечность нам не по карману. Вся наша дилемма: много воровать или мало, — поняла? Заткнись, смердишь как зараза, отсохни твой язык! Зачем затесалась в нашу компанию?! Ни дна тебе ни покрышки! Доберусь я до тебя! Немедленно отрекись от своих слов и вали отсюда! — вдруг зло рявкнул Славка, уставившись на меня помутневшими от ярости глазами.

В них то злорадство, то насмешка, то ненависть. На лбу и висках вздулись вены. Он весь напрягся и начал терять самообладание. Чувствую: страсти накаляются. Надо прекращать дебаты. К чему мне знать, что еще кроется в темных уголках его души?

Видно, Славкин гнев достиг апогея, и он процедил сквозь сжатые зубы:

— Не суй нос в наши дела. Не рыпайся, прибью, если ты «с двойным дном». Ноги из задницы вырву, спички вставлю и голой на северный полюс пущу. Пожалеешь, что на свет родилась. Башку отверну! — потом смачно выругался. — Не тебе тягаться со мной. Убирайся ко всем чертям! — вдруг заорал он как одержимый. И опять закончил свой монолог непристойными выражениями.

«Богатый лексикон, — презрительно подумала я с некоторым содроганием. Мое сердечко екнуло и стукнуло невпопад. Я трижды повторила про себя: — Не боюсь этой публики».

Некоторое время мы со Славкой бросали друг на друга гневные, испепеляющие взгляды, а потом сделали вид, что упорно не замечаем наличия неприятного соседства. От злости я так стиснула кулаки, что не сразу смогла разжать онемевшие пальцы.

Дима не вмешался, не постарался утрясти разногласия, не положил конец дискуссии. Меня это удивило и жестоко обидело, даже горло перехватило от накатившего волнения. Я знала, что дружки безоговорочно признают его превосходство (по крайней мере, он так утверждал), поэтому внешне никак не отреагировала на угрозу. И хотя мат в моем присутствии вывел меня из себя, не желая драки, я сделала примирительный жест и ответила так, чтобы ненароком не обидеть парней, постоянно хвалившихся после свирепых стычек силой своих кулаков:

— Во-первых, нам по пути, во-вторых, я хотела больше узнать про взрослую, реальную жизнь. В моей семье о ней не говорят, а в книгах пишут о прошлой жизни. Да и ссориться мне с вами не с руки. Ваша жизнь — ваши проблемы. Как говорится: вам головы подставлять, да не мне их сечь.

Славка не нашелся, что ответить.

Иду и сердито размышляю: «Ну, и чего же я о жизни узнала? У дураков и жизнь дурацкая. И юмор у них примитивный. Вот недавно около клуба Шурка Малей наступил на ногу девушке, а вместо извинения пошутил: «С наступающим тебя!» Ребята смеялись, а мне было противно. И развлечения у них глупые. В воскресенье праздник был, так они выпили с утра, подпилили стойки, сняли общественный туалет с ямы и цугом, пятясь, оттащили к дому председателя колхоза. Ну, я понимаю, если бы из чувства протеста, а то ведь ради баловства! Потом целый день хвалились перед всем селом своей шуткой.

Коробит их глупость. Недавно я разозлилась на Витьку, когда около клуба стояли. Говорю ему: «Развитие твое на уровне обезьяны. Помолчал бы лучше. Зачем афишируешь свою глупость? Зачем кричишь об этом на всех углах? Раньше ты один об этом знал, а теперь все». А до него даже не дошло, что я его оскорбила. Гогочет, как конь в стойле...

Если человек и самосовершенствуется с годами, то слишком уж медленно... Далеко им до гармонии, хаос в головах. А вообще-то от поколения к поколению люди умнеют или пользуются только запасом знаний накопленных за свою, конкретную жизнь? Наверное, сильно влияет среда обитания. У этих ребят она до жути примитивная. А может, они сами слишком тупые? В памяти всплыли красивые книжные слова: «Торжественный свет истины не осенял их души...»

Мысли увели меня так далеко, что, очнувшись, я не сразу поняла, на какой улице нахожусь.

Вижу: из ворот ближайшего дома вышел высокий, нескладный, худой парень с бутылью самогона, с миской огурцов и хлеба и радостно сообщил ребятам о рождении дочери. Ребята с удовольствием вытащили из карманов стаканы, которые всегда были при них. Я знала Петра. Он ремонтировал технику на току и всегда был молчаливым, спокойным, безотказным, преисполненным степенности и сдержанности. У него было продолговатое загорелое лицо, покатые, сутулые плечи, тощие ноги в широченных, обвислых брюках, с вечно набитыми всякой всячиной выпуклыми, мешкообразными карманами. Он производил впечатление стеснительного, неловкого, не совсем уверенного человека. Но я его уважала за трудолюбие и решила немного задержаться в компании, только отошла в сторонку.

Ребята сели на землю, причмокивая, осушили по стакану самогона, закусили куском хлеба с огурцом по кругу, потом выцедили и допили остаток и продолжили хвалиться своими «победами». Лицо Петра почему-то стало покрываться пятнами. Глаза сузились. Руки беспокойно задвигались. Казалось: он не понимал, что должен делать. В нем скакали, метались и не могли вырваться наружу новые, неведомые до сегодняшнего дня мысли. Он виновато, нерешительно, страдальчески переминался с ноги на ногу. Сумятица в голове подавляла его.

Вдруг он треснул себя по макушке, вскочил, с остервенением выдернул из плетня кол и кинулся на ребят. Они бросились врассыпную и от неожиданности разметались по земле. Потом, придя в себя, с увесистым дрекольем кинулись усмирять освирепевшего друга. Но не тут-то было. С диким выражением лица Петр крутил кол вокруг себя, не подпуская ребят. Друзья не понимали причины дикой вспышки. Наконец, из широко раскрытого рта Петра вырвалось хриплое:

— Так и мою дочку какой-нибудь гад... вот так же?!

Тут теща Петра выскочила, заголосила, запричитала. Отпихивает его, оттаскивает за подол затасканной рубахи. Но он еще злее и жестче замахал колом. Димке досталось по руке, Леониду — по спине. Сцена драки была напряженная, пугающая. Поняв, что с очумелым Петром не справиться, ребята разбежались в разные стороны. Когда они вылезли из-за плетней, я победно оглядела их.

— Вы скоты, сменившие шкуру на кожу, сохранившие только облик людей. Пока по мозгам не ударят, не понимаете самых простых вещей: доброты, порядочности, уважения. Даже о мужском достоинстве у вас превратное мнение. Все переиначили, с ног на голову перевернули! Вам удобно выглядеть такими? С дурака меньше спросу — ваша любимая поговорка, — негодуя, кричала я.

Больше ни минуты не хотелось оставаться в их обществе! Я побежала домой, вспомнив, что потеряла чувство времени. Дмитрий догнал и предложил проводить. Я не согласилась. Бегу, а сама лихорадочно думаю: «Угораздило меня попасть в их компанию! Мне одного вечера хватило, чтобы понять, что эти ребята не могут быть моими друзьями. Быстро закрыла брешь в моих представлениях о них. Отвращение к ним испытываю. Почему же Дмитрий с ними? Почему безучастно наблюдал нашу перепалку, почему не поддержал меня? От него я не услышала ни малейшей грубости, а все равно возникло полное отчуждение. Ему льстит, что к нему, самому молодому, ребята относятся с уважением, считают вожаком? Он козырь среди них? Ему даже не приходится прикладывать для этого усилий. Разве он не понимает, что с ними деградирует? Значит, он глупый?»

Пришла домой на пять минут позже обещанного. Торопливо, с ожиданием катастрофы нырнула в открытую калитку. Более всего меня приводили в отчаяние непредсказуемость действий матери, неожиданность наказаний за мизерные, по большей части совсем пустячные прегрешения. Разве я сегодня совершила сколько-нибудь серьезный проступок? В небольшом опоздании я не вижу ничего предосудительного. Распекать будет? Нервы мотать и себе, и мне? Этого боюсь больше всего. Стою перед дверью как истукан. С растерзанным, испуганным сердцем покорно ожидаю своей участи. Недаром говорят, что сердце видит глубже, чем глаза?

Молюсь: «Сейчас только на Твое доброе посредничество надеюсь, Боженька. К Тебе нельзя соваться по пустякам? Так некому больше заступиться». Безуспешно пытаюсь думать о постороннем, чтобы прогнать глупые, навязчивые мысли. Неприятное волнение, предчувствие чрезмерного незаслуженного наказания гневом разрывает грудь и приумножает раздражение. В такие минуты я представляю мать жестоким тираном.

Идет. Открывает дверь. Я инстинктивно попятилась. Знаком требует повиновения. Молча неодобрительно смотрит на меня. Взгляд сулит плохое начало. Хватает за воротник пальто и так встряхивает, что пуговицы сыплются на пол. Потом бьет по лицу наотмашь спокойно, решительно, неумолимо, твердо. Она уверена в своей правоте.

Виновата. Надо было без пяти минут прийти. Господи! Отчего она видит во всем только плохое? Жаль ее...

— Опять с Димкой шаталась? Дня не хватило? Не сгорела еще со стыда? — зашипела мать.

— Не шаталась. Со станции шли вместе, всей компанией, — вяло возражаю я.

Она не удовлетворена ответом и привычно кричит:

— Сделай одолжение, не груби!

— Ваша школа, — уныло бормочу я.

— Всему есть мера. Соблюдай дистанцию!

— Куда уж больше, — тоскливо вздыхаю я и иду спать.

Лицо горит, душа болит, но чувство вины и жалость к матери сглаживают неприятные ощущения и размывают горький осадок от унизительного оскорбительного наказания.

Перемолов в памяти события дня, успокоилась. Душа остыла от пожара. Осталась лишь легкая грусть о том, что человеческий мир сложен и не совершенен. Меня всецело поглотили впечатления вечера, проведенного с друзьями Дмитрия. В моем взволнованном уме теснились новые мысли, доселе неведомые суждения. В разговорах и событиях этого вечера содержалось много пищи для размышлений.

И почему некоторые люди так бездарно проживают жизнь? Лень виновата? Димкины дружки — второгодники, которые бросили школу кто в четвертом, кто в пятом классе. Тогда откуда в них самоуверенность, манера обо всем говорить бездоказательно, вроде того, что если я так считаю, значит так и должно быть! Эталоны доморощенные! И что я за человек? Одна на селе непутевая компания, и я обязательно в нее попала! Нездоровое любопытство причиной? Глупость?

Почему-то вспомнилась встреча в городском парке. Шли пожилые супруги. Мужчина улыбнулся. Женщина ласково спросила:

— Вспомнил что-нибудь приятное?

— Радуюсь избытку хорошего настроения, которое еще не успели испортить, — криво усмехнулся мужчина.

— Я привыкла философски относиться к нашей жизни и, хотя у меня мелькнула мысль, что в данном случае ты имеешь в виду меня, я не стану заводиться. Себе дороже выйдет...

Весь их дальнейший разговор состоял из его нападок и ее защиты. Как ни старалась женщина мягко и тактично доказать свою правоту по многим вопросам, у нее ничего не получилось. В ответ она получала только издевки и насмешки. А ему нравилась их беседа. Он говорил ахинею и чувствовал свое превосходство.

— Мы ведем беседу на разных языках. Скоро совсем отучишь меня разговаривать с тобой, — тяжело вздохнула женщина. И добавила скорбно: — Погуляли на природе!..

Я сравнила беседу той пары и свои разговоры с Димой и ужаснулась их сходству. «Бежать от него и подальше», — твердо и бесповоротно решила я.

В открытую форточку донеслось разухабистое: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный...» Дмитрий с компанией горланил песни. «А мне нужны звезды», — думала я с легкой грустью, которая часто возникает от неопределенности и невозможности предугадать хороший исход будущего, но которая всегда смягчается надеждой, так свойственной юности.

«Жаль будет, если, в конце концов, Димка не сможет измениться к лучшему и не достигнет своей мечты... Устала я от взрослых мыслей. Кто бы знал, как хочется почитать сказки!» — думала я, засыпая.

ОДА

Люблю свою математичку! Маленькая, худощавая, сутулая. Острые локти все время в движении. Редкие черные с проседью волосы плотно облегают крупную голову и заканчиваются малюсеньким пучком, заколотым шпилькой, которая всегда весело торчит на затылке. Глаза серые, глубоко запавшие. Лоб высокий с волнами морщин. Приплюснутый короткий нос почти не заметен на лице. Губы тонкие. Моментальная съемка не в ее пользу.

Но вы посмотрите на Юлию Николаевну, когда она объясняет урок! Не говорит, — священнодействует! Это же «чудо в перьях!», как она сама же и шутит. Глаза сияют как звездочки из темноты. Юркое, подвижное лицо излучает тепло и свет. На бледных щеках появляется красноватый румянец, лицо меняет выражение тысячу раз в минуту. Оно бывает сердитым, веселым, счастливым, восторженным, но злым — никогда! Очаровательная женщина!

Меня поражает стремительная подвижность ее мыслей и отточенная ясность языка, выражающего тончайшие оттенки чувств, пылающий накал страсти и затаенные смешливые искорки в глазах. Юлия Николаевна с упоением рассказывает о любой теореме, бросается массой научных терминов типа: тривиальный, примитивный, квази, с наслаждением смакует изящные математические преобразования, указывает на тешущую душу чарующую очевидность и совершенство доказательств. И тут же просто, по-житейски, по-домашнему обращается к любому школьнику. Кажется, что между нею и нами нет дистанции. Но мы одновременно близки к ней и бесконечно удалены, отгорожены ее знаниями.

Замечательно то, что она позволяет нам вольности в словах, если за этим следует умный, правильный ответ на вопрос. Ребят, всерьез интересующихся предметом, она может только чуточку пожурить с легкой хрустальной, совсем не обидной иронией. Но вольность лодыря при ней звучит непозволительной грубостью. Если нашаливший не понимает свой проступок, весь класс длительной, молчаливой паузой разъясняет это зарвавшемуся ученику.

Юлия Николаевна не удостаивает бестактного своим замечанием, тем более криком. Каждый знает, что ее снисходительная улыбка горше неприкрытой суровости. А спорившему по делу толковому ученику она может простить минутную несдержанность, даже резкость. Только шутливо, остерегающе погрозит пальцем и весело вскрикнет что-либо наподобие: «Сто лет в обед твоему обещанию! Суворова на тебя нет!» Или: «Будем учиться правильно и хорошо мыслить — вот основной принцип морали». Она удивительно доброжелательна!

В любой ситуации она не теряется и чаще всего находит шутливый выход из неловкого положения. Мы восхищаемся ее чувством юмора и при удобном случае сами пытаемся ее чуть-чуть подколоть. Она нам отвечает тем же. Один раз в ответ на грубую шутку ученика по лицу ее прошла серая тень, и она, охлаждая невоздержанного «юмориста», сказала грустную непонятную фразу: «Трагическая роль шута глубинна и преисполнена высокой ответственности».

Как-то услышала от нее на перемене анекдот: «Математика попросили:

— Пойди на кухню и поставь чайник на огонь.

Вернулся. Не поставил. Его спрашивают:

— Почему?

Получили ответ:

— Зашел, посмотрел, задача имеет решение. Ушел».

Не всегда нам сразу доходит смысл ее шуток и прибауток, но тем они ценнее для нас. Мы учимся их понимать.

Помню, когда я была еще в пятом классе, встретив меня на станции, Юлия Николаевна попросила:

— Передай маме вот эту сумку, книжку и еще спасибо.

— А спасибо донесу? — пошутила я.

— Поднатужься, — подыграла она мне.

Мне было приятно. Люблю, когда взрослые понимают наш юмор. У Юлии Николаевны внутри камертон, настроенный на малейшую, даже пустячную шутку. Она, как восторженный ребенок, подпрыгивает от радости, услышав от ребят что-нибудь «юморное». Я сказала ей об этом, а она ответила: «Сына за шутки обожаю. Иной раз прихожу с работы измочаленная. В такие минуты хочется свалиться на кровать и никого не видеть, не слышать. А он подойдет, миленькую шуточку отпустит, раздражение и усталость сразу пропадают. Откуда и силы появляются на «великие» домашние дела?»

— А сколько сыну лет?

— Сашку? Девять. Поздний он у меня, — улыбнулась учительница. — А дочь другая. Трудно ей без юмора в нашей непростой жизни...

У меня с раннего детства тормоза слабоваты. Случается зарываться. Знаю за собой такое. Вот раз сижу на уроке, а Юлия Николаевна чертит на доске от руки равнобедренный треугольник. Я ей с места:

— Какой же он равнобедренный? Одна сторона на десять сантиметров больше другой.

Юлия Николаевна так и застыла со вскинутой рукой, потом волчком закрутилась на месте, повернулась ко мне и говорит:

— Ну, смотри, если хоть на два сантиметра ошиблась, задам перцу! Иди, измеряй!

Смущенная своей выходкой, выхожу к доске и с деланной веселостью прикладываю линейку к чертежу. Девять сантиметров. Ура! Обошлось! Юлия Николаевна смеется:

— На этот раз повезло. Садись. Не удалось мне тебе шею намылить! Ох, вздую как-нибудь!

— Думаю: у вас еще будет такая возможность, — улыбаюсь я в ответ. — Может, все-таки остаться у доски?

— Нет, сегодня я тебе не приготовила задачку. Иди поерзай на парте, только другим не очень мешай.

— Ладно, — успокоившись, миролюбиво соглашаюсь я.

А она добавляет с сожалением и улыбкой:

— Надо же, а ведь был глаз-ватерпас!

Один раз я разбаловалась так, что переступила границу дозволенного, забыла, что «умный человек осторожен и в словах, и в делах». Случилось такое потому, что в школу пришел мой знакомый со станции. Я отвлеклась от урока, а на перемене получила от Юлии Николаевны «между глаз» — взрослую шуточку в свой адрес. Впервые взорвалась и нагрубила.

— Неужели простишь математичке «укол»? — спросила Валька Панчукова с ехидной улыбкой, которую ей не удалось спрятать за мнимой заботой.

— Ей прощу! — отрезала я грубо, не желая впускать в мир своих чувств одноклассницу, которой хотелось поймать меня на моей излишней бесхитростности и вспыльчивости.

Я не считала себя достойной реплики учительницы, но понимала, что не имела права так реагировать. Следующий урок прошел бездарно, бестолково, а на перемене я пошла извиняться. Разревелась, потому что очень любила учительницу. Чувствовать себя виноватой перед ней было выше моих сил.

— В любом обществе существует система ценностей. Каждый черпает из нее только то, что ему созвучно. Страшно подумать, что было бы с людьми, если эту систему перевернуть вверх ногами! Я рада, что ты смогла подойти. Поведение, наверное, самый сложный для тебя предмет потому, что нет другого учебника, кроме жизни. А она таинственна, неясно очерчена, весьма не предсказуема и каверзна. Знаешь, молчание, достойно выдержанная пауза могут сильнее обидеть, задеть, научить (умного, конечно), чем длинная грозная бестолковая речь, — мягко произнесла Юлия Николаевна, дружелюбно положив мне на плечо свою маленькую сильную жилистую руку. — Воспитанность — внешний атрибут. Главное, чтобы к ней прилагались ум и совесть.

Я ценила ее наставления, потому что она знала истинную цену людям, безошибочно определяла их характеры, опытным зорким глазом выбирая в них главное.

Когда мы обе успокоились, я спросила учительницу:

— Вы в детстве шустрой были?

Мелкие морщинки у глаз ее всколыхнулись, потом она сделалась задумчивой и далекой.

— Всегда огнем горела. Жаль, что поубавилось силенок, потеряла былой заряд, хватка уже не та. Возраст. Понимаешь? ...Помню, еще до школы, нашкодим с дружками, я домой прибегу, гляну на икону Николы Чудотворца и замру. Он на меня осуждающе так глядит! Я сотворю крестное знамение и за печку, и под кровать прячусь, а он все равно видит и сердится. Ох, и боялась я его, пуще маменьки!..

А со школой у меня поначалу неувязка вышла. Сестренка училась читать, а я у бабушки на коленях сидела и буквы запоминала зеркально перевернутыми. Пришлось переучиваться. А еще щупленькой была и ростом маленькой к тому же, в ряду последняя стояла. Досаждал мне одноклассник Леша Кащеев, крупный красивый мальчик. Обижал, проходу не давал. Перестала я в школу ходить. Гуляла, на санках с горки каталась, пока другие учились. А маму попросила, чтобы она у врача взяла справку, будто нельзя мне пока в школу ходить. Додумалась же до такого! Никакие уговоры не помогали отправить меня в класс. Пошли в поликлинику. Доктор написала в справке, что надо идти в школу, но я все равно всю зиму дома просидела. Мать не лупцевала, не жучила меня, только осторожно, издалека «подъезжала» с разговорами о школе. А весной учительница весь класс привела ко мне домой и очень ласково упрашивала вернуться. И все ученики обещали дружить со мной. Я поверила и продолжила учебу...

Потом тетя меня воспитывала. Она в горисполкоме уборщицей работала. Великой души человек! Интеллигент до мозга костей, хоть и неграмотная. Отец ее замерз в поле, в стогу сена. Мать угорела. С семи недель отроду тетя одна-одинешенька осталась. Чужие люди ее растили. Она была золотушным ребенком, слабым. В тринадцать лет приписала себе годик и на торфоразработки пошла работать. Надорвалась. Детей своих не имела. Мне и моей двоюродной сестре Любе жизнь посвятила. У меня светлые годы были с тетей. В техникуме я тогда училась...

— Юлия Николаевна! Как это можно быть неграмотной и в то же время интеллигентной? В моем понимании интеллигентный человек должен быть, прежде всего, образованным и культурным.

— Я говорю об интеллигентности вне зависимости от образования и занимаемой должности, об интеллигентности души человека — культурного достояния народа. Желание понять другого есть один из важнейших признаков интеллигентности в высочайшем смысле этого слова. Еще взаимный интерес должен присутствовать, терпимость, скромность, уважение; позволение иметь свое мнение, то есть признавать свободу думать иначе, быть непохожим на других. Интеллигентный человек не может заниматься самообманом, ему присущи сомнение, доброта (но с мечом), высокая духовность, сознательность, требовательность к себе, чувство независимости. Он гуманист. Еще А.С. Пушкин говорил: «Чтить самого себя». «Без собственного достоинства отдельных людей не могут существовать ни демократия, ни культура». Величие человека — в его самоуважении. Образованность стоит на втором месте после этих качеств. Для образования нужны книги и свободное время, а интеллигента создает живое общение. Оно является главным условием соответствующего воспитания личности.

Истинно интеллигентных людей, как и одаренных, мало. В силу своей деликатности они часто становятся жертвами диктаторских режимов. И в обыденной жизни им нелегко. Беречь их надо. Они аккумулируют национальную культуру, науку, традиции и передают следующим поколениям. Их гибель равна уничтожению библиотек и является трагедией для любой страны. Искоренение интеллигенции равносильно преступлению против всего населения, потому что она является носителем и накопителем жизненно важных черт. Многие цари в первую очередь уничтожали интеллигенцию, чтобы было легче поработить народ.

Интеллигентный человек не поставит свое имя под научной статьей, которую не писал. А бюрократ может. Твоя бабушка, будучи тяжело больной, не капризничает, не злобствует, думает о тех, кто рядом, не хочет их слишком затруднять, а моя соседка измывается над дочерьми, унижает их и считает такое поведение нормальным. А разве редко ты слышишь: «Очки на нос повесил! Умника из себя строит! Гляньте на него: шляпу надел!» Небрежение опасно.

Интеллигентность — это та крепость, которую взять труднее, чем одолеть физическую силу. Людям с высоким полетом души, с высочайшей внутренней интеллигентностью присущ героизм. Им есть на что опереться: на любовь к родине, религию, веру в идею. Они могут вынести то, что, казалось, вынести нельзя. Как правило, это люди в определенной степени независимые...

Ой! Увлеклась я, нить разговора упустила, — улыбнулась Юлия Николаевна. — Ах, да, о своей юности рассказывала. Тетушка моя, где могла, подрабатывала, помидоры выращивала на малюсеньком участке, чтобы нас подкормить, потому что по ее собственному признанию, очень хорошо помнила болезненно мучительный голод своего детства... Будто теперь вижу, как принесла она нам по кусочку нототении, палтуса, хека и праздник устроила. Потом еще купила, а мы уже охотку сбили и не так радовались. Часто ее вспоминаю... беспрестанно. Главное мое удовольствие в жизни состояло в том, чтобы читать книжки. Она приучила.

Тетина благодарность благодетельной судьбе за крохи помощи, доброта, бескорыстное нежное участие к совершенно чужим окружавшим нас людям, искренняя жалость ко всем страдающим производили на меня сильное впечатление, тем более что она сама часто находилась в отчаянном положении. Такие сердца встречаются не так часто, как хотелось бы...

Многое почти совершенно изгладилось из моей памяти. Но один, казалось бы, совсем пустяковый случай помню очень четко. Подружка Валя у меня была. Очень хорошая, верная. Мы никогда не ссорились. Круг интересов у нас был широкий. Еще страстишку маленькую имели: акробатический кружок. Мы были худенькие, легкие, подвижные. Подружка очень успешно занималась, была пластичной, гуттаперчивой. Еще в музее зарядку делали. Бегали. Все в радость было.

Помню: осень стояла холодная, мерзкая. В тот день было особенно ветрено. Но мы не желали никаких поблажек телу. Отыскали в кладовке старые тетины вещи. Я старое, линялое пальтишко натянула. Валя тоже себе что-то подобрала. Отзанимались без энтузиазма. Идем домой. Вид у нас ужасный: ссутулились, пальто мятые. Сгорбленные фигурки ветер качает. Рабочие идут со смены. Им лет по двадцать пять. Слышим: «Молоденькие, а уже пьяные...» Оглянулись, поняли, что про нас говорят. И будто пришибло обоих на месте. Страшно подействовали их слова. Стыдно стало своей бедности. По пятнадцать лет нам тогда было. Перестали мы бегать... Извини, тороплюсь я, юбилей сегодня у Анны Васильевны. Стишки ей на прошлой перемене накропала.

Я и раньше слышала, что Юлия Николаевна — незаменимый человек при устройстве всяких спектаклей и празднеств, но про литературные способности не знала.

— Вы еще и стихи пишите? — изумилась я.

— Да не стихи, простенькие рифмованные послания. Главное, что они от сердца. Логический ум не бывает помехой в стихосложении.

— Прочтите, пожалуйста, очень прошу, — взмолилась я.

— Ну что с тобой поделаешь, неугомонная, ведь не отстанешь, все равно у Анны Васильевны выпросишь, я тебя знаю, — улыбнулась Юлия Николаевна и подала листок, исписанный крупным, размашистым, но ровным почерком.

Я впилась глазами в красивые строчки:

— Здорово! — выдохнула я. — Как вы сочиняете?

— Мгновенно. Сначала озарение приходит, потом начинаются поиски слова. Все делается быстро, когда знаешь, что ищешь. Коллеги принимают поздравления с восхищением, с детской радостью, благодарностью, без чванства. У нас хороший коллектив.

Добрая грустная улыбка освещала лицо моей любимой учительницы. Я любовалась ею...

На уроках математики Юлия Николаевна постоянно устраивает соревнования. В них она поощряет и развивает «ненасытное любопытство к знаниям». Объяснив материал, Юлия Николаевна начинает работать с классом, чтобы закрепить тему, а нам, шестерым отличникам, дает персональные задания и говорит: «Как решите, живо руку вверх, чтобы получить домашние номера, а если и с ними справитесь, то возьмете те, что с двумя звездочками. Ценю необыкновенно изящные проявления математической мысли».

Конечно, первой поднять руку и получить сложное задание — престижно. Его можно не успеть выполнить в классе и закончить дома, но главное — заслужить! Честно говоря, на математике я пишу коряво, зато очень быстро и за счет этого выигрываю время. Моя подруга Валя Кискина никак не может перебороть себя, чтобы писать некрасиво. Я ее уговариваю, потому что стыжусь вести соревнование в неравных условиях. Остальные тоже пишут кое-как. Юлия Николаевна на помарки не обращает внимания. Зато во время урока, отвлекаясь от доски, находит время нас подбодрить, подзадорить: «Быстрее соображайте, не формулу мечты изобретаете!»

А как она радуется каждому удачному или оригинальному решению, буквально летает по классу и восторженно вскрикивает:

— Ну, чертенок, ну, порадовал. Какая прелесть! Заметил, какой сложный острый вариант, насыщенный необыкновенными возможностями! Вижу, корпел над хитрой задачкой с удовольствием. Ребята, запишите объяснение себе в тетрадки и разберите по косточкам. Зачастую прозрачность и легкость мысли одерживает верх над мятежной фантазией. Но обратите внимание, какое великолепное воображение проявилось в этой задаче! Отчасти воображение дано человеку, для того чтобы компенсировать в самом себе то, что он представляет собой на самом деле, то бишь для приукрашивания. Но нас на уроке интересует другой аспект этого многозначного слова, применительно к науке, в частности, к математике.

До меня доходит смысл ее иронии, и я громко смеюсь.

— Ну вот! Закатилась душа в рай. Тормози! — с улыбкой грозит мне пальцем Юлия Николаевна.

И я беру себя в руки.

Как-то сижу на уроке и неясно чувствую, что каким-то образом осознаю связь двух теорем, хотя окончательно не понимаю ее. Молчу, не спрашиваю учительницу. Сама хочу докопаться до сути. При этом во мне сначала возникла воинственная напирающая сила, потом явилось вдумчивое спокойствие...

Случалось, что и тайная (внутренняя) радость первенства стимулировала мысли. Предвкушала очаровательнейшую реплику Юлии Николаевны и заранее улыбалась...

Не к месту вспомнились слова литератора: «Оставь свои вирши для надгробного камня». А сам не отмечен ни самолюбием, ни вдохновением, ни любовью к предмету. Я-то ни о какой тайной даровитости и не помышляла. Трезво, очень даже трезво оценивала свои литературные способности, больше к математике склонялась. Зачем же принижать меня еще больше?.. А у Александры Андреевны живые слова, насыщенные тонкими чувствами и неведомыми интонациями. Она понимает нас...

Слышу задушевный, задумчивый голос:

— ...Знакомясь с одной теоремой за девятый класс, вдруг почувствовала неуловимую связь с другой, из учебника за десятый класс. Попыталась осмыслить углубиться в идею. Ускользала, не раскрывалась мне тайна. Думала, может, разгадка находится за пределами моих возможностей? А может, и другим она не поддается? Записала вопрос в свою секретную тетрадку. Много раз возвращалась к нему, ища связь прерывающейся, как нить, мысли, срывающейся в бездну непознаваемого. Интуитивно улавливала связь, зависимость, а осознанно поймать за хвост ускользающую идею не могла.

На вступительном устном экзамене по математике на заочное отделение МГУ педагог задал мне вопрос, и я вдруг мгновенно представила себе ту, давно мучившую меня, связь и нашла правильный ответ. Экзаменаторы восхищенно переглянулись и пожалели, что я не имею возможности учиться в Москве на дневном отделении... Потом дочь родилась. Пришлось оставить учебу. Плакала долго... Позже пединститут окончила экстерном.

«Это совпадение? Телепатия? — подумала я тогда. — Нет. Другая теорема терзает меня своею неразрешимой загадкой».

А на контрольной работе Юлия Николаевна не дает специальных задачек и заставляет писать красивым почерком с подробными выкладками. «Это надо начальству для отчета, — поясняет она, — а остальное, чему учу, для вас, для вашего будущего». Мы стараемся не подводить ее. А как она разговаривает с комиссией! Верх деликатности. Вот это человек! Сила!

Как-то вместо «экспресс-опроса» по формулам и формулировкам Юлия Николаевна устроила нам пятиминутку на тему «Что ты ощущаешь, когда не получается решение задачи?». В результате вышла великолепная разминка не только для мозгов, но и для чувств. В конце урока она подытожила:

— Стандартные задачи из школьного задачника должен уметь решать каждый. В данном случае вы отличаетесь друг от друга только скоростью мышления. При решении более сложных задач я считаю необходимым требовать «обязательность непрерывного размышления и логического вывода», расширяющего границы понимания.

Примечательно, что Юлия Николаевна не считает себя «указующим перстом и взыскующим оком», отслеживающим степень падения нравов или умственных способностей. На древние умы ссылается. Сократа любит цитировать. Рассказывает о его уникальной терпимости, безоглядной пытливости, непредвзятости, справедливости, непритязательности, независимости и о многом другом интересном и полезном для нас. «Истина открывается только нравственным людям, — утверждает она. — Наука дает не только и не столько знания, сколько формирует способность к мышлению. Собственным саморазвитием вы сможете заслужить звание интеллигентного человека. Это достойное звание!» Ее слова — маяк для наших душ. Они окрыляют, прибавляют нам жизненной стойкости.

Юлия Николаевна верит в нас. А как она ведет урок! Заслушаешься! «Пир разума!» (Ее слова.)

— Обратите внимание, ребята, какое изящное непредсказуемое доказательство теоремы! Теория — это фантазия, и чем она необычней, тем реальней. Мыслите широко, свободно, солнечно! На любой науке лежит печать поэзии. Настоящая наука всегда имеет эстетический налет, потому что пытается разгадать гармонию построения Вселенной. Не зря математику сравнивают с музыкой. В них обеих просматриваются общие законы развития. «Ну-ка, высказывайте по очереди свое мнение: в чем прелесть этой теоремы, где изюминка?» — с искренним восхищением просит она. И мы вступаем в увлекательный мир математики. Каждый ее урок — рациональная концентрация гениальных мыслей древних и современных ученых в ее яркой образной живой интерпретации.

Ее эмоциональная поддержка, одобрение заставляют нас думать, иметь свое мнение и отстаивать его, не бояться браться за трудное незнакомое задание. Если что-то не получается, она никогда не унижает, а тактично подсказывает. И все это делает быстро, весело, энергично. Парадокс! Математичка — и вдруг веселая. Хотя внутри я грустный человек, но тоже заражаюсь оптимизмом и постоянно держу в голове ее слова: «Надо стараться прожить жизнь как поэму радости». При этом начинаю лучше понимать слова бабушки: «Радуйся тому, что сегодня солнечный день, тому, что ничего плохого не произошло. Улыбнулся тебе человек, и ты ему улыбнись».

Юлия Николаевна никогда не кричит, не обзывает учеников. Ее серьезные слова не похожи на взбучку. Расшалится кто-нибудь не в меру, она тихо и грустно скажет: «Не возносись на пьедестал глупости. Смелость не глупость». И продолжает урок. Не ответил отличник на простой вопрос, она наклонится к нему и укоризненно так прошепчет: «Пораскинь мозгами, отрешись от мелочей, будней. Соберись. Думать никогда не вредно». На весь класс не высказывается, самолюбие наше бережет. Хотя в некоторых случаях бывает взыскательна, например, жестко истребляет тщеславие, суетность. Не выносит низкопробной лести, сиропной похвалы, но понимает, как слабым ученикам нужно ее одобрение, искренне радуется их малейшему успеху и снисходительно журит за промахи. Еще она учит нас говорить. Мы любим спорить с ней, «проезжаться», острить. Знаем: она поймет.

Юлия Николаевна не боится уменьшить дистанцию между учителем и учеником, но учит чувствовать «край». Оставляя после уроков, не злорадствует, а сожалеет, сокрушается и так обращается к ученикам: «Ребятки, учение не прихоть, а жизненная необходимость. Знания помогут вам обрести себя, превратят вас в повелителей своей жизни. Расставим точки над «i»?» Потом ввернет пару умных фраз, и мы сразу настраиваемся на понимание математики, жизни, людей. «Ты можешь», — внушает она, и слабый ученик приходит с выполненным домашним заданием.

Еще в пятом классе, проводя уроки вместо заболевшего Петра Андреевича, она сказала мне перед всем классом: «Ты по ошибке девочкой родилась, у тебя логический ум. Да и дерешься ты здорово!» И только теперь, в седьмом, я поняла, что значили для меня эти, казалось бы, бесхитростные, даже шутливые слова. Я поверила в то, что у меня не должно быть проблем при изучении математики, и стала самостоятельней, научилась находить радость в понимании предмета. Я полюбила его. (Благодаря ей, любимой учительнице, после школы для меня открылись врата Московского университета и механико-математический факультет принял меня в свое научное лоно.)

Юлия Николаевна никогда не ругает ребят за невыполненное домашнее задание, а просто грустно смотрит, явно воспринимая непослушание как личную обиду. При этом губы ее по-детски оттопыриваются. Виновный молча опускает голову, не возражая, не оправдываясь. Иногда она вбегает в класс и произносит: «Не хочу портить себе настроение. Если у кого были объективные причины не выучить, — сразу сознавайтесь!» Ей никогда не врут, потому что она чувствует обман. Ее коробит и раздражает ложь.

Каждый урок учительницы начинается с улыбки. Ее поведение определяет наш настрой. А ведь у нее забот не меньше, чем у других учителей. «Разве можно начинать решение задачи с кислой физиономией? При этом мозги зажаты, и мысли не текут свободно?» — объясняет она.

Колька Корнеев часто крутится на уроках. Юлия Николаевна подходит к нему, кладет руку на голову и говорит тихо:

— Выпрямись. Ученику со строгой осанкой уже не хочется шалить, и он успокаивается. Теперь собирай мысли и направляй в одно русло. Думай, вникай.

Коля затихает. Но думать у него пока плохо получается. Много «белых пятен» за предыдущие годы. Раз он разошелся и как закричит на весь класс:

— Ой, у меня опять ответ не получился. Ой, я в обморок сейчас упаду!

А учительница спокойно так ему отвечает:

— Не бойся, на земле еще никто не остался — все вскакивают.

Легкая ирония прозвучала в голосе Юлии Николаевны. Все пригнули головы, давясь смехом. Коля быстро угомонился. Он часто брякает глупости и грубости. Мы одергиваем его, а иногда просто молча, сердито смотрим в его сторону. Он с безразличным видом отворачивается. Но я вижу, что как рак краснеет его шея. Юлия Николаевна вдруг подходит к нему и мягко спрашивает: «Этот ляпсус я тебе прощаю, но долго мне еще ждать, когда ты поумнеешь? Мой характер уже стал портиться. Значит, старею. Утешь меня, поторопись. Я гордиться тобой хочу». (И гордилась. Коля стал директором завода.) Коля кисло улыбается, но задумывается над словами учительницы.

У Юлии Николаевны есть редкостная способность: уметь самого, казалось бы, никчемного, неудачливого человека представить состоявшимся, значительным. Она умудряется «выкапывать» в каждом из нас совсем незаметные хорошие качества, приподнимать их на неожиданную высоту, после чего хочется присмотреться друг к другу внимательней. «Коля очень скован, неуверен в себе, поэтому и шалит. Я не хочу его приструнивать. Осадить всегда успею. Он соображает, но упустили его. В семье десять детей. Трудно ему. Взгляни на двоечника с последней парты добрыми глазами. Может, в нем проснется что-то особенное, чего он в себе и не подозревал», — говорит она мне на перемене. И я задумываюсь.

Коля теперь возбуждает во мне участие и любопытство. Может, ему некогда учить уроки, как мне читать художественные книжки? Я раньше его лентяем обзывала, а он вверх голову задирал и ничего не отвечал. Своим аршином его мерила! Теперь я объясняю девчонкам домашние задания, садясь ближе к парте Кольки. Но он часто убегает погулять. Я как-то, работая во дворе, подумала, что ему, как и мне, хочется порезвиться, поскакать. Но я уже привыкла к тому, что работа — в первую очередь, а чтение и игры — в последнюю, а у него, видно, не хватает силы воли, и он все равно играет, когда нужно повторять урок.

Юлия Николаевна не безразличная. Она часто напоминает, что жизненная стезя человека — это путь к совершенству, что наше счастье в глубоких, осознанных знаниях. «Запомните, ребятки, — говорит она, — талант человека заключается в том, чтобы уметь постоянно открывать новое и углублять уже познанное». Помнится: шли мы всем классом в кино, а она догнала нас и вдруг спрашивает:

— Почему идете ссутулившись? Посмотрите на Володю. Плечи опущены, руки болтаются как веревки. А ты, Аннушка, загребаешь пыль ногами. Приподними, пожалуйста, подбородок, плечи расправь, улыбнись. Куда улыбки задевала? По карманам рассовала? Ой, какая вымученная! А где широкая, жизнерадостная, искренняя? С улыбкой на лице в голову всегда приходят добрые мысли. Кому тебе всегда хочется улыбаться? Бабушке, друзьям? Это хорошо! Так. Иди уверенной, стремительной, легкой походкой. Мальчики, посмотрите, красавица-то какая, наша Аннушка! Одни переживают, что ростом маленькие, другие — что высокие, третьи — что полные. Вы должны быть разными! Но каждый обязан любить и уважать себя. Люди редко рождаются грациозными, изящными. Их такими делают родители или они сами.

— Какая там грация, когда таскаешь сумки да мешки? — возразила я.

— А как же «Есть женщины в русских селеньях...»?

И вдруг, как бы оправдываясь, усмехнулась грустно:

— На меня смотрите? Не было у меня ни сил, ни времени расправить плечи.

В семье старшей была при семерых детях. Училась в институте и работала. Муж — инвалид войны. Для меня главное было: не потерять себя, все трудности перенести. Вам несколько легче: у вас есть время подумать о гармонии внешнего и внутреннего, чтобы уметь владение своим телом связывать с душевным состоянием. Но не подражайте друг другу. Каждый из вас — индивидуальность. Осталось немного, — сделать себя личностями. Хотите знать, что значит быть личностью? Очень хорошо! Поговорим потом, а сейчас поторопитесь, в клуб опоздаете.

Юлия Николаевна, мягко улыбнувшись, пошла в сторону магазина. А я вспомнила ее слова: «Ребятки, жизнь человека — функция многих переменных. В этом ее сложность, и этим же она интересна. Чем умнее и трудолюбивее человек, тем глубже он познает функцию жизни. Величайший восторг — чувствовать себя образованным и эрудированным человеком! Учитесь думать, анализировать. Стремитесь жить полезно и ярко. Вот вам одна из многочисленных формул счастья».

— А любовь к мужчине в нашей жизни, на каком месте должна находиться? — скорчив хитрую рожицу, спросила ее в тот же день Валя Панчукова.

Слышу позади себя раздраженный мальчишеский шепот: «Умней вопроса не нашла. Голодной куме все хлеб на уме».

— У всех по-разному, — задумчиво ответила Юлия Николаевна. — Помни одно: любовь к мужчине — только один аспект жизни, хотя и очень важный. Потерпев неудачу на «фронте любви», не стоит делать из этого трагедию.

— А деньги? — осторожно полюбопытствовал Вова Корнев.

— Материальная сторона жизни важна, но ее место в ряду ценностей — где-то ближе к концу цепочки человеческих интересов. Посвящать всю жизнь добыванию денег для роскоши — бессмысленно, если духовная составляющая близка к нулю. А вот прикладывать максимальные усилия в учебе и работе для создания нормальных условий жизни — обязан каждый из вас. А для этого каждый из вас должен подниматься на вдохновенные высоты, стремиться стать профессионалом в выбранной специальности, быть нетерпимым к разболтанности, необязательности, разгильдяйству, чтобы дурное к вам не прилипало, и грязь отскакивала. Невзыскательность губительна. Услышьте самих себя, поймите свое предназначение, стройте себя старательно. Великое счастье — заниматься любимым делом. Никогда не забывайте и проносите через всю свою жизнь то, что когда-то приятно поразило вас. Копите в сердце радость, а не обиды. Не допускайте в сердце ложь. Я еще не надоела вам со своими рассуждениями? — озабочено спросила учительница.

— Нет! — ответил за всех Эдик Набойченко. — С нами никто не беседует на такие важные темы. А если и объясняют, то как-то по-детски упрощенно. Мы понимаем ваши слова. Они для нас — откровения».

Недавно я спросила у Александры Андреевны:

— Почему Юлия Николаевна живет на станции, а работает в нашей школе?

— В их школе уже есть талантливая учительница математики. В ее жизни, кроме науки, ничего не существует. Если она отыскала какой-то новый задачник, то пока весь не изучит, даже в квартире не убирает. Семьи у нее нет. На урок может прийти неизвестно в чем. Ученики называют ее «наша прелесть». Конечно, есть в их словах доля иронии. Но они очень любят ее.

Потом, понизив голос, вопросительно подняла тонкие, чувствительные, подвижные брови и спросила:

— Ты на самом деле не знаешь, как Юлия Николаевна к нам попала?

— Не слышала, — удивленно ответила я.

— Работала она на станции. В то время в их школе учился старший сын начальника милиции. Очень плохо учился. Вел себя неуважительно. Заносчив был не в меру. Как-то подскочила к нему Юлия Николаевна, взялась за концы его галстука и говорит: «Ты не достоин носить частичку знамени!» Мальчишка рванулся, и кусок галстука остался в руке учительницы, потому что он был прожжен в нескольких местах. Любил этот школьник, где попало, разводить костры. А его отец настрочил в город письмо ... будто Юлия Николаевна красное знамя перед учениками разорвала... Полгода она без работы сидела. В семилетку в каком-то селе устроилась. Потом твой отец ее присмотрел.

— Почему директор ее не защитил? — возмутилась я.

— Для него главное, чтобы его волю исполняли. А Юлия Николаевна любила все по-своему делать. Часто говорила нелицеприятные вещи, и ей все с рук сходило. Умные — всегда свое мнение имеют. К тому же она не боялась высказываться по любому вопросу. Считала, что талантливых детей оберегать надо, они как золотые крупинки в песке. Директор боялся ее.

— Так пусть бы учился у нее.

— Таланту не научишься. К тому же, у нее еще талант доброты присутствует. Всю себя ученикам отдает. У нее невероятная, неистовая преданность любимому делу. Активная очень. Таких тоже не во всяком коллективе любят. (Она сама любила только тех, кого уважала, но не заносилась, вела себя с коллегами дружелюбно и мягко.) По ним трудно равняться. Вот и поддержал парторга на собрании. Парторгом у них жена директора была. Не ладила она с Юлией Николаевной.

— А она здесь при чем?

— Король правит, да королева управляет, — засмеялась Александра Андреевна и предупредила: — Только ты не распространяйся об этом.

— Понимаю, — заверила я. — Даже после такого жуткого случая Юлия Николаевна не потеряла чувство юмора и осталась уверенной в себе!

— Умная женщина может позволить себе быть интересной и уверенной, — улыбнулась Александра Андреевна. — Вот недавно на педсовете она Кодекс чести учителя и ученика представила.

— А про что учительский? — полюбопытствовала я.

— Вот к примеру:

1. Каждого ребенка с самим собой сравнивать, а не с отличником или слабым учеником: важно, насколько он сегодня стал лучше, чем вчера.

2. Хвалить слабого ученика даже за малые успехи, а сильного — только за большие.

3. Не требовать грубо (не ломать через колено), а пробуждать желание учиться.

4. Не обзывать ребенка. Не унижать!

5. Уважать внутренний романтический мир детства, не разрушать «заколдованных пещер» детской души...

Ну и многое другое. Она как-то мне сказала:

— Ребенок должен жить среди старых вещей несущих очертания быта и тепла. А мы часто их уничтожаем. Даже взрослыми возвращаясь туда, где прошло наше детство, мы хотим находить дорогие сердцу безделушки.

— Интересно! А мы с нею в конце пятого класса шутливый ритуал совершали. Он назывался: «Здесь похоронена моя глупость». Каждый ученик описывал на листочках свои плохие поступки и складывал в спичечные коробки. Потом, во время уборки территории, мы пели «ритуальные» песни, которые сами придумывали, и сжигали «свои глупости».

— Фантазии ей не занимать. Педагог от Бога. Человек с замечательным сердцем. Любовью пронизано каждое ее слово, движение, взгляд, — сказала Александра Андреевна. — Ты знаешь, она раньше в футбол с ребятами играла. Теперь только в качестве судьи иногда выступает.

— Нам нравится, когда учитель имеет интересное хобби, умеет что-то красиво делать, помимо работы, пусть даже скромно по нашей бедности, но со вкусом одевается. Чтобы не был «синим чулком». Иногда мне кажется, что излишне темной одеждой и строгим поведением некоторые учителя пытаются поставить учеников в определенные рамки своих устоявшихся взглядов, надеясь избежать проявления новых, может, даже прогрессивных мыслей и действий, вместо того чтобы искать разнообразные пути для свободного развития личности. Конечно, это много труднее, чем надеть серую робу. Или для «усмирения» детской глупости и этот метод не стоит исключать?.. А учителя не завидуют Юлии Николаевне? — брякнула я и тут же, опомнившись, попыталась увести разговор в другое русло.

— Нет, — ответила за себя Александра Андреевна, поняв мою маленькую хитрость, — я не завидую. У нас разные аспекты влияния на школьников. Идем с нею параллельно, а все равно пересекаемся в душах детей. А это главное. Поняла?

— Конечно, — ответила я тогда.

Мне было приятно, что такой тонкий и требовательный педагог, как Александра Андреевна, разделяет мое мнение и тоже очень уважает мою учительницу математики. Мне казалось, что все в школе должны замечать недюжинный талант Юлии Николаевны и любить ее. Благодаря ей и Ольге Денисовне наша школа славилась студентами-«технарями».

Вспомнился спор учителей о плюсах и минусах раздельного обучения детей. Разве это самое главное? Были бы учителя хорошие, понимающие!

ДОРОГИЕ МОИ УЧИТЕЛЯ

Сижу на уроке биологии и размышляю. Привычка читать новый учебный материал перед тем, как его расскажет учитель, привела меня к мысли, что, вообще-то говоря, я не вижу для себя смысла традиционного обучения в классе. Для меня было бы намного быстрее разобраться с любой темой самой, а потом выяснить с учителем сложные моменты. Хотя затруднений в понимании школьной программы пока не встречала. Выслушивать, как скучным, ровным, тягучим голосом «химиня» пересказывает очередной параграф, противно. Ее отполированные, лишенные воображения и живости слова отскакивают от нас, как холодные и бесцветные льдинки. После ее кислой физиономии не хочется брать в руки учебник. Формулы кажутся такими же нудными и сонными.

Учительница биологии тоже дальше учебника не заглядывает, но она добрая. По глазам видит, кто не выучил урок. Вздохнет, поставит точку и дальше заскользит по списку учащихся. Есть за что добром ее вспомнить некоторым ребятам. Любому ученику иногда надо, чтобы посмотрел учитель и понял, что плохо ему сегодня, не стоит его тревожить.

Я с грустью смотрю на правильные черты лица Марии Николаевны, измученной домашними заботами, огородом, скотиной, бесконечными планами к урокам, написанными поздно вечером натруженными маленькими руками; вижу ее с усталой, низко склоненной головой, со слипающимися глазами в тусклом свете керосиновой «десятилинейки» (лампы). А завтра ей опять вставать в пять часов утра, доить корову, кормить живность, семью и бежать к первому уроку. За полчаса, наверное, успевает, если нет грязи или глубокого снега. И бабушки у них нет. И хату еще не достроили... Наверное, как и наша мать, она говорит своим детям: «Учитесь отлично. В городе жить будете».

Когда же ей читать дополнительный материал? Какая же я несправедливая! Ведь когда-то она тоже была юная, интересная, наверное, многое изучала и мечтала, как я сейчас. Но теперь: солома, навоз, глина, грязь, резиновые сапоги, холод по утрам в хате, пока не затопит печку; тяжелая делянка сена на болоте один с десяти, (девять возов колхозу, один — себе); хлеб — в очередь, за макаронами и крупой — в город с сумками, мешками; по половине батона колбасы три раза в год: на Седьмое ноября, на Первое мая и на Новый год...

Изо дня в день все одно и то же. И все бегом. Обедает, присев на краешек стула, как моя мать. И при этом надо быть красивой, умной, доброй, спокойной; быть матерью, женой, любимой... Как все это можно совместить?! Но ведь все успевают женщины-учительницы!

А Петр Андреевич еще нестарый, а лоб изрыли, избороздили глубокие морщины. Спину сорвал, когда ездил за бревнами для хаты. Сыновья подрастают, а семья все в маленькой «халупе» живет...

У Раисы Владимировны муж — шофер. Не уважает он ее труд. «Языком болтаешь — вот и вся твоя работа. Да еще за гроши до ночи тетрадки проверяешь! Иди на хлебозавод — семье больше пользы будет», — упрекает он ее. Да только не понимает он, что жена смогла бы сесть за баранку вместо него, чтобы начальника возить, а он учителем — нет! Вот в чем суть дела. Как-то сделала Раиса Владимировна замечание мужу за то, что сыном мало занимается, а он ей в ответ: «Нехай гуляет. Шофером будет». Возмутилась учительница: «От таких вот, «нехай гуляют» и семье, и государству мало пользы. Детей воспитывать надо, а не позволять расти «сорняками». Обидно Раисе Владимировне. Боится она сына упустить. Толковый у них Федька...

Юлия Николаевна успевает быть хорошим учителем. Она талант. Для нее работа, — прежде всего. Даже прежде семьи. Это ее жизнь. Талантливые учителя часто упускают своих детей: полностью себя чужим отдают. Удастся ли Юлии Николаевне вырастить дочку и сына достойными, умными? Надеюсь.

А наша мать? Я чувствую, что отец двойственно относится к ее работе в институте. Вроде бы и не запрещает, но как-то ревниво, иронично отзывается. Иногда я замечаю ее неудовлетворенность жизнью в деревне. Могла в городе остаться. Но она при этом всегда говорит: «Если не мы, то кто же? Надо кому-то и в глубинке таланты раскапывать. Без меня не поступил бы Витя Болкунов на юридический факультет, а Толик и Вова — в военную академию. Без Юлии Николаевны не гордилась бы наша школа своими студентами в МГУ и многими другими». Она будто бы себя успокаивает.

Зачем мне нужно бдительное око учителя? Объяснять? Заставлять уроки учить? Пожалуй, я хотела бы так учиться: посещать уроки немецкого языка, без общения его не выучишь, раз в неделю отчитываться перед учительницей по русскому устному, а по остальным предметам писать контрольные. И в конце года сдавать экзамены. Здорово! Нет, хаос в школе начнется. Учителя совсем с нами запутаются.

И лишиться общения с такими учителями, как Юлия Николаевна, Ольга Денисовна, Александра Андреевна, Петр Денисович не могу себе позволить. Я настолько хорошо запоминаю все на их уроках, что даже представляю, с каким настроением они объясняли тот или иной материал, какие шутки произносили. Учителя я должна воспринимать зрительно, тогда урок усваиваю лучше, ярче. При этом усиливается восприятие смысла, глубина понимания. Ольга Денисовна не разрешает «зубрить» физику, требует по памяти писать конспекты, чертить схемы и рисовать картинки опытов. Она категорически возражает против бездумного переписывания из книжки в тетрадку, заставляет дома вслух рассказывать суть физических явлений природы: «Дабы дурь каждого всякому видна была», — как говаривал Петр Первый. Она тоже учит нас думать.

А воспитание? Классные часы? Работа с малышами? Я же каждую свободную перемену бегу к ним. Как же им без меня обходиться?

Жалко, хорошая была задумка! Но нереальная...

Прозвенел звонок. Класс с шумом рассыпался по коридору.

ПОДАРОК СУДЬБЫ

По школе пронеслось: «Опять проверка. Какой-то симпатичный дядька приехал». «Дядька — это хорошо», — подумала я и тоже побежала к учительской. У дверей спортзала рядом с завучем стоял высокий стройный молодой человек и что-то увлеченно говорил. Он совсем не похож на сурового, подозрительного проверяющего. Простое изысканное изящество в одежде. Сам такой открытый, естественный. Доброта и интерес светятся в огромных голубых глазах. Ему хотелось верить. Бабушка говорила, что доброму человеку всегда хочется верить.

Вскоре все мы узнали, что гость приехал из педагогического института для проведения в нашем районе эксперимента, и поэтому совсем не боялись, когда он посещал уроки. В конце недели Ефим Борисович собрал учеников пятых-седьмых классов в актовом зале и стал рассказывать о необходимости изучения иностранного языка. Затем внимательно выслушал мнения учеников.

Я сначала осторожно поднимала руку и тихо высказывалась о том, что зубрежка неинтересна, что нам достаточно уметь переводить тексты. Но вскоре разошлась. Слетела с тормозов, начала спорить. И понесло меня... Ефим Борисович с любопытством разглядывал меня. Потом что-то спросил у вожатой, сидевшей рядом с ним. Она ответила ему на ухо. Чувствую: интерес ко мне усилился.

После беседы все разошлись по домам, а я осталась караулить гостя. Возбуждение прошло, и я, оценивая свое поведение в зале, грустила. «Извиниться, что ли, перед ним? Небось, он и не таких сумасбродных видел. Неприлично напрашиваться на разговор. Вот если бы он первый начал! А я сделаю так, будто случайно его встретила! Как заставлю заговорить со мной? — лихорадочно думала я. — Отчего я завожусь? Обыкновенный учитель».

Дверь открылась. На пороге появился Ефим Борисович. Неожиданно его лицо засветилось. Глаза расширились, щеки чуть порозовели. Он прямо расцвел. Боже мой, какие яркие слова мне подобрать для описания чувств этого человека! Тонкий, удивительно нежный, глубоко чувствующий, влюбленный! Он слегка подался вперед. В этом движении — сдерживаемое большим усилием воли желание побежать кому-то навстречу? Кто ему так дорог? Кого он боготворит?

По дорожке идет маленькая, стройная, черноволосая, кареглазая девушка. Спокойная, уверенная, с чуть-чуть смущенной улыбкой на полных губах. Ничем не примечательная, в строгом черном костюме, но с таким чувством собственного достоинства! Движения ровные, будто плывет. Может, балетную школу заканчивала?

Сколько любви к ней во взгляде голубоглазого красавца! Что он нашел в этой девушке? По правде сказать, ее внешность нисколько не вязалась с моими представлениями о красоте. Правильные черты лица. Глаза внимательные. И что? Почему он выбрал неприметную? Такой мог любую найти. Что в ней такого, что он предпочел ее другим? Ум? Обаяние? Нет, он не простой, что-то в нем есть. Его обаяние я ощущаю, а ее — нет. Может, глубоко скрыто? Не всем дано ее понять? Как знать. А может, не она так великолепна, а он способен ярко и красиво любить?

Ефим Борисович сорвался с места, элегантно и ласково взял девушку за руки, несколько секунд подержал их в своих ладонях, потом поцеловал. Она еле заметно улыбнулась, и они пошли в сторону станции. Я завидовала им и радовалась за них. Я завидовала ей. Всем бы достойным людям такое счастье! А какое? Я же его совсем не знаю. Но мне кажется, я его чувствую.

На следующий день я снова ожидала преподавателя.

Идет! Мое лицо вдруг запылало огнем, сердце то трепетало, то бешено стучало, ноги задрожали. Куда иду? Зачем? Мое поведение — не что иное, как бесподобная восхитительная наивность? Любопытство разобрало? Ради развлечения, чтобы внести в жизнь некоторое разнообразие? Не благоразумно. Раздосадованная, в замешательстве остановилась. Попыталась собраться с мыслями. Всецело поглощена неотвязной мыслью о своей невоспитанности. Терзают самые противоречивые чувства. Волнение парализует ум.

Я же не смогу сама заговорить! Что я скажу? Я невольна делать все, что заблагорассудится. Но всегда можно сказать, что были на то свои основания, причины. А вдруг он сочтет меня сущей дурой и, сраженный моей глупостью, прогонит? Вот, будет ему потеха! Заранее переживаю неутешительные моменты неоправданной надежды и грустные результаты своего некрасивого поведения? Я бы предпочла другой, более приятный вариант общения.

Возбуждение треплет. Я охвачена мучительной тревогой и не способна слова вымолвить. Разумнее вернуться? Нет. Набралась храбрости. Не стоит терять голову.

С чего это я такая неуверенная? По-видимому, от нетерпения. Почему сочла возможным отступить от общепринятых правил? Откуда необъяснимое чувство доверия к гостю?

Моя слабость — умные люди. Магнитом тянет к ним. Может, у всех так? А ему какой интерес со мной говорить? Петр Андреевич (из моего детдомовского детства) говорил, что «для развития необходимо взаимодействие интеллектов». А сам меня не отталкивал, не презирал, уважительно относился, хотя я была маленькой и глупой. А если Ефим Борисович пожалуется матери? Столкновение с ней грозит обычной бедой: наказания не избежать. Не стоит даже пытаться? Все равно не хочется сдаваться. «Эх, была, не была! Прорвемся», — как говорили матросы в одной революционной книжке.

Как только первый испуг прошел и я обрела дар речи, так сразу возникли новые вопросы: «Как следует поступить? Что же такое сверхумное придумать, чтобы он остановился? В книжках девушки платки роняли. А если паче чаяния (вдруг) он не поймет моих намерений? Да, без сомнения это примитивный, устаревший способ! Все это так, но может, тогда сочинить что-либо? По-немецки не успею. Вот незадача! Может, просто подойти и задать какой-нибудь вопрос? Неинтересно. Тем более что он такой особенный! Эх, не хватает фантазии! А что? Чем проще вопрос, тем лучше».

Пока я с лихорадочным нетерпением предавалась размышлениям и чувствам, педагог оказался совсем рядом. Мгновенно преодолела жестокое сомнение, настроилась и вынырнула из-за угла с независимым безразличным видом.

— Ефим Борисович, а Вы мечтали работать преподавателем в институте или все случайно вышло? — скороговоркой выпалила я.

— Все случайно, но ты хотела о другом спросить? — строго спросил гость.

— Почему вы так думаете?

— Но угадал же? — вопросом на вопрос ответил Ефим Борисович.

— Ну, допустим. А что, нельзя?

— Воспитанием характера тебе бы заняться. Неразумно от себя самой скрывать свои недостатки, пытаясь подыскивать объяснение своей... допустим нерешительности или напротив...

— Давно занимаюсь самовоспитанием.

— Ой! Не похоже.

— И Вы туда же... Нельзя судить, не зная человека. Говорите как большинство учителей. А... а... поняла: изучаете меня?

— Почему так думаешь?

— Сама так поступаю.

— Имеешь в виду тогда, на уроке?

— Да. Сначала завелась, а когда взяла себя в руки, начала наблюдать и подмечать за Вами, вызывать на спор. Иначе никогда не услышишь ничего интересного.

— Ну и удалось?

— Не-а... пока.

— А ты — заноза порядочная.

— Есть немного. Я уже три года одного проверяющего знаю. Он, когда приезжает, у нас обычно живет. Хороший дядька. Только меня не удостаивает беседой. Осторожный очень. Пальцы у него тонкие, длинные, без мозолей. Я его даже «гнилым интеллигентом» обозвала, когда он руки мыл. Я ему сливала из кувшина. Все равно не получилось поговорить. Он только глаза в сторону отвел, как наш отец. Одна у них манера. Я поняла, что он никогда не заговорит со мной, и не боялась, что от родителей достанется за грубость.

— Что, получаешь иногда сдачи?

— Неважно. Переживу.

— Проще же не грубить...

— Проще... только не с ней. Не надо про это, ладно?

— Ладно, но я не про родителей. Когда все хорошо, обычно не особенно ценишь тех, кто рядом с тобой, и кажется, что не нуждаешься в их наставлениях. Сейчас я спрашиваю про этого твоего знакомого, проверяющего. Чем он тебе не угодил? — улыбнулся Ефим Борисович.

— Такой человек не станет доставлять лишних хлопот ни себе, ни моим родителям. Ему легче смолчать, отвернуться от моего вопрошающего взгляда. А не пожалуется он не потому, что его удивила моя грубость, ему неловко про такое признаться кому-либо. Он же начальник. А еще он знает, что, если промолчит, я больше не стану к нему приставать. Он отстранился от меня. Знаете: мало приятного, когда взрослые тебя не понимают, но еще хуже, когда не хотят понять, — со вздохом объяснила я.

— Согласен с твоим последним высказыванием. А ты не только заноза, но еще и психолог.

— Куда мне до психолога! Просто я перед сном всегда свои дела и поведение обдумываю. Мне редко удается сразу что-либо умное сказать. Сначала говорю на эмоциях ерунду, потом осуждаю себя, а уж потом думаю, отчего так сказала и как надо было. Понимаю, что глупо так вести себя, да ума еще не хватает. Хотя во мне уже нет прежней наивности, и я с большим интересом изучаю жизнь и замечаю многое из того, на что раньше не обращала внимания, но все равно не в состоянии разрешить мучающие меня вопросы. Для меня по-прежнему недосягаемы взаимоотношения взрослых. К некоторым людям и событиям я инстинктивно питаю непреодолимое, может быть, неоправданно преувеличенное отвращение. Иногда меня совершенно неожиданно ослепляет неуправляемый гнев. Меня нетрудно разозлить. Пугает неизвестность, неопределенность моего положения. Иногда примешивается страх осознания безнадежности. Оттого нападает тоска. Малоприятное занятие — скулить. Тоска — хуже болезни. Так моя бабушка говорит. Я, конечно, воюю с собой....

— Самоедка? Не предполагал, что можешь добровольно являться с повинной, — шутливо-соболезнующим тоном произнес Ефим Борисович.

— Накипело. К другим я терпимее. Особенно к взрослым. Им некогда думать. Они мыслят стереотипами. У них забот много. А Вы в словах тоже осторожный.

— Все шишки набивают. Я тоже много раз шашкой махал как Чапаев.

— Шишки — главный стимул в обучении?

— С юмором у тебя в порядке. Это — хорошо.

— В жизни бывают события, про которые я не люблю и не хочу шутить. Для меня это уже не шутки. Я обижаюсь, хотя понимаю, что нельзя. Ведь человек не может знать, что делает мне больно, и начинает воспринимать мою обидчивость как отсутствие юмора. Я даже сама над собой не могу подтрунивать, если дело касается семьи, измены, нечестности, — вздохнула я.

И тут же одернула себя. Постоянный страх перед постыдной правдой моего детдомовского детства не позволил мне затронуть тему, которая отравляла мое существование. Я не хотела проявления участия или жалости по этому вопросу со стороны моего нового и очень милого знакомого. Тем более, что наша беседа протекала легко и стремительно. Голос педагога был глубокий, задушевный, чуть приправленный иронией. А сколько в нем было сердечного чувства!

— Часто учителям досаждаешь? — с улыбкой поинтересовался мой приятный собеседник.

— Нет. Одним сочувствую, других люблю. У скучных и безразличных раньше на голове ходила. В этом году вроде повзрослела. Седьмой класс — выпускной. Пора готовиться к самостоятельной жизни. Знаю, что в четырнадцать лет человек по закону считается взрослым.

— В голосе радость. Часто бывает скучно на уроках?

— А я потихоньку читаю художественные книжки. Некоторые наши учителя вообще по ошибке в школу попали. Вот написала я радостное, искреннее сочинение на свободную тему, а учитель литературы говорит: «Какой пафос может быть на уборке картошки?»

Ефим Борисович не замедлил растолковать:

— Он напрочь забыл, что естественное донкихотство, искреннее позерство, приподнятость и восторженность возможны только в детстве.

— Вот вы понимаете меня! — обрадовалась я.

— Чего тебе не хватает в школьной жизни?

— Наверное, серьезных кружков с хорошими специалистами: по рисованию, музыке, технических всяких, конечно. При нашей теперешней бедности это невозможно. Да и времени на них родители все равно не выделят, дома вкалывать надо. Но, самое главное, не хватает веселой сумасбродности, романтики и общения с талантливыми людьми. Хлебом меня не корми, только дай послушать того, кто много умнее. Бывает, мелькнет человек ярким лучиком, и свет от него в душе долго не затухает. Не стираются из памяти мгновения, проведенные рядом с ним. И хочется говорить о нем часто и долго. А другой серой незаметной тенью для меня на всю жизнь остается. Я звездочки ищу! — восторженно заговорила я.

— Прекрасное воображение. Красиво говоришь, — снисходительно усмехнулся Ефим Борисович.

— У меня сейчас период возвышенных чувств.

— Вычитала где-то?

— Своих извилин хватает.

— Ох, какие мы гордые! А почему на меня обратила внимание?

— Речь у вас особенная, — уважительно и серьезно ответила я.

— А я-то думал...

— Из-за привлекательной внешности? Я уже не в том возрасте, когда мужчины нравятся за красоту! — выпалила я.

— Я, правда, не то думал... Но неважно. И когда же ты успела разочароваться в симпатичных юношах? Неудачная первая любовь?

— Вторая! — брякнула я.

— С тобой не соскучишься. Прелюбопытнейший экземплярчик! — искренне и безудержно рассмеялся Ефим Борисович.

— И совсем не экземплярчик, — обиделась я, — индивидуум.

— Откуда такое в лексиконе?

— В докладе у матери вычитала.

— Понимаешь его смысл?

— Если бы не понимала, не употребляла, — недовольно пробурчала я.

— У тебя очень богатая речь. Я еще вчера заметил. От кого?

— Книги, бабушка, хорошие учителя, — ответила я.

Ефим Борисович задумался, видно, о своем. А у меня душа «понеслась в рай». От избытка нахлынувших чувств кружилась голова. Чувства облачались в мысли: «Не бойтесь меня, не отводите взгляда. Я не заберу Ваше сердце. Я только понежусь в лучах Вашей улыбки, прикоснусь к сиянию глаз, прислушаюсь к звукам голоса. Я не смогу позволить себе даже внезапное случайное прикосновение к вашей руке, способное нарушить чистоту моих помыслов. Сама боюсь попасть под Ваши чары. Я не хочу и не влюблюсь в Вас, потому что осторожная. Я просто обожаю Вас. Мне хочется услышать что-нибудь умное, потрясающе интересное — вот и все! Я всегда мечтала о встрече с особенным, а может быть, даже великим человеком...»

— А почему ты так свободно общаешься с человеком из комиссии? Я же старше и для тебя — начальник, — прервал мои восторженные мысли Ефим Борисович.

— Мои теперешние родители — учителя. Вот и они считают, что с начальниками надо «держать ухо востро», чтобы не разозлить, потому что некоторые много о себе воображают и можно ожидать от них больших неприятностей. А мне все равно, кто Вы. Я уважаю умных людей, пусть и начальников, а боюсь только плохих.

— Вижу, на эту тему у тебя целая теория выстроилась, — улыбнулся педагог-экспериментатор.

— Теория здесь ни при чем. Грустный опыт. Вы знаете, к двенадцати годам я поняла, что, каких бы рангов ни были начальники, все равно они люди, не боги. Понимаете меня? Они только намного умнее, энергичнее или связи у них большие. Поэтому у меня, наверное, никогда не будет кумиров, и я никогда не стану поклоняться человеку как идолу. Для меня всегда будут существовать только учителя и обожаемые люди. А Вас я не боюсь, потому что вы подпускаете к себе. Может, Вы любознательный и Вам тоже интересны люди? Ошибаюсь? — спросила я настойчиво.

— Не ошибаетесь, товарищ психолог, — весело ответил педагог.

— Вас мужчины или женщины больше интересуют? — продолжила я задавать вопросы, так и не поняв, шутит или иронизирует мой собеседник.

— С женщинами мне проще.

— Потому что Вы красивый и обходительный?

— Опять ты за свое! Просто я их лучше понимаю, — досадливо поморщился Ефим Борисович.

— Странно, — удивилась я.

— Из детства это идет. Мама меня воспитывала.

— Война виновата?

— Да.

— У меня тоже. Я совсем одна, — сказала я и замолчала. «С чего разоткровенничалась как в вагоне поезда?» — разозлилась я на себя.

— У тебя есть родители, — попытался успокоить меня собеседник.

— Я же просила: не надо об этом.

— Хорошо. Но все, что ты из себя представляешь, — от них. Согласна?

— Нет. Я — другая, сплошное противоречие: то умная, то бестолковая, в чем-то сдержанная, а в чем-то безудержная и психованная. Я, наверное, еще не сформировалась. У меня даже почерк каждый день разный, в зависимости от настроения.

— А когда надеешься сформироваться? — строго перебил гость.

— Не знаю. Наверное, когда детство закончится.

— А ты могла бы подвиг совершить? — вдруг осторожно спросил Ефим Борисович.

— Запросто, не задумываясь.

— Ты уверена?

— Думаете, у меня хвастливая гордость? И в помине нет ее. Такими словами не кидаются. Смею утверждать, что натура моя такая. Не хочу, чтобы жизнь зазря прошла. Во мне много от Павки Корчагина. К примеру, безграничное терпение, вера. Без внутренней убежденности повинуешься неохотно, с неудовольствием. То ли дело с верой и любовью в сердце. Тогда никакой страх нипочем.

— Так может в тебе есть что-то и от Александра Матросова?

— И от него тоже, в зависимости от того, какая ситуация. Но Павке сложнее было. Он годами преодолевал трудности. Минутный подвиг легче совершить, там некогда искать выход из затруднительного положения. Одномоментный страх легче преодолеть. Матросову надо было ценой одной жизни спасти многих, и он был готов к совершению такого подвига. Он был воспитан таким: с ярким сердцем горьковского Данко. Любовь к Родине или отключила остальные чувства, или представила их мелкими, не важными, не главными. У Корчагина была надежда выжить, а у Матросова — нет. Вот в чем разница их подвигов, — с глубоким знанием дела горячо заявила я. — У Вас на этот счет другое мнение? — я испугалась своей категоричности и замолчала.

— Нисколько не сомневаюсь, что имеешь некоторое представление о героике. Ты думаешь, они сумели правильно расставить приоритеты?

— Да. И Матросов, и Корчагин. Герой не из каждого получается. Как говорит наша Юлия Николаевна: должны существовать необходимые и достаточные условия.

— А как ты относишься к шоферу, о котором писали в вашей газете? До тебя дошли слухи о нем?

— Конечно, он герой! Жаль только, что жизнь сгубил из-за разгильдяйства других. Но это не умаляет его подвига. Он выполнил свой долг с честью. Мне кажется: в мирное время во сто крат страшнее умирать. Тут немыслимая твердость воли нужна, особая убежденность. Когда этот шофер был мальчишкой, его отца за три килограмма гречневой крупы посадили в тюрьму. Вот он и хотел самому себе доказать, что другой. Отсюда его... как вы сказали... при... о...

— Приоритеты. Значит, ты задумывалась над проблемой страха?

— Конечно. Первый раз еще в раннем детстве, когда любимый котенок погиб от дуста. И над преодолением задумывалась. Многое страхи из детства идут. Я воспитывала себя, чтобы не бояться темноты и прочей ерунды. Жуткий физический страх ощущаю от бессилия помочь себе и кому-то. Он прожигает мозги насквозь и остается надолго, может, даже на всю жизнь. Удивляет такое: на войне человек был героем, но теперь на работе начальник измывается над ним, а он не умеет противостоять, в червя превратился. И сейчас неприятности его осаждают, будто специально для того, чтобы испытать характер на прочность в разных условиях. Может, он еще встанет с колен? Говорят, что судьба надолго не отворачивается от сильных и мужественных. Видно, смелость и страх бывают разные, — со вздохом закончила я свои пространные рассуждения.

— Мой товарищ по студенческим годам так говорил: «Вполне справедливо, что от мелких страхов спасает пластика человеческой психики. А вот у больших, глубинных совсем другой механизм преодоления. Возьмем, к примеру, ужас бесчестия, безвыходности, страх перед торжеством зла, равнодушия, жуткий непонятный страх смешанный с любовью. Я не оправдываю тотальной манипуляции социальными чувствами, когда будто бы сладкое чувство страха раздавливает человека, приводит к раздвоению личности, когда понимаешь, что ни ты, ни общество уже ничего не решают... С другой стороны, смятение, обычный реальный извечный страх смерти, ощущение хрупкости цивилизации, когда разум и интеллект бессильны». Некоторые виды страхов преодолеть по плечу далеко не каждому. Участь таких людей незавидная. Попав в лабиринт ужасных обстоятельств, они могут пасть духом или даже повредиться разумом. Никто не знает, где граница, за которой люди теряют власть над собой, и есть ли она... Страх — чувство непродуктивное, пока не появится кураж, невероятный кураж, способный преодолеть любые испытания. У человека потрясающая жизнестойкость!..

Вспомнил «Вий» Гоголя. Сумел писатель найти гениальные по простоте слова, чтобы описать ощущение страха. Сказки делают попытку подготовить человека к философскому отношению к жизни... Достоевского читал в детстве, не понимая, но с чувством жутчайшего страха. Подвиг, мужество, момент преодоления страха — непостижимы. Их трудно описать словами, музыкой. Все эти попытки только приближают нас к пониманию подобных состояний. Удивительна красота и величие мужества! Умение в любой ситуации сохранять полное присутствие духа, — безусловно, прерогатива морально сильных людей..

Ефим Борисович все говорили говорил будто бы для себя, словно не замечая моего присутствия. Теперь он нисколько не походил на простого учителя. Он был погружен в осмысление глобальных проблем, остальное его ничуть не занимало. Многие его слова и мысли были для меня настоящим неожиданным откровением, многое я вовсе не осознавала. Изысканная обстоятельность его ответа льстила мне, и я смогла с ним заговорить только после того, как он сам остановился. И то не сразу.

— Все Ваши рассуждения очень серьезные и не совсем мне понятные. А вот если вернуться к простому, бытовому, которое случается каждый день? — осторожно начала я.

— Говори. Позволяю со мной не церемониться. Я не принадлежу к числу снобов, — великодушно улыбнулся педагог.

— Летом со мной казус произошел. Вроде бы ерундовый, а разозлил здорово. Гость к нам из города приезжал. В Обуховку мы с ним к нашим старикам на велосипедах поехали. Конечно, бабушка с дедушкой гостинцев два рюкзака собрали. Яблок ранних очень вкусных насыпали. Я рюкзак на багажник прикрепила, а дядька свой за спину надел. Едем, а он бубнит: «Яблоки мои в твоем рюкзаке побьются». Я послушалась и взвалила его себе на плечи. Дядя толстый, ему проще, а мне рюкзак кости на ухабах долбит. Километров пять терпела. Потом решительно сняла и опять на багажник привязала. Дядька снова начал ныть. А я ему сказала: «Для вас важнее есть непобитые яблоки, зная, что я все шестнадцать километров мучилась, или все же пусть они помнутся слегка? Выбирайте!» Он насупился и молчит. Я все равно его не послушала. Только добавила сердито: «Если вам нужны яблоки, тащите их сами». Конечно, дядька не взял мой рюкзак.

Он тоже не умел приоритеты расставлять? Я ни одного яблока тогда не съела, хотя он оставил нам те, которые немного побились. Тошно на них было смотреть. Вы знаете: он все-таки родителям не пожаловался. То ли пожалел меня, то ли сам задумался над своим поведением? Дети часто неправильно поступают, потому что еще не умеют думать, а взрослые — от плохого характера: зависти, жадности, упрямства. Ребенка за вредность наказывают, а взрослых некому приструнить, — засмеялась я. — Еще один жизненный парадокс меня беспокоит: вот, допустим, спас человек из огня нескольких детей. Конечно, он герой. А другой — сорок лет без единой аварии перевозил на самолете людей. Он тоже герой по моему мнению. Каждый день рисковал. Но о нем никто не помнит. Неправильно это. Обидно мне за таких, никому не известных.

— Похоже, быть тебе педагогом, — задумчиво сказал Ефим Борисович.

— Потому что зануда?

— Потому что кожа тонкая.

— К несчастью, я иногда грублю. Но только после того, как взрослые доведут до полного нервного изнеможения, когда кажется, что уже нет больше оснований терпеть придирки. То там, то сям срываюсь. Взрослые считают, что им можно, а нам нельзя, — обреченно сказала я.

— Ты себя хорошей считаешь?

— Не знаю... Нет, конечно. В душе я мягкая, добрая, снисходительная. Но когда развеселюсь или рассержусь, то затормозить не всегда получается. Мне потом бывает неловко. Но знаете: в этом году я замечаю улучшения, весьма ощутимые перемены. Честное слово! Это прогресс! Я счастлива этим. Знаю, что скромность и воспитанность украшают человека, поэтому очень стараюсь, — без эмоций закончила я.

— Скромность бывает разная. Одна украшает, а другая укрощает человека, — задумчиво произнес Ефим Борисович.

— Как это? — удивилась я.

— Скромный человек, — значит совестливый. Такой не сможет хамить. Но иногда скромность принижает. Она возникает из-за неуверенности в себе. Такая совестливость — не положительный фактор. Она мешает человеку достигать вершин, которых он заслуживает. Поняла?

— Поняла, — выдохнула я. — Мой дедушка Яша сейчас сказал бы, что я веду себя, как наивная навязчивая провинциалка. Попросту — деревня. Скромности не хватает. Но это не из-за самомнения. От любознательности. Это меня немного оправдывает?

— В данном случае на восемьдесят процентов, — улыбнулся гость.

— Спасибо, — обрадовалась я.

— В нашем разговоре ты пытаешься меня «вести»? — мягко предположил Ефим Борисович.

— То есть захватывать инициативу? Нет! Что Вы! С Вами я не сумею, да и не нужно мне это. Я Вас слушать хочу. Увлекаюсь в силу привычки. Я сумбурно бросаюсь из стороны в сторону, как вратарь на мяч. А вот у Вас определенная стратегия и тактика. Вы разговариваете, как в шахматы играете: деликатно ведете беседу к заранее намеченной цели, — сделала я комплимент приятному тонкому собеседнику.

— Да нет у меня цели. Просто с тобой интересно. Такая беседа одинаково необходима и полезна нам обоим. Ты же не скажешь: «Какое горькое разочарование этот пустой, никчемный разговор!» И я тоже.

Я восприняла слова Ефима Борисовича как ответный реверанс взрослого, но все же смутилась и сменила тему разговора.

— Вы в детстве в городе жили, в богатой культурной семье?

— Думаешь, если я пришел в вашу школу в качестве педагога-исследователя, то и в детстве спал, обсыпанный конфетами? Мы жили на Алтае. Отец был секретарем горсовета. Потрясающе умный был человек. Талантливый во всем. На балалайке виртуозно играл. Шел он как-то через подземный переход, остановился, взял у нищего балалайку и давай петь и себе аккомпанировать. Люди деньги стали давать нищему. Представляешь картину: нищий в рубище, а рядом мой отец в белом костюме?!

На меня никогда не кричали, не шлепали. Дети в нашей семье — божества. Так велось из поколения в поколение. Каждое удачное слово или действие ребенка вызывало восхищение родителей. Может, поэтому в два года я уже читал. А моя дочь уже в год научилась. Хвалить и обожать — особенность нашей семьи.

— А в нашей — очень боятся испортить похвалой, чтобы не зазнались. Все, что мы делаем с братом, воспринимается как должное, естественное, необходимое, за которое не надо платить особым вниманием. Ты должен, ты обязан — вот и все, — с детским вздохом пожаловалась я.

— Я видел в своих родителях порядочных, достойных людей. Отец даже врагам ничего плохого не делал. Жил по принципам добра. В этом была его мудрость. Таковы мои корни, таково мое ядро. Я рос в семье, бесконечная доброта которой формировала мой внутренний мир, мои устои. Оскорбительными словами не бросались. Отец, если сердился, то уходил и не разговаривал. И мое прозвище в семье — «мирняк».

— Добрым людям труднее живется? — спросила я нерешительно, с волнением ожидая ответа на очень важный для меня вопрос.

— Говорят, так. Но это если доброта поддельная. Добрым если не проще, то хотя бы легче. А вообще, злому труднее. Злой все время борется, гадости делает, бесится.

— А может, злой удовольствие в этом находит? У моего дедушки Яши такая старуха-секретарь была. Романы можно писать о ее пакостях. Дед говорил, что она мастерски владела своим хобби, не знала себе равных по части сплетен. И при этом имела изысканные манеры. А меня она больше злила, чем забавляла. За глаза я называла ее Агата Кристи в области разрушения семейных отношений. Она сплетнями счастлива была, — загорячилась я, вспомнив не такое уж далекое прошлое.

— Такие люди — редкость, — успокоил меня гость. — Для моих родителей работа главной была. В моей памяти отец остался в основном голосом уставшего человека.

Мама работала в детском доме воспитательницей. Дети звали ее «лиса». Умела она выйти из любой трудной ситуации. Когда отец погиб, мы с мамой остались одни. Если она дежурила, мне часто приходилось ночевать в детдоме: мама боялась оставлять меня дома одного.

— Вы тоже считаете, что детдомовские дети — жуткие вруны? — остановила я собеседника.

— Да что ты! Они фантазеры! Придумывают себе несостоявшуюся жизнь! Для них фантазии — мир спасения души. Я видел, как честны и благородны они в коллективе. Не предадут, на свалят свою вину на другого. Мужественно выдержат заслуженное наказание.

В раннем детстве я был заласканным маменькиным сыночком. Мама души во мне не чаяла. Находясь среди детдомовских, я стал лучше понимать жизнь, научился свободно общаться с детьми и взрослыми. Прошел хорошую школу. Ребята сначала меня посчитали «подсадной уткой», думали — нарочно оставляют ночевать. Вскоре убедились, что я не такой.

Знаешь, был такой случай. Голодно ведь было не только в семьях, но и в детдоме. Наиболее смелые ребятишки воровали на колхозном поле картошку. Весь куст не выдергивали, а подкапывали с одного боку и вынимали по две-три картофелины. Потом нанизывали на проволоку и коптили в трубе, так как отопление было печное. А перед сном ужинали картошкой. Кто-то из колхозников заприметил ребят и пожаловался руководству детдома. И вот появляется моя мама в группе и назидательно так говорит:

— Фима, не отпирайся, ты должен мне все рассказать.

— Ничего не знаю, — отвечаю я хмуро.

— Выйдем, поговорим, — требует мама жестко.

Вышли, а я ей опять:

— Ничего не знаю.

— Ты же не умеешь врать. По носу вижу. Отчего краснеешь?

Я действительно терпеть не могу ложь.

— Мама, — говорю, — если бы даже знал, все равно не сказал бы. Ты же меня на подлость толкаешь, — возразил я.

После этого случая ребята мне поверили. Многое знал, но никогда ничего не говорил воспитателям. А тут со мной стряслось... Сам украл. Первый раз в жизни. Помню, дня два почти ничего не ел. Очень был голоден. Нужда и беда — плохие советчики. Залез в соседский огород, сорвал дыню и съел. Соседка рассказала маме. Она ко мне взволнованно:

— Это правда? Как ты мог?!

И так она это сказала, что все во мне перевернулось. Позор! Ужас! Я сознался. Она схватила полотенце, замахнулась и... швырнула его на пол. Мы вместе заплакали. На всю жизнь запомнил: никогда не брать чужого. В двенадцать лет понял, что всего должен добиваться сам. Начал работать, чтобы в детдоме миску каши есть с чистой совестью, не отрывать у детдомовских детей. Плакаты писал, оформлял уголки, классы. Учился видеть, слушать и слышать. Понял, что в жизни не всегда поступаешь, как хочешь. Дома маме помогал. Помню, как-то пирожки испек, чем очень удивил ее. Не чувствовал себя нахлебником, — просто добавил Ефим Борисович.

— Сейчас мама все еще о Вас беспокоится?

— Мать — всю жизнь на распятии. Никогда она не может освободиться от наших бед и забот. На ней все в семье держится.

— И все же, наверное, были у вас сложности с детдомовскими детьми?

— Конечно, всякое случалось. Активный был, на язык острый, ироничный. Но никогда не злобствовал, не насмешничал. Длинный язык подводил, себе в основном неприятности доставлял. Обиды были, злости — никогда. Детдомовские дети научили многому. Сняли с меня налет изнеженности. Помню, когда пришел в первый класс, в тот же день во дворе, в туалете, меня схватили ребята, руки за спину завернули и сунули в рот дымящуюся папиросу. Я сплюнул ее да попал в лицо обидчику. Ну, мне, конечно, надавали, как следует. Но курить не стал. Не признаю курения в принципе.

— В школе учились легко? — полюбопытствовала я.

— Память была зеркальная. Она и моей дочери передалась. Как-то учительница прочитала стихотворение куплетов пять и попросила дочь пересказать содержание, а она наизусть его рассказала. Очень удивила всех!

— В этом мы похожи. Маленькой я все тексты знала наизусть. Глаза закрою и будто страницы книжек листаю. И сейчас постоянно тренирую память. Игру придумала: угадывать, на каких страницах в учебниках картинки расположены, и на каких строчках — формулы. Забавно и полезно! Книги очень люблю.

— Молодец! У меня тоже все от книг. Двора около моего дома не было. Ребята рядом жили, но наши интересы не сходились, поэтому дружил только «с книжным шкафом». Мама так шутила. Читал на переменах, идя в школу, прямо на ходу. Глотал книги. Выписывал интересные выражения, словарь вел. Не любил фантастику. Зато дрожал, читая «Воскресение» Толстого. Восхищался языком Леонова. Я не читал, а переживал книги.

— Еще бы! В «Воскресении» Толстой описывал жизнь так реально! Вот когда я читаю Драйзера, у меня создается впечатление, будто на равных с ним разговариваю, свои мысли подтверждаю, а с Роменом Ролланом — как с мудрым учителем. Он подсказывает и объясняет то, что возникает во мне, но не поддается пониманию, осмыслению и озвучиванию. Поэтому я его больше люблю. Теперь после Ромена Роллана и Льва Толстого мне уже не хочется читать Майн Рида, Стивенсона или Беляева.

— Ты выросла из них, как из прошлогодних ботинок. Мне кажется: ты уже поняла, что литература — это отсутствие красивого пустословия и многословия, это концентрация умных интересных, подчас философских мыслей и тонких, глубоких чувств, — улыбнулся Ефим Борисович. — Достоевского не пыталась читать? Говорят, он производит гнетущее впечатление на юную неустойчивую психику. Не боишься?

— Нет. Если чувствую излишнее давление на голову, то сразу бросаю читать. Наверное, у меня есть внутренний контролер психической нормальности, — засмеялась я. — А вот как-то недавно ради любопытства заглянула в «Тома Сойера». Заметила много нового, оно почему-то раньше ускользало от понимания. Раннее детство вспомнила... Боже мой! Я снова этим летом плакала над героями «Хижины дяди Тома»! В четвертом классе я прочитала книгу «Пламя гнева». Жаль: фамилию автора не запомнила. Роман заканчивался печально. Мне казалось, что неистощимая вера в победу добра над злом в одночасье рухнула. Сердце раздиралось жалостью к порабощенным, страхом перед несправедливым, непредсказуемым Миром. «Почему гад-завоеватель перехитрил умного, порядочного, немного наивного ученого? Так не должно быть!» — горько плакала я, переживая трагедию дикого племени как свою собственную. До сих пор с болью вспоминаю жестокую концовку книги и не хочу ее перечитывать. Почему многолетние войны в учебнике истории не трогают, а беда этого маленького несчастного народа застряла в моем мозгу?

— Потому, что факты и события литературно преподнесены. В таланте писателя заключена сила воздействия на читателя, — объяснил педагог.

— Мне кажется, если бы седьмой класс не был выпускным и жизнь не заставляла думать о будущем, я, наверное, еще долго оставалась бы несерьезным ребенком с глазами на мокром месте. Мне бы в классики играть да по деревьям лазить!

— Этого ты еще долго будешь желать, — улыбнулся Ефим Борисович.

— Оттого что в детстве мало играла? — предположила я.

— Душа долго бывает молодой, — объяснил собеседник.

Я некоторое время мялась, не решаясь спросить, и все же хоть и с трудом, но выдавила из себя очень сложный морально-этический вопрос:

— Вы никогда не завидуете другим, тем, кто в чем-то лучше вас?

— Зависть? Нет! Я слишком уважаю себя, чтобы завидовать. Не вижу смысла в зависти. Зависть — погорелое место, на котором долго ничего не способно вырасти, — мягко, но уверенно ответил Ефим Борисович.

Я облегченно вздохнула. Не обиделся на дерзкий вопрос.

— А знаешь, как я белорусский язык выучил? Начал читать на нем книжки и вскоре стал понимать его. Для меня самого подобное оказалось загадкой. Пока однозначного ответа феномену не нашел. Мне с детства всегда все было интересно. Увидел один раз жонглера и сразу загорелся научиться. С бильярдом так же получилось. Сколько раз мне в голову попадали железными шарами! Я так думал: «Кто-то может, а я нет?» Жажда познания всегда мучила. Как-то неделю по вечерам из дому не выходил, пока не научился играть на баяне.

— Я зачем Вам все это?

— Не знаю. Все в жизни может пригодиться. Я всегда делаю то, что мне интересно. В этом проявляется мой своенравный характер. Мне не бывает скучно. Я никогда не жалел, что многому научился в детстве.

— Можно Вас спросить о простом? Об отце.

— О простом? Самые сложные и тонкие вопросы — о семье.

— Извините, — стушевалась я.

— Нет, спрашивай.

— Как вы перенесли отсутствие отца?

— Я был сильно привязан к матери. Она была очень красивая, статная, но из-за меня не хотела выходить замуж. Она всегда была рядом. Поэтому гибель отца сразу до конца не осознал как трагедию. Я всегда видел только маму, знал, как ей трудно. И только к семнадцати годам почувствовал, что мне не хватает рядом мужского плеча. Я, например, не умею драться. Гражданское мужество проявить могу: всегда высказываюсь открыто, становлюсь на защиту справедливости. Но в простейших бытовых стычках с хулиганами я лучше уйду. С отцом моя жизнь была бы более осмысленной. Я бы меньше метался, раньше бы начал целенаправленно действовать. У мамы любовь была слепая, жертвенная.

— А вот, как ее... ну притягательность, откуда она?

— По наследству от отца досталась. Усилий не прикладывал в этом направлении. Какой есть, — такой есть. Как говорят, хоть жуй, хоть плюй. Ни под кого не подстраивался. Все во мне мое. В детстве я был несколько отстранен, но жизнь настроила на людей. Я люблю людей, открыт для них. Конечно, часто в душу плюют. Но лучше я ошибусь, чем буду всего бояться, замыкаться в себе, не доверять людям. Недоверие — тяжелая ноша. С таким грузом человеку тяжело и в семье, и в коллективе.

— А я всегда настороже, в скорлупе живу, замуровала себя. Не удается мне пробить толщу неверия и неуверенности, — вздохнула я.

— Выползай потихоньку. Не лишай себя радости общения. Мне тоже судьба не всегда благоприятствовала.

— Скажите, пожалуйста, погода влияет на Ваше настроение?

— Думаю, нет. Не подвержен. Но один случай из моего детства раскрыл мою связь со стихией. Уже не помню, откуда мы возвращались с отцом. Пошел дождь. Мы решили переждать его и спрятались под навесом какого-то дома. Вдруг налетел шквальный ветер. Началась жуткая гроза. Беспрерывно мелькали молнии. Хлестал дождь. Как говорят, разверзлись хляби небесные. Я промок насквозь, но не боялся. Во мне будто вздыбились какие-то восторженные чувства. Мне казалось, что я там, в бушующей стихии. С тех пор люблю дождь, грозу. Студентом выходил на проспект и сочинял стихи под дождем. Мне приятно ощущение ярости природы. В такое время я всегда чувствую, будто отец рядом.

Уже взрослым как-то бродил с женой по болоту. Разыгралась непогода. Молнии пронзали небо. Беспрерывно рокотал гром. Жена тащила меня по кочкам подальше от гибельного места, а я с наслаждением, с восторгом воспринимал грозу. Теплый дождь омывал мое разгоряченное лицо. Мне хотелось смеяться, кричать вслед грохочущим разрядам и ярким вспышкам. Я ощущал удивительную легкость, бодрость, подъем. Я понимал: это мое! Гром и молния — это яркие, значимые, открытые проявления естества природы. Они соответствуют моему характеру. Ведь человек боится чего-то не своего. А я именно в эти моменты ощущаю переполнение чувств, как бы поднимаюсь над стихией.

— Я тоже не боюсь грозы, но, тем не менее, люблю безветрие. Я в нем отдыхаю от бурь в душе. Мне кажется: я растворяюсь в такой застывшей тишине и парю в пронзительном безмолвии, сливаясь с Мирозданием. И такая бывает благодать на душе!..

Мы помолчали, отдавшись чувствам. Нам было хорошо. Мы понимали друг друга. Первой очнулась я. Захотелось продолжить разговор.

— Его Величество Случай иногда дарит людям неожиданные радости. Я всегда внутренне жду этого. Мне давно хочется побеседовать с настоящим писателем. Я знала одного. Он хороший человек, но какой-то придавленный жизнью. Не было в нем, как говорила моя бабушка, «ни легкости искрометного таланта, ни глубокой почтенной мудрости». Только эмоции и обида на несложившуюся жизнь. Обыкновенный он был. А мне хотелось восхищаться величием таланта. Встречали ли Вы человека, который бы повлиял на Вас, открыл что-то новое, интересное?

— Был такой человек, только в институте. Восхитительное, прелестное воспоминание! Полина Абрамовна — мой светлый лучик, — ответил Ефим Борисович уважительным, прочувствованным тоном. — Она откровенно пленила меня начитанностью, казалась верхом утонченности. Большинство преподавателей были хорошими специалистами в одной узкой области, а она — человек широкой культуры. Безжалостно поражала огромным запасом слов. Преподавала лексикологию — науку о происхождении слов и их смыслы. Она показала нам, что это не предмет, не дисциплина, а культура размышления над словом. Она привила мне чувство языка, вкус к языку, открыла его глубину и многообразие. Как-то принесла тринадцать переводов «Лорелеи» Гейне и подробнейшим образом проанализировала их. Я был в восторге и горел желанием достичь ее уровня!

Теперь ее нет... Любая жизнь, знаешь ли, есть смешение печали и радости...

Мимо пробежал Леша Воржев. Его появление отвлекло меня, и я спросила гостя:

— А детский дом пойдете проверять?

— Нет, он не нашего ведомства. Там большие проблемы? — заинтересовался Ефим Борисович.

— Почему так думаете? — насторожилась я.

— Мама до сих пор в детдоме работает. Туда теперь стали попадать дети испорченные, точнее, изуродованные семьями в моральном и в познавательном плане. Таких мало, но воспитывать их намного труднее тех, кого когда-то обездолила война. Столько мучений доставляют воспитателям и себе прежде всего! Виной всему — страшная катастрофа детской души, брошенной на произвол судьбы. К тому же в замкнутом пространстве часто срабатывает эффект «гнилого яблока».

— Не поняла, — остановила я собеседника.

— Что бывает, когда в ящик попадает гнилое яблоко?

— Все пропадают.

— Вот именно, — растянуто произнес Ефим Борисович.

Мы опять замолчали. Выхваченные памятью странички из раннего детства поплыли перед глазами. Я почувствовала, что мы с гостем снова оказались в одном эмоциональном пространстве. А может, они у нас разные, но пересекаются в какой-то одной области? Наверное, все-таки существуют биофизические поля, с помощью которых взаимодействуют чувства людей. А когда их частоты совпадают, люди хорошо понимают друг друга...

«Снова фантазирую», — одернула я себя, вспомнив шутливую «теорию» электромагнитной природы любви, возникшую у меня на уроке физики, из-за которой потом мать не пустила меня в кино. Разве я была виновата в том, что она понравилась ребятам, и они весь урок химии переписывали ее?.. В данном случае совсем неважно, какова природа взаимодействия людей. Главное, что она есть. И это так здорово!..

Вдруг грусть сжала сердце.

— А Вы к нам еще приедете? — с тревожной надеждой спросила я.

— Не знаю. Не люблю разбрасываться обещаниями. Как говорится, векселей с обещаниями не раздаю. Посмотрю, как пойдет эксперимент. Планы у меня грандиозные.

— Спасибо за праздник. Вы — подарок судьбы для меня, — искренне призналась я.

— И я рад знакомству с тобой. Хочешь совет на будущее? Воспринимай грустные события не как удары судьбы, а как уроки, которые могут помочь тебе в дальнейшем. Они как ступени надежды, по которым ты будешь подниматься все выше и выше. И тогда твоя жизнь будет солнечной.

— Спасибо. Здорово сказали! Обязательно возьму Вашу фразу на вооружение в свой арсенал поддержки оптимизма. Мне он часто требуется.

Вы знаете, когда мне очень грустно, я беседую с учительницей литературы Александрой Андреевной, так мать ревнует, сердится. Если бы меня с вами увидела, то такую ахинею понесла бы, что тошно стало бы чертям в аду, — вздохнула я.

— Ох, уж эта наша родительская мнительность! — засмеялся Ефим Борисович.

И откуда вдруг вынырнула мать?! Она в плохом расположении духа. У нее вид рассерженного страуса. Зыркнула на меня, но при госте сдержанно приказала:

— Домой!

Я, конечно, пулей. «Накаркала! — негодовала я на себя. — Бывают же совпадения!» Бегу, а сама думаю: «Тонко, изящно, без броских внешних эффектов преподносил себя Ефим Борисович. Вроде бы говорили мы о простых вещах, но вдруг почувствовала я, что внутреннее духовное пространство этого человека недосягаемо бесконечно...» (И где я эту фразу вычитала? Она ему очень подходит!) И от этого мне стало хорошо-хорошо. Когда человек счастлив, у него в голове бывают только счастливые мысли. Как здорово сказал на уроке Ефим Борисович о моем сочинении: «Это делает честь твоему воображению». Сразу понял меня. Осуществилась мечта! Встретилась с талантливым человеком! Ну и дела! Расскажи кому — не поверят! Наверное, все-таки существует у людей странное внутреннее таинственное, ничем не обоснованное ясновидение, вызывающее влечение к малознакомым людям. Я же сразу почувствовала, что он необыкновенный!

Может, именно в этот момент я осознанно поняла, что смогу полюбить только человека более умного, чем сама.

А что произошло потом! Дома мать взяла меня в оборот.

— Ты влюбилась в него? Думаешь, если молодой, так приставать можно? Он женатый.

— Меня не интересует его семейное положение, — возразила я.

— Это еще хуже! — кипятилась мать.

— Почему нельзя поговорить с интересным человеком?

— Хватит препираться! Ты у меня договоришься! Употреблю власть, на короткую цепь посажу, — грозно прикрикнула мать.

Ее слова болезненно пронзили мне мозг.

— Куда уж короче?! Школа — магазин — дом, — вот и все жизненное пространство. Решеткой осталось оградить. Не приму от вас такого одолжения.

«Разве можно тут воздержаться от комментариев? Справедливости ради скажу, ведь не хотела, а опять начала дерзить от обиды, что она такой праздник мне испортила!» — хмуро подумала я и бросила на мать терпеливый тоскливый взгляд.

— Не возражай. Всяк сверчок знай свой шесток, — жестко сказала мать.

— Да не влюбилась я! Он же дядька, а не парень, — раздраженная непониманием матери, оправдывалась я.

Она не слушала моих уверений, чем огорчала до глубины души и вызывала тягостное недовольство. Я стояла как в воду опущенная, в полном душевном оцепенении и холодном отчаянии, безуспешно пытаясь унять внешнюю и внутреннюю, судорожную дрожь. В голове путались разные глупые мысли: «Настанет ли время, не омрачающее радостное светлое состояние моей души?.. В раннем детстве я умела сдерживать бурное выражение своих чувств. Страх давил... Опять сбылось пророчество и предчувствие... Вот так укореняются всякие поверья... Везет тем, чьи родители понимают и щадят детей, избавляют от мучительного унизительного осознания беспомощности перед ними...»

Слышу сердитый, приглушенный, как из подвала, возглас:

— А в дядек не влюбляются? Со стариками хороводятся!

— Мне такое даже в голову не приходило, — с усталой укоризной перебила я мать.

— Знаю тебя!

— В том-то и дело, что не знаете и всех собак на меня вешаете. Кем я только в ваших глазах ни была: и под забором валялась, и в подоле приносила. А теперь еще стариков соблазняю. Сто лет они мне без надобности! Дайте мне жить спокойно. Не хочу я взрослых гадостей. Тошнит от таких разговоров, хуже, чем от пошлых анекдотов в сельском клубе. Там хоть в шутку об этом говорят. А вы всерьез. Дурдом какой-то, а не семья! Вы и со своими учениками так же разговариваете? — все больше заносило меня.

— У них для этого родители есть.

— Для чего? Чтобы оскорблять? Вы хотите, чтобы я была такой, какой вы меня рисуете? Я терпеливая, но могу и разозлиться. Вот стану дрянью, тогда мне не обидно будет вас выслушивать. По крайней мере, будет за что! Вы этого хотите? — совсем уж слетела я с тормозов, не давая себе отчета, о чем говорю.

— Опять грубишь?! — гневно повысила голос мать.

— А по-человечески, по-доброму со мной нельзя? — взвыла я сквозь слезы и пулей выскочила из хаты.

Я знала, что никто не побежит меня успокаивать. Господи! Так хочется быть хорошей и видеть вокруг себя только доброе, радостное! А получаю однобокие взгляды, незаслуженные упреки, обвинения. С моей точки зрения, они вздор и нелепость. Любые мои действия подвергаются сомнению, охаиванию. Сплошные претензии! Опостылело все! Ну, как тут радоваться жизни? Попробуй в такой обстановке остаться спокойной. В классе я слыву шустрой, прыткой, но с трезвыми продуманными суждениями, а дома мать считает заносчивой и вздорной. Такая я, когда защищаюсь. Хотела я сегодняшней ссоры? Нет. Она хотела? Тоже нет. Так неужели нельзя по-хорошему выяснить недоразумение? Надо же верить человеку!

Чтобы не распаляться, отправилась в сарай колоть дрова. Втихомолку слезы льются, мысли крутятся в голове: «Как мне отвечать на оскорбления? Она меня с гулящей девкой сравнила, а я ей «спасибо»? Никакой логики! Сбежать бы из этого ада. Но так хочется попасть в университет! Я понимаю: мать для меня старается. Но какими дикими средствами! Бабушка пошутила как-то, что «благими намерениями выстлана дорога в ад» и флаг — «хотела как лучше» — часто заводит в трясину». Я не однажды слышала эти фразы, но до сих пор не совсем понимаю их.

Если иждивенка, так мне уж и не жить как нормальные дети? Не в рабстве. Я же не привередливая и от рук не отбилась. Что-то этот год тянется мучительно долго. От скандала до скандала. А поводы совсем мизерные. Неуправляемость моего характера постыдна и неприятна. Если не умею бороться, противостоять ему, стоит приноравливаться? И в суждениях надо быть на высоте, и перед самой собой не хочется выглядеть мокрой курицей. Где мое достоинство и самоуважение? Брюзжу как занудная старушенция. «И Димка продолжает преследовать, на нервы действует и мне, и матери», — с глухой досадой вспомнила я о навязчивом обожателе. — Хорошо было нашим предкам! К любому случаю применяли усмиряющую фразу: «На все воля Божья».

Опять успокаиваю себя словами: «Что наши мелочи по сравнению с мировой революцией?!» Витек! Ты еще не забыл ее? Только ты всегда понимал меня по-настоящему! Вразуми меня. Помоги справиться с собой!

КОМСОМОЛКА

Вступление в комсомол назначено на двадцать второе апреля. Кандидатуры обсуждались трижды. В классе все происходило обыкновенно: учительница зачитала список общественных дел за все пионерские годы, и одноклассники проголосовали «за». Колька Корнеев пошутил в мой адрес:

«Веселая, добрая, но очень старательная и очень принципиальная. Надо тебе слово «очень» из жизни выбросить. Добра желаю, честно!» Вожатая засмеялась: «Из-за таких, как ты, ей приходится быть «очень».

И на совете дружины все протекало формально, потому что всех нас знали как облупленных! А вот на комсомольском активе досталось! Сначала гоняли по Уставу ВЛКСМ. Потом такие вопросы задавали, какие раньше и в голову не приходили!

«Чем пионерская общественная работа отличается от комсомольской?», «Что главное в жизни?», «Почему у нас такие отношения с Америкой и Германией?», «Кем легче быть — Стахановым или Александром Матросовым?», «Имеем ли мы право спорить, возражать старшему, начальнику?»... Вышла из комитета: голова кругом, лицо горит. В мозгах колом стоят слова: «Подумай месяц, достаточно ли ты взрослая, чтобы двадцать второго апреля идти в райком комсомола?»

Я всегда считала, что не словами, а работой надо доказывать свои положительные качества, и делала все, чтобы мимо меня не прошло ни одно интересное или важное мероприятие. Но сегодня поняла, что я только хороший исполнитель. Анализировать события не умею, глубоко о политической жизни страны не задумываюсь, не делаю выводов. Перед сном я отчитываюсь перед собой о прошедшем дне, но в основном о выполненной работе и личных взаимоотношениях. Читаю газеты, но выступаю на политинформациях, как на уроке истории, живу событиями класса и домашними проблемами.

После собрания я стремилась больше общаться со старшеклассниками. Но их тоже в основном интересовали уроки. Немного успокоилась. Зачем переживаю? Если я активная пионерка, значит, сумею стать хорошей комсомолкой. Чего не пойму — подскажут, помогут.

И вот настало двадцать второе апреля. Семь человек из нашего класса, бледные до посинения, собрались у пионерской комнаты. Я прижимала к лицу маленькую книжечку «Устава», повторяла трудные места и тем самым отвлекалась, пытаясь усмирить дрожь в коленях.

— Тебе хорошо, а у меня голос дрожит и руки трясутся, — выбивая зубами барабанную дробь, говорила Нина, подружка по парте.

Классная вожатая Галя начала нас весело тормошить:

— Что вы как замороженные! Вас не на казнь поведут, а в комсомол, во взрослую жизнь. Это не наказание, а честь. Встряхнитесь!

Пришла Аня, новая школьная пионервожатая. Стремительная, с яркими лучистыми глазами, белозубой улыбкой. Она, оглядев нас уверенным, чуть ироничным взглядом, обратилась к Гале:

— Ты кого мне привела? Это им я должна буду вручить вместо галстука настоящее знамя?! Не поведу этих синих цыплят в райком! Ну-ка, плечи расправить, головы выше! Где твердый взгляд? Улыбку дома оставили? Может, и головы пристегнули пустые?

Мы натянуто заулыбались. Очень удачными штрихами обрисовала нас Аня.

— С улыбкой приободряется весь организм человека. Ясно? Перестроиться! Передо мной двоечники? Вы лучшие из лучших!

Мы окончательно растормозились и на станцию пошли, весело болтая о мелочах.

Погода была чудная. При подходе к улице, на которой находился райком, опять заволновались. Аня тоже стала строгой. Посмотрела на часы:

— Рано пришли. Полчаса погуляем. Нам к одиннадцати.

Пошли в сквер. Минуты ожидания казались вечностью. Чтобы как-то отвлечься, разглядываю близлежащие деревья и кусты. Раскрывались крупные почки сирени, засыпая коричневой шелухой землю. Светлая зелень неразвернувшихся листков пахучая, гладкая внутри, бархатистая снаружи. Крыжовник мелкими узорными листочками оживил серую обветренную землю парка. Издали он кажется кудрявым и праздничным. А почки черной смородины набухли, сделались шаровидными, но чуть-чуть не хватает им солнышка, чтобы разорвать зимний кафтан. Кто же придумал высадить в сквере плодовые кустарники? Умница!

Мимо меня проехал на старом ржавом трехколесном велосипеде мальчик лет шести. Вслед за ним бежала ватага малышей от трех до семи лет. Видно, очередь установили. Велосипеды — еще редкость.

Слышу: вожатая собирает всех членов школьного комитета и зовет нас. Мы степенно подходим к большому красно-коричневому двухэтажному зданию. Дверь заперта. Все в недоумении. Постучали, на всякий случай. Тишина. Тут самый высокий из комитетчиков, показал на записку, приколотую к верхней планке двери: «Все уехали на мероприятие на Желтое озеро, а я пошла в магазин. Вера».

Аня растеряно пробормотала:

— За месяц договаривались на двадцать второе, в плане записали, а сами уехали на озеро обмывать.

— Кого обмывать? — спросила я.

— С буфетом, значит, с водкой, — пояснила Галя и смущенно опустила глаза.

— Как же так! Ведь нас же в комсомол сегодня...

И мы, и группа ребят, приехавших из окрестных сел для вступления в новую фазу своей жизни, стояли, тесно сгрудившись, растерянные, потрясенные обескураженные безразличием и безответственностью тех, кому обязаны верить, кого должны уважать. Топчемся на одном месте как бараны, молчим с убитым видом.

Желание быть самой лучшей комсомолкой на мгновение показалось мне большой глупостью маленькой девочки. Важность предстоящего события упала чуть ли не до нуля. Это обстоятельство заставило прочувствовать и осознать ранее не испытываемое страдание. Оно было безжалостно и неотступно. Попыталась отделаться от него разговорами, но без всякого успеха.

— У всех бывают рецидивы и опрометчивые поступки. Не переживайте, примем вас на Первое Мая, — успокаивала нас Аня, виновато улыбаясь.

В ее голосе не было энтузиазма. Она понимала нас. Мы разбрелись по скверу. Я села на скамейку, стараясь «причесать» свои мысли, как говорит моя любимая математичка. Чего переживаю? Ведь не я же плохая? Видно, начальники не с любовью, с насильственным прилежанием относятся к своему делу. А мы-то, дурачки, дрожали, ожидая их «суда», их мнения о нас! Щелкнули лопоухих по носу! Вот тебе истины, не подверженные сомнениям! Только шутки здесь неуместны. Обида никак не проходила. Досада долго возмущала. Так и не успокоившись, пошла домой.

Почему-то вспомнились осанистые начальники, грубо заставлявшие нас прошлым летом работать на поле сверх нормы. Мы, тогда, конечно, подчинились, но они потеряли свой престиж и уважение в наших глазах. Впрочем, разве их волнуют наши чувства? Зачем без толку приходить в исступление? Чтобы только душу отвести?

Александра Андреевна говорила о необходимости бороться за уважительное отношение к человеку, о желании и способности не поддаваться плохим людям, утверждала: человек живет так, как соглашается жить. И дед Яша как-то возмущался: «С нами делают то, что мы позволяем». Но прекрасные слова, справедливые мысли и убедительные словесные доказательства разбиваются о простейшие препятствия, потому что внешне стройное течение жизни состоит из слияния разногласий, противоречий и еще много из чего непонятного и не всегда приятного. Я уже не настолько простодушна и бесхитростна, и успех подобного предприятия, а именно: защиты достоинства, — часто кажется мне теперь сомнительным и не всегда оправданным. Иногда я задумываюсь: «Не ведет ли излишнее самоуважение к эгоизму?» И, тем не менее, я еще и еще раз решаюсь рискнуть.

И чем заканчиваются мои примитивные попытки отстоять свои права, чего они стоят? В магазине грубая наглая продавщица нарочно на мне заканчивает продажу дефицита: керосина, ситца, — а я переживаю о других, которым из-за меня тоже не достается товара. А когда секретарь в районной администрации на меня накричала только потому, что у нее было плохое настроение, зачем я вежливо и очень сдержанно выразила свое неудовольствие и справедливое негодование?

Молодая женщина мгновенно придумала версию и разыграла ее как по нотам. Выгораживая себя, желая скрыть свое истинное лицо, она гадко и огульно за моей спиной охаяла меня, оболгала перед начальницей. Все двери тут же закрылись передо мной, и я не смогла выполнить поручение старшей вожатой. На меня понеслась лавина оскорблений и нравоучений. Несколько человек набросились одновременно. Мне же рта не дали открыть, не позволили объясниться, расчихвостили в пух и прах и с угрозами выгнали из приемной. Почему начальники верят секретарям, а не составляют о человеке собственного мнения? Им же могут любую лапшу на уши повесить.

Почему женщина лгала? Из самолюбия? Подумала, что пожалуюсь на грубость, испугалась, что ее прогонят? Так не в моем характере жаловаться. Да и кто ребенку поверит? Но я уже не ребенок! В четырнадцать лет нас принято считать взрослыми. Но это верно, если дело касается работы. Такой, казалось бы, незначительный момент, в основе которого лежали прекрасные чувства: честь и достоинство, — имел для доброй, открытой, легковерной и немного строптивой школьницы далеко идущие печальные последствия. И в школе досталось мне тогда, и от матери!.. Ох, уж эта несносная беспощадная память!

Александра Андреевна говорила, что умный человек должен знать, с кем и как говорить, перед кем бисер метать. Декабристы с детства усвоили высокие идеалы жизни, были смелыми, интересными, непредсказуемыми, свет яркой жизни вокруг себя зажигали, говорили, что думали, высказывали бескомпромиссные мнения, вызывающе держались, смехом удерживали стыд общества в узде. И за слова поплатились. И у них не получилось жить «по-книжному»... Говорят, нельзя тех людей мерить современным взглядом. Теперь другое поколение. Новая культура создает иной человеческий тип. А сейчас развивается двоемыслие: на людях — одни, в душе — другие.

А мне кажется, в эпоху Возрождения тоже всякие люди встречались: и бессребренники, и беспринципные подлецы...

Город явственно проплыл перед глазами. Универмаг. Горькие слезы молоденькой продавщицы... Она с такой искренней заботой помогала мне выбирать покупки, что я, пораженная непривычным вниманием, написала о ней в книге «Жалоб и предложений» очень теплые слова благодарности. А на следующий день я опять оказалась в этом магазине. Девушка шарахнулась от меня как от чумной, но, увидев мое расстроенное, даже испуганное лицо, затравленно оглядываясь, шепотом забормотала, украдкой утирая слезы: «Чуть с работы не выгнали... травить стали от зависти... Я теперь у них всегда буду под прицелом, первым кандидатом в козлы отпущения. Никогда никому не пиши благодарности, если не хочешь этому человеку беды. На тебя не обижаюсь. Ты добрая и пока еще глупенькая». Я ушла из магазина в отчаянии, понимая безуспешность любых попыток защитить девушку. Весь мир растворялся в моих безутешных слезах и становился колыхающимся, расплывчатым, противным...

В колхозе на поле и то замечала неприятные моменты. Как увидит бригадир скромного безответного ребенка, так и давай сразу варежку разевать, кричать на ученика не по делу, стремится обидеть, власть свою показывает перед ним. И удовольствие от чувства превосходства получает! А с бойкой дивчиной не связывается. Боится опростоволоситься. Знает, что отошьет, да еще и на смех поднимет.

Как-то Мария Ивановна, учительница биологии, разоткровенничалась о своих первых годах работы после института: «Решила выйти с интересным предложением к районному руководству. Пришла записываться на прием. Секретарь ответила резко: «Не примет он вас с этим вопросом». Я попросила: «Вы запишите, пожалуйста, а начальник пусть сам решит, принять ли меня, помочь ли мне. Может, он заинтересуется моими мыслями?» А все закончилось тем, что секретарша, желая доказать собственную значимость, по цепочке обзвонила всех районных и даже областных секретарей. (Кто бы мог подумать о таком тесном взаимодействии!) Не знаю, что и как она говорила им обо мне, только путь моим идеям был закрыт навсегда. Чиновники и их аппарат не имеют убеждений».

«Своих убеждений или вообще любых? — я не понимала и не принимала последнюю фразу учительницы. — Она, как и я, ограниченно воспринимает проблему? Слишком обобщает? Надо бы спросить у Александры Андреевны», — подумала я тогда.

А Мария Ивановна с незатухающей обидой продолжала: «Я попыталась окольными путями попасть на прием к одному из многочисленных начальников. Добилась. Но встретила такое нежелание понимать и общаться, что поняла: и его тоже успели «подготовить» заведомой ложью обо мне. Долго мне еще аукалось мое наивное представление о том, кто правит балом... А ведь я не хотела обидеть секретаря, просто считала, что каждый несет свой портфель: секретарь записывает, начальник решает проблемы граждан»...

«Как видишь, Витек, не одна я «влипаю в истории». Но этим не могу успокоиться. Недоступна мне тайна человеческой природы! Я не в состоянии внедриться в чужую душу. Пытаюсь понять ее с позиций добра и порядочности, но все равно ускользает что-то непостижимое. Не умею оценивать реальные обстоятельства и поэтому не могу решать свои проблемы безотлагательно, чтобы с законной гордостью утешиться? Почему постоянно заблуждаюсь? Мякина в голове, отстраненные идеалистические фантазии, примитивные шаблоны? Я не способна к умным и оригинальным мыслям, которые позволили бы мне защитить себя? Слишком доверчивая, глупая? Чего тогда с обидой пыхтеть и сопеть?

Я должна была предвидеть и учесть характер секретарши? Но это значит, во всех людях предполагать гадкое? Не разумею я функцию многих переменных жизни, о которых толкует нам Юлия Николаевна! Прав был брат, когда сказал, что зря я бросила играть в шахматы? Но поле жизни не шахматное поле, где и пешки, и важные фигуры молчат. Там я командую парадом, а здесь мною все, кому не лень.

Как понять слова бабушки: «Будь проще, и люди потянутся к тебе»? Не замечать плохого, не бороться? Быть более снисходительной к людским слабостям, не быть мелочной занудой? Мне ведь тоже учителя многое прощают. И все же, где проходит грань между необходимым и допустимым поведением? Каков должен быть размер допуска? Так говорил наш любимый учитель труда Петр Денисович. Газет я читаю много, а ума не набираюсь, не нахожу в них ответов. Только с собой можно и нужно быть честной и принципиальной? Не имею права требовать от других людей того же? Да, надо взрослеть... Александра Андреевна советует: «Читай классику, там найдешь ответы на свои вопросы. Учись читать между строк. Всю жизнь учись...»

Вот уж и до дома рукой подать. Зафилософствовалась! От смеха умереть можно! Умилилась своей критичностью и сознательностью! «Крыша» еще не поехала? Переоделась и сразу взялась за дрова. По мере уставания ко мне возвращались здравые мысли. Зачем обижаться на весь комсомол и всех людей? Опять обобщаю? Вспомнились слова папы Яши о гибкости в общении с людьми. Он умел находить общий язык со всеми. Рано развела нас судьба...

Убрала дрова в сарай и занялась сочинением на тему: «Один день из жизни школьника». И вдруг поняла, что сегодня напишу его совсем по-другому, нежели сделала бы это вчера...

Приняли нас в комсомол тридцатого апреля. В тот же день, на праздничном вечере, комитетчик Иван сказал мне, указывая на значок:

— Не потеряй, он маленький, это тебе не галстук.

— Потеряю, новый куплю, — сказала я деланно безразличным тоном и даже с некоторой долей пренебрежения.

На самом же деле в этот момент я была противна сама себе. Иван неодобрительно посмотрел на меня:

— Какая муха тебя укусила?

— Знаю, что глупость сморозила, — смутилась я.

Стыдно, неловко было перед ним. Но, видно, обида еще не погасла. А может, уходящее детство взбрыкнуло. И вдруг опять почувствовала, что, какой я была еще месяц назад мне уже не быть. Грусть по чему-то очень хорошему, безвозвратно ушедшему отразилась на моем лице. Иван закружил меня в вальсе, стараясь отвлечь и успокоить. Замелькали деревья, что росли вокруг школьной танцплощадки, и коричневые формы девочек с белыми воротничками, и темно-синие костюмы мальчиков.

— Жизнь продолжается? — чуть встревоженно спросил Иван, пытаясь перекричать музыку.

— Продолжается! — эхом повторила я и улыбнулась одними губами.

С праздничного вечера возвращалась домой мимо сельского клуба. Там увидела группу школьников из соседних сел, которые тоже стали сегодня комсомольцами.

Местные ребята, поздравляя «новоиспеченных», забаловались и устроили свалку. Дима Лесных, помогая выбраться из кучи тел одной из девушек, пошутил:

— Это твоя первая комсомольская нагрузка.

Завсегдатаи клуба дружным хохотом встретили реплику. Девушка покраснела и со слезами на глазах побежала прочь. «Что это за юмор, от которого делается стыдно и грустно? Я зануда? Чего-то не понимаю?» — рассуждала я, догоняя новую знакомую, чтобы успокоить.

«Что же угасло во мне двадцать второго апреля? — думала я, возвращаясь домой по темной безлюдной улице. — Часть души? Или все же просто потихоньку уходит детство?

СТЫДНО

С Алесей мы быстро сошлись на почве литературы. Я не стеснялась показывать ей свои рифмовки и прозу, и она с радостью посвящала меня в каждое свое новое стихотворение. Потом она стала приносить мне книги, которые читал и обсуждал ее десятый класс. Особенно восторженно я восприняла роман о геологах. А песня «Я уехала в знойные степи» на данном этапе стала моей самой любимой. После прочтения этой книги у старшеклассников появилась мода сочинять любовные послания. Ни к кому-то конкретно, а так, вообще.

И вдруг подходит ко мне Алеся и просит написать маленькое благодарное письмо одному молодому человеку, который очень помог ей. Я растерялась от такого неожиданного предложения. Но Алеся успокоила: «Представь себе, что пишешь человеку, который тебе очень нравится. Не волнуйся, я отредактирую. Суть в том, что он объяснился мне в любви, но я очень больна и не хочу заведомо губить его жизнь». Я согласилась попробовать. И вот что вышло:

«По природе я очень стеснительная. А Вы такой особенный и поразительно к себе располагающий! От ощущения неловкости и скованности я толком не сумела Вас поблагодарить за помощь и поддержку. Захлебнулась мыслями и словами. Мне проще сделать это письменно.

При первом нашем знакомстве я поняла, что Вы на редкость добрый человек. Даже не поверила в везенье. Я думала, что таких людей теперь не бывает. Неприятности, которые преследуют меня последнее время, отложили отпечаток на нашу последнюю встречу, но не помешали обратить внимание на Ваш удивительно тонкий такт, глубокий ум и обаяние. И при всем при том я все же не смогла со всей эмоциональной искренностью выразить Вам свою признательность. Чувства внутри меня хлестали через край, но не преодолевали высокой стены моих проблем.

Я счастлива тем, что судьба свела нас. Не так уж много в жизни особенных моментов и людей, способных тешить сердце и наполнять душу теплом и радостью. Вы из таких, редких. Вы прекрасный, очаровательный и удивительно щедрый человек! Память мимо подобных людей не проходит, они надолго поселяются в благодарных сердцах. И в моем сердце Вы навсегда останетесь самым уважаемым и самым обожаемым человеком».

— Почему ты ничего не говоришь в письме о любви? — удивилась Алеся.

— Я же написала, что ты счастлива. Разве можно в юном возрасте быть по-настоящему счастливой без любви? Я подумала, раз он умный, то поймет, что если девушка только благодарит мужчину, это совсем не значит, что для любви к нему в ее сердце нет места. Скорее всего, нет возможности одарять ею.

Подруга озадаченно задумалась, а потом воскликнула:

— Вот и проверим твою версию и твою интуицию!

А вскоре Алеся обратилась ко мне с новой просьбой: помочь ей избавиться от навязчивого тридцатилетнего обожателя. Я засомневалась, памятуя свой не очень-то удачный опыт с Димой. Но подруга не приняла мои возражения, объяснив, что чужого незнакомого непорядочного человека мне не будет жаль.

— Хочу заручиться твоей помощью и поддержкой. Помню твои вирши: можешь быть «злыдней». Будем использовать испытанный веками способ: показывать человеку, что он не страшен, а смешон, — не без лукавства улыбнулась Алеся.

— Ну, знаешь! В тетради «изгаляться» — одно, а в лицо человеку — это совсем другое! Я не смогу, — сопротивлялась я.

— Не бойся, сумеешь! Это совсем несложно. Напрягись, настройся на нужную волну. У тебя острый язык. А на парня можешь не смотреть, если тебе так легче разговаривать, — нажимала подруга.

— Зареклась я... Ладно, давай попробую, — ободренная комплиментом, согласилась я неохотно.

«Почему Алеся пригласила меня? Считает, что моей эрудиции хватит, чтобы справиться с взрослым? Вряд ли. Я моложе ее на три года. Наверное, боится идти одна, а на такое щепетильное дело с собой не любого возьмешь. Надежный требуется человек», — подумала я и к назначенному часу без опоздания явилась к месту, где мы условились встретиться.

Все складывалось удачно. Было Второе мая. Праздник, маевка. Естественно, что мать не могла не отпустить меня на полдня с подружками в лес. «Свидание» с Алесей произошло там же. Утро стояло ласковое, солнечное. Спокойно плыли жемчужные облака. Мягко переливались тени. В низинах торопливо расползался нестойкий, редкий туман. Играла музыка. На полянках танцевала молодежь. Гуляли милые радостные старики. Парочки искали укромные местечки.

Мы с подругой углубились в роскошный бор. Я удобно устроилась на изгибе мощной ветви дуба, а Алеся нервно ходила неподалеку вдоль тропинки. Слышу ссору за кустами. Спорщиков не вижу. Смотрю, подруга осторожно подает знак «внимание» и приближается ко мне. Я спрыгнула с дерева, спряталась за поросший кустарником холм, даже спиной к тропинке повернулась, чтобы не видеть человека, к которому должны были относиться мои слова. Разговор начала Алеся, потом я говорила тихо, а подруга громко и эмоционально доносила фразы до своего знакомого.

Я сочиняла вдохновенно и отвлеченно, с удовольствием громила своего воображаемого врага неуважением, даже презрением и мысленно восторгалась раскованностью и изощренностью своей буйной фантазии. Наконец-то нашла достойный объект для обиженного, оскорбленного воображения, дающий возможность высказаться открыто, позволяющий вслух выплеснуть накопившиеся отрицательные эмоции. И они изливались то мгновенным вихрем, то широким мощным потоком гадкого красноречия. Их всплески увеличивались с малейшей попыткой мужчины оправдаться, усмирить разбушевавшийся ураган чувств моей подруги. Его слабость (как мне казалось), неспособность защититься заводили меня и вызывали стремление выступить еще ярче и острее. Я восторгалась собой, упивалась своим, якобы, превосходством. Выдержав надменную паузу, я вновь и вновь принималась самозабвенно хлестать словами своего невидимого врага, язвительно сопоставляя Алесины вопросы и его ответы. Я была увлечена отыскиванием удачных едких фраз и не задумывалась над их действием на человека, которому они предназначались.

Моя добросовестность усугублялась тем, что я не знала причины безжалостного словесного избиения клиента, точнее сказать, его вины. Мои упражнения в изящном злословии рождалось на пустом месте. Это была игра, сражение, с воображаемым заранее отрицательным противником. Но чем больше я изощрялась, тем грустнее мне становилось. Я уже считала, что отвечает поверженный противник не подруге, а мне. Я его уничтожаю и стремлюсь «сровнять с землей». Она только обложка книги, но не содержание.

И во мне проснулись жалость, сомнение и беспокойство. Имею ли я право так «уничтожать» человека? Заслуживает ли он такой «порки»?

Не сдержала-таки любопытства, осторожно выглянула из-за кустов и разглядела того, кому посылала шквал издевок. Передо мной стоял не сказать бы, что красивый, но необыкновенно приятный, симпатичный коренастый, плотный человек. Грустный, какой-то чистый, искренний, не вызывавший никаких отрицательных эмоций или дурных предчувствий. Его растерянная, неуверенная улыбка наглядно указывала на его приверженность (на мой взгляд) идеалам добра (как принято у нас говорить на собраниях).

Может, Алеся ошибается, выставляя его мишенью для жесткого «обстрела»? Может, не так уж он и виноват, и причиной всему излишняя эмоциональность и разыгравшееся самолюбие подруги? Непорядочно такого пародировать и передразнивать. А я, увлеченная подбором колких слов, со всей своей юношеской жестокостью бездумно и бессмысленно ранила человека.

Мне показалось, что парень искренне переживает ссору. Что значат его слова, произнесенные с глубоким, тяжким вздохом: «Оставляю на твоей совести последствия нашего разговора», — угрозу или предупреждение о возможной беде? А может, ему трудно смириться со своей ненужностью для любимого человека? Стоит ли мне так агрессивно нападать на него только за то, что Алесе нравятся люди другого склада? И вообще, разве гадкая мелочная месть — праведная сила, толкающая на подвиги и любовь? К чему глупая, опасная неучтивость, надрывное ораторство, извержение якобы неопровержимых истин и мыслей? И тут же мне стало стыдно, что хоть и косвенно, но плохо подумала об Алесе.

Сколько изощренной мерзости слетает с моего языка! Это фасонные, беспомощные, жалкие отголоски недавно прочитанного в книгах? А может, это мое собственное злословие, сформировавшееся в заполненной тоской душе независимо от желания, под напором каждодневных обид? А теперь, когда появился повод, оно выпросталось и выползло из черных уголков моей черствой маленькой души? Получается, что в каждом человеке предостаточно намешано и плохого, и хорошего. Не предполагала в себе жестокосердия. Надеюсь, во мне хорошего много больше, и оно победит гидру зла (как принято писать в наших школьных стенгазетах). Получается, я разбередила рану своего сердца, а яд обид вылила на невиновного по отношению ко мне человека.

Меня неприятно поразило, что мои упражнения в злословии обижают, шокируют и заставляют теряться взрослого человека, который вдвое старше меня. Мне опять подумалось, что Алесина характеристика молодого человека на самом деле куда бесцеремоннее, чем того следовало ожидать. Она всегда любящим ее парням вываливает свое искреннее мнение о них или только при мне не стесняется в выражениях неприязни, считая, что я пойму ее и по наивности поддержу откровенную хулу? Боже, мой! Зачем я набросилась на подругу? Она не такая! От жалости к «подсудимому» я запуталась в своих глупых недоверчивых измышлениях.

Я зашептала: «Алеся, хватит! Давай остановим гадкий диалог и прекратим прения! Зачем добивать человека? Чем он заслужил «избиение», чем обидел тебя? Мне кажется, он положительный. Постой, дай вникнуть. Допустим, ты заблуждаешься, устраивая ему взбучку? Может, тебя мучает ложное чувство превосходства?» — пыталась выспросить я подругу. Но она не могла остановить реку своих излияний, отмахивалась от моих вопросов и настаивала продолжать нападение.

«Зачем потакать Алесиным неправильным выводам и действиям? Ошибки — неизбежное проявление юности. (Так всегда успокаивает меня бабушка.) Они еще полбеды. А если здесь также присутствует невоздержанность характера? У нее хватает совести непоправимо искажать реальность и тут же охотно и с жаром рассуждать о порядочности? Я опять пальцем в небо попала в своих диких рассуждениях?» — сердито размышляла я. Мной-то, несомненно, руководила неуемная ребяческая жажда правды. А тут еще жара и духота наваливались. Солнце раздражало.

Я не смогла переубедить подругу замолчать первой, поэтому решила продолжать говорить и, уже не стесняясь Алеси, исподтишка внимательно наблюдать за реакцией объекта насмешек. Теперь, по моему почину, мои резкие суждения о нем диктовались желанием как можно больше раздвинуть рамки взаимной откровенности. Мне не всегда удавалось направить его ответы в нужное русло, но я не отступала. Я затеяла интересную игру. Мне хотелось в результате эксперимента убедиться в правоте своих нападок. Я не обольщалась своей способностью и проницательностью. Я училась. Говоря об объекте плохо, я надеялась услышать ответную, жесткую тираду и понять истинную причину сегодняшнего «спектакля», узнать которую не удосужилась заранее, что и обернулось для меня теперешними мучениями совести.

Но молодой человек не злился, а терялся как неопытный юноша. Почему? Может, не ожидал подобной реакции Алеси на проявление своей симпатии? Тогда мои слова беспредельно жестоки. Его раздражает, что он не может достойно ответить? А вдруг он на самом деле любит Алесю, а я с поразительной наглостью посягаю на его искренние чувства, погружаю его в болото грубости.

Ох, самой бы не погрязнуть в дерьме! Почувствовала на губах тошнотворный привкус. А если на данном этапе своей любви он не способен обрушивать грубости, язвить, издеваться и, несмотря на колкости, не может ненавидеть Алесю? Видно мужчинам с их самоуверенностью и самонадеянностью тоже бывает грустно, особенно если им отказывают, да еще так жестко и презрительно-надменно.

Не похоже, чтобы такой парень заслуживал такой «кары». Не глупый мальчишка. У него ни разу не появилось злобного выражения глаз. Раз он способен так затаенно переживать, значит, глубоко тронула Алеся его сердце. А что же я? Дошла в своей личной жизни до какой-то черты, когда непременно нужно на ком-то разрядиться? Сколько вокруг мерзости и кретинизма! Они намозолили мне душу, и я с одинаковым удовольствием и удалью громлю и правого и виноватого? Нет, я не так жестока. И Алеся не эгоистка.

А если допустить, что он женатый и вопрос стоит шире, жестче и безнадежней? Вдруг он и сейчас играет роль несчастного, морочит Алесе голову, думает только о своих чувствах и не переживает о последствиях? Кто их знает, этих непредсказуемых мужчин! Взять хотя бы, к примеру, Димку. Сплошное недоразумение, а не парень. А вроде бы неглупый.

Может, сегодняшней злой тирадой Алеся мстит обидчику за то, что тот солгал и понапрасну растревожил ее душу. Такая ложь омерзительна, удушливо-невыносима, она требует осмеяния и уничтожения! Но Алеся не выглядит влюбленной, она скорее как разъяренная пантера.

Чувствую, что теряю сосредоточенность мыслей. Силюсь представить мужчину то жертвой, то злодеем. Продолжаю погоню за теми словами и мимикой, которые могут остановить мое внимание и разъяснить ситуацию. Ищу знаки сердечной бесчувственности и у оппонента, и у себя, но только для того, чтобы пресечь их.

Пытаюсь оправдать себя: «Надеюсь, что причина для осмеяния была слишком серьезная. Иначе наше поведение — подлость». Грустные мысли окончательно охладили мой запал. Меня одолевало беспокойство. «Конечно, надо уметь защищать свое достоинство, отстаивать свои идеи, мысли, но так жестоко можно вести себя только с «достойным» противником, с тем, кто на самом деле заслужил подобное отношение. Больше никогда, ни при каких условиях не позволю себе унижать хорошего человека», — раздраженно рассуждала я.

Мои нервы не выдержали бремени неизвестности и отчаянного самобичевания. Я осторожно выбралась из укрытия и направилась к станции. Алеся догнала меня: «Ну что ты так разнервничалась? Надо доводить дело до конца. Пусть не думает, что мы, все девчонки, наивные и беззащитные! Не за себя, за поруганную честь подруги отпевала его. Надо было еще сильнее «отходить» подонка!» «Все ясно. Обыкновенная история», — грустно подумала я и побежала разыскивать одноклассниц, желая скорее вернуться с ними домой, чтобы не волновать мать.

И все-таки настроение у меня было препротивное. От всей этой, казалось бы, справедливой истории в душе остался какой-то неосознаваемый, неприятный осадок.

ПРАЗДНИК ПРИРОДЫ

Почему я так трепетно жду праздник Природы? Если по какой-то причине он отодвигается, я нервничаю, боюсь, что из-за дождей его совсем отменят. Старшей вожатой о нем напоминаю. Почему я люблю сажать деревья? Даже ладонями ощущаю эту потребность!

Много чего интересного происходит в течение года в школе, но этот день для меня особенный. Праздник имеет хорошие традиции. Каждый ученик метит свой саженец и следит, как подрастает его деревце. Уходя в армию, ребята тоже сажают свои аллеи, а младшие в семье ухаживают за ними до возвращения братьев. Осенью учителя приводят первоклассников на лесные островки и показывают надписи на колышках: 1947 г. — 10 «А» класс... 1953 — 5 класс.

На вечере встречи один выпускник сказал, что живет в городе, но каждую весну у него появляется непреодолимое желание сажать деревья. Многие из присутствующих тоже сознались в неугасающей приверженности к этой школьной традиции. Оказывается, не одна я такая.

Странно, ведь каждую осень и весну на огороде мы с братом высаживаем то новые сорта вишен или слив, то кустики смородины и крыжовника. Я всегда участвую в посадке учениками нашего класса маленьких сосенок за селом. Очень приятное занятие. Саженцы малюсенькие, меньше помидорной рассады. После работы я с удовольствием смотрю на ровные зеленые ряды на фоне чистого желтого песка и радуюсь. Но это все не то. Праздник Природы — для всей школы сразу. Учителя выбирают всегда самый теплый и солнечный день. Ученики приходят с лопатами и ведрами на тот участок, который выделяет колхоз. Первоклассники сажают по одному деревцу или кусту, второклассники — по два и так далее. Конечно, малыши не могут выкопать большую яму, но каждый из них старательно выбирает землю из ямки, придерживает деревце и сыплет под корни перегной. И воду маленьким ведерком обязательно приносят сами. Малышей прямо-таки распирает от гордости. Они, как муравьи, снуют между рядами. Гремит музыка школьного ансамбля. Старосты рапортуют о выполненной работе. Ребята помогают друг другу без указки.

Потом идем к огромной звезде, контуры которой каждый год вырезаем на лугу перед школой, и зажигаем в ее центре костер. Поем песни, хохочем от души, валяемся по земле. Везде царит возбуждение, веселье, приподнятость. Любуясь нами, рядом шумят сосенки, дубки и липы, тоже когда-то посаженные школьниками. Сирень глядит на нас глазами темными. Утомившись, мы ложимся на землю и изучаем многообразие узоров ветвей и листьев, которое замечаем именно весной, когда листочки еще очень маленькие и их четкие рисунки хорошо различимы на фоне голубого солнечного неба. Мы лежим и мечтаем.

У нас хорошо на душе оттого, что оставили о себе на земле маленькую память на долгие годы. Мы верим, что такие же девчонки и мальчишки через десятилетия увидят наши послания и посадят рядом свои зеленые приветы для следующих поколений.

СЕЛЬСКИЙ КЛУБ

Каждую субботу в школе организуются танцевальные вечера. После короткой лекции дежурная учительница выносит стопку пластинок, заводит патефон, и ученики старших классов могут позволить себе развлечение до десяти часов вечера. Учителя тоже танцуют в свое удовольствие и обучают ребят правильно исполнять сложные па вальса, фокстрота, польки. Случается, что посреди вечера молодежь устраивает игры, конкурсы, по праздникам даже с маленькими призами. Отец большое внимание уделяет этим вечерам. Он говорит: «Если мы откажемся от них, то все ученики уйдут в сельский клуб, и тогда намного труднее будет направлять молодежь на путь истинный». Учителя понимают важность мероприятия и приходят дежурить. Завсегдатаи сельского клуба частенько устраивают атаки на двери здания, где находится актовый зал, но учителя грудью стоят на защите своих питомцев. Случалось, что стеной становились и бабушки, которые активно посещали наши вечера, терпеливо и чинно сидели до конца, зорко охраняя подрастающих внучек.

Ходить на танцы в сельский клуб учащимся нашей школы не разрешалось. И все же некоторые из моих интернатских подружек тайно посещали его и даже имели там знакомых мальчишек, что очень заинтриговывало. Я понимала, что тамошний контингент не для меня, но элементарное любопытство тянуло в это «болото», как называла его мать. Она строго-настрого запрещала даже думать о клубе, потому что его посещения всегда чреваты для девочек плохими последствиями. А мне хотелось понять, что привлекает школьниц в серой массе ребят из сушильного завода или полевого стана? Воочию желала убедиться в его безопасности. Ведь мои подружки не боялись и после очередного, даже кратковременного «побега» со школьного мероприятия шушукались между собой, строили таинственные заговорщицкие рожицы, возбуждая мое воображение. Без посещения клуба я не могла расшифровать слова Алеси: «Танцы там, знаешь ли, на любителя...» Клуб страшил, но притягивал своей неизведанностью и загадочностью. Да и сам «поход» уже представлял собой заманчивое событие, сулившее необычайные приключения.

В этом году я почувствовала свое физическое взросление, в своем классе я получила прозвище «атаман» и заняла лидирующее положение. Училась отлично. Ребята знали цену моим кулакам, мгновенной реакции, жесткому, хлесткому языку и не стремились попадать под них. Я вела себя независимо, уверенно, немного развязно, особенно в случаях, когда оставалась одна среди ребят. Руки в карманах, походка враскачку — «и вперед, и с песней», как принято говорить в нашей среде. Я ничего не боялась и такой нравилась себе. С девочками я была совсем другая: проще, мягче. Нормальная.

И вот настал день, когда подружки из девятого класса взяли меня с собой в клуб. Мать в тот вечер не дежурила в школе, а отец, как всегда, играл в шахматы с завучем и, конечно, не мог заметить моего исчезновения. Я почему-то волновалась. Улицы у нас темные, и только около клуба слабо светила единственная лампочка. На крыльце и вокруг здания группами курили ребята, повизгивали девчонки. Ступили на рассохшийся щелеватый порог. Незамеченными пробрались в узкий полутемный коридор, по обе стороны которого стоял «почетный караул». Я с сердечным трепетом и последующим его замиранием расправила плечи, изобразила надменное выражение лица, приподняла нос на полярную звезду и решительно двинулась в сторону зала.

— Новенькая! — услышала я позади себя свистящий шепот.

— Директорова, — пояснил кто-то.

И я почувствовала в его голосе уважение. Девчонки вошли в сильно накуренное, слабо освещенное помещение. Я незаметно, как тень, просочилась за ними, спряталась за спинами и вооружилась чуткими ушами, любопытным носом и зоркими, юркими глазами. Извилистые и молнеподобные трещины разбегались по серым, давно не беленным стенам. Лавки где сдвинуты, где свалены в рогатую кучу. Центральная часть зала заполнена медленно колыхающимися телами. Ребята, не выпуская папирос изо рта, «висят» на девушках, взгромоздив на их плечи свои тяжелые руки. Некоторые дрыгают ногами грубо, но забавно. Всхлипнула на последних тактах гармонь. Кавалеры медленно, вразвалку, расхлябанно и чересчур раскрепощенно демонстрируя естественное ухарство и независимость, разводят девушек по местам. Гулко громыхают отодвинутые стулья. Смех, шутки со всех сторон.

— Эх, хорош станочек! — с восхищенным форсом, став в соответствующую словам нахальную позу, говорит один парень.

Глаза его с плотоядным бесстыдством скользят по ладной фигурке девушки. Я еще не могла подобрать более точных слов подобному поведению, но уже четко различала и осознавала нюансы мужских взглядов.

— Да не тебе на этом станочке работать, — с презрением огрызается девушка.

— Ну и объемистая мишень! Не промахнешься, — оглядев крупные формы другой девушки, ухмыльнулся второй любитель танцев.

— Хорошенькая, до умопомрачения! Расчудесная моя! Расступитесь! Будь другом, потеснись. Дай хоть посидеть рядышком с тобой, — блаженно закатывая глаза, насмешничал третий парень, нахлобучивая кепку на глаза.

И тут же отправился высматривать очередную «добычу».

Ребята как бы в шутку сталкивают девчат в круг и распускают руки. Одни отвешивают им оплеухи, другие истошно визжат или хихикают. Меня коробят такие вольности. Я брезгливо, с легким содроганием отворачиваюсь от говорливой, пропитанной табаком толпы и удивляюсь разнообразию простонародных ругательных выражений, которыми заполнялись естественные промежутки между вальсами. А подружка спокойно объяснила: «Не переживай, важно не что они говорят, а как, с каким подтекстом».

Зазвучала мелодия вальса. Сразу несколько парней оказали мне честь быть приглашенной. Каждый спешил представиться и, стараясь привлечь к себе внимание, намеренно выкаблучивался в самой изысканной манере. Один, невысокий худой и жилистый, подлетел легкой, нарочито порхающей походкой, взялся за фалды мятого пиджака, шаркнул ногой, склонил голову по-петушиному и весело театрально произнес длинную тираду, которая начиналась: «Спешу представиться. Одари вниманием... Не соизволишь ли ты...» Я тихонько отстранилась.

Другой, верзила, предпринял тактический маневр, чтобы выяснить мою реакцию на вольное обращение, и, сопровождая действия напускной грубоватостью и несуразной речью, отвешивая фамильярный низкий поклон, как бы нечаянно уронил мне на плечо свою тяжелую, как пудовая гиря, руку. Я мгновенно отреагировала резким движением.

Сбоку со смаком произносились непристойные (правда, не матерные) словечки. И так далее. Но у всех претендентов на танец было одно неприятное качество: неуважительное отношение к партнерше. Оно проглядывало и в форме, и в содержании приглашений. Ребята разглядывали меня с оскорбительным любопытством, опускались на колено, снимали кепки на манер поверженного героя любовного романа рыцарских времен, заискивающе улыбались или с устало снисходительным видом вперемежку с уморительными жестами делали массу докучливых сомнительных комплиментов и удручающе пошлых похвал. Они были чрезвычайно изобретательны.

Таким образом у них принято демонстрировать неистощимый запас симпатий? Или они дают понять, что я попала впросак? Я старалась не вникать в их замысловатые рассуждения и, несмотря на досадную необходимость выслушивать дифирамбы местных «соловьев», сначала держалась мужественно и стоически переносила хамство. Мне казалось, что мой неприступный, слегка ироничный взгляд не способствует развитию фамильярного обращения. Но кавалерам было все нипочем. «Непроходимые тупицы! За насмешливым тоном вы скрываете духовную никчемность», — молча злилась я.

Мне претили ужимки местных ребят. Их поведение шло вразрез с моими представлениями о мужском достоинстве. Молодые люди как-то странно и превратно истолковывали понятие мужской чести. Их не смущали брошенные сквозь зубы сердитые слова, опущенные от неловкости глаза. Напротив, это их раззадоривало. Вспомнила комбайнеров на полевом стане. Что хорошего я ожидала здесь увидеть? После наших мальчишек эти клоуны производили неприятное, тягостное впечатление, вызывали раздражение. Меня раздирало желание всыпать наглецам, публично высмеять их.

Мои страдания усугублялись еще и тем, что я понимала: это их территория, их привычные правила общения. Я уже успела заметить, что некоторые здешние девушки спокойно воспринимают подобный набор любезностей, другие — даже с большим удовольствием. Одна, может быть, движимая смутными побуждениями ревности или зависти, так даже достаточно громко произнесла с неприязненной усмешкой: «Ты такой очаровательный циник!.. Чего с ней канителишься?»

И я растерялась. Это удвоило старание участников «спектакля». Многие из присутствующих поблизости зрителей, наслаждаясь моим смущением, буквально покатывались от благосклонного смеха. Они считают, что мне приятна и лестна подобная «инсценировка» или чужая подавленность вызывает у них прилив восторга? Мои, полыхающие стыдом лицо и уши являются неистощимым источником их хохота? Никто даже не пытается осадить «артистов». Я не способна противостоять грубому наглому осмеянию? Спасовала в неожиданной ситуации? Совершила оплошность, явившись сюда без знакомых мальчишек. Сама виновата.

В голове закружилось, будто в черную яму понесла стремнина реки. Страшное уныние овладело моей душой. Я прилагала неимоверные усилия, чтобы не расплакаться, и потерянно молчала, недружелюбно поглядывая вокруг из-под ресниц. Связываться с «кавалерами», грубить, дебатировать и тем более принимать их предложения танцевать у меня не было ни малейшего желания. Мелькнули в голове слова соседа дяди Антона: «Кто родился в городе, тот не сможет благоденствовать в глухом закоулке». Причем тут город или деревня? В людях дело, в воспитании. Ошеломленная, оскорбленная, я насупилась, отступила к стене от не в меру разошедшихся молодых людей и сделала невольное движение в сторону двери.

Пауза затягивалась, все больше превращаясь в развлечение, грозившее насмешливыми разговорами по селу, которые могли дойти до матери. Чтобы потянуть время, с безразличным видом разглядываю стены и потолок в темных желтых подтеках. Под напором угрозы быть раскрытой мысль заработала четче: «Сколько я еще буду безропотно сносить эту трагикомедию? Так, бескомпромиссный вариант здесь не проходит. Надо пригласить на танец неказистую девчонку!» Проскользнула между кавалерами и, подгоняемая удивленными возгласами, уверенной пружинящей походкой направилась к выбранному объекту.

Но тут в дверях возник Дмитрий. Я поняла, что для меня это во всех отношениях единственно надежный, беспроигрышный вариант. Очень кстати оказался здесь Дима. Одно коробило: я знала — Дмитрий в этой ситуации не упустит возможности продемонстрировать и подчеркнуть нашу дружбу. Но в данном случае он просто проявит рыцарство, а с моей стороны в известном смысле, это нормальная попытка выйти из сложного положения с наименьшими потерями. Размышлять и анализировать не было времени. Дмитрий уже подошел, опустил руки по швам и, чуть склонив голову, вежливо сказал:

— Можно тебя пригласить?

Я ни секунды не помедлила и, избавившись от вульгарной, пошлой галантности кавалеров, с удовольствием закружилась в вальсе. Я успела заметить завистливые взгляды многих девчонок. Мне показалось, что каждой из них захотелось быть приглашенной вот так же достойно. А ребята хмыкнули и, сдвинув кепки-блины на затылок, пошли к «своим». «Хотя между нами остались декоративные отношения, окажи мне честь, танцуй с улыбкой. Давай хоть здесь не ссориться», — смиренно попросил Дмитрий. Я улыбалась, хотя совсем по другой причине, чем воображал себе мой довольный партнер. Уму непостижимо! Он еще надеется, что моя твердость может быть побеждена его обаянием и жаром красноречия! Но в тот момент это было неважно. Я была премного благодарна спасителю, позволившему мне достойно выйти из жутко неприятного, я бы даже сказала, щекотливого положения.

Примитивная обстановка зала претила мне. После танца я больше не захотела оставаться в клубе и заторопилась покинуть отвратительное место, чтобы поскорее отделаться от тягостных ощущений. Незаметно, по стеночке, пробралась в коридор. Но прошмыгнуть не удалось. Ко мне со всех сторон потянулись, как щупальца черных чудовищ, похотные ручищи вдребезги пьяных ребят, посыпалась черная брань, сальные шутки и гадкие предложения.

У меня волосы встали дыбом. Я поражалась неслыханной дерзости, неослабевающему безграничному хамству, но не пыталась прекратить пошлые излияния, боясь подлить масла в огонь. В моем бедственном положении было не до шуток и разглагольствований. Не пристало в такой компании умничать. Я уже не шла с гордо поднятой головой, а старалась тихо, как мышка, проскочить жуткое место. Скудным желто-красным светом горела под потолком пыльная лампочка. Нагнетая, нагоняя страх, скрипели половицы коридора, стонали дверные петли, серые закопченные стены усиливали стыд и страх.

В спертом, задымленном воздухе было трудно дышать. Я чувствовала тяжесть в груди и звон в ушах. Одуряющая липкая духота раздражала. Вдруг наступило гнетущее, непроницаемое молчание, которое давило намного страшнее оглушительного шума зала. За своей спиной я услышала слова, произнесенные пренебрежительным тоном: «Еще одна, кому нужна любовь!» И сжалась от ощущения гадливости. Успокаивало то, что противные руки не касались меня, только дразнили и пугали.

Уже в следующее мгновение чьи-то сильные загребущие клешни схватили меня за плечи. Огромный парень держал меня на расстоянии вытянутых рук, бесцеремонно разглядывал, как вещь, и нагло скалил зубы. Холодно горели разбойничьи, выпуклые глаза, над которыми застыли крутые бугристые надбровья. Я попыталась освободиться, но даже на миллиметр не сдвинулась. Вцепился гад, как приклеился!

Зрители загоготали, довольные моей беспомощностью. Мое положение было унизительным и обидным. Все внутри меня задрожало от возмущения и злости. Закипали слезы, зловещее предчувствие ломило голову, от страха поташнивало. Я содрогнулась и сначала почувствовала себя беззащитным олененком, окруженным стаей злых, голодных волков, потом вдруг раненым зверем, прикованным в клетке короткою цепью. «Так, дружочек, сплоховала. Ничего, сдюжим», — это была спасительная мысль. И когда нахал высказался, что никогда не изображает из себя наставника малолетних, любит необъезженных лошадок, хочет сегодня сотворить что-нибудь «разнеможное», и начал потихоньку притягивать меня к себе, я выхватила из-под кофты двадцатисантиметровый нож и замахнулась. В полумраке мелькнуло серебристое лезвие. Парень отшатнулся, тупо посмотрел на меня и выпустил из рук. Потом лишь хрипло вскрикнул:

— Чумная! Я пошутил.

— Осчастливил вниманием, гад! Проваливай! Чего таращишься? Оставь свои шуточки тем, кому они нравятся. По себе дерево руби, болван! — злобно крикнула я, ощетинившись.

Ребята оторопело притихли и расступились. У меня тряслись ноги, но я неторопливой походкой вышла на крыльцо, смешалась с толпой и, оказавшись в кромешной тьме, насмерть перепуганная, во весь дух припустила в сторону школы. Первые секунды этой гонки пролетели в бессознательном состоянии. Потом будто очнулась. Немного успокоилась. «Пронесло! Слава богу, выбралась из преисподней. Какая мерзость! Ничего не скажешь! Насытилась впечатлениями! — тихим бормотанием я пыталась унять ощущение брезгливости. — Вот где растворяются смешные иллюзии милого наивного детства, в котором всякая трогательная мелочь кажется сияющим чудом!»

Свой картонный, оклеенный серебристой бумагой кортик на бегу спрятала за пазуху. Он свою роль сыграл. (Я всегда беру с собой «обманку» для устрашения, если случается одной ехать на велосипеде в Обуховку или еще куда-нибудь по дальним делам. Уверенней, спокойней с ней чувствую.)

Насилу сладила с разбушевавшимися чувствами. Но настроение бесповоротно испорчено скверной, неподходящей компанией. Не было эмоциональных сил даже на радость спасения. Перешла на шаг. Тьма стояла стеной. Небо казалось черной зияющей дырой. Застыла, вслушиваясь в тревожащие звуки. Все в порядке. Дальше пошла. Почему-то подумалось, что в ночи все больше одиночки бродят.

Странно, внешне я совсем не похожа на мальчишку. Что же за чертик сидит во мне и толкает на всякие приключения, заставляет делать все наперекор? Может, он и правда перепутал, в кого влезть? Да, очень расширила я в клубе существующий круг своих понятий! К чему оправдания и бесполезные упреки своей нравственности и оскорбленному болезненному самолюбию? «В некультурном обществе достоинство часто вознаграждается страданиями», от кого я такое слышала?

Немного послонялась по улице и по родным, привычным, булыжникам направилось к школе. Хотелось поскорее забыть безотрадное происшествие, как неясное, далекое чужое. Когда проходила мимо учительской, увидела отца. Он все еще сидел за шахматной доской. Совершенно опомнилась только в зале. Каким же милым мне показался наш маленький, уютный школьный зал! А какие красивые, умные и галантные у нас мальчишки!

ТАНЦЫ НА СТАНЦИИ

Близится конец учебного года. Суббота. Идет урок физики. Мы выполняем контрольную работу по теории. Я задумалась над тем, как лучше изобразить схему опыта, и машинально посмотрела в окно. У мачты для поднятия спортивных и праздничных флагов стоял Алексей, брат Нины, с незнакомым парнем. Оба в форме курсантов военного училища. Я заерзала на парте. Зачем он пришел под окна нашего класса? Почему я разволновалась? Он же мне не нравится? Примитивный, самовлюбленный, избалованный! Отчего же горят уши и рука торопится дописать задание?

Ольга Денисовна заметила мое настроение и погрозила пальцем. Я сдала работу и помчалась во двор. Но Алексей уже исчез. Тут вспомнила, что второпях не написала ответ на третий, самый маленький и легкий вопрос зачета. «Черт возьми! Теперь четверку получу!» — разозлилась я. Волнение от несостоявшейся встречи мгновенно улетучилось, и я отправилась домой, раздраженно размышляя: «Зачем он так поступил? Хотел увидеть мою реакцию? Конечно, он заметил, как я поднимала голову от тетради и поворачивалась в сторону окна, где он стоял. Заглотила наживку. Дурочка! Что еще можно сказать?!»

В плохом настроении села за уроки. Учеба быстро привела меня в нормальное, деловое состояние, и я забыла про мелочи жизни. Выполнив письменные задания, принялась за дела по хозяйству. Когда приехала с поля, где доила корову, услышала от матери неожиданные слова:

— Быстрее управляйся. Пойдешь с Ниной на станцию в парк. Там праздник сегодня.

Я удивилась вслух: «Дуб столетний в лесу повалился или волк сдох?»

Мать засмеялась: «Алексей и Виктор обещали вас домой в целости-сохранности доставить».

Я закрутилась, как пропеллер вертолета, чтобы пораньше прийти к подружке. Управилась, надела платье, которое сама сшила из старого костюма матери. Прибегаю, а Нина прическу себе делает, вся шпильками и приколками «обклеилась». «Не с косичками же и бантиками среди взрослых мелькать?» — объяснила она.

— Можно я Олю приглашу с нами? Ты же все равно еще не готова, — попросила я.

— Зови, — безразлично откликнулась Нина.

Олина хата через пять дворов. На пороге меня встретила тетя Лина: маленькая, блеклая, вялая, с потухшим взглядом. «Жди нас через тридцать минут на вокзале под часами», — сказала она и скрылась за дверью. Меня не обрадовала ее компания, но отступать было некуда.

И вот мы с Ниной стоим у вокзала. Поезд перегораживает путь к парку. Слышу разговор бабушки и девочки лет пяти:

— ...Я так удивилась, что глаза чуть не выпали! Я их очень широко раскрыла...

— ...Мама все время ругается.

— А папа?

— Тоже.

— Почему они ссорятся?

— Хотят, чтобы я была добрая и веселая.

«Наверное, малышку спасает доброта, заложенная с рождения», — думаю я.

— ...А когда я вырасту и пойду в парк на танцы, они тоже будут ругаться?

Лязгнули буфера, состав вздрогнул, тяжело попятились вагоны, длинный свистящий вздох прошел по колесам. Ответ старушки потонул в шуме отправляющегося поезда. Здорово! Не придется пробираться через рельсы под вагонами.

Торопливыми ручейками стекается к парку молодежь. Я волнуюсь, будто собираюсь сдавать экзамен. В первый раз пришла сюда на танцы! Лихорадочно дрожат коленки. Я прижимаю к себе локти, пытаясь успокоиться, а сама поглядываю в сторону вокзальных часов. Там прогуливаются две незнакомые девушки не первой свежести. Нина тянет меня в сторону парка и сердито говорит:

— Хватит ждать, нечего время терять. Не хочу опаздывать. Пропустим самое интересное!

— С минуты на минуту должны явиться, — возразила я, связанная обещанием.

— А мы давно вас ждем, — слышу я голос Оли, но не понимаю, откуда он исходит.

К нам подскакивает блондинка с прической «парашют» и ярко-красными, нарисованными поверх слоя штукатурки губами.

— Не узнаешь? — хохотнула она, звонко шлепнув меня по спине.

— Вы Лина? — растерянно пролепетала я, с удивлением рассматривая красные туфли на высоких каблуках, две расстегнутые верхние пуговички алой блузки, томный изящный разворот плеч и лицо, напудренное как рахат-лукум. (Им когда-то угощал меня папа Яша.)

«Нижний бюст» (я слышала это выражение в кругу взрослых) затянут в тугую черную юбку, упрятавшую все отвислые излишества стареющей фигуры.

Где густой веер морщин у глаз старой карги? Где чудовищные рытвины щек, лба! Зашпаклевала, законопатила, загрунтовала? Передо мной стояла незнакомая эффектная женщина, лет на десять, а то и пятнадцать моложе настоящей Лины, и дарила улыбки, словно грамоты вручала на торжественном заседании. Я с тоской подумала, что не вынесу ее нервозного жеманного квакания, безнадежно вульгарной необузданно безжалостной манеры чавкать при разговоре, и повернулась к Оле. Оглядела ее с ног до головы. Та, с подведенными черным карандашом бровями, обильной помадой на губах и прической «бабетта» выглядела нестерпимо пошло и лет на десять старше. Этакая размалеванная великовозрастная девица не первой молодости! Куда девался нежный румянец щек, наивные добрые глаза и милая девичья непосредственность? Теперь она женщина с хищным взглядом. Странная имитация красоты. У них завихрения в мозгах? «Как ты умудрилась... — еле выговорила я и осеклась.

Метаморфоза их внешности шокировала меня. Сразу пропало желание идти на танцы, но делать было нечего. Сама пригласила. Мы обменялись с Ниной взглядами, полными взаимопонимания. Лина перехватила их и густо покраснела под слоем пудры.

«Недурно!» — хлопнула я по плечу Олю, и мы спустились в парк.

Сегодняшнее утро печалилось дождями, и лучи солнца опасливо прокрадывались по влажным огородам. Потом мы шалели от полуденного зноя. А теперь уже отполыхал за деревьями закат, и на небе загорелся звездный огонь ожиданья счастливых минут. Парк шелестел пышной и густой листвой тополей, ярко освещенные тропинки вышиты нарядными цветами, кусты сирени и жасмина застенчиво слушают людские разговоры. Чисто. Светло от многочисленных фонарей. Уютно. Повсюду красиво раскрашенные скамейки. Все это вносило в праздничный вечер привкус очарования.

На повороте аллеи увидела странную парочку. Они обнимались и целовались у всех на виду. Девушка взглядом и красноречивой улыбкой выражала такую страстную, безудержную, открытую любовь, что я меня передернуло. Слишком вольное поведение неприятно задело, и я подумала: «Они похожи на животных. Люди тоньше, любовь для них — сокровенная тайна. В красивом парке хочется думать об идеальных взаимоотношениях, высоких чувствах».

Неподалеку странная ярко одетая компания устроилась на траве. На вид нездешние, городские стиляги. Трое молодых людей и две девушки непринужденно разговаривали, окуривая полуторагодовалого малыша в коляске. Он морщился, отворачивается. Но папиросный дым со всех сторон окутывает его. «С психушки, что ли, сбежали? Кто им доверил ребенка?» — удивилась Нина. «Наверное, стиляги не те, кто красиво, по-особенному одевается, а те, кто за красивой одеждой свои тупые мозги прячет», — подумала я неприязненно.

Меня обуревало волнение. Ох уж эти умопомрачительные танцы! Непостижимо страстная, желанная мечта каждой девочки! «Страх — это результат нашего затворничества», — чуть боязливо заверила подруга. Мы с трепетом и сомнением переступили заветный порог. На танцплощадке играл заводской духовой оркестр, и мои ноги невольно задвигались в такт музыке. Но в круг не спешу. Разглядываю публику.

Ближе к ограде кучками расположились ребята из села. Их сразу узнаю по походке враскачку, намеренному «вихлянию», по небрежно висящим на губах папиросам и развязному независимому громкому до неприличия разговору. «Такие «изысканно скверные манеры» еще поискать», — раздраженно думаю я. Порой слышу лукавый простоватый деревенский юмор и отголоски восклицаний. Ребята, несколько запоздало оценив шутку своего дружка, с игривым блеском в глазах посмеиваются над своим скромным товарищем, поддевают его: «Извела тебя женушка-змея, дубина ты стоеросовая. Спятил, ей-богу. Лопухнулся, парень, глупость сотворил! Подвинулся рассудком? Скукожился от всех передряг. Как ты еще копыта не откинул? Соли тебе на хвост насыпали? Выше нос вздерни!.. Унылую чушь несешь, браток. Где теперь мыкаешься?.. Ходят тут всякие, а потом вещи пропадают...» Пристыженный парень огрызается с «некоторыми купюрами», протестует, исторгая невразумительные оправдания. Его непомерно большая лохматая голова клонится книзу. Он пытается незаметно ускользнуть от назойливого внимания дружков... Я не проявляю большого энтузиазма общаться с ними. Хлебом не корми, только дай им поиздеваться над кем-нибудь. Не звучат от них в моей голове фанфары.

Две девушки шушукаются: «...С легкостью разбрасывается своими чувствами направо и налево... Туманно ответил, напустил на себя таинственность, в основном прельстил романтичностью высказываний... Оттеснил в угол, чтобы не слышали посторонние. Снизошел, сделал одолжение! Гербарий с собой захватил. Не букет, целый веник!.. Не связывайся с ним. Мозги пудрит. Впредь таким не доверяй. У них весь интеллект в штанах... С ним танцевать что танк по танцплощадке передвигать. И где он отхватил такие кирзачи?.. Мне в высшей степени наплевать на него. Изводит пошлостью. Безобразный, убийственно неинтересный тип».

Нина побаивается незнакомых ребят и торопливо осматривает площадку. Брата нет. От нее не ускользают настойчивые навязчивые взгляды некоторых ребят. Она тащит меня за ограду. Я успокаиваю ее, еле поспеваю, но следую за ней. Стоим, опять слушаем разговоры.

— ...Вы же не станете делать то, что вам не нравится? Правда же?

— Логично.

— Значит, вам нравится сорить на площадке, семечки плевать на пол, грубить?..

Девчонки щебечут, делятся секретами, высказывают мнения.

— ...Танцуем, не разнимаем рук... с ума сойти можно от счастья...

— ...Юноши некрасивых девочек не замечают...

— ...Сознаюсь, если парень нравится, над ним не хочется подшучивать, его не станешь высмеивать...

— ...Без каблуков я не чувствую себя женщиной...

— ...Представляешь, наглость какая, — говорит одна, — она меня высмеяла за то, что я в туфлях с носками пришла! Не ходят теперь так в городе. А лучше заклеенными пластырем пятками светить? Ей только бы очернить. Сама хламида-монада!..

— ...Я же очень полная! — смущенно лопочет одна.

— Ну и что? В белом костюме ты больше выигрываешь, чем проигрываешь. Моложе, свежее выглядишь, — успокаивает ее другая девушка.

— ...Бессовестная мода — коленки показывать. В женщине должна быть тайна.

— Глупая! Тайна внутри, в душе. Не знаешь ты мужчин. Они красоту ценят, а не ум. Нарочно нам головы морочат. Городские девчонки правы.

— Вряд ли, враки это.

Остальные согласно кивают.

— ...Представляешь, купила Наташка себе великолепный коричневый бархатный костюмчик и изящную шляпку. Мы, конечно, все по очереди примеряем, представляем себя на институтском вечере. А тут Лариска из сорок шестой комнаты зашла. Ну, мы и ей предложили померить. Она тощая как доска гладильная. Ни спереди, ни сзади, как говорят у нас в деревне. Надела она костюмчик, поля шляпки на глаза надвинула — и мы ахнули! Загляденье, а не девчонка! Все-то ей к лицу и тютелька в тютельку! Наташка губы надула и забрала свои вещи. Всем давала носить костюм, а Лариске — нет. Говорила: «Она красивее меня в этом наряде...»

— ...Зинка познакомилась в прошлом году на таком же празднике и через неделю замуж вышла. Парень незатейливый, но надежный.

— И ты не теряйся...

— ...Ломаться будет... мне это надо?!..

— ...У нас эскорт лошадей, а в городе кавалькада машин...

Пробираемся дальше, выискивая знакомых. Мне хотелось увидеть Виктора. Год не видела! Ищу там, где стоят ребята со станции и приезжие. К нам подошли восьмиклассники из нашей школы. Все такие аккуратные неуверенные. Один с заговорщицким видом прошептал:

— Девчонки, потрясающая сенсация! У Шурки Кореневой с новеньким Вовкой Микусом любовь уже с Нового года! Возвестим об этом всему изумленному миру? Они за одной партой сидят и друг другу письма цифрами пишут.

— Как цифрами? Что за метод древней тайнописи?

— Не знаю. Наверное, алфавит пронумеровали.

— Примитивно. Неинтересно. Мы с Петькой зашифровываем письма, как разведчики, — весело поделилась Нина Лисунова и что-то зашептала на ухо моей подруге.

— О чем вы? — ревниво, даже немного обиженно заинтересовалась я.

Обе Нины, покраснев, отмахнулись.

К нам незаметно подошел Сережка Лобанов. Он явно смущался и делал безуспешные попытки вступить в разговор. Я решила ему помочь.

— Кого я вижу! Никак ты, Серега! Ух, как повзрослел, с тех пор как работать пошел! Сосредоточенный, даже важный стал. Ну, прямо парень экстра-класс! Возгордился, что ли? Знаться не хочешь? Неспроста это, — бесхитростно воскликнула я, с интересом оглядывая бывшего одноклассника. — Думала: без школы одичаешь до вящей беспредельности или шальным станешь, а ты ничего! Штабелями девочки вокруг тебя падают? Ты всем улыбаешься или выборочно?

Сережа не обиделся на мое незловредное зубоскальство и, обрадованный вниманием, поспешно улыбнулся, заскромничал, конфузливо покраснел и, стараясь не глядеть мне в глаза, вежливо пробормотал:

— Ты тоже симпатичная. И такие же милые ямочки на щеках.

И этим напомнил о своей беспросветной влюбленности. Конечно, он тут же осекся. В зеленых глазах притаились тревога и ожидание резких слов. Я пожалела его. И он сам повел разговор:

— Ты все так же получаешь живейшее удовольствие от чтения? Как прежде есть склонность к безмерному увлечению книгами? Ты же всегда под неослабным надзором матери! Как она тебя сюда отпустила? У меня к тебе уйма вопросов.

— Лучше расскажи, какими путями-дорогами опять в наших краях? Как ты здесь очутился, какими судьбами? Не отпирайся! Приспичило с кем-то повидаться? — спросила я, и в моих глазах полыхнуло бурное озорство.

— Мама здесь. Куда нам без отчего дома? Родные пенаты тянут к себе — с напускной взрослой торжественностью ответил Сережа.

— Где теперь обитаешь? — опять поинтересовалась я.

— Временно устроился в ремонтную мастерскую в деревне Крутогорье. По собственному усмотрению теперь жизнь строю. Сначала скакал от радости, обалдев от свободы, потом задумываться стал.

— И все-таки ты малость приморенный, — посочувствовала я парню.

— Сколько дорог исхожено! — вздохнул он не по-детски серьезно.

— Хорошее дело, мастерская! Молодец, — одобрил выбор Сергея Саша Гаманов, появившийся неизвестно откуда рядом с нами, и его тут же будто водой смыло.

— И все же не уходи от моих вопросов, что сейчас читаешь? — осторожно напомнил Сережа.

— «Американскую трагедию». Сильная вещь. Как представила себе человека на электрическом стуле, так сразу почувствовала запах паленых волос и мяса. Даже мурашки от страха по коже побежали!

— За что его так? — удивился Сергей.

— Утопил девушку, которая его любила.

— В чем она провинилась?

— В Америке законы строгие. Хотя они не были женаты, парень обязан отвечать за будущего ребенка, а это не входило в его планы. Он на богатой собирался жениться.

— У них все беды от денег, а у нас из-за их отсутствия. У каждого свой уровень проблем: одним на хлеб надо заработать, другим трудно придумать, куда деньги тратить, — хмуро вздохнул Сергей и добавил: — В нашем колхозе мрачное запустение, серость. Сердце кровью обливается, сил нет смотреть на бесхозяйственность. Здесь я никогда не смогу испытать настоящего счастья. Понимаешь, серый цвет — цвет бедности, убогости. Хочу переехать работать в Большаковский район. Там колхоз передовой.

— Я чего доброго еще от зависти к тебе лопну. Предатель! А кто свой колхоз поднимать будет? — недовольно спросил хозяйственный, обстоятельный Саша Гаманов, снова вынырнувший невесть откуда.

— Не встревай без понятия. Грубо говоря, но мягко выражаясь, только не с нашим председателем решать такие вопросы. Никудышный он руководитель. Старый хрыч. Разговаривал с ним, предлагал нововведения, убеждал, даже захлебывался от крика. Обидно. Последние во всей области! Ни к чему это хорошему не привело. Ему все нипочем, абсолютно невозмутим! Будто его не касается судьба колхоза. Глазами лупает и простодушно удивляется. Таракан закопченный. Совсем не обращает внимание на мои протесты, знай, свою копну молотит. Даже в шутку пообещал надавать по мягкому месту как щенку. Стервец. Конечно, о стариках так нельзя, но он не видит перспектив! Говорит: «Не тебе, шкет, указывать да советовать. Беда с тобой, несговорчивый, неспокойный ты». Я, конечно, бываю резким, негибким. Но он всерьез даже не попытается меня разуверить, от сомнений освободить. Одно талдычит: «Не суй нос не в свои дела, положись на меня. От добра добра не ищут. Были бы гроши, да харчи хороши».

Каков гусь лапчатый! Не ожидаю я от него ничего путного. Шиш ему с маслом! Не останусь у него. Это самое унизительное, что можно придумать в моем положении. Я не баламут. Раньше ума недоставало, поздно понял, что заслуживал выволочки от учителей. Теперь учиться хочу, расти как специалист. А он только сумрачно пыхтит или значительно улыбается и ерундовые наставления дает. Нет чтобы дельные. Не поощряет он мою затею с учебой, вознамерился при себе в слесарях держать. Крепя сердце согласился год доработать. Ты, Сашка, тоже от него деру дал бы, раз в сельскохозяйственный метишь, — сказал Сергей очень серьезно. А успокоившись, тут же вернулся к вопросу о книгах.

— Я сейчас пытаюсь читать «Войну и мир» Толстого, — поделилась я.

— Интересно?

— Очень, только сноски замучили. Перевод с французского.

— А как тебе Эмиль Золя? — нерешительно произнес Сергей.

— Ты читал Золя?! — рассмеялась я, но, поняв, что обидела мальчишку, виновато потупилась.

— Это я через Яшку вам в класс эти книги передавал! Разве библиотекарь позволила бы тебе взять их? У нее слишком обостренное чувство юмора, настолько обостренное, что она не хочет его понимать, — засмеялся Сергей.

— Зря ты так, она очень ответственный человек, — защитила я библиотекаря.

— Заметила, там все интересные места красным карандашом подчеркнуты. Знаешь, чья работа? — стараясь казаться взрослым, спросил Серега.

— Польщена твоей заботой! — фыркнула я. — Ребята давали мне романы «Земля» и «Деньги». Читала на биологии, потратила на них добрых два часа, но мне они не понравились. Много всяких неприличных подробностей. Я привитая, понимаешь? От пошлости прививку имею, и все же отвлекали и раздражали твои заметки на полях. Думал, позарюсь на запретное? Не заговорила в тебе совесть? Зачем книги испортил, будто я глупая и не знаю, на что обращать внимание? До сих пор с отвращением вспоминаю измалеванные страницы! Александра Андреевна объясняла, «что в книгах классиков живет нежность и любовь великих людей, что их души воскресают, попадая на понимающего читателя, прививают ему способность разливать вокруг себя сияние любви, приносящей людям радость». А ты помнишь, какие пометки делал? — завелась я, радуясь, что представился случай высказаться.

— Для тебя старался. От ревности искушал тебя такими книгами. Не доросла ты читать их, у тебя одни высокие идеи в голове, — обидчиво и одновременно с чувством превосходства заявил Серега.

— А я и не утверждаю, что все поняла. И Мопассан тоже не для нашего возраста. Я «Преступление и наказание» Достоевского прочитала, но чувствую, что надо еще раз к нему вернуться. Умный очень. Философии много. Нельзя его книги глотать как Жюля Верна. Вот такими авторами надо было завоевывать мое внимание, — усмехнулась я. — Знаешь я в одной брошюре...

— А стихи еще пишешь? — тихо прервал меня Сережа.

— Балуюсь. Ты что-то слишком много времени уделяешь моей персоне? Не забыл еще, как мы дрались? Память еще хранит живые, отчетливые картинки. Помнишь, что вытворял? С содроганием вспоминаю. Ты отводил душу? Не щадил меня, хотя у тебя вроде незлобливый, покладистый характер, — припомнила я наши детские баталии.

— Так и мне доставалось. Впечатление о твоей хрупкости было обманчивым... Прости. Дураком был. Всяк по-своему выпячивался. Тяготел к легкой славе, — Сергей смутился, посмотрел отчужденно и, насупившись, отошел.

— Хватит дуться! Нет ничего позорного в нашем глупом детстве! Чего выламываешься? Оставайся с нами, — крикнула я вдогонку, пыталась погасить Сережкины отрицательные эмоции.

Но он уже скрылся из виду.

На площадке произошла стычка между сельскими и станционными. Ребята в красных повязках быстро навели порядок. Мы даже разволноваться не успели, только перешли на всякий случай поближе к выходу.

В углу, у самой кассы, увидела молоденькую беременную. Я слышала от матери ее грустную историю с одноклассником. «На Новый год в первый раз выпила вина. Он тоже был в их компании. Потом часто пробирался к ней через окно. Обещал жениться после выпускного вечера, а теперь собрался поступать в институт». Девушка сидела гордая, уверенная. Совершив ошибку, она не пала духом, не опустилась, не рассталась с чувством собственного достоинства. Сильная! Наверное, родители простили ее и не бросили в беде. Одной трудно такое пережить. По меньшей мере, она не унылая. Может, она непритязательная? Всеми фибрами души я желала ей счастья.

И все-таки жаль эту девушку. Она такая красивая, одухотворенная, женственная, с добрым, мягким взглядом. Не хотела бы я для себя такого «счастья». После того как месяц понянчилась с грудным племянником, у меня будто мозги на место встали. Я поняла, какая сложная и неромантичная обязанность растить малышей. И теперь мечту своих старших подруг поскорее «выскочить» замуж не воспринимаю всерьез.

Увидев мои сочувствующие глаза, проходивший мимо парень развязно ухмыльнулся:

— Приобщаешься к великой мировой скорби?

Я окинула его оценивающим, уничтожающим взглядом и не удостоила ответа.

— Какие мы умные и гордые! — наглым смешком отреагировал остряк.

Нина осуждающе забурчала:

— Ошиваются тут всякие...

Ко мне подошел один из Димкиных друзей:

— Вся из себя! Расфуфырилась в пух и прах! Мануфактурный гонор? Сияешь как начищенный латунный самовар. Димка теперь не заблудится в темноте, когда провожать пойдет.

— Ничего экзотического в моем платье нет. По тебе так затрапезный вид лучше? Замечание по поводу моего наряда можешь оставить при себе, ни к чему тебе прозрачные намеки и старательные шуточки. Лучше с плеча руби. Тебе это больше идет. А Диме, чтоб не пребывал в неизвестности, передай: «Пусть прибережет свое обаяние для других девчат и срочно подыщет новую кандидатуру, если хочет «фонариком» поработать, — с вызовом ответила я на прямой намек на прошлую дружбу.

— Собираешься разбивать сердца станционным ребятам? — ревниво спросил Димкин друг.

— Нет. В городе достойного найду. Ты же знаешь, что мне свойственна вера в свои силы и возможности, — рассмеялась я.

Дима на этот раз не заносился, будто он пуп земли или центр мироздания, даже не рискнул подойти ко мне. Только издали безуспешно пытался поймать мой взгляд. Понимал, что здесь не сельский клуб, где он как рыба в воде. А я не расставалась с надеждой потанцевать с Виктором. От одной только мысли о нем охватывало трепетное волнение и дрожали поджилки. Увидела Валю Кискину. Обрадовалась. Значит, не только мы с Ниной на взрослых танцах. А я переживала, чувствовала себя неуверенно.

Валю пригласили на танец, а ко мне подошла Нина и шепнула:

— Алексей пришел. Увидел тебя и сказал, что ты, наверное, самая привлекательная девочка в нашей школе и что, наверное, опасно подпасть под твои чары.

Я не ответила. Смутилась, но не поверила. Усомнилась в словах, зная о «похождениях» ее брата. Только подумала раздраженно: «Дежурный комплимент Дон Жуана. Всем девушкам одно и то же говорит. Ищет новую поклонницу. Ему доставляет удовольствие покорять? А мне будет приятно не позволить ему завлечь меня в свои сети. Пусть не воображает невесть что! От скромности никогда не умирал».

Через минуту Алексей подошел и весело обратился ко мне:

— Привет. Как жизнь молодая? В учителей еще не влюбляешься?

А сам смотрит нежным взглядом голодного людоеда. Буквально ест глазами.

— Не в кого, — серьезно ответила я.

А когда Нина закружилась в вальсе, он вдруг проворковал тихим, каким-то задушевным, чуть грустным, полным надежды голосом:

— Погуляем по лугу? Погода чудесная. Потом домой провожу.

На мгновенье сладкой болью отозвались в сердце воспоминания о прошлогодних, осенних переживаниях глупенькой шестиклассницы. И тут же пропало трепетное отношение к прошлому. Ни приятного замирания сердца, ни радостного возбуждения не почувствовала я от этих когда-то желанных слов. Я ждала приглашения Алексея только для того, чтобы высокомерно отказать ему. Взглянула на его безукоризненный профиль, на легкие морщинки в уголках губ (их в деревне называют собачья радость), появляющиеся, когда он напряжен или злится, и спокойно и твердо произнесла:

— С подругами останусь.

Похоже, Алексей не привык к отказам. Он вдруг побелел, обдал меня холодным скользким презрительным взглядом и сквозь зубы зло процедил:

— Мягкотелая!

Меня в жар бросило от такой характеристики, и я раздраженно возразила:

— Не скажи! Отказав тебе, я доказываю свою самостоятельность. Недалеко ты ушел от невоспитанных ребят, обзывающих последними словами девушек, которые не желают иметь с ними ничего общего. Я была о тебе лучшего мнения. Обидно разочаровываться. Я неодобрительно отношусь к ребятам, которые слишком высокого мнения о своей внешности. Предпочитаю умных и скромных. К тому же мужчина моей мечты должен быть однолюбом. Прощай. Я не расположена разговаривать с тобой. Не с руки, да и не о чем.

Алексей резко, нервно повернулся на каблуках, и скрылся в толпе. «Не сокрушен, не преисполнен раскаяния, только раздосадован», — подумала я с некоторой грустью.

Неожиданно подошел Виктор поздоровался и вежливо пригласил меня на танец. Это был наш первый танец. Во мне всколыхнулась прошлая влюбленность. Вспомнились первые робкие ощущения незнакомого чувства. Сердце встрепенулось, застучало барабанной дробью. Уверенная рука Виктора мягко держала мою руку. И все же я не чувствовала того восторженного, умопомрачительного ощущения, которое когда-то возникало во мне при одной только мысли о нем. Тайное, сладостное, томное не охватило все мое существо. С легким волнением превозмогло сердце нежные прикосновения его рук. Мне было просто приятно, что рядом со мной красивый, одетый по-городскому студент. Не так я воображала нашу встречу. Я не ожидала, что год разлуки так изменит меня. Видно, никому не дано вернуть прошлое. Безрезультатны попытки воскресить прежние чувства. Вспомнились слова, услышанные на току от учительницы: «Влюбленность касается только поверхности вашей души, и только проникнув вглубь сердца, заполнив его без остатка, она становится любовью. А целостность ума и сердца сделают ее настоящей».

И все же мой острый глаз не переставал осторожно изучать Виктора, наблюдать за ним. Я была все еще слишком поглощена мыслями о нем, чтобы засматриваться на других. Быстрая музыка сменяла медленную. Я не стояла ни одного танца, но успела заметить, что Нина, школьная любовь Виктора, с бессмысленной жестокостью, свойственной ярким уверенным девушкам, ответила отказом на его предложение потанцевать. Предпочла гостей из Москвы. «Чего выставляешься, чего выпендриваешься, самовлюбленная кукла», — разобиделась я за Виктора. А он что-то страстно шептал ей, вымаливал ее взгляды. Потом у него был глубоко несчастный вид. Он смотрел на нее нежно, отчаянно и никому из девчат не выказывал заметной благосклонности, хотя многие не сводили с него горящих глаз. Буквально льнули к нему. Мне тоже хотелось поговорить с ним о чем-нибудь стоящем, хорошем, но что-то во мне бунтовало.

Внезапно вижу: Виктор через всю площадку опять идет ко мне. Силится пробиться сквозь толпу. Подошел, опустил глаза и как-то слишком просительно и неуверенно предложил проводить меня домой. «Он хочет вызвать ревность Нины?! — поразила меня неприятная мысль. — Не ожидала от него такой непорядочности!» Горькой обидой вспыхнуло уязвленное самолюбие. И я ответила резко:

— Не гожусь я для такой щепетильной роли. Не хочу, чтобы мною заполняли паузы! Конечно, и донкихотство, и гамлетизм в крови у нас, у русских, но и самая, что ни на есть, дурацкая привычка использовать друзей гадким образом тоже присутствует!

— Прости, — глухо пробормотал Виктор.

Он сразу сник и быстро отошел. Я поняла, что загрустил он не оттого, что ему стыдно за свое поведение. Нина занимала все его мысли. Ради нее он поступал со мной некрасиво. После этого разговора мое сердце больше не вздрагивало, не екало при виде Виктора. Боль разочарования острым клинком вошла в мое сердце. Лучше бы он оставался для меня принцем, а не обыкновенным, рядовым парнем. Ничего не поделаешь, — детство уходит, когда получаешь подобного рода оплеухи. Конечно, грустно. Но жизнь продолжается.

Права была Александра Андреевна, когда говорила, что в четырнадцать лет еще рано дружить всерьез, если замуж собираешься не раньше, чем в двадцать-двадцать два года. И мои взгляды еще не полностью сформировались, и ребята за это время очень изменятся. Еще недавно мне казалось, что мы с Виктором идеальная пара, а теперь я грустно улыбаюсь над своей незрелостью, детской глупостью.

Танцы как-то сразу потеряли в моих глазах привлекательность, показались глупой, пустячной толчеей. И даже музыка вальсов не трогала, не доходила до сердца.

Из парка возвращались шумной компанией. Небо унылой громадой нависало над лугом. Алмазные брызги звезд бархатного купола слабо освещали чернильный мрак. Их бескрайний океан на этот раз не восхищал меня. В смутной сонной мгле умирал далекий костер. Мертвую ночную зыбь нарушали только наши голоса. Они звучали странно, несколько приглушенно. Неожиданно тишину разрезал безумный вопль кота. Он был жутко неуместным, не вписывался в ощущения ночи, неприятно поразил и окончательно вверг меня в пучину грусти.

Все свернули к латаку и там притихли. Назойливый шепот плеса, урчание темной воды на камнях, легкое, еле заметное серебрение крученых струй. Невнятные шорохи на берегу. В сознании из раннего детства выпорхнула сине-зеленая птица тоски, заклубились воспоминания. Сколько они будут меня преследовать?

Желания в ближайшем будущем возвратиться в парк не было. Я поняла, почему для меня танцы пусты и безрадостны. Они интересны мне не сами по себе, а при условии, если рядом находится любимый или очень интересный человек.

Компания тихо таяла в ночи.

И все же, несмотря на разочарование от поступка Виктора, в дальнейшем я все равно с теплотой вспоминала о своей первой детской влюбленности.

ПРОЩАНИЕ С ДЕТСТВОМ

Щедрое майское утро! Школьный двор заполнен яркими лучами солнца и запахами цветущей сирени. Пушистые белые облака, как праздничные челны, неторопливо двигались по удивительно свежему голубому шелку неба. У горизонта перистые облака разрисовали небо крыльями фантастических птиц. По-весеннему светла зелень травы и деревьев. Гомон ребятни как журчание сотен ручейков.

Сегодня последний школьный день для семиклассников! Настроение на все сто! Меня будоражат и весенний день, и радость завершения учебного года. Мне не стоится на месте. Во всем теле — непреодолимое безотчетное, нетерпеливое желание бежать, бежать. В каждом движении какая-то особенная нервозная спешка. Истомилась, истосковалась душа по лету, по воле, не чаяла дождаться конца занятий в школе. От избытка энергии кручусь на турнике, залезаю на десятиметровую трубу. Все равно разбирает сумасбродство. Бунтарские, ребячливые чувства распирают грудь. Никак не образумлюсь и не выброшу из головы излишнее волнение. Нужно ли объяснять, что одноклассники вокруг меня тоже были встрепанные и, опьяненные восторгом юности, нерастраченной силой, беззаботностью, бесцельно носились между цветниками. Вдруг я замерла на месте от пронзившей меня неожиданной мысли: «За годы учебы в деревне я не пропустила ни одного урока просто так, из баловства».

— Ребята, может, отколем номер? Последний урок — физкультура, сбежим, а? — предложила я. — Ну, хоть раз я могу себе позволить быть безответственной и до глупости веселой? Ой, как пошалить охота! Детство-то тю-тю! Отдадут в техникум, и прости, прощай село родное! К чертовой прабабушке урок! Покуролесим?

— А как? — удивленно спросили одноклассники.

— Пошли за школу, в аллею! Залезем на деревья и весь урок будем орать песни!

На всех вмиг налетело бесшабашное, разгульное настроение.

— Айда в тополя! — зашумели ребята.

Класс вмиг сдуло со спортивной площадки. Для усыпления бдительности учителей исчезали со школьного двора бесшумно, по очереди. Однако же, несмотря на предосторожности, старшая вожатая почувствовала в нас таинственность и, хитро улыбаясь, попросила не забывать о чувстве меры. Мы скромно вышагивали мимо окон учительской, для пущей убедительности неторопливо с безразличным видом сосали сладковатые кончики цветков сирени, выискивая среди соцветий «счастливые» — многолепестковые.

В аллее разогнали докучливых крикливых ворон, «скворцами» облюбовали себе деревья и взволнованно расщебетались, будто в теплые края собрались. Неудержимая, залихватская, неосознанная удаль, охватившая всех, настойчиво искала выход. Мы, как одурманенные весенними запахами милые, добрые телята, были резвы, бестолковы и безвредны в своей жадности и ненасытности к неожиданной кратковременной свободе.

Кипела шумная суматоха, грустная радость прощания отчаянно слышалась в веселых восклицаниях. Наш нестройный хор был то звонок, то басист и вульгарно примитивен. Мы не отдавали предпочтений обычному серьезному репертуару, а находили неизъяснимое удовольствие в сумасбродных чистосердечных, пылких излияниях бурливых, полноводных чувств. Сияя от удовольствия, исполняли «Мурку» как смесь опереточной мелодии и спортивного марша, а пионерские песни «выводили» наподобие заунывных, тоскливых баллад с частушечными припевками. Подобная мешанина приводила нас в изумление диковинным звучанием и воспламеняла на ходу новые фантазии, вариации на неожиданные темы, какие трудно себе даже вообразить! Потом то разудало, разухабисто, то печально-протяжно рокотал «Ермак», стонали «Березы». Торжественно неслись ввысь дорогие сердцу слова песни: «Россия — Родина моя!» После нее, пресыщенные тревожащими душу впечатлениями, все взгрустнули.

На шум сбежались учителя и принялись уговаривать нас усмирить разгулявшиеся бесконтрольные эмоции. Взывали к воспитанности. Корили за дурной пример впечатлительным малышам. Ко мне в первую очередь обращались. «С чего в дурь полезла? Что дальше намереваешься делать? Выпустила пар и хватит бесноваться, слезай. После школы дерите глотки сколько влезет и что в голову взбредет». «На любой ступени лестницы взросления существует уровень человеческих приличий, который побуждает стесняться, вести себя достойно. Не опускайтесь ниже достигнутого», — так Дмитрий Федорович, улыбаясь в усы, научно обосновывал свои претензии, пытаясь урезонить разбушевавшихся учеников.

Внешне учитель немецкого языка начисто лишен весомой, могучей основательности, солидности, присущей пятидесятилетнему возрасту, но мы любили его, и поэтому мой ум воспринимал разумные доводы, и я совсем чуть-чуть тайно укоряла себя за отсутствие тормозов. Но разбушевавшееся сердце не сдавалось, не соглашалось и требовало выхода необузданной, бесконтрольной радости. Оно не желало покоряться, не находя ничего прискорбного и безнравственного в кратковременном, безудержном мальчишеском веселье.

— Вы, как всегда, бесспорно правы. Только устали мы быть умными и серьезными. Вы не представляете, как хочется пошалить! Хотим хоть один урок в жизни от души побузить, — упиралась я, своим многословием не давая учителю опомниться и продолжить монолог.

Ребята дружно вторили мне. С привычными угрозами тенью пробрела учительница химии, как всегда опаздывающая на урок.

— Великолепный вид! Отродясь не видывала такого! Приятно лицезреть выпускников! Ладно бы эта нелепость происходила с малышами, но вы? Следующий раз подобная выходка обойдется вам снижением отметки по поведению. Попадетесь... мне на удочку! — шуршала она, растягивая в ухмылке тонкие ярко накрашенные губы.

Ее слова не произвели разлад в моей голове, упреки не достигли сердца, не породили смутного беспокойства и угрызений совести, как всякие мысли, не имеющие прочного основания.

— Понапрасну сердитесь. Наше поведение не наглое тщеславие, своеволие или бесстыдство, не грубость и дерзость, а сущая безделица. Ни при чем здесь дурные наклонности, — возражала я ей с неуемной, неуместной горячностью.

— Замучил ваш негуманный, трагический, предельно откровенный реализм, он вреден в больших дозах и убивает оптимизм. Нам гораздо больше нравится открытый веселый и прямой разговор, здравый смысл, правдивые, но спокойные замечания, — в поддержку мне забурчал Эдик.

«Здорово, что учитель физкультуры не удостоил нас своим визитом и поэтому не сказал ничего оскорбительного или несправедливого», — подумала я.

Появился мой отец. Молча обошел нас своей спокойной строгой походкой, а потом спросил с усмешкой:

— Протестуете?

— Нет, с детством прощаемся, — ответили мы дружно.

— Не все же покидают школу?

— Остальные провожают, — засмеялся Эдик.

— От тебя я такого не ожидал, — удивленно поднял брови отец.

— Первый и последний раз, — покраснев, пообещал Эдик.

— Поздно на урок идти. До звонка порезвимся и вернемся. Честное слово. Не надо портить нам Праздник лентяя, — попросил Коля Корнеев.

— Через пять минут всем быть в классе, — приказал отец и ушел.

При этом он так сильно поджал губы, что они попросту исчезли, оставив на лице прямой, как шрам, след. Махнув на нас рукой, учителя разошлись по классам. Мы видели, что они не очень-то сокрушались и сердились. Наверное, сами устали от своей неусыпной заботы над учениками.

Настроение немного упало, но острого желания возвращаться в здание не возникло. С меньшим шумом и азартом мы все-таки закончили урок на деревьях и, довольные собой, отправились в корпус. Мы впервые всем классом единодушно не послушались учителей. В этом было что-то неуловимо особенное, волнительное. Наверное, и впрямь в нашем запоздалом бунтарстве проявлялось бесхитростное очарование детства.

Каким-то шестым или седьмым чувством я предвидела, что нам не достанется от учителей. Так и случилось. Все будто забыли о нашей выходке. Мы обрадовались.

Прощанье с детством выражалось по-детски, но я не стыдилась своей маленькой глупости. В ней было тайное очарование, жажда чудесного, не обузданного взрослой рассудочностью, и упоительный одуряющий восторг безрассудства.

Мне было удивительно спокойно и радостно. Казалось: только этого аккорда и не хватало для завершения школьной жизни.

ОДНОКЛАССНИКИ

В дни подготовки к экзаменам я впервые почувствовала особое единение нашего класса. Выходил ли Витя Стародумцев к доске и смущенно поворачивал в нашу сторону голову, чтобы услышать подсказку, Яшка ли маялся у доски, великолепно соображая, но забывая формулы, — весь класс сидел напряженно, в абсолютной тишине, вытянув шеи к доске, переживая за товарищей и боясь проронить хоть одно слово. Все понимали, что подсказывать нельзя. Глупо. При поступлении в техникумы знания нужны. Отличники особенно сердились за шепот в классе. Для учителя не должно быть ни малейшего повода снизить оценку!

Смотрю на одноклассников, и теплая волна пробегает под сердцем. Какие у меня хорошие друзья! Вспомнилось, как «темную» Кольке за двойки в пятом классе устроили. Не били, конечно, кричали на него, требовали образумиться. А теперь он математику полюбил. Хороший парень. Добрый, безобидный.

К Маше не приставали. Ей надо семилетку закончить. Жених ее ждет. Сашка — фантазер и нежная душа. Стихи пишет. Яшка — очень сложный. Но сколько в нем обаяния, уверенности в себе! И плохого, и хорошего в нем намешано предостаточно. Что-то в семье у него не так, поэтому часто язвит, бывает пренебрежителен и высокомерен. Тамара учится на «четыре», старательная, спокойная, покладистая. Даже Валька стала меньше коалиций всяких организовывать. Что-то в ней новое появилось. Может, понимание необходимости хорошо учиться? О пищевом техникуме мечтает.

В заботах быстро пролетело время. Сдали последний экзамен. Все ребята подтвердили свои отметки. После вручения документов об окончании семилетки пригласили учителей фотографироваться. Не забыли вожатых и первую учительницу. Анна Васильевна радовалась за нас, обнимала и напутствовала. Потом вспоминали веселые случаи из школьной жизни.

— Столбики двоек за сочинения, наверное, на всю жизнь запомнятся? — спросила Юлия Николаевна.

— Не столбики, частоколы! Когда колы ставят всему классу — не страшно. Персональных боялись, — ответила Варя Жерноклеева.

— Помните соревнования по стрельбе из «воздушки»? Туман, мишени как призраки. Все пули в молоко пошли! До слез было обидно, — со вздохом сказала Рая Соловьева. — Одно оправдание нам — оружие первый раз в руках держали. Поход часто вспоминаю. Ночь. Дождь. Страшные истории под брезентом...

— Клара Ильинична, вы не забыли, как пришли на урок в фартуке?

— Что за история? Почему я не знаю? Расскажите, пожалуйста, — просит Ольга Денисовна.

Мать засмущалась, но рассказала.

— Прибежала домой пообедать в перерыве между уроками. Мама моя в тот день побелкой занималась. На кухне не было ни одной чистой табуретки. Переодеваться некогда. Я один фартук надела сзади, другой спереди и присела к столу. Потом заторопилась, передний сняла, а про второй — из головы вылетело. В классе пальто на вешалку повесила и веду урок. У меня всегда на занятиях идеальная дисциплина, но в тот день тишина стояла особенная, как струной натянутая. К концу урока не выдержала, спрашиваю: «Ребята, что случилось, сознавайтесь?!» Они молча показали на фартук. Я рассмеялась: «Что же вы молчали?» А они мне: «Не осмеливались сказать, стеснялись». — «Вот выдержка! Ни смешка, ни шепотка! Горжусь, ребята, вашим терпением и тактом».

— А помните концерт на День Советской Армии? Мы выступали в военной форме своих родственников. Какой спектакль поставили! — вспомнила я.

— Ты забыла! — уточнила Галя. — Толчком послужила смешная фотография, где вы с братом снялись в военной форме, с нарисованными усами и бровями. У Коли на плече висело охотничье ружье, а у тебя — морской бинокль. Мы сначала после уроков переодевались и устраивали военные игры. А один раз вожатая Надя принесла журнал и прочитала несколько стихотворений Константина Симонова. Все загрустили. Вот тут-то и пришла мысль свой спектакль сделать. Первое место тогда по школе заняли!

Воспоминания сыпались, догоняя друг друга:

— А что в школе творилось после просмотра фильма про бандитов! Ребята словно с ума сошли! Стали друг друга в шутку душить галстуками. Генка побелел, глаза на лоб полезли. Все перепугались. Разрезать галстук рука не поднималась, а друга спасать надо! Вера зубами сумела узел ослабить. Ох, и влетело нам тогда от директора!

— Дмитрий Федорович! А помните, как вы сбрили усы и в сельсовете появились под видом ревизора? Никто вас не узнал! Переполошили все районное начальство.

А я подумала, что остроумные шутки учителя готовили меня к более верному пониманию жизни.

— Я книги полюбил только после того, как мы всем классом прочитали в «Пионерской правде» приключенческие повести «Синяя птица» и «Над Тиссой», — сказал Вова Корнеев.

— Сережа! Помнишь наш разговор о вредных привычках? — спросила Евгения Александровна.

— Как же! Я вам говорил: «Эйнштейн и Шерлок Холмс тоже курили». А вы мне: «Сначала докажи свою гениальность, а потом их слабости обсуждай и на себя примеряй. А если ты пока троечник, так и веди себя согласно общепринятым нормам». Я не обиделся тогда. Понял, что вы правы, — торопливо добавил Сережка.

— Коля, Кащеев! Не могу забыть, как твой подшефный первоклассник провалился под лед. Ты ему свою сухую одежду дал, а сам с голыми коленками в носках по селу бежал, — с улыбкой вспомнила Галя.

— У меня же свой опыт «подледного плавания» в четвертом классе был! — засмеялся тот в ответ.

— А помните, как Борьке Веретину повезло? Его мама тогда увлеклась беседой с соседкой. Горка была многополосная. Всем места хватало. И почему малышу надо было непременно направить санки в сторону промоины? Девчонки, как поросята, визжат от страха. Санки несутся к полынье. Малыш замер с широко раскрытым ртом, будто вдохнул, а выдохнуть не может. Ужас в глазах! Может, понял, что не перемахнуть ему промоину. Слишком широка.

— Ерунда. Единственное, что я успел сделать, так это чуть подправить траекторию движения в сторону узкой части промоины и что было силы подтолкнуть санки. Они, как на крыльях, пролетели опасный участок! Я сам себя еле затормозил животом, — рассмеялся Эдик. — Везет мне на приключения! А Борьку нельзя винить. Не мог он видеть полынью, мал ростом был.

— А первое апреля помните? Как мы радовались, предваряя эффект от придуманной шутки! Но зубы у всех оказались здоровыми, и ребята не только не пошли в больницу, даже рот перед нами не стали открывать будто бы для предварительной записи. Жестокое разочарование! Ожидаемого веселья не получилось. Зато над нами похохотали от души, от насмешек не было спасения. Но мы их стоически вынесли! Не рой яму другому, сам в нее попадешь. И в юморной ситуации срабатывает народная мудрость! — философски подвел итог своей неудаче Владька Широких.

— А я не мог выучить, как надо писать «не» с глаголами и с причастиями, и придумал соединять буквы в словах так, чтобы Евгения Александровна сама решала, где я написал слитно, а где раздельно. Двойку не хотел получать. Всегда с тревогой ожидал оценку за диктант! — с отчаянной смелостью сообщил Витя Стародумцев.

— Я тоже по двадцать ошибок на странице делал. Мама однажды говорит мне: «Дождусь ли я, чтобы тебя учительница похвалила?» И вот как-то прибегаю из школы и кричу: «Меня похвалили!» Мама умиляется, конфету дает, а я объясняю: «Анна Васильевна чихнула, я ей быстренько: «Будьте здоровы!» Учительница обрадовалась и ответила: «Какой ты, Коля, вежливый!» Мама тогда чуть мимо табуретки не села.

Коля, откинувшись на спинку парты, смеялся до слез.

— А как мы любили распевать песню из фильма «Бродяга»! Помните?

— Да, — ответил Коля нетерпеливым кивком и пропел, вскочив с места и забыв приличия:

Но тут же опомнился, покраснел и со смущенной улыбкой тихо отошел в сторону. «Характер Коли претерпел чудесные превращения», — тихо заметила Анна Васильевна. Девочки вспомнили моду на грустные баллады и затянули хором «Как по речке, по реке женский труп несется...». Но что-то на этот раз не пошла у них песня. Помолчали.

— Анна Васильевна, вы помните, как следили за тем, чтобы мы шнурки на ботинках завязывали туго и галоши надевали? Приучали обувь беречь, — вздохнула Варя Кобыльских. — Яшка, а ты не забыл, как мы всем классом спасали тебя, когда ты голову в парту засунул, а вытащить сам не смог? Топором доски поддевали. Петр Денисович на помощь тогда пришел. У тебя уже в первом классе голова была большая и умная!

При этих словах на меня пахнуло ранним детством. Почему-то, когда говорят о счастливом детстве, я всегда представляю, как папа Яша покупал мне черешни на палочке. Ягоды плотно прилегали друг к другу, их бока светились янтарем и рубином. Мне не хотелось разрушать такую красоту, и я не могла их есть...

До меня донесся голос Эдика:

— ...Говорят, что бедность не порок, а Петр Денисович объяснял, что порок, что всем нужно работать лучше.

— Ой, Толя! Какая огромная фиолетовая шишка была у тебя, когда ты, съезжая с горы, ткнул себя лыжной палкой в лицо. Ты маму боялся испугать, а мы за глаз волновались. Всем классом провожали тебя домой, — вздохнула Нина, вновь переживая тот беспокойный вечер.

— А мне поход на велосипедах по селам района запомнился. Страшно было ночевать в чужой школе без взрослых. Местные ребята осаждали окна. А мы делали вид, что смелые. Под утро только уснули.

Я заметила, как напряглась мать, не знавшая, что отец, сопровождавший нас на мотоцикле, уехал на день раньше. И только теперь я поняла почему. Учителя бурно обсуждали важность дошкольного воспитания и не услышали последних слов Раи Соловьевой. А она продолжала:

— Вовка на следующий день отыскал на берегу озера лодку и предложил нам покататься. Когда мы приплыли к другому берегу, то увидели в тени огромных раскидистых старых дубов красивый замок. Зашли в просторный холл: потолки высоченные, зеркала выше нашего роста в три-четыре раза. Часы напольные золотом отливают. Красотища! Будто в сказке оказались. Тут подходит к нам человек и спрашивает: «Как вы сюда попали?» «На лодке, — объясняем мы радостно, — путешествуем по родному краю». «Отправляйтесь назад, и чтобы я вас здесь больше не видел!» — строго приказал дядя. Лицо у него было испуганное. Мы, конечно, сразу послушались. Заволновались, что дяде из-за нас достанется. Позже узнали, что побывали на правительственной даче. Только в то время она пустовала.

— А у меня пожар до сих пор в глазах стоит. Ох, и напугалась тогда! Я мусор со школьного двора за огородами жгла. Стояла сушь. Бездымный костер торопливо слизывал сухую траву, бумажки, угрожающе трещал бурьяном и все больше разрастался. А я задумчиво смотрела на жаркий свет огня.

Вдруг ветер понес огонь по сухой придорожной траве прямо на хаты! «Если займутся, все сгорят дотла!» — мелькнуло в голове. Я сначала суматошно огонь лопатой сбивала и землей засыпала. Справа тушила, а он слева за это время далеко убегал и к другой улице подбирался. Тогда я начала его ногами затаптывать, бегая из начала очага возгорания в конец. Брат увидели тоже стал помогать, не допуская малышей к огню. Потом мужчина из крайней хаты выбежал, вскочил на трактор и пропахал полосу. Огонь дальше не распространился.

Еще курился дым в остатках горячего пепла, а я уже забилась под крыльцо, кутаясь в пропахшее дымом пальтишко. Боялась возвращаться домой. Сознавала вину. Не справилась с порученным делом, размечталась и чуть не спалила свою улицу. Думала, достанется теперь по первое число.

За ботинки дома не наказали: понимали, что выбора у меня не было, — закончила рассказ Тамара.

— С тех незапамятных времен много воды утекло, а твое сердечко все дрожит? — рассмеялся вездесущий Колька.

Не получив поддержки своему беззаботному замечанию, он, стараясь быть незамеченным, отошел к дальнему окну.

— Я классные часы полюбила еще в младших классах. Помню, Анна Васильевна спросила: «Как имя и отчество твоей бабушки?» А я не знала. Растерялась и отвечаю: «Бабушка». Все засмеялись, а я заплакала. С тех пор к каждому слову учительницы прислушивалась. А в седьмом классе мне больше всего понравились диспуты «Доброе имя, здоровье и знания не купишь», «Две стороны одной медали» и «Тебе строить и охранять Родину». После таких бесед я задумывалась над самыми важными вопросами своей жизни, — очень серьезно, со взрослой ноткой в голосе сказала Света Седых.

В моем сознании всплыли грустные глаза и сгорбленная спина Вари на парте, которая по бедности не смогла сдать деньги на подарок к Восьмому марта для Анны Васильевны. Промелькнула в памяти неловкая ситуация, возникшая при поздравлении любимой учительницы. Она не хотела обидеть школьников, искренне даривших сумочку, и не могла взять подарок, купленный на деньги родителей. Ее взгляд скользнул по самым необеспеченным детям. Она все поняла и еще больше расстроилась... Стояла чуть не плача и растерянно, смущенно бормотала: «Ребятки, дорогие мои, лучший подарок мне — ваши успехи в учебе». Выручил Эдик. Подарил учительнице цветы, которые мы с ним догадались вырастить у себя дома на подоконниках. Все поняли, что зря послушали совета напористой Вальки-второгодницы, считавшей себя докой в общественных делах. Сумочка не прибавила праздничного настроения Анне Васильевне...

— Саша, а ты помнишь, каким образам внимание девочек на себя обращал? — спросила Вера Николаевна. — Кончики их косичек в чернильницу окунал!

Саша смутился. Учительница тактично не назвала имени Нины, моей подруги по парте, которой доставались все знаки внимания влюбленного мальчика.

— Ну-ка, доложитесь, отличники, часто списывали за последний год? — с хитренькой улыбкой спросила Юлия Николаевна.

— Один раз, — созналась я. — Вы задали решать примеры на повторение за шестой класс, а мне захотелось сходить в интернат в гости к подружкам. Я нашла в старой тетрадке готовые решения и, не вникая в суть, переписала их. А в интернате одноклассница попросила объяснить задание. Стыдно мне было сознаваться, что схалтурила! Пришлось на месте быстренько соображать.

— А помнишь, как ты училась играть на балалайке, а Лешка пошутил, что от твоей игры все крысы передохнут, и эта капля переполнила чашу твоего терпения...

— ...А помнишь, как постоянно выручали на уроках твои вечно оттопыренные карманы — склады всевозможного бесценного хлама...

— ...А помнишь...

Мы говорили о мелочах, а по сути дела, вспоминали самое важное для каждого, что тронуло душу и осталось в сердце на всю жизнь. Воспоминания приятно отзывались в наших сердцах. Необъяснимо привлекательна общая радость, когда чувства всех сливаются воедино и возникают моменты безумно счастливого воодушевления и восторга. Память лет, проведенных вместе, для нас как основа, хороший добрый фундамент дальнейшей жизни.

Мелькнула грустная мысль: «Неужели последние дни вместе?» Заныло под ложечкой. Я сморщила нос, чтобы удержать слезы, и отвлеклась на воробьев за окном. Смотрю: из клуба идут родители учеников, окончивших школу на «хорошо» и «отлично». У них цветы и грамоты от сельского Совета. Они горды. Вчера о них рассказывали по местному радио. А вечером состоится праздник День отца. Я знаю: мужчины стесняются почестей, но все же приходят.

И снова воспоминания, воспоминания... Чем больше говорили, тем грустнее становилось. За годы совместной учебы что-то большое, доброе, незабываемое и бесконечно дорогое соединило нас навсегда. Будто стали едины, неразделимы. Когда смолк шум школьного дня и схлынула суета, это чувство еще больше усилилось. Не хотелось расставаться. Стоим. Тишина удивительная. Небо над нами темно-сиреневое. В воздухе ощущение теплой грусти. Природа тоже сопереживает нам.

Я вдруг снова как-то очень остро и болезненно почувствовала грань возможного разрыва со школой. Сейчас тут, а сделаю шаг, — и сразу окажусь в новом, неизведанном и чужом мире. Неясное, тревожное волнение заполнило душу, теснилось в сердце. На мгновение ощутила бесконечность Вселенной. И в тот же момент будто со стороны, издали увидела фигурки ребят, мысленно устремленных в себя, в свой маленький чудный мир детства, в прозрачный надежный шар, окружавший их несколько радостных, по-своему беззаботных лет. Сделалось неуютно и одиноко.

Но уже в следующую минуту на фоне грусти появилось ощущение уверенности в том, что все у меня сложится, где бы я ни оказалась после школы. Я же дома, в родной стране! И канву своего будущего на многие годы вперед могу безошибочно расписать хоть сейчас. А какой красоты и сложности узор нанесу на полотно своей жизни, будет зависеть только от моего желания и старания.

Мы стоим около школы и смотрим в небо на звезды разной величины и яркости. «У каждого человека должна быть звездочка-мечта, которая не позволит сбиться с намеченного пути и поведет только к высокому и прекрасному, — думаю я. — Опять меня «заносит» говорить высоким “штилем”!» — останавливаю я себя и грустно улыбаюсь друзьям.