Онлайн чтение книги Надежда
Глава Первая

НЕЗАБЫВАЕМОЕ ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

Закончилось лето. Я с радостью встретила новый учебный год и старых школьных друзей.

Сегодня второе сентября. После уроков стою с матерью за миткалем для простыней. Обычно я с бабушкой хожу в магазин, но сегодня она заболела.

Толчея у прилавка, бесконечная вереница людей на улице. «Хвост» очереди, огибая несколько домов, скрывается в парке. Буйная зелень деревьев бросает чуткие узорные тени на узкие тропинки. Ветер слегка колеблет их кружевные накидки и меняет рисунки на земле. Струятся косы ив. Рябит нестройный хор березовых стволов. Очаровательны и грустны робкие осинки. А рядом с ними рябины с яркими подвесками, корзиночками горьких даров. Изумрудный луг расшит полынью и аптечной ромашкой. Их терпкое дыхание щекочет ноздри, а на губах оставляет горький вкус. Хлопочет голубая стрекоза. Любуюсь застывшей кудрявой пряжей облаков, наблюдаю, как крадутся, цепляясь за верхушки сосен парчовые блики сентябрьских лучей. В голове побежали лирические строчки...

Брат принес книгу, чтобы я не скучала. Молодец. Вспомнил-таки! Читаю, не замечая гомона соседок и визга детворы. Когда вошли в помещение, мать отобрала книгу, потому что в магазине сумрачно. Приходится развлекаться разговорами людей. Одна женщина сетовала на зятя, что пьет, другая — на невестку, за то, что та купила себе дорогие туфли на высоком каблуке. «...И перед кем хвостом вертит?» К мужчине подошла женщина и пристает с расспросами. Он отмахивается. Она снова что-то объясняет ему, а потом громко спрашивает:

— Мелкую картошку оставите себе на посадку?

— На взлет! — раздраженно отвечает мужчина и выходит из очереди.

«Доняла!» — думаю я про себя и опять оглядываю очередь скучающим взглядом. Прислушалась к беседе матери с Еленой Николаевной, учительницей литературы из детского дома. Они говорили о том, что пятеркой в каждой школе оценивается разный уровень знаний. Еще о том, что в классах по тридцать пять учеников, а хотелось бы иметь по двадцать...

Веселый смех Елены Николаевны снова заставил меня «настроить уши-локаторы».

— Работала я тогда в детдоме первый год. К детям относилась строго, но посестрински. Споры их разрешала справедливо, играла с ними в спортивные игры, а перед сном рассказывала истории из своего грустно-веселого детства. Жила я с директрисой в одной комнате. Ей тогда еще не достроили дом. По вечерам мы делали ремонт в детдоме, стирали одежду детей, потому что на мизерную зарплату не могли найти прачку.

Полюбила я Татьяну Николаевну за ее врожденную жизнерадостность. Она — чудо, которое никогда не гаснет, не тускнеет. Ее сердце всегда настежь открыто для детей и никогда не скудеет. При ней не стыдно обнажить свою душу. У нее есть способность отыскивать в детях самое лучшее, о чем они не подозревают сами, а если и догадываются, то смутно. Она всегда находит что-нибудь необыкновенное, то, чего меньше всего ожидают от ребенка.

Еще радовать умеет. Есть в ней, я бы сказала, болезненная, неестественная, чрезмерная нежность. Каждый ребенок жгучей болью навсегда остается жить в ее сердце. При неудачах глаза ее переполняются непереносимой тоской... Наверное, она по сиротству своему такая.

В ней присутствует поразительная естественность. У нее своя правда: несомненная, единственная — счастье детей, которых ей вручила судьба. Она любит их, дышит вместе с ними. А как она говорит! С упоением, живо, увлеченно, страстно! Одним ярким порывом может кого угодно увлечь, убедить или переубедить. Срывается из кабинета по первому зову. С возрастом, говорят, ее административная страсть немного поутихла. Уставать стала. Каждому иногда хочется отгородиться от непомерного, которое все время подступает, наступает... Зато мудрость приобрела.

Ей часто приходится затыкать невидимые бреши во взаимоотношениях сотрудников, не оправдавших ожиданий. Не терпит вялых, чадящих, бездеятельных, безразличных. Очень чувствует, когда чуждое, инородное врывается в коллектив, и грубо распоряжается в нем. Натура ее восстает, вверх дном все переворачивает. Я сразу поняла, что лодырь не может рассчитывать на ее благосклонность, что притворство и ложь выводят ее из себя. Она становится суровой, непримиримой и мгновенно меняет дружеский тон на официальный. Разрывы для нее трагичны, хотя отношения она обрывает всегда сама.

И себе слабину не позволяет. Сильная женщина. Ну, а уж если полюбит кого, то на всю катушку! Поэтому воспитатели обрушивают на нее и свою разваливающуюся личную жизнь, и педагогические неудачи. Это невыносимо тяжкое бремя. А она всегда всех успокоит, подбодрит. Помню, говорила мне: «Никогда не считай ситуацию безнадежной, на себя в основном надейся. Отрешайся от неуловимых ненужных мелочей и суеты, иначе все будет буксовать, рассыпаться, разбредаться, получится бег по кругу. Мелочи поднимут, закрутят, бросят в бездну. У меня тоже в жизни раньше было столько ненужного... Запомни: зависть и любовь вещи несовместимые. Зависть убивает любовь, уничтожает все человеческое. В нашей работе нельзя без любви. Остальное не так важно... Весь талант ее, в сущности, только для детей... С нею в детдом пришел праздник. С нею детям тепло и уютно... И мне повезло».

В очередной раз беспокойно зашумели люди у прилавка. Я отвлеклась на них. Все в порядке, угомонились.

— ...Так вот, — продолжала Елена Николаевна, — приближалось первое сентября. Девочки тщательно готовились к этому дню: пришивали белые воротнички, гладили форму себе и мальчикам. Праздничное утро выдалось на редкость красочным. То было утро, ниспосланное волей богов! Бахромой цветистых покрывал пестрели поля. Осенней мантией шуршал лес. Вокруг школы — павлинье многоцветье садов. Солнце в узорах ярких крон парка. Над нами парили золотые облака. А какой воздух ядреный! Волшебное начало осени!

Я дрожала от радостного волнения. Утопая в осенних цветах, ребятишки направлялись в классы. А в это время весь персонал детского дома украшал столовую и готовил королевский обед. Подпрыгивали на огромной сковороде шкварочки, картошечка с подрумяненными бочками. Душистый дымок исходил от хрустящих котлеток, пересыпанных укропом, петрушкой, украшенных красными помидорами. Мне даже немножко взгрустнулось: вспомнились свои голодные годы, ежедневная перловка...

Хотя при чем тут голод или сытость? Детдомовцам всегда будет не хватать главного: ласкового материнского слова и уверенного надежного плеча отца. Их никогда не заменят шикарные яства. Они праздник для желудка. Для души детям все равно остается тоска. Сама из детдомовских, обездоленных. Но праздник есть праздник. Детям было в этот день весело. И нам хорошо.

А вечером я почувствовала суетливость в поведении девочек. «Что-то затевают», — подумала тогда. Оказалось, что мои подопечные захотели сходить на танцы в сельский клуб. Решать такой серьезный вопрос я не имела права. Девочки направились с просьбой к директору. А та сказала, что, если Елена Николаевна пойдет с вами и возьмет ответственность на себя, — отпущу. Воспитанницы прибежали ко мне. А у меня кошки на душе скребут. А вдруг что случится? «Ну, — думаю, — рискну, сделаю им приятное». К тому же в этот вечер приехал навестить ребят бывший воспитанник детдома Валера. Я ухватилась за него, как за спасительную соломинку. Он согласился помочь мне «не растерять» девочек.

Школьницы танцевали, а я радовалась, видя их веселые лица. А в конце вечера наши подопечные, не предупредив никого, почему-то стали одна за другой исчезать из клуба. Мы с Валерой — за ними. Близко не подходим, держим дистанцию, пытаясь понять, что они замыслили. До детдома два километра. Ночь темная. На улице ни одного фонаря. Противный мелкий дождь быстро сделал дорогу скользкой.

Вдруг мимо нас пронесся самосвал. «Господи! Хоть бы не сбил...» — только и успела подумать. И тут же услышала истошный вопль: «Помогите!» Сердце замерло. К горлу подступил комок. Я в детстве ничего не боялась. Но тут не о себе, о других думать приходилось. Ответственность несоразмерна моему жизненному опыту! От страха ноги прилипли к дороге. Не спрятаться от беды!.. Растерянность обнажила мою неприспособленность.

Валера схватил меня за руку и поволок вперед. Я безвольно подчинилась. Голоса слышим, но никого не видим. Я этой дорогой давно не ходила в село и не знала, что слева от элеватора появился огромный котлован, заполненный водой. А Валера догадался, что школьницы скатились в него.

Стены котлована отвесные, скользкие. И как девочки ни старались, не получалось у них выползти. Сначала они еще шутили. Лена кричала Свете: «Мои туфли на дно пошли, ты и меня туда же хочешь отправить?» Потом устали. Юмор потонул в грязных волнах. Слышу зашедшийся в плаче голос. Со страху девочки принялись выяснять, кто пожертвует собой, чтобы спасти остальных. Никто не хотел. Начались истерики.

Сердце мое затрепыхалось птичкой, пойманной в силок. В это время Валера держал меня за ноги, а я, лежа в грязи, шарила по стене котлована, пытаясь дотянуться до рук девочек. Потом я держала Валеру за ноги. Бесполезно! От волнения за детей у меня в глазах колики. Вдруг в темноте задела ремень на брюках Валеры, и меня осенило: «В нем спасение!» Я так громко крикнула: «Снимай ремень!» — что Валера вздрогнул и сам чуть не свалился в котлован. Воспитатель детдома Сергей Николаевич, случайно оказавшийся неподалеку, услышав крики, тоже поспешил на помощь. Трое взрослых — большая сила! И, тем не менее, мы с трудом вытащили девочек.

Пришли в детдом чудовищно грязные, обалдевшие от пережитого страха. От холода зубы у всех выбивали чечетку. Валера пошутил: «День завершился победой над вечным, монотонным однообразием!» Но я уже думала только о том, как мне достанется от директрисы.

Встретила нас завуч Инна Алексеевна. Ее перед самым началом учебного года прислали в наш детдом. Она дежурила в тот вечер. Даже я — привычный, детдомовский ребенок — была шокирована гадостями, изливавшимися из ее уст. Глумилась, душу оскверняла. Лицо искажалось высокомерной ненавистью. Она была пристрастна, груба до омерзения. Ее цинизм вызывал отвращение. И закончила выволочку с нескрываемым презрением: «Вызвала в кабинет не для того, чтобы комплименты делать и по головке гладить». Жутко вспоминать! Можно подумать, что она всю жизнь мечтала унижать людей. И как такие, с позволения сказать, педагоги идут к нам работать? Зачем их присылают?

Тоска на меня навалилась, жить не хотелось. Я стояла перед ней мокрая, измученная, внешне бесстрастная, безразличная. Чтобы унять нетерпение и раздражение крепко сжала зубы. Я не имела сил протестовать, устраивать двухсторонний обстрел. Я лишь машинально по-детски думала: «Вас бы туда, в котлован». Выслушав оскорбления и проклятья, пошла прочь. Ночь спала плохо, нервное напряжение дало о себе знать, а утром положила заявление на стол директрисе. Татьяна Николаевна не подписала его, а Инне Алексеевне сказала: «Спасибо надо Елене сказать, а не отчитывать. Она детей спасла. Впервые столкнулась с трудностями и не спасовала». И в ее глазах на мгновение проступила неподдельная грусть. Вот такое первое сентября у меня получилось!

Забыв об очереди и о миткале, я с замиранием сердца слушала рассказ и с интересом разглядывала молоденькую учительницу. Худенькая, маленькая, грустные черные глаза. Мне казалось, что я понимаю ее лучше моей матери. Глубже, что ли? Она мне нравилась.

И ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ ЖИТЬ?

Иду домой. В изгородь школы мертвой хваткой вцепились лианы дикого винограда. Их верхние листья красно-бурые, а кисти плодов черные. У ворот беззаботный котенок играет сухими листьями березы. «Сентябрит уже», — говорила когда-то в лесном детдоме про начало осени баба Мавра. Села на скамейку в парке. Тишина нарушается редким падением желудей, еле слышным писком птиц в ветвях дуба и мимолетным жужжанием букашек. У моих ног замерли тени былинок, уже сбросивших семена. Мне на колени, вращаясь, как в замедленном кадре, «приземлился вертолетик» — семечко липы. Встряхнула крыльями сорока и исчезла. Даже на верхушке березы нити ветвей не чувствуют колебания воздуха. И там тишь. Слепит солнце. От него тепло и уютно.

Направилась по крутой тропинке к молоденьким елкам. Смотрю: они странно распушились, растопырились и, кажется, каждой хвоинкой устремились к солнцу. Весной иголки были слипшимися или плотно прижатыми друг к дружке по верхней поверхности веток наподобие одностороннего колючего меха. И летом я не замечала у них особой жажды тепла и света. Теперь все веточки дерева напоминали мне маленькие пушистые зеленые бутылочные ершики, радостно, даже как-то восторженно впитывающие в себя нещедрое осеннее тепло. На душе сделалось невыразимо приятно.

Дальше иду. Вижу, как, переливаясь всевозможными оттенками красного бордового и малинового, на каменных перилах лестницы, ведущей к реке, висят богатые ковры, свитые из невидимых под густой листвой мощных лиан дикого винограда. Сияние фонтана меркнет в окружении пылающих городских кленов и лесных с естественным жарким свечением. Строгая чопорная красота его высоких струй тускнеет на фоне буйной игры растительных красок. Почему яркие клены сейчас мне кажутся более густыми, чем тогда, когда были зелеными? Они же наполнились собственным сиянием, приобрели воздушность?

Полыхают рябины, золото стекает с берез. А как называется это дерево, крона которого вобрала в себя все роскошное многоцветье ранней осени? Как влечет и притягивает к себе его красота, как трудно оторвать от нее восхищенный взгляд! Жизнь из деревьев уходит так ярко и радостно? Нет. Деревья не умирают, они засыпают. У них будут долгие зимние каникулы.

Собираю букет из опавших листьев особенной окраски. Невольно всматриваюсь в пеструю шуршащую пахучую перину. Сколько неожиданных сочетаний оттенков песочного, светло-коричневого, палевого цвета увядающих листьев получилось от случайных слияний ранее ярких красок! Их бесчисленное множество. И в них тоже заключена своя прелесть, свое прощальное тепло. В ярком убранстве деревьев — праздник осени, а с блеклых листьев на земле начинается осенняя грусть, проводы тепла.

По аллее неспешно идет цыганка в шали с ярко-красными цветами по черному полю, высматривая очередную жертву. Школьники вспорхнули шумной стайкой с соседней лавочки. Мальчик, отрешенно сгорбившись, сидит на пригорке и тихо задумчиво и одиноко смотрит вдаль. Что его беспокоит, что волнует?

А у меня в голове фантазии: «Деревья как люди. Вон та нежная пестренькая березка как девочка, а эта облитая золотом — важная красивая дама. Пирамидальный тополек — щеголь-юнец. Старушка-сосна изогнулась печалью вековой».

Ухнула в ворох листвы, подставила лицо солнцу. Лежу. От восхищения матушкой-природой расширяется моя душа, делается легкой, открытой радости и всему прекрасному. Я хочу всем безоблачного счастья! Я люблю мир, в котором живу! Я — его величество Принцесса! Впрочем, как и любая девчонка в царстве Красоты и Добра!..

Почему я люблю осень? Весна будоражит, бездумно влечет куда-то, а осень мудрая, богатая, основательная, чудная, глубоко и высоко романтичная...

Приятные глупые мысли! У меня отличное настроение! Сажусь на скамейку, дирижирую сама себе руками, пою «...И тот, кто с песней по жизни шагает...», «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!», выбиваю пальцами на желтой доске маршевую дробь. Весело! Выпростала из-под скамейки ноги, вскочила, кружусь от восторга! Сначала перед глазами поплыли деревья, потом в голове завертелось легко и приятно. Села, закрыла глаза.

Дома бросила портфель в прихожей и направилась в зал. На пороге растерянно остановилась и жарко смутилась. Голый, в мыльной пене отец стоял ко мне спиной и торопливо рылся в шкафу. «Что ищет, чего нервничает?» — удивилась я, в вялом недоумении разглядывая его белое в черных с проседью волосах полноватое, мешковатое тело. «Не красавец. Не самое приятное зрелище. И чего мать ревнует такого? — безразлично и заторможенно подумала я. Но, почувствовав неловкость, осадила себя: — Нельзя быть злюкой. О родном отце, наверное, так бы не сказала.

Тут отец нашел деньги, свернутые трубочкой, и лихорадочно заметался, выискивая место, где спрятать их надежнее. Руки его дрожали, вислые складки кожи на спине и пояснице — тоже. Вдруг он повернул ко мне голову. В глазах сначала мелькнул испуг, потом лицо перекосило раздражение. Я молча отступила в спальню. «Мог бы догадаться закрыть дверь», — ища себе оправдание, недовольно забурчала я себе под нос.

Застала отца врасплох? Он прятал деньги, которые тайком собирал для дочери? Неужели не могли на семейном совете решить, сколько ей выделять? Зачем воровать у себя же? Зачем усложнять жизнь? Не стану матери рассказывать. К чему лишние ссоры? Отец меня еще больше возненавидит. Как противно замечать ложь и знать гадкие тайны!

Полет души угас. Стало тягостно. Вспомнились дни, проведенные на каникулах у родителей отца. Я всегда пугаюсь, когда меня отсылают жить к родне. Сразу на ум приходит мысль: «Другую семью мне подыскивают? Избавиться хотят?» Бабушка Маня тогда ко мне пристально приглядывалась. И я к ней. Она добрая. Но жить в глуши, где вся деревня — одна улица, ох, как не хотелось! Школа у них примитивная. Там можно «на четвереньки опуститься». (Так ругает лентяев наша учительница физики.) Обошлось. Вернулась домой...

Потом жила у родственников отца на окраине маленького районного городка. Странная семья. Все с вредными характерами. Бабуся свою линию гнет, дочки — свою. Одна тетка ни в чем не уступает, другая хитрая, постоянно с деньгами «мухлюет». Невестку тетю Лану совсем «затюкали». Во время скандалов мы с ней всегда переглядывались, вздыхали и молчали. Я каждый день в огороде картошку полола, в дом редко заходила, но кожей чувствовала гнетущую обстановку их семьи. Боже мой! И это называется жизнь? Мерзость какая-то.

Тетя Лена обвинила меня в краже ее ножниц, а ее сестра Варя ругала из-за пропавшего старого одеяла. А когда я мыла пол под кроватью, то увидела, что кусок серого солдатского сукна торчит из чемодана тети Лены. Говорить ничего не стала, а просто выдвинула чемодан на середину комнаты. Конечно, баба Лиза увидела, «расквохталась». И одеяло нашлось, и ножницы. А прощения не попросили. Ниже их достоинства утруждать себя извинениями!

Потом тетя Варя чистое постельное белье невестки у меня на глазах своей дочке понесла, а когда тетя Лана обнаружила и возмутилась, свекровь обозвала ее лгуньей и весь выходной «компостировала» мозги сыну, доказывая, что у него неблагодарная, гадкая жена. А сын злился на жену за то, что она не уважает его мамочку. Сумасшедший дом! Дикие нравы! Хуже, чем в пьесах Островского. Я один раз не выдержала их трехчасовой ругани и будто про себя пробурчала в перерыве, когда они пили сердечные лекарства:

— Думаете, вас еще одна жизнь ждет впереди?

Бабушка Лиза зыркнула на меня и зло ответила:

— Конечно. Загробная.

— Если она такая же, как здесь у вас, тогда лучше на свет не рождаться, — сказала я тихо.

На мои слова никто не обратил внимания.

Долго я пыталась понять, как у них затеваются ссоры. И получилось у меня, что эти люди мыслят абсолютно нелогично. Их способ нападения — говорить абсурдные вещи, доказывать и защищать свою ложь, не стесняясь в средствах. Тетю Лану высмеивают за доброту, трудолюбие, порядочность. Приписывают ей самые гадкие качества, которыми обладают сами. Конечно, она обижается, нервничает, плачет. В ход идут сплетни, шантаж, грубые оскорбления.

Моя бабушка Аня говорила, что когда люди высказываются на эмоциях, они, как правило, говорят то, что соответствует их сущности, тому, какие они есть на самом деле. Я спросила у тети Ланы: «Зачем родственники мужа оговаривают вас?» Она грустно ответила: «Смешивая меня с грязью, они возвышаются в своих глазах. Своими хорошими качествами я принижаю их и раздражаю».

Опять вспомнила слова бабушки: «Сплетничают, когда завидуют. Если о женщине злословят, значит она или умна, или в ней есть что-то особенное. Плохо, если перестают злословить. Значит, женщина постарела или стала тривиальной». На этот раз бабушкина шутка не вызвала у меня улыбки. А как-то вечером я разговорилась с тетей Ланой, и она поведала мне свою историю.

«Была восторженной девочкой, музыку любила, стихи писала, мечтала об идеальной семье. Родители учили: «Живи каждый день, как день последний, без мелочных обид, любя и прощая». Два года будущий муж ухаживал за мной, все желания выполнял, но до свадьбы к себе в гости не приглашал. Не догадывалась, что попаду в омут. Долго не могла разобраться в странных взаимоотношениях их семьи, а когда поняла, у нас уже было трое детей.

Эти люди не знают, что такое жалеть, сочувствовать. В моей семье радио громко не включают, потому что у мамы от шума болит голова. А мать моего мужа целые побоища устраивает, если ей вдруг покажется, что сын в чем-то не послушал ее. Разве скандалами прививают любовь? Мать у них всегда права, какую бы ахинею ни несла. Вся их жизнь построена на лжи, направленной на подчинение друг друга. Каждый самозабвенно любит только себя.

Когда-то давно я сказала мужу: «Все мне нравится в тебе, одно беспокоит: ни разу не видела доброго выражения твоих глаз. В них любопытство, озабоченность, радость. Все что угодно, только не доброта!» К сожалению, я не поверила своему чутью.

После ссор я иногда пыталась высказать новой семье свой взгляд на происходящее. Я говорила: «Вы не живете, а существуете бездарно и бесцельно, будто неосознанно. Вы влачите серые будни, словно несете тяжкое непосильное бремя. В вашем возрасте люди обычно начинают по-настоящему понимать и ценить жизнь, дорожить ею. Всем бывает и радостно, и больно, и горько. В основном от вас зависит, чего в вашей жизни будет больше. Вы не останавливаетесь потрясенные красотой величественной природы. Вы не умеете наслаждаться и восхищаться жизнью, не осознаете в себе счастливой способности познавать бесконечно великое и простое. Жизнь бесценна и быстротечна. Она благо. Мне хочется успеть постичь ее во всех проявлениях, чтобы строить свою жизнь с благоговейным трепетом и Любовью. А вы живете примитивно, как кроты».

Не понимали они меня. Смеялись. Тарабарщиной называли мои идеалы. А я все равно воспитывала детей по-своему. Вот научи юношу ценить вкус хорошего вина, и обычное застолье станет для него праздником души, а не поводом напиться. Понимаешь меня?.. Детей музыке, поэзии, искусству учила с раннего детства. Все это — составляющие радости, которые делают жизнь полной, яркой, помогают выжить в трудных ситуациях.

Тетя Лана замолчала. Легкая улыбка освещала ее бледное усталое лицо. Я поняла, что в этот момент она вспоминает свое детство. Вдруг грустная волна серой рябью смыла теплое выражение глаз тети Ланы. Они подернулись дымкой тяжелой задумчивости. Тетя точно опустила шторы на окнах своей непостижимой души, из которой давно улетучилась радость.

— Я понимала, что абсолютной гармонии в семье не бывает, что надо уметь сосуществовать с людьми разных характеров, привычек, обычаев. Но старалась строить хорошую семью я одна! У нас была игра в одни ворота. Поэтому и познала тщетность желаний, разочарование, безысходность, одиночество измученной души, напраслину горьких дум, несусветную людскую глупость. Сердце заходилось страданием. Теперь иными глазами смотрю на пережитое. Понимаю: пенять надо только на себя. Вовремя не разобралась, не ушла. Наивна, доверчива была. Это был мой выбор, моя жизнь, мои ошибки.

Лицо тети Ланы выражало бесконечную тоску.

— Зачем причинять боль человеку, ломать, уничтожать его, подгонять под себя, под свои мерки? Почему через страдание обретается постижение плохого опыта? Потому, что в человеке заложено хорошее и оно противится злу и несправедливости? Молодости свойственно верить в лучшее. А зло хитрое. Наружу сразу не вылезает... Сначала засасывают, потом уж съедают, — горько усмехнулась тетя Лана. — Мозги для того и даются, чтобы или обходить зло, или бороться с ним. А я все о детях и муже заботилась. Некогда было о себе подумать. Спохватилась, да поздно уж.

— Не поздно! Все от вас зависит: плакать или бороться. Сделайте одолжение, займитесь собой, — горячо заговорила я.

— Получится ли? Небо рядом, а не достанешь, не дотронешься. Человек рядом, а в душу его бесконечную не заглянешь. Правда, у некоторых людей она бывает совсем мелкая... Обида меня сжигает, — как-то по-детски жалобно прошептала тетя Лана, и лицо ее утратило прежнее мягкое выражение, сморщилось как от зубной боли.

— Не пойму! Что вам дороже: прошлое или будущая жизнь? — рассердилась я.

— Ревность, малышка, — это постоянно присутствующая обида, неуверенность в себе, вызванная необоснованным, нелогичным, непредсказуемым поведением близкого человека. Она губит, разрушает надежный привычный мир. В пыль рассыпаются все четкие принципы при одной мысли, что вся жизнь и любовь была обманом... Разве наполнишь слова невыразимым, разве вынесешь ими боль из души? Человек настраивается на прекрасную сказку, а ему — нож в спину. И взвивается ярость в груди. Неверие испепеляет, жжет нестерпимой мукой жестокой тайны, к которой возвращаешься вновь и вновь. По кругу, по спирали. Ужас страданий не ослабевает, напротив, разгорается все сильней. Не щадит и постижение бессмысленности, даже глупости моего положения. Меня просто использовали! Моя вера и любовь служили заслоном разумных доводов и фактов. А теперь, когда я ищу сочувствия и помощи, муж предлагает развод, который якобы позволит мне меньше волноваться. Такова мужская логика! И я с болью в сердце недоуменно замолкаю. Пропали иллюзии, осталась безысходность и метания в кромешной тьме сомнений.

Осознает ли свое счастье тот, кто жил, не испытав ощущения проникающей в глубь сердца жуткой обиды, разъедающей изнутри, когда утрачиваешь ощущение времени, вкус жизни, когда бесцветные события протекают сквозь пальцы как вода... Потом наваливается тоска. Все истинное, само собой разумеющееся утрачивает смысл. Нет точек опоры. Я одна со своею бедою. Я уже ничего не хочу. Обида и боль достигают предела. Где-то в подсознании трепещет беспокойная безрассудная мысль о единственном, неотвратимом выходе...

— Говорят, надо к жизни относиться философски, — испуганно и осторожно вставила я.

Голос тети Ланы взвизгнул и сорвался. Она еле слышно прошептала:

— Только философия у всех разная. Не верю, что можно после такого предательства жить искренне, от чистого сердца, по прежним канонам. Сжиться с мыслью о неизбежности происшедшего со мной? Как можно после этого верить, любить? Все бесценные понятия теряют смысл. И жизнь теряет смысл! У всех людей свои проблемы. Но без любви — все не так! Все! Понимаешь? Моя искренняя любовь не позволяла усомниться в нем. Мне не приходило в голову, что изменяют из-за чувства собственной неполноценности, из-за неуверенности в том, что его, такого неидеального могут любить по-настоящему, верно...

Когда дети учились, я еще находила силы бороться, выжимала из себя последние соки. Это была другая жизнь, другой ее уровень, когда исступленно веришь в необходимость своего существования, на замок запираешь все чувства, деревенеешь. Потом будто заново учишься улыбаться... Не получается, срываешься. Опять терпеливо, подчас угрюмо борешься с собой. Убеждаешь себя, что не имеешь право сломаться и загоняешь боль все глубже. Твой дух выдерживает, а тело — нет. И ты заболеваешь...

Я не перебивала тетю Лану. Понимала, что ей необходимо выговориться.

Вдруг ее лицо осветилось счастливой улыбкой. На миг проявилась открытость сердца свойственная очень добрым бесхитростным людям.

— Очень я его любила, жалела и берегла. Думала, что для себя стараюсь. Он всегда говорил, что болен, я верила...

Плечи тети бессильно опустились. Она перешла на шепот, прерывающийся тяжелыми вздохами.

— Оказалось, лгал, чтобы ничем не затруднять себя, быть свободным. Когда дети поступили в институт, я случайно узнала, что все эти годы он изменял мне. В одно мгновение весь мир для меня перевернулся с ног на голову. Я терпела издевательства свекрови, на себе тащила весь груз домашних забот только потому, что искренне верила в его любовь! Когда он возвращался домой раздраженный, я успокаивала его, стараясь не высказывать боль обиды за незаслуженные упреки, внушала себе, что сама себе выбирала мужа, что на больных нельзя обижаться, их надо жалеть. А он пользовался моей добротой и жил в свое удовольствие... Ты думаешь, я не могу починить розетку или утюг? Дети огород, дом — все на мне. И работаю я. Должен же он хоть что-то делать для дома? Не дождешься. Не удосужится.

— Неужели сдадитесь теперь?! Вы же умная, интересная женщина. Докажите это мужу. Сделайте что-нибудь особенное, — взволнованно вскрикнула я.

— Ему это не нужно, — хмуро возразила тетя Лана и жестко добавила: «Не ему, себе буду доказывать».

Вдруг до меня дошла одна из причин сложных проблем в семье тети Ланы, и может быть даже самая главная: когда ее мужу плохо, он ищет радости на стороне у других женщин, потому, что эгоист. Для него — главное успокоить себя, поэтому он никогда не защищал жену от своей родни и ничем не помогал. Для него всегда важны только его здоровье, его желания.

— В семье многое зависит от того, какие цели ставят перед собой мужчина и женщина, когда женятся: жить в свое удовольствие за счет другого или создавать семью, чтобы и в горе, и в радости быть рядом, — как бы подтверждая мои мысли, сказала тетя Лана. — В моем муже есть только эгоизм: меня обидели, мне не помогли, меня не похвалили. Только он: непререкаемый, неподражаемый, во всем правый, всегда хороший. Долго я не могла понять, почему муж, обманывая меня, требовал верить ему, а сам даже не подразумевал возможности моей невиновности. Он по себе меня мерил. Как обидно жить с человеком, который в принципе отвергает честность! Знаешь, недавно он удивленно спросил меня «Ты на самом деле предполагаешь, что в семье можно обойтись без притворства и обмана?»

Устала я от столкновений людского эгоизма в их семье. И самое горькое и обидное, что изменяет не от избытка физических сили потребностей, а от их недостатка, чтобы утвердиться в собственных глазах. Чужой женщине он всегда хорош, лишь бы приходил. У него нет ничего святого, кроме собственного «я».

Запомни, деточка: «Если человек не осознает и не признает своих ошибок, он никогда не изменится в лучшую сторону». За всю нашу совместную жизнь муж ни разу не извинился, как бы плохо ни поступал.

Велика сила покаяния. Выстрадать прощение, значит, стать совершенно другим человеком. А он не желал страдать, хотел легко жить. Он никогда в своих неудачах не винил себя, только других, поэтому не менялся в лучшую сторону. Ему этого не надо было. А я не умела долго обижаться и все ему прощала. Теперь вот тяжело больна. Я еще жива, а он уже не скрывает своего гадкого поведения. Мне предстоит тяжелая операция, но вместо того, чтобы поддержать меня морально, он часами издевается надо мной, добивает. Иногда мне кажется, что муж испытывает при этом удовольствие.

Я воспитала хороших детей и больше не нужна ему: пора приводить следующую женщину. Не хочется в это верить... «Мы хотим и мужей иметь, и быть здоровыми. Так не бывает, — горько пошутила тетя Лана. — Никогда не выходи замуж за мужчину, который не уважает никого, кроме своей матери. Он всегда будет жить с нею, по ее указке, не задумываясь, подчиняясь каждому ее слову. А ты станешь домработницей, нянькой, но только не женой. У вас никогда не будет душевного контакта. Он навсегда останется маменькиным сыночком: капризным, требовательным, безжалостным...

— Тетя Лана, может, ваша беда в том, что вы с мужем разной национальности? Мне брат Вова на эту тему два анекдота рассказал. Послушайте. «Заказали американцы японцам тысячу деталей и заложили в договоре разрешение на три детали брака. Японцы прислали готовую продукцию с запиской: «Мы не поняли вас, но на всякий случай положили в посылку три бракованных детали». А второй анекдот про кино. «У американского режиссера в фильме было много массовых сцен, и он не укладывался в бюджет картины. Тогда заряжает он пушку настоящими, не бутафорскими ядрами... «Зачем? Чтобы статисты в панике побежали и рассыпались в разные стороны для усиления зрелищности?» — спросила у него молоденькая ассистентка. «Нет, чтобы платить было некому», — ответил режиссер». Правда, смешно? Вам с мужем тоже сложно понять друг друга. Женам той же национальности, наверное, легче простить или приспособиться. Мирятся же женщины Востока с тем, что их мужья имеют несколько жен. А мы с вами никогда этого не поймем и не примем. Я права, права? — настойчиво требовала я ответа.

— Когда супруги на самом деле любят друг друга и уважают, никаких проблем между ними не возникает. От характера мужчины многое зависит в семье. Женщины терпеливее и терпимее, но и их терпение не бесконечно, — ответила тетя Лана.

Я онемела от жуткой истории. «Уму не постижимо! Какие страшные люди — эгоисты! И ведь их не распознаешь! Сначала заманят ложью, а потом командуют парадом. Где выход? Бабушка Аня говорила, что мир в душе достигается прощением. Тетя Лана прощала и тем самым снова и снова позволяла издеваться над собой. Где граница того, что можно простить человеку? Нет, надо наказывать, а потом прощать! И то, при условии, что виновный больше не станет повторять свои ошибки! А как наказывать? Мой ум еще не в состоянии распутывать взрослые жизненные коллизии и принимать серьезные решения. Бабушка утверждала, что умом женщины в основном держится семья. А в чем этот ум заключается? Вовремя уйти, как она когда-то от второго мужа или хитрить, обманывать? Может, перевоспитывать? Себе дороже станет. Ругань изведет.

Зачем во всем мире столько муки, лжи, борьбы за деньги? Дьявол в нас? В нас силы тьмы? Мы сами создаем зло? И я иногда непроизвольно кому-то причиняю страдания, хотя совсем не хочу. И это тягостно. Кому и для чего нужно, чтобы все страдали? Почему люди тонут в океане боли, почему их захлестывает лавина несчастий? Зачем надо, чтобы вечное смятение разрывало душу человека? Для этого он выбрался из животного мира и возвысился над ним? Любовь должна нести покой, веру, стремление создавать прекрасное. Она должна быть без капли страха и лжи. Кто-то сказал, что «лучше стать могучим спокойным несокрушимым дубом или огромной прекрасной совершенной корабельной сосной, чем жить в мире людской несправедливости». Но их тоже могут спилить люди. Бабушка говорила: «Ты родилась со светлой душой. Тебя хранит добрый ангел». Не больно-то любит, если столько испытаний послал детскому сердцу...

Почему в семье тети Ланы мелкие обиды и неурядицы всегда на первом плане? Как нарушить серую будничность их существования? Почему их не волнует красивое, высокое, удивительное? Они не хотят или не могут жить иначе? — мучительно переживала я.

Мне тогда хотелось кричать: «Люди, задумайтесь, как вы живете! Будте добрее, терпимее друг к другу. Разве это так трудно? Берегите тех, кто живет с вами рядом. Если не можете помочь им быть счастливыми, то хотя бы не мешайте!»

С чувством большого облегчения покидала я странную семью. Вернувшись из ее ада, я подумала: «Нет, наша семья во сто крат лучше! У нас бывает весело, и работаем мы все вместе дружно. Никто никого не пилит, не злословит, не устраивает скандалов из-за того, что кому-то что-то показалось. Если бы не «слабости» отца, у нас вообще была бы идеальная семья. У нас при детях гадости не говорят. Интеллигентность проявляют». Правда, последнее время мать все чаще и чаще срывается с упреками в адрес отца за его очередную «юбку». Жалко ее...

Почему мы так неинтересно живем в семье? Из-за занятости не выбираемся на озеро как другие семьи. А может причина другая: отсутствие любви в семье, нежелание сделать жизнь ближних радостной. А может, не умеем?..

А тетю Лану врачи все-таки спасли! Сын помог наладить отношения в семье... Прошедших лет, конечно, не вернуть, но ведь живут же. И квартира у них теперь отдельная, и муж стал чуть заботливее. Что-то сдвинулось в его сознании в положительную сторону...

Мои воспоминания были бесконечны и грустны.

Бабушка позвала помочь во дворе. Я с радостью побежала. Но мысли все роятся и роятся в голове: «Что для тех родственников — счастье? Почему они не понимают, что если бы жили с любовью друг к другу, ценили дни, проведенные без ссор, то были бы намного счастливее? Я, конечно, беспросветная идеалистка, поэтому считаю, что есть в жизни что-то великое важное, из-за чего можно и нужно пожертвовать своим личным. Стыдно думать о себе, прежде всего надо делать так, чтобы всем другим было хорошо. Но можно ли, живя для других, быть счастливой? Как не обмануться, как вовремя убрать пелену с глаз? И вообще, что такое счастье? Миф, фантазии?

Даже голова разболелась от взрослых проблем!

ХУДОЖНИК

Я опять в городе. Гуляю в парке. Над обрывом молодой человек с длинными светлыми волосами рисует осенний пейзаж. Подгоняемая любопытством, пересиливаю стеснение и подхожу к художнику. Рисует он с удовольствием. Движения мягкие. Немного красуется? Сам себе нравится в работе или вообще нравится? Лицо приятное. Глаза добрые, спокойные. Не прогонит.

— Сейчас полдень, а у вас, как мне кажется, на картине изображен закат. Ваш рисунок совсем не похож на то, что вы видите перед собой, — сделала я первую попытку пообщаться.

— Здесь я вдохновляюсь, а пишу то, что давно созрело в голове, — ответил молодой человек.

— Меня тоже парк вдохновляет. И все же почему стволы деревьев у вас красные? Они же серые на самом деле, — удивленно произнесла я.

— В детстве, когда я учился рисовать, они у меня тоже были серые или черные. Все это было и уже неинтересно. Пройденный этап! Понимаешь? — пояснил художник.

— Не понимаю. Мне интересна обыкновенная природа. Хотя мокрые стволы зимой на фоне снега мне иногда кажутся угольными, а на самом деле, если приглядеться, они не очень черные. Еще при разном настроении один и тот же ветер может показаться то злым, то просто сильным. Я так вас поняла?

— Это один из аспектов. Но их много. К тому же у каждого человека свой механизм восприятия действительности и своя степень реализации увиденного.

— Сложно говорите. И ваш рисунок я не могу понять. На нем закат или восход?

— Время на картине послеобеденное, — улыбнулся художник, продолжая работать.

— Значит, эти красные деревья находятся в Африке? Оазис. Осень. Да? Или это фантастическая страна вашего детства? Мне помнится, когда я себе представляла море, то оно казалось мне двухцветным: голубым и золотым, солнечным. А горы у меня были розовые и жемчужные. Главное, — что прекрасные! Понимаете? — с надеждой в голосе спросила я.

Мне очень хотелось, чтобы художник меня понял и не высмеял.

— Конечно, — ответил он серьезно.

Я обрадовалась, и мне захотелось продолжить беседу.

— И все-таки слишком красные у вас стволы, — с сомнением произнесла я.

— Понимаешь, у художников есть такое понятие: усиление качества предмета. Иногда, чтобы точнее выразить какие-то свойства и сделать понятными другим, необходимо утрирование, приукрашивание, гиперболизация. Ну, как тебе проще объяснить? Вот рыбак поймал рыбу, и чтобы яснее, ярче выразить свою радость, он и руки широко разводит, хвалясь уловом, и привирает немного, рассказывая, как выуживал огромную рыбину. Правда?

— Да уж точно! Но у вас по-другому. Вот фиолетово-желтая осенняя земля мне понятна. Она будто покрыта опавшими листьями осины. Я видела такое еще до школы. А красные деревья все-таки до конца не понимаю. Когда летом мы ходили за грибами, одна сухая ветка показалась мне чем-то другим, более красивым. Значит, я сама дорисовала ее в своей голове, создала какой-то образ. Или еще случай. Однажды я зимой сидела в пустой аудитории института. Вдруг подумала про осень и огород. Удивительно, но я сразу почувствовала запах теплой земли, поздних яблок. Я увидела их! Вот и вы, смотрите на лес и дополняете рисунок, делаете его таким, как подсказывает ваше воображение, каким вы хотите его видеть. Ведь так же? Зимой тени деревьев на снегу голубые, а вам они могут представляться сиреневыми или красными. Да?

Художник задумался, а потом сказал:

— Только отчасти верно. До понимания этой картины надо дорасти.

— Мне уже тринадцать, — торопливо сообщила я.

— Не в этом смысле, — засмеялся молодой человек. — Дорасти как художник. Я долго шел к такому мировосприятию. Долго стволы деревьев для меня были только серыми.

— А может, красные деревья — ваше желание выделиться? — брякнула я, не подумав. — Вот, например, лес в тумане таинственный, поэтому я люблю его больше, нежели когда он без тумана. И мне один мальчишка сказал, что влюбился в меня, потому что я не такая, как все. Понимаете, ни красивая, ни умная, а особенная. Нравится или лучшее, или особенное. Ведь, правда?

— Ты рассуждаешь, как старушки на скамейке. Их рентген однобокий и примитивный, — строго ответил художник.

Я смутилась и занервничала. Уж очень мне не хотелось покидать интересного человека.

— Не обижайтесь. Я мало знаю, но любопытна до безобразия. Так мне один дядя в поезде сказал, когда прогонял от себя.

— Я не прогоню. Привык находиться под прицельным вниманием, — спокойно объяснил художник.

— Вы, наверное, хотите быть гениальным или хотя бы талантливым? — опять задала я бестактный вопрос, не осознавая, что могу обидеть человека.

— Талант или есть, или его нет, — усмехнулся мой собеседник. — Художник Филонов не признавал и не употреблял этих слов. Он говорил: «Есть мастер».

«Раз уж мне повезло встретить такого доброго и разговорчивого художника, попробую задать ему еще один вопрос. Давно он меня интересует», — подумала я и спросила:

— Мне подруга Ирина объясняла, что достоинство художника-портретиста состоит не только в том, чтобы запечатлевать внешность, но и суметь показать душу человека. А зачем нужен пейзажист? Ему, наверное, тоже недостаточно перерисовать уголок природы?

— Пейзажист нужен затем, чтобы выразить свое восприятие красоты. Суметь через свою любовь показать душу природы, выпятить наиболее характерное или, напротив, высветить незаметное. Он должен уметь вдохнуть в картину жизнь, попытаться заразить своей любовью к природе других людей. И многое другое. Живопись должна утешать, восторгать, изумлять и заставлять трепетать. Для этого художнику надо писать неповторимо, своеобразно и проникновенно. Приходилось тебе стоять у картины с ощущением, что не хочется ее покидать?

— «Девятый вал» Айвазовского завораживал, — вспомнила я мгновенно.

— А случалось почувствовать тепло, исходящее от пейзажа? — опять спросил художник.

— Конечно! Тепло от сельского пейзажа. Легкая, приятная грусть возникала от зимнего тумана, будто я что-то вспоминала из очень раннего детства. Помню, меня поразила изящная простота, совершенная точность каждой детали рисунка, прозрачность светлых серебристых красок. Художник Дворянчиков из Липецка так пишет. Имя у него особенное — Вилен.

Я один раз слышала, как он беседовал со школьниками в Доме художника. «...Видите, колеблющийся свет фонаря падает на постель инвалида? — сказал он. — Что он для него? Салют Победы? А может тусклый отблеск уходящей жизни, свет в конце туннеля? Знаете, что такое метафора?.. Одну и ту же картину разные люди оценивают и понимают по-разному».

Подошел к следующей своей картине и о другом заговорил: «Пошел я на рынок, чтобы найти вот такие горшки, а их там нет. Я о них помнили хотел видеть, хотел восхищаться, радоваться. Может настать время, когда люди уже не будут о них знать, и не о чем будет помнить... о нашем, истинно русском... По крупинкам надо прошлое собирать и беречь, чтобы души сохранить...»

Потом я увидела чью-то картину с названием «Ночь». И рассердилась. «Это, — говорю, — не ночь. Ночь — это сказка, тайна. Серо-черные тона. Завораживающая луна. А тут зеленые деревья и голубая вода». Художник Дворянчиков поставил картину в тень и пояснил: «При ярком солнце она не смотрится. Великолепная картина! Прекрасная живопись! Я сам каждый раз нахожу в ней все новые и новые штрихи, из которых во мне слагаются удивительные ощущения...»

Эх, жаль, что у меня не было времени поговорить с ним. А знаете, мне картины написанные маслом больше нравятся, чем те, что обычными школьными красками. Тут мазки крупные, объемные. Оттенки богаче. Они под разными углами да еще при разном освещении иначе, по-новому смотрятся. Ранее не замеченные тонкости проявляются. Каждый раз подходишь и сомневаешься: вроде бы та же картина, а вроде бы и нет! Мне кажется, что настоящие художники обладают секретами смешивания красок, тайнами мастерства изображения и еще чем-то непонятным, но исключительно важным для проявления своего таланта. Может быть, чутьем, особенным вкусом?

Художник рисовали одновременно слушал меня. Мне было приятно его искреннее внимание.

Закончив свой монолог, я не удержалась и задала следующий вопрос: «Дядя, а что такое вдохновение?»

— Без вдохновения вот это дерево было бы просто моментальным фотоснимком. А у меня оно дышит, живет. В моей картине есть динамика. Ты знаешь, что осенью вода в ручье не струится так же легко, как летом и весной? Она будто замирает, течет без весеннего звона и летней радости. Ты чувствуешь в картине запах свежести, аромат опавших листьев? Видишь прозрачность неба? Тебе не кажется, что этот листок вот-вот оторвется и полетит?

— Нет. Зато муравей точно ползет по дереву. А вот эта гусеница обязательно доест цветок! — воскликнула я.

— Кое-что уловила, — улыбнулся художник широкой открытой улыбкой.

— Скажите, пожалуйста, этот ваш Филонов, наверное, был очень скромным человеком? Слово «мастер» для меня означает человека, очень хорошо знающего свое дело, но не обязательно талантливого.

— Ты права. Талантливый видит то, чего не дано заметить обычному человеку. Если это художник, то он предмет так изобразит, что какой-нибудь посетитель выставки увидит его в другом свете, под иным, неведомым ранее углом зрения, как бы по-новому откроет для себя, — терпеливо объяснял мне художник.

— Вот портрет жены артиста Щепкина один художник так написал, словно в ней заключена доброта всего мира. И я считаю его талантливым. Ваши красные деревья я не совсем понимаю, но они уводят меня в фантастический мир. И это здорово! Для меня талантливый человек, прежде всего, должен быть умным, тонким, чувствительным. Он может изобрести, открыть или прочувствовать что-то новое. Умную по замыслу картину я скорее пойму. Как вам это объяснить? Вот, например, «Девятый вал» и просто «Море». Чувствуете разницу? Первая трогает больше. Там и стихия, и красота, и острый сюжет! — разошлась я, не в силах сдержать эмоции.

— У тебя есть зачатки художественного восприятия. Ты училась где-нибудь? — поинтересовался собеседник.

— Нет. Я в селе живу. Моя городская подружка ходила в художественную школу. Иногда она и меня приглашала на занятия. Еще у меня была книга «Эрмитаж». Я часто уединялась с ней и подолгу рассматривала прекрасные картины. Но мне не с кем было поговорить про них. Не прогоняйте меня! Я очень хочу вас понять. Мне интересно вас слушать. Честное слово! Вы рисуете для удовольствия или по необходимости?

— Изучая искусство, я постепенно расширяю свои горизонты, осознаю глобальность мира и бесконечность мироощущений. Есть выражение «добиться абсолюта».

— Что значит «абсолюта»? — не поняла я.

— Одному хочется взобраться на гору высотой пять километров, другому достаточно напиться до чертиков, а некоторым, чтобы почувствовать себя Человеком, нужно много больше — ощутить себя частичкой загадочной Вселенной, проникнуть в тайны структуры Земли или подняться на ступеньку выше в чувственном познании человека. Художник стремится приблизиться к таланту Всевышнего, создавшего чудо-природу.

«Что же получается? Человек не может придумать ничего лучше, чем создала Природа? Мы только стремимся ее познать и использовать в науке, искусстве и в быту? — удивленно подумала я.

— Я не сложно говорю? — озабоченно спросил молодой человек, как бы очнувшись от философских раздумий.

— Нет, Вы объясняете как самый умный и добрый учитель! — выпалила я.

— Я читаю детям лекции об искусстве, — радостно и благодарно улыбнулся художник-преподаватель.

— Разрешите задать еще один вопрос? — все напористее наступала я.

— Спрашивай, — с приятной улыбкой позволил он.

Мне нравилась его манера говорить с мягкой благородной и в то же время непререкаемой интонацией. И я намеренно старательно продлевала себе удовольствие:

— Я не понимаю, зачем некоторые художники в своих картинах уродуют красоту? Глаз человека рисуют на коленке, лицо изображают квадратным?

— Они ищут новые пути воздействия на человека и с их помощью пытаются пробудить в людях новые чувства, мысли, стремление взглянуть на мир их глазами. Это отдельный и очень сложный вопрос. Я сам еще не изучил его основательно.

Художник замолчал, погруженный в изучение цвета неба на картине. В правом нижнем углу холста я разглядела мелкие красные буквы, сложившиеся в фамилию Колобовников.

Я тоже задумалась. Как и год назад, суетливые муравьи бежали по корням поваленного в сторону обрыва дуба, так же слышался занудный писк комаров... Но мои мысли теперь были о другом, о параллельном мире: высоком, недосягаемом, но удивительно притягательном. Смогу ли я его познать?

ЯНТАРНОЕ ЯБЛОКО

Воскресное утро. Вышла во двор. Вчерашний ураган взъерошил старые крыши сараев. Серая солома топорщится, как куриные перья на ветру. Октябрь вплел бурые ленты в желто-зеленые косы ракит, что приютились за хатой. Моросит. Как в слезах красная рябина и черная бузина у соседского плетня. Шорох осеннего ненастья тревожит меня и нарушает душевный покой.

Вдруг промчался крупный торопливый, минутный дождик. Отворила калитку на огород. Пустынно, неуютно. Кое-где торчат одинокие поникшие сорняки. Щир и лебеда уже давно разбросали семена. Приставучая повилика клоками свисает с кустов крыжовника, красной и белой смородины. Почувствовала одиночество, неприкаянность. Зябко пожимая плечами, засунула руки в карманы фуфайки. Когда они согрелись, пощипала мелкой красной смородины. Много ее у нас, до зимы хватает. Почему крыжовник осыпается быстро, а смородина — нет?

Где-то требовательно замяукал кот. А у меня мелькнула мысль: «Недавно отец обозвал меня зверьком, потому что я сердито глянула на него за очередную «шпильку». А зверька погладить надо, чтобы ласковым был. Отступают зло и печаль, если встречаешь доброе...»

Посмотрела вдаль. Тяжелый туман висит над сонным лесом. Над головой линялый шелк неба тоскует вместе со мной. В нем надолго поселилась грусть. Птицы летят на юг. Наверное, не хотят видеть разверзнутых хлябей дорог и тоскливую жизнь, которая с дождями поздней осени приходит в маленькие деревеньки.

Прошла к самой последней яблоне. Еще ни разу не удавалось нам съесть ее зрелых плодов. Глупые мальчишки отряхивают их зелеными.

Покачалась на ветке яблони, как на турнике, и уже хотела повернуть к дому, да что-то яркое на самой верхушке дерева привлекло мое внимание. Боже мой! Какое чудо! Опавшие листья открыли золотистое яблоко! Влезла, осторожно сорвала. Медовый запах был настолько сильным, что я ощутила легкое головокружение. Один бок плода красно-оранжевый, другой — желтый, как молодой воск. Яблоко просвечивалось насквозь, и в нем тенью вырисовывались черные семечки. Положила драгоценный дар за пазуху и галопом помчалась домой. Семья готовилась завтракать. Я влетела на кухню.

— Что глаза распахнула? Жар-птицу увидела? — улыбнулась бабушка.

— Чудо принесла! Никто не угадает, какое!

— Мышь поймала? — спросил Коля. — Так их сейчас везде полно.

— А может, крота? Вчера соседи их отливали, — предположила мать.

— Да нет же! Хорошее, особенное!

— Ладно, выкладывай, а то от нетерпения из фуфайки сама вот-вот выскочишь, — засмеялась бабушка.

— Из штанов не выпрыгни! — подал голос отец.

Я гордо положила на стол свою находку.

— Наше. С последней озимовки. Чудом сохранилось!

Яблоко выглядело как маленькое утреннее солнышко, излучающее теплый бархатный свет. Бабушка взяла его в руки и молча долго вдыхала удивительный запах. Она то улыбалась, то вздыхала, подняв затуманенный взор к потолку. И смотрела так глубоко, так тихо и печально, что все затихли.

— Божественно, — наконец прошептала она.

Восторг озарял ее печальное лицо золотистым отсветом благоговейного... Из неведомых тайников души, из глубины ее сердца поднимались волны радости и грусти. О чем она думала, что вспоминала? Какие струны задела, потревожила?..

Отец разделил яблоко на шесть частей. Взрослые ели и восхищались, а мы с братом надкусили, почувствовали всю прелесть плода и спрятали в заначку. Мои руки еще долго сохраняли тонкий аромат. Я прикладывала их к лицу, закрывала глаза и попадала в рай.

ГЕОГРАФИЯ

Идет урок географии. Вера Николаевна монотонным голосом пересказывает очередной параграф и, не вставая со стула, тычет указкой в карту. Ее пресный голос служит хорошим фоном для мечтаний. «Я уже в Африке. Нещадно палит солнце. Ярко-желтый песок... Почему ярко-желтый? Под таким солнцем он должен выгорать. Бледно-желтый песок. Ветер формирует барханы. Я попадаю в зыбучие пески, нет воды, меня мучают миражи, но я упорно ползу...»

— Всех галок в окне пересчитала? Паришь в небесах? В облаках витаешь? Узрела неведомое? Конечно, птичек несравненно приятнее считать, чем географией заниматься. Может, в переплете старой двустворчатой рамы сводчатого окна обнаружила залежи полезных ископаемых? Сосредоточься на восприятии урока, — слышу я громкий скрипучий окрик.

Воображение мое забуксовало и застопорилось, утонув в серых, банальных фразах. С излишней поспешностью вернулась из «путешествия». Краски вокруг поблекли. За окном застыла, как нарисованная, картина туманного утра. Голые кусты облепили воробьи. Тускло блестит после дождя на дороге глина. Вдали маячит лес черным, зловещим, расплывчатым пятном. Мерзопакостное настроение!

— Обрати ко мне свой просвещенный взор, — ткнула узловатым пальцем в мою сторону Вера Николаевна.

Ее взгляд безразлично блуждает по мне, словно я неодушевленный предмет, потом соскальзывает и так же безразлично плывет по классу. Я глубокомысленно уставилась на карту, но думаю о другом. «Почему Вера Николаевна не уважает себя? Ученики по наследству передают, что она никчемный человек, неинтересный учитель. Наш класс тоже довольно быстро уяснил многочисленные развлечения на ее уроках, и в знак протеста мы нередко устраиваем тарарам. Не бесятся у нее только ленивые».

Слышу нейтрально-вежливый, даже чуточку грустный голос:

— Слежу за глумливыми, бессердечными черными глазами и думаю: «Что из тебя получится?» Не могу поручиться за правильность моего прогноза, но взгляни правде в глаза: более чем очевидно, что ты вырастешь подонком, раз не понимаешь, что учеба — дело исключительной важности. Учителя все как один говорят тебе об этом?

Оглядываю класс. О ком она так резко? Жестоких среди нас нет. Воображение у «географички» разыгралось. Отчего с ней случилась такая перемена? Что ее задело за живое? Кто так сильно испортил ей настроение? Наблюдаю привычную возню. Все как обычно. Шевельнулась жалость к учительнице. Даже заметила, что у нее янтарно-карие глубоко запавшие глаза.

Вернулась к воспоминаниям. «На прошлой неделе Вовка Корнеев снял на перемене тесные пыточные ботинки, чтобы ноги отдохнули. А ребята подвесили к потолку за шнурок один ботинок и раскачивали до тех пор, пока «Веруся» не разозлилась. Было очевидно, что урок не состоится. Вера Кобыльская и Валя Кискина пытались стащить пацанов с парт, но этим только раззадорили одноклассников. По правде сказать, я сначала тоже переживала, ерзала на месте, чувствовала неловкость за поведение мальчишек.

Учительница долго терпела, потом разразилась криком на Сережку Лобанова, по ее мнению, главного зачинщика безобразия: «На моей памяти еще не случалось подобной выходки! Ты порядком устал, перетрудился. Тебе надо восстановить силы в коридоре, там без помех можешь вести себя как заблагорассудится. Вон из класса! Подсобить? Повторять не намерена. Конечно, следовало бы посетить директора... Не понимаешь? В таком разе ты совсем глуп... Я не собираюсь ущемлять твое право на отдых за дверью. Мне не надо, чтобы ты подвизался тут в качестве шута горохового или обалдуя».

Витя Стародумцев принял ругань на свой счет, не захотел услышать последних слов и с достойной восхищения быстротой покинул насиженное место. «Испарился? — кричит учительница. — Вольному воля и попутный ветер!» Гвалт, гомон. Класс ходуном ходит. Признаюсь: в такие минуты я не выношу учительницу. Она мне кажется невзрачной, несимпатичной... Раздраженно отвернулась к окну.

Вдруг слышу стон, а потом и плач навзрыд. В чем дело? «Веруся» запустила в Серегу чернильницей, а попала в Веру. Форма у нее единственно приличное платье и для уроков, и для праздников. Школа покупала. А теперь оно в темно-фиолетовых пятнах... Класс обомлел и мгновенно замолк. Гримаса огорчения не возникла на лице учительницы, она только растерянно пообещала помочь очистить пятна. Мы понимали, что это невозможно. Мальчишки переживали свою вину. Глаза от парт не отрывали.

Вера Николаевна, успокоилась, округлила глаза, проплыла в конец класса с надменностью гусыни и бесстрастным голосом обратилась к Вовке: «Преуспел в науках? Наверное, много знаешь, раз болтал больше всех? Отправляйся к карте». На лице мальчишки растерянность, понимание неизбежности выхода к доске. Потом он собрался, состроил честную наивную гримасу и нехотя, нога за ногу, поплелся к доске. Отвечал запинаясь, невпопад в тщетной надежде, что кривая вывезет. Мямлил, что читал и все перезабыл, что неслыханно много задают уроков. Класс тихо, но дружно вторил ему. Теперь Вовка с искренним желанием выкрутиться уставился на меня в простодушной уверенности, что я-то уж точно приду на выручку и подскажу. Но учительница встала грудью за моей спиной, и я принялась внимательно разглядывать на карте мира затейливой формы береговые линии, острова. Меня заинтересовал странный выступ на африканском материке. Складывалось впечатление, будто Африку кто-то в порыве ярости оторвал от Азии.

«Ты совершенно невозможный сегодня. Говоришь через пень колоду. Весьма прискорбно. Нечего пенять на других, если не умеешь с пользой употреблять свой ум. Наперекор логике продолжай в том же духе — станешь вровень с хулиганами и отправишься в колхоз волам хвосты крутить. Там быстро тебя вышколят. Вот в чем сермяжная правда жизни! Может, ты не прочь сейчас отведать наказание?» — со вздохом говорит учительница, с сухим шелестом нервно потирает руки и вызывает другого.

Слышу: опять географичка взывает к чьей-то совести: «Что за возгласы и кудахтанье на задней парте? Кто это снова портит мне настроение? Никогда не смолчишь. Немного покуражился и хватит. Не время для бурных дебатов. Дерзишь, дерешься. Обнаглел от безнаказанности. Пора тебя приструнить. Жди неприятностей от матери. Не сойдет тебе с рук недостойное поведение!»

Вроде бы и повода особого не было, но реакция «Веруси» в этот раз на ответ у доски Вальки Панчуковой оказалась непредсказуемо бурной: «Когда, наконец, тебя посетит озарение? Вечно у тебя в одно ухо влетает, в другое вылетает! И на глазах шоры. Отлыниваешь? Чего раскисла? Не вплела благоухающих лавров в венок славы своего захваленного класса. А ты обжулить меня хотел? Не наизусть — по шпаргалке шпарил! Оплошал, братец. Нет, каков гусь! Не верю тебе ни на йоту. Возмутительное хамство с твоей стороны. Никаких духовных прозрений, лишь бы отбрыкаться. Знаю твои штучки-дрючки, отговорки. В них одно недоразумение таится! Даю последний шанс, ничтожный строптивый мальчишка», — надавала учительница словесных «оплеух» Потанову Вальке.

Вера Николаевна, набрав полную грудь воздуха, продолжила громкий монолог: «Думаешь: встретил истинную самаритянку — и можешь издеваться? Я тоже нуждаюсь в человеческом милосердии! Не вращай глазами многозначительно, с выражением мрачной загадочности. Думаешь: в них мудрость поколений? На данный момент тебе больше подойдет пьерровское выражение. Помнишь сказки Шарля Перро?»

Вдруг лицо учительницы сделалось малиновым. Она сбросила цепи педагогической сдержанности, отмела приличия и, сверкая безумными глазами, неиствовствовала, извергая ругательства и угрозы, а мне хотелось вытрясти застрявший в ушах крик и заткнуть уши. Может, Серега был той каплей, которая переполнила чашу ее терпения, или он оказался в фокусе ее собственных накаленных добела проблем? Почему разумный человек впадает в недолгое буйное помешательство, если дело касается его беспомощности, непригодности к работе? От обиды?

Серегины друзья ничего не замечали и продолжали оживленно обсуждать, как ловчее выцыганить у него старинные «екатерининки» (дореволюционные деньги), которых навалом в сундуке его бабушки. Кто-то на задней парте припечатал громким коротким шлепком непонятно откуда взявшуюся в эту пору муху. В классе будто оружейный выстрел прозвучал! Все тут же повернулись в сторону нового развлечения.

Реакция учительницы была мгновенной: «Придурок законченный! Ни проблеска в голове! И откуда в тебе изощренное зубоскальство? (Слышу за спиной чей-то тихий шепоток: «От вас».) Я буду благодарна, если ты прекратишь свою кипучую деятельность. Долго мне еще лицезреть твою наглую восторженную физиономию! На кой ляд тебе учеба? Пошел вон из класса!»

Выпучив недоуменные глаза, она наугад обращалась к предполагаемому виновнику нового могучего всплеска необузданной энергии учеников. Никто их ребят не двинулся с места. Учительница, неуверенно и тревожно оглядывая класс, добавила вяло, как бы между прочим, ни на что не претендуя: «Запирательство усиливает вину». Просто так сказала, наудачу.

А тут как назло из щели вылезла мышь и, осмотревшись, почему-то шмыгнула мне под ноги. Естественно, свалка началась и восторженный визг. Не удалось нам ее поймать. Зато развлеклись! На этот раз демонстративно громко с явным удовольствием покинул класс Колька Корнеев.

Вера Николаевна вызвала меня к доске с призрачной надеждой, что класс угомониться. «Хоть ты обрадуй, ответь без заминок и путаницы», — вздохнув, произнесла она.

Неожиданно я получила подножку. Ухитрилась грохнуться. Неловко падая на пыльный пол, едва успела отшатнуться от парты. Щеку все-таки ободрала об угол крышки и локти очень больно ушибла. От обиды взвыла не своим голосом. Кто-то за спиной прыснул со смеху: «Извините за предоставленное неудобство». Класс отреагировал на грубый финт неодобрением.

С грехом пополам встала. Форму отряхнула. Сначала хотела от стыда убежать из класса или тут же вздуть обидчика, задевшего мое самолюбие, но потом решила, что это уже не спасет моего настроения. Взяла себя в руки, подняла нос на полярную звезду и, полная невысказанных упреков, для начала скривила противную гримасу мальчишке, позволившему бестактно расхохотаться. Чтобы не заносился, что подловил меня на дурацкой ситуации. Иду к доске, злюсь: «Ну, — думаю себе, — подстрекатель чертов, я тебе на перемене всыплю!» В моем мозгу стремительно пронеслась великолепная мысль, как устроить ему на перемене настоящую взбучку.

«Веруся» не поняла причины новой сутолоки, неодобрительно посмотрела на класс, потом накинулась на меня и умильно так спрашивает, пересыпая речь обидными эпитетами (я их не стану употреблять): «С удовольствием поддерживаешь всеобщее веселье?.. Тоже напичкана гадостями?.. Сознательно саботируешь урок!.. Что за катавасию развела!.. Брат — золото, а тебя, видно, в детстве подменили. Как мать тебя терпит? Сбылись мои худшие предсказания на счет тебя. Я не на шутку огорчена твоим поведением, но в глубине души надеюсь, что рано или поздно ты серьезно поразмыслишь. Учительница распалялась, а я уже не слушала. В классе нарастало волнение.

Далеко не сразу Вера Николаевна заметила кровь на моем лице и сообразила, что произошло на самом деле. Бестолковый крик продолжался долго. Ее голос тонул в общем гуле класса.

Я неприязненно смотрела на учительницу, ждала тишины и грустно думала: «Часто в этот бедлам оказываются вовлеченными ученики, совершенно непричастные... Жаль беспомощную учительницу. Нервы у нее пошаливают. Никакой жизненной мудрости. Ведь всем пронзительно отчетливо видны ее недостатки как учителя! Мы сразу замечаем ее неловкие, подчас не умные увертки».

Голос разума советует мне помочь, и я потихоньку урезониваю ребят. Но снова и снова слышу то крик, то сонное: «Остыньте! Чего взбесились?.. В таком случае, зачем в школу приволоклись?.. Что это за китайские иероглифы на контурной карте?.. Не жужжи над ухом! Удовлетворил свое любопытство и на том спасибо скажи.... Вздор утверждаешь! Статен телом, а какой делом?.. Мотай себе на ус, не талдычь!.. Только фимиам расточать осталось... Торопишься получить неотвратимое наказание? Хочешь испытать на собственной шкуре? После зрелого размышления... может, пригвоздить тебя у доски к позорному столбу?» (Опять слышу чей-то тихий насмешливый ответ: «Какая честь!»)

Все мы вдоль и поперек изучили этот поток фраз. Драгоценные перлы! Они уже не трогают. Уровень шума не снижается.

Вера Николаевна смотрит на учеников мутными, тоскливыми, растерянными глазами, потом в сердцах плюет и выбегает из класса. Класс мгновенно замолкает. Возникает неловкая пауза. Это момент раскаяния. Многим жаль пожилую учительницу. Раздается приглушенный шепот: «Сама виновата, зануда...» Опять тишина. Меня томит ощущение сопричастности. «Какие мы все-таки жестокие!» — переживаю я молча.

На перемене зашла в учительскую за журналом, а там сидела веселая Вера Николаевна и уминала картошку с солеными огурцами. Лицо до странности безмятежное. Как будто ничего не произошло, не было серии жутких неприглядных постыдных моментов, не было сорванного урока.... Я из-за нее переживала, а ей хоть бы что?! Ее ничего не волнует?! Где страдальческий тон и тяжкие вздохи? Впредь не стану ее защищать. Почему-то в памяти всплыла дурацкая фраза: «Маразм крепчал...»

А что на вчерашнем уроке было? Сижу, скучаю, отключилась от событий в классе, вспоминаю библиотечные книжки про Америку, Грецию и Испанию: «В Греции страшная безработица. В Испании — беспрерывная героическая борьба за светлое будущее. В многоэтажной Америке всюду жуткие страхи. Даже в самых богатых учебных заведениях нигде нет помощи и защиты девочкам. У них, бедняг, вместо школы дом терпимости оказался. Разбила мне сердце тоненькая книжечка в ветхой обложке с названием «Надежда»... У нас жить лучше...»

Вдруг слышу, как по классу пробежал шум одобрения. Воздух задрожал от напряженного внимания. Даже Колька сделал театральный жест радостного недоумения. В чем дело? Оказывается, к всеобщему величайшему изумлению Вера Николаевна достала из своей знаменитой огромной сумки толстую книгу. Дополнительный материал?! Наконец-то выступит во всем своем блеске и великолепии! Здорово! Нам показалось, будто что-то еле уловимое, теплое на мгновение мелькнуло в глазах учительницы. Потом лицо ее опять сделалось безразличным. О гейзерах на Дальнем Востоке она читала бесстрастно, сбивчиво и долго.

Мне опять стало скучно. Не могла пересказать интересно, восторженно, восхищенно?! Раньше при упоминании о гейзерах я представляла себе огромную зеленую долину, погруженную в пар, а над ней высоченные, искрящиеся в утренних лучах струи. Яркая зелень мхов, умытая брызгами лечебных радужных фонтанов, изумрудными шлейфами сползает со скал... А после нудного чтения долина померкла и превратилась в груду грязных камней. В голове ни шороха воды, ни сиянья брызг, ни белых снежных шапок на вершинах голубых гор. Гейзер теперь — просто горячая полезная вода, что течет из-под земли, и булькающая грязь... Как беспомощны, неинтересны и бессильны слова, не доходящие до сердца!

А Вера Николаевна осталась чрезвычайно довольна результатом своего труда. И не только в глубине души была польщена достаточно тихой, хотя и скучной паузой. Она улыбалась! Не много же ей надо для счастья! И тут он переоценила свои возможности. А еще обижается, что ребята шумят на уроках и, заслышав призывные трели звонка, с радостным грохотом торопятся исчезнуть из класса.

Может, я слишком придирчива к ней? Я не люблю географию так, как математику, поэтому мне кажется, что и сам предмет, и учительница — нудные? Она ведь не дура, просто ей не интересны дети. Наверное, бесполезно не любя учить детей, распоряжаться их чувствами, пытаться брать под контроль их знания.

Вспомнился первый детдом с гадкой бессердечной Валентиной Серафимовной, еще инспекционная поездка отца по селам района. Я тоже побывала с ним в двух школах, когда возвращалась от стариков из Обуховки. Дети там смешные, на уроках отвечают очень громкими голосами, как будто все вокруг глухие или они на строевых учениях. Говорят примитивно, односложно, но с такой уверенностью в глазах! Мне было неловко за них, но я не смеялась. Грустно слушать такое. Учителя по-домашнему хлопотливые, разговаривают простецки, но делают строгий вид.

Мелькнула мысль: «В такой школе Вера Николаевна была бы на месте». А почему в маленьких деревнях должны работать плохие учителя? Ломоносов тоже в глубинке рос. Надо же! Деревня, которую я посетила, всего в двадцати километрах от районного центра, а в ней совсем другой, патриархальный, мир и хозяйство натуральное! У них даже магазина своего нет. Да и у нас, в районном центре, жизнь сильно отличается от городской.

Будет ли в деревенских семьях когда-нибудь так же интересно, как было в семье моей городской подруги Ирины? Скоро ли в наше село заявится культура? Война виновата в нищете сел? До войны тоже несладко было. Бабушка Аня мешки зерна и картошки на себе в город таскала, чтобы детей прокормить.

Может, Вера Николаевна скучная, потому что ей в жизни не повезло? Ни мужа, ни детей. Но у моей городской подружки Вали директриса после войны осталась совсем одна. Так ее и дети, и учителя «мамой Верой» называли. На всех ее добра, ума и энергии хватало...

И все же мне стыдно за свои фокусы на уроках, за излишнюю резвость. Бабушка Аня часто успокаивает меня: «Сожалея о содеянном, мы становимся лучше». «Только у меня пока что-то плохо получается перевоспитываться», — вздохнула я и подняла глаза на Веру Николаевну. Она заунывно и тоскливо тянула свою учительскую лямку. Незавидная у нее доля.

ЛИТЕРАТОР

Мы любили нашу учительницу русского языка за живой, непосредственный, небезразличный характер. Прощали ей грубости, наличие любимчиков. Случалось, что и злились. Она маленькая, как Дюймовочка. Муж ее, любя «моя четвертинка» называет. Помню: в пятом классе я с места нечетко ответила правило, а Евгения Александровна сразу вставила мне ерша:

— Велика фигура, да дура.

Я, конечно, в слезы. В груди клокочет от затаенного гнева. Думаю: «Вовка вообще ни в зуб ногой, а она ему ничего не сказала». Села за парту и тут же на уроке послала по классу стишки в ее адрес с критикой. Наверняка они дошли до учительницы, но репрессивных ответных действий от нее не последовало.

Мы знали, что Евгения Александровна всегда позволит реабилитироваться в знаниях, не станет ожидать мольбы со стороны ученика, даже от двоечника, а просто скажет: «Ну, держись, теперь каждый урок до конца четверти спрашивать буду!» И любимчику Эдику она могла двойку «врезать».

Когда она покинула наш класс, мы осознали потерю и еще острее почувствовали любовь к ней. Мы тогда еще стеснялись выражать свои чувства привязанности и обожания. А может, и не умели. Что-то трогательное, доброе шевелилось в наших душах, но не высказывалось, застревало в горле. Все стояли около главного здания молча, переживали, переминались с ноги на ногу, поглядывали на нее, друг на друга и вздыхали. Евгения Александровна грустно, одобряюще улыбалась.

Солнце в тот день было мягкое, щадящее. Души были открыты радостям весны. У всех в руках букеты прохладных ландышей. И Колька Коренеев не взбрыкивал, не говорил глупости, а, задрав голову к вершине буйно цветущей груши, что-то старательно разглядывал в ее корявых ветвях. А может, в неоглядную даль смотрел? Кто знает? И вот стоит Евгения Александровна перед нами, худенькая, ясноглазая, обыкновенная, а нам так жалко с ней расставаться, будто она уходит из школы, совсем покидает нас! А ведь всего-то новый класс берет. Приросли мы к ней, что ли? Ах, «Евгеша», наша милая «Евгеша»! (Так мы ласково зовем ее за глаза.)

А первого сентября в класс вошел высокий голубоглазый блондин с широкой улыбкой на бронзовом от загара лице. «Улыбчивый — значит, уверенный», — отметила я тогда про себя. Мы сразу прониклись к нему уважением уже только потому, что он окончил ленинградский университет.

На первом уроке Иван Стефанович дал задание написать сочинение о том, как мы провели лето. «Пишите о чем угодно: об отдыхе, работе, природе. Можно с юмором или критическими замечаниями. Я хочу понять ваши способности к литературе», — сказал он.

Я несказанно обрадовалась свободной теме. Дело в том, что до седьмого класса я беспрерывно рифмовала, а теперь еще у меня появилось сумасшедшее неотступное желание писать прозу. Она привлекала меня широкими возможностями самовыражения. Каждую свободную минуту я открывала тетрадку, которая всегда была со мной, начинала первую строчку и уже не могла оторвать карандаш от бумаги. Писала в огороде, на улице, в магазине. Предложения получались длинные, витиеватые. Я их не придумывала, они сами возникали, как стихи. Слова потоками, лавинами обрушивались на меня. При этом во мне бушевало счастливое восприятие окружающей действительности. Я так дивно чувствовала себя! Часто беспричинно улыбалась, иногда плакала, захлебываясь волнами грустных чувств. А уже в следующую минуту не помнила, о чем только что писала, и не представляла, о чем стану писать дальше, как буду выражать свои мысли. Я просто записывала то, что когда-то само без усилий сформировалось в моей голове. И по утрам просыпалась с готовыми строчками. Желание писать преследовало меня на всех уроках. Только на математике и физике мне удавалось отделить себя от мира грез.

А все началось с Максима Горького. Восторженные рассказы о цыганской жизни пробудили во мне интерес к его творчеству. Мое сердце переполнялось гордостью за людей солнечных, способных светить и погибать ради простого народа. Романтичные герои Майн Рида и Жюля Верна отошли на второй план. Они сделали свое дело, сохранив во мне веру в добро. В горькие минуты они уводили меня в удивительный мир приключений, я жила в нем, забывая личные обиды.

Теперь на смену им пришел Данко и ему подобные. Он утверждал, что человек должен быть факелом, освещающим путь в будущее! Он должен быть умным, гордым, непоколебимым и обязан служить людям. Это единственная дорога к счастью. Только этим можно гордиться, и только тогда жизнь человека — песня, которую подхватят все! У меня проявилась склонность говорить возвышенным стилем. Я теперь излагала свои мысли ярко и многословно, а на любой сложный жизненный вопрос пыталась найти простой и ясный ответ. Все мне казалось великолепным, доступным, понятным.

— Девочки, — говорила я, — нельзя спешить выходить замуж. Для настоящей любви надо созреть не только внешне, но и внутренне.

— Ну, тебе внешне еще лет десять зреть, — шутили они надо мной.

Своим тощим мальчишеским телосложением я очень отличалась от подруг, но не обижалась и весело отвечала:

— Значит, дольше буду молодой, только и всего! Девчонки, надо сначала добиться осуществления мечты, а потом думать о любви. Высокая цель — вот что самое главное в жизни!

— А моя цель: удачно выйти замуж, — дразнила меня Зоя.

— Это не цель, а малюсенькая мечта. Из детства сразу в мамаши? Я хочу достигнуть чего-то. Только чего? Сама пока не знаю, — говорила я, не стесняясь своей неосведомленности.

— Когда узнаешь, нам скажи, — может, пригодится, — смеялась Галя Ковалева, тем не менее, осознавая, что я права.

— Винегрет у меня в голове, хаос. Кто бы самой подсказал. У меня есть желание, есть энергия, но я не представляю, куда ее приложить, вот и трачу на колхозные и домашние дела. А это так мелко! Что бы это мне совершить такого, чтобы все ахнули?

— С крыши вниз головой... — иронизировал Валька Потанов.

— Это ты себе оставь. Подвиги с глупостью несовместимы! — надувала я губы, строя из себя обиженную.

И тут же начинала хохотать. «Пора восторгов пришла, что ли?» — осаживала я себя и бралась сочинять для подруг очередную грустно-трогательную историю, чтобы каким-то способом погасить в себе избыток эмоций.

Изображая облака, ветку сирени, летний дождь я могла исписать несколько страниц. Откуда слова брались!? Может, во мне зарождалось новое, более глубокое понимание природы, стремление быть ближе к ней, говорить о ней радостно, образно? Наверное, у меня появилось осмысленное желание радоваться жизни!

Бабушка, заставая меня за «писаниной», укоризненно качала головой. Звон пустых ведер в ее руках, звучал мне упреком. Я прятала тетрадь и бежала во двор. А сама думала: «Господи! Можно ли так бездарно тратить минуты вдохновения? Они же для меня — радость! Зачем лишать себя счастья? Да вымою я полы! Сбегаю в магазин. Это ли главное? Разве такие мелочи важны, когда душа рвется в небо, а слова звучат музыкой, хором, гимном?! Наверное, существует особенный мир чувств, страна чувств, где я оказываюсь, когда пишу. Как я туда попадаю?»

В школе на переменке мне никто не указывал, и я до самого звонка строчила. Но особенно часто на меня находило, когда возвращалась после уроков домой. Тут уж я и стоя, и сидя писала восторженные оды природе, школьным делам, друзьям. Иногда под настроение получалось что-либо смешное, реже — зловредное, ехидное, обидное. Бывало и такое, что греха таить: могла проехаться в чей-то адрес, не задумываясь, что обижаю.

Сначала мне нравилось, что я способна здорово поддеть человека, «подрезать», потом вспомнила «шпильки» отца и устыдилась своей бессердечности. Ну а на бумаге себе все позволяла. «Может, у меня сейчас потребность такая? — оправдывала я свою резкость. И тут же сознавалась себе: «Не потребность, жестокость. Кончать с этим надо. Так ведь недолго сквалыгой стать или гадиной».

Постепенно желание ехидничать ослабело, и я с большим удовольствием писала мягкие, добрые, чуть ироничные четверостишия про друзей и учителей или придумывала шутливые рассказики с физической или математической терминологией, которые как раз входили в моду.

Предложение учителя написать сочинение на вольную тему обрадовало меня еще и потому, что теперь я могла строчить, не оглядываясь на родных, не боясь их осуждающих глаз. К тому же очень хотелось услышать мнение знающего человека о моих пробах пера, ведь наш учитель закончил литературный факультет, на котором учились знаменитые писатели! «Пусть оценит, укажет на недостатки. Критика мне полезна. А может, подметит отдельные хорошие моменты?» — думала я, даже не мечтая о собственной литературной состоятельности.

Я написала сочинение о том, как в раннем детстве ходила с Витьком в лес смотреть на лосей. Вложила в этот рассказ восторженное восприятие природы, светлую память о друге. Душу перед учителем раскрыла. Мое сердце сладко замирало и трепетало в предвкушении яркой и строгой реакции учителя.

А на следующий день Иван Стефанович сказал пару слов о сочинениях учеников, а потом брезгливо взял за уголок мою тетрадь и бросил на стол с презрительными словами:

— Некоторые списали за неимением своей головы. Что подвигло тебя на такой «подвиг»? Опровергаешь устоявшееся мнение о себе.

И жест сделал такой, будто руку вытер о пиджак.

Я была сражена, уязвлена, оскорблена! Непредвиденное обвинение попросту ошеломило, оглушило меня. Мое сердце упало в глубокую темную яму. Заподозрил в обмане, совершенно не зная человека!? Убил своей необъятной самоуверенностью! Захлестнувшая обида не позволила мне понять, что, вообще-то говоря, его слова — комплимент. Списывают из книжек, а в них плохо не пишут. Но чувства опережали мысли. Сознание того, что меня записали в обманщицы, выбило из мозгов все разумное.

Учитель с безразличным лицом выставлял оценки, а я молча страдала. Мне показалось, что никто из одноклассников не усомнился в словах учителя. Мы же привыкли им безоговорочно верить. Подняла руку. Но Иван Стефанович лишил меня удовольствия высказаться, желания оправдаться.

И все же я подспудно чувствовала гордость за себя. Не сорвалась, не возмутилась, смогла «затормозить». Взрослею? Преодолеваю еще одну ступень на лестнице надежд?

Всю осень, как обычно, если погода хорошая, мы ежедневно работаем в колхозе после двух уроков: русского и математики. Наверное, поэтому учитель предложил нам следующую тему для сочинения: «О работе в колхозе». Я подробно описала, как теплым сентябрьским утром медленно иду через лесок, вдыхая ароматы поздних цветов, наслаждаюсь звуками леса, очаровываюсь каждой травинкой, каждой веточкой, восхищаюсь изгибами корней, прелестными сочетаниями красок растений, потому что мое сердце радостно раскрывалось впечатлениям природы.

Еще написала о восторженном состоянии во время работы, о радости общения с друзьями, учителями, об ощущении полезности. Не забыла рассказать о том, как мы едем в открытой грузовой машине, и при этом в голове у меня рождаются восторженные слова и песни, потому что «золото полей чередуется с пестрыми лесополосами, а теплый ветер дует в лицо и развевает волосы. И все эти мелочи складываются в счастливое, радостное». А в ответ услышала: «Что за глупый пафос на уборке картошки? Четыре поставил только за то, что пишешь без ошибок». И криво усмехнулся.

Он охаивает мои непогрешимо честные, передаваемые без искажений наблюдения и чувства? Ему нужна условная схематичная изобразительность героев? Ему претит мой излишне натуралистический реализм и восторженность? Конечно, издевательский смех может убить в человеке любой пафос. Но когда я работаю в кругу одноклассников, во мне на самом деле поднимается волна радости. В коллективе я не чувствую одиночества, в моей душе не накапливается раздражение. Я хочу обнять весь мир, наверное, потому что такое общение мне необходимо. «Если вы не замечаете природы и не понимаете, что с Юлией Николаевной работать в поле интересней, чем с «химиней», это совсем не значит, что все вокруг такие же бесчувственные «сухари» как вы»! — молча возмущалась я.

Писать для учителя больше не хотелось. Я и раньше сомневалась в качестве своих «произведений», а теперь, сама того не осознавая, окончательно поверила в свою никчемность, примитивность, в отсутствие способностей, в то, что все во мне пустое, глупое, вздорное, ненужное. Но желание выражать свои чувства не пропало, поэтому я говорила и говорила везде, где только появлялась возможность высказаться. Особенно на колхозном поле и по возвращении с него, когда приходилось несколько километров идти пешком. Ребята слушали и спрашивали:

— Откуда ты столько знаешь?

— У родителей много книг, — отвечала я.

— Дай почитать.

— Не разрешают. Не обижайтесь, — сочиняла я на ходу.

Ребята верили и просили рассказывать еще и еще. Иногда они интересовались:

— Как называется книга, которую ты сейчас читаешь, про что она?

Я, смеясь, отвечала: «Секрет». Потому что сама не знала, о чем буду рассказывать в следующий раз. Просто начинала первую строчку, а потом мысли бежали, бежали. Я не замечала ни времени, ни лиц товарищей...

Случалось мне несколько дней не находить слушателя, тогда я рассказывала самой себе. Бабушка подозрительно смотрела на меня и как-то робко говорила: «Уж больно завлекательно пересказываешь, ну прямо как артистка! Урок так не проговаривают, сама в школе обучалась». Я опускала глаза. Краснели уши. Бабушка успокаивала меня и отправляла по делам, замаливать грехи работой. Если не удавалось выговориться, рассказы снились мне по ночам. Я в буквальном смысле перелистывала страницы своих сочинений, радовалась удачным фразам, красивым эпитетам. Такие сюжеты разворачивала! А просыпалась — одна таблица Менделеева в голове! Напрочь забывала «прочитанное».

Иван Стефанович не поражал нас знаниями. Уроки вел скучно, однообразно. Один раз я попросила его объяснить, что значит выражение «Литература — учебник жизни». Он усмехнулся:

— Литература учит народности, партийности и гражданственности.

— Про это мы на классных часах беседуем. А еще? — настырно добивалась я.

— В поэзии мало смысла, а проза — пустая беллетристика, — хмыкнул учитель.

— А искренность и насыщенность чувств, а слова, звучащие в веках, а концентрация мыслей! Как же без Пушкина, Лермонтова, Толстого? — горячилась я.

— Вот я начитался книг — и что? Мой друг женился на страшненькой и умной, в городе живет, диссертацию защитил. А я — по любви, на красивой. И теперь здесь торчу, в навозе вожусь, — раздраженно ответил Иван Стефанович.

«Зачем он ученикам говорит такое! Ведь его жена тоже в нашей школе работает! — рассердилась я и больше не обращалась к учителю. Права бабушка: «Он из тех, кто считает, что Бог создал женщину, чтобы обвинять ее в своих неудачах. Соблазн легкой жизни треплет его сладостное воображение. Если разменял любовь на зависть, теперь не исцелится». И почему меня стали нервировать его бледно-розовые десны, когда он показывает все тридцать два зуба? Раньше не замечала, — хмуро размышляла я. — Глупость какая-то в голове...»

И все же дети быстро забывают обиды. Когда Иван Стефанович снова давал задание написать на уроке стихи, заметку в газету или что-либо веселое, с юмором, мы каждый раз с удовольствием брались за дело. В классе стояла удивительная тишина. И только к концу урока, от желания поделиться своими «шедеврами», мы начинали шептаться и хихикать. Но все опять заканчивалось тем, что учитель собирал наши «труды» и забывал об их существовании. Даже прочитать не удосуживался! А о том, чтобы подробно ознакомиться, оценить, даже речи не шло. Мать как-то сказала отцу:

— Опять Иван Стефанович к уроку не успел подготовиться.

— А что ему готовиться? Учебник не прочитал? Не оправдал он наших надежд. Тоже мне выпускник университета! — скептически повела я плечами.

— Специалист он никакой. И человек поверхностный. Может, все от того, что не сумел найти себя, свое призвание? Знаешь, после войны в институты приходили мужчины с орденами, медалями, после госпиталей. Конечно, льготы у них были при поступлении, — объяснила мать.

«Улыбчивый Иван Стефанович, да безрадостный. Абсолютно невозможно заставить себя любить и уважать такого неинтересного учителя», — думала я с грустью.

А сегодня он спрашивал стихотворение Некрасова «На Волге». Поставил десять двоек тем, кто сидел, пригнувшись к партам, и больше никого к доске не вызвал. А мне так хотелось прочитать стихотворение вдохновенно, с болью! Чтобы в классе стояла звенящая тишина, и все почувствовали душу поэта так, как я ее понимаю. Того стоил великий стих! Но «литератор» безучастно смотрел на поднятые руки и на нетерпеливое ерзанье учеников.

Настоящий учитель любит предмет и, когда идет на урок, оставляет за порогом класса домашние проблемы, как наша Юлия Николаевна. Я поняла это, когда проводила в подшефном пятом классе вечер о Лобачевском. Только звонок с урока вывел меня из увлеченного состояния. Это у меня врожденное или от Юлии Николаевны? На этом же сборе я узнала, как трудно удерживать внимание класса, как важно ежеминутно быть интересной для ребят. Сколько усилий потребовал от меня этот знаменательный первый урок «педагогического мастерства»! Так пошутила Ольга Денисовна, когда давала характеристику сбору.

Нет, все-таки Иван Стефанович — случайный человек в школе.

ЗЕРКАЛО

Сегодняшнее послание адресую не тебе, Витек, а своему разумению-недоразумению. Для себя пишу.

Сидим с девчонками в пионерской комнате, стенгазету оформляем. А когда закончили, мне захотелось размяться. Потолкалась с Людой Росляковой плечо в плечо, потом Козарезову Валю в тиски зажала. Она пощады запросила. Я сразу потеряла к ней интерес. Тут две девчонки из параллельного класса зашли. А я уже остановиться не могу. Завелась. Обхватила их руками за талии, приподняла над полом и давай кружиться на месте. Помещение тесное. Они визжат от страха. А я же знаю, что не уроню, не ударю о стену, поэтому хохочу и все быстрее волчком кручусь.

Вдруг на одно мгновение увидела себя в большом зеркале, что висело над столом вожатой. И будто молния меня пронзила внезапно нахлынувшей неловкостью и растерянностью. Чуть не сгорела со стыда. Вижу разгоряченное, возбужденное лицо с хулиганским, но довольным выражением, азартные сумасбродные глаза, широко расставленные тощие ноги и растопыренные локти. Мужская, по-медвежьи грубая поза совсем не подходила мне. Я выглядела дико, противоестественно, неприятно. «Какая жутко несуразная!» — подумала я, смутившись, и остановилась.

Малиновым цветом окрасились лицо и шея. Я впервые увидела диссонанс между своей девичьей сущностью и ребячьим поведением и устыдилась его. Настроение мгновенно испортилось. Улучив момент, выскользнула из «пионерки». Иду, размышляю, грущу. Мне всегда нравилось быть шустрой. Но как некрасиво я выгляжу со стороны! Оказывается, сама из себя идиотку делаю. Прискорбно!

И поведение мое оставляет желать лучшего. С Колькой Корнеевым на перемене часто дерусь. Он приставучий, никак не могу его отвадить. Не буду же я визжать, как другие девчонки или убегать? Естественно, сдачи даю. А как Колька выглядит при этом? Я не обращала внимания. Александра Андреевна пыталась объяснить мне, что девочке не пристало вести себя слишком по-мальчишески, но я не видела ничего дурного в том, что люблю порезвиться, и пропускала ее замечания мимо ушей. Пацанам она могла «вмазать», что-либо типа: «У тебя сегодня приступ прогрессирующего полоумия?» А меня щадила. Я сама во всем виновата, нечего теперь в жилетку плакаться.

Почему мать никогда не говорила про то, что я чучелом себя выставляю? Только слышала от нее: «Не шляйся, не выкаблучивайся, прекрати выкрутасы, не устраивай бедлам, с тебя станет...» А Вера Николаевна? Держи карман шире! Не дождешься от нее полезного совета! Видела ее в гробу и в белых тапочках! Хотя нет. Белиберду несу, «пургу гоню» — как выражается Серега. Умом тронулась что ли? Зря на «Верусю» злость изливаю. Проехалась она как-то насчет моей моряцкой походки.

Анна Васильевна для меня непререкаемый авторитет. Неужели ждала, когда я, повзрослев, пойму сама? Непостижимо! Надо было объяснить мне, убедить. А если бы я сегодня не увидела себя в зеркале? Что тогда? Сердито зашмыгала носом. Слезы прозрачными каплями повисли на ресницах.

Допустим, идет по городу женщина в расстегнутой юбке или комбинация из-под платья торчит. Из автобуса с трудом выбралась. Кто-то должен ей потихоньку шепнуть и тем самым выручить из неловкой ситуации? Я всегда так делаю. А мне никто не сумел помочь. Обидно. Душевные силы на нуле. Когда не знала о себе противное, легче было. Чтобы не злиться, буду считать, что все они или не видели или не придавали значения своим наблюдениям, как и я раньше.

Немного успокоилась. На душе еще скребли кошки, но я уже замечала неисчерпаемый простор небес, выцветшие дали, странный переизбыток тишины вокруг, тяжелеющие тени и бледную медь заката. Иду через парк. Деревья передо мной послушно расступаются. Вздрагивают раздвинутые ветви, хлещут отброшенные. Загляделась на три сросшиеся, свитые в узел сосны, на косматые крылья огромного дуба. Вот уже различима хата...

Дома еще одно неожиданное событие ошарашило меня.

После школы быстро выполнила текущие задания, повторение материала оставила на потом и пошла в сарай «полечить» настроение. В углу осталось совсем немного распиленных чурбаков. Ну, думаю — вмиг расправлюсь с ними! Да не тут-то было! Все они оказались с сучками. Ох, и намаялась я! Сначала деревянные клинья вставляла в расщелины, потом металлическую распорку применила. Все равно не каждый пенек поддавался. Даже самым тяжелым топором не получалось раздолбить пни. Только кувалда выручала. Заглянула в сарай бабушка и попросила не пользоваться кувалдой, чтобы не расколоть топор.

Когда дело близилось к концу, ощутила боль внизу живота. Удивилась, но не придала значения такой мелочи. Вдруг чувствую: по ногам потекло что-то теплое и липкое. Бросила топор и думаю: «Перетрудилась, что ли? Как старуха, подмочила себя?» Расстегнула старые отцовские брюки, в которых обычно работаю во дворе, и в страхе замерла, увидев на одежде кровь. Первая мысль была: «Пупок развязался?» Так говорила мать, когда я поднимала что-то тяжелое — бревно ли, мешок с зерном или с цементом. Посмотрела: он в порядке. Что же случилось?

В панике замелькали глупые и бестолковые мысли: «Растянулись мышцы живота, как у отца при грыже? Но крови у него я не видела. Может, у меня болезнь какая-то появилась? Выживу ли?» Влетаю на кухню, а бабушки нет. Не с кем поделиться страхами. Входит мать, а у меня слезы градом, губы дрожат. Еле промолвила: «Мне белье сменить надо». На лице матери появилась улыбка. Я опешила, даже реветь перестала. «Наконец-то! Я уж волноваться стала. Ведь четырнадцать лет исполнилось. Не бойся. Это означает, что ты теперь взрослая. По три дня в месяц будешь немного болеть. Идем, я научу, как соблюдать правила гигиены. Дрова в такие дни не коли!» — заботливо сказала мать.

Я легла на кровать. В голове оставался туман. Я уже не думала о происшедшем со мной. Главное, что нет угрозы здоровью, а остальное — ерунда. Непонятное всегда пугает. Почему девчонки меня не просветили? Случай не представился? Думали, больше них знаю? Интересно, как мальчишки узнают, что стали взрослыми?

Ну и денек выдался! От работы я никогда не устаю, а от волнения вырубаюсь сразу. Даже не заметила, как уснула.

СТРАСТИ-МОРДАСТИ

Безмолвье ноября. Холодная осенняя заря. Наш класс на свекольном поле. Ночью мороз слегка прихватил землю. Туманная изморозь припудрила бурую траву. Дальний лес тронут сединой. Потом яркое солнце неожиданно побаловало. Но вскоре ветер прошумел вершинами сосен в лесополосе, сгреб в кучу дождевые тучи, небо заволокло серое литье постылых облаков и загрустила природа мелким, нудным сумрачным дождичком. Его дождинки не капельки надежды, а слезы прощания с летом, с теплом.

В голове побежали строчки: «Дождь барабанной дробью досаждает. Струится в сердце горькая тоска...» «Ох, что-то совсем раскиселилась», — одергиваю я себя.

Мы выкапываем пропущенную комбайном сахарную свеклу и переносим в бурты. Я с сочувствием гляжу на женщин. Глаз не могу отвести. Обвязавшись платками и кусками старых стеганок, они целыми днями обрезают ботву. Тяжелая явь. Мне впору плакать.

Дождь прекратился. Опять стынет дыхание. Школьников сзывают на обед. Я ем хлеб с салом и читаю рассказы Максима Горького. Передо мной будто тьма разверзлась, и я впервые увидела взрослую жизнь в целом, во всей ее сложности и неприглядности. Рассказы разбили мне сердце, повергли в пучину безысходной, жестокой жизни. Я захлебываюсь мыслями. В чем причина глупости, зависти в людях? Чего больше в них: добра или зла? Как помочь несчастным? Меня захлестывает волна жалости и бессилия. Голова пухнет от вопросов. Душа опрокинулась в бездну.

Я готова взорваться от эмоций, от обиды на людей, не понимающих, что жить надо достойно. Мир одновременно примитивен и сложен! Бедность, страх, слабость, злость делали души людей убогими? А ведь они верили в Бога! Но не равнялись на него, а только просили благодати. А он не давал. Наверное, хотел, чтобы сами ее добивались...

Рассказы потрясли меня своей жестокой жизненной правдой. Я думала о несчастных людях с горечью и печалью. В пьесах Островского тоже описана безрадостная жизнь людей. Но «Страсти-мордасти» Горького приводили в жуткое возбуждение, требовали искать выход из чудовищной жизни, призывали не мириться с несправедливостью!

Я задумалась о смысле жизни человека. Теперь меня больше задевали мировые проблемы. Благополучная школьная жизнь показалась детской игрой. Людская подлость, тупость терзали, вызывали ярость. Мне хотелось поделиться с кем-либо своим беспокойством. Особенно меня волновало, чем отличаются современные люди от тех, Горьковских?

От переполнявшего меня возбуждения я начала говорить вслух, и буквально наизусть повторяла страницы рассказов. Слушали ученики, слушали учителя. Мой голос дрожал от негодования. Я жестикулировала. Лицо горело. Я не могла остановиться, пока не доходила до финала. Потом будто в сознание приходила — и замолкала. Иногда меня заносило, и я начинала «рубить» воздух, рассказывая что-то свое, наболевшее или недавно увиденное.

А после перерыва всю злость на книжных врагов перенесла на «борьбу» со свеклой. Чтобы успокоиться, мне нужно или говорить, или работать физически. Я вгрызалась лопатой в мерзлую землю и думала: «Какие-то пассивные, смирные, робкие наши женщины. Разве такие они были в войну? Страну на своих плечах держали.

Данко! Буревестник! Вы не потонули в серости людской? Наши колхозники не серые! Не только скудная копейка гонит их в поля! Вера в светлое будущее страны и своих детей заставляет их преодолевать трудности! Простые сельские труженики — чистые светочи добра, подлинные сердца. Как я люблю вас, как понимаю и сочувствую. Вы наши корни, вы фундамент страны».

А в следующий перерыв ребята уже сами попросили меня пересказать прочитанное из Горького.

ПРЕДЧУВСТВИЯ

Лежу в районной больнице. У меня камень в почке. Доктор сказал, что в организме нарушен водно-солевой режим, а потом спросил мягко:

— Переохлаждалась?

— Нет.

— Что-нибудь очень печальное в твоей жизни случалось?

— Любимый дедушка умер, — ответила я тихо и опустила голову.

Доктор погладил меня по волосам и сказал:

— Не волнуйся, вылечу, будешь как новенькая.

Камень выходил медленно. Полтора месяца меня «сотрясали» приступы. Я устала от больницы и попросилась домой к бабушке. Доктор возмутился:

— Я за тебя отвечаю! Нечего иллюзий строить. Смена обстановки не лечит. Если камень застрянет, кто тебя дома спасать будет?

Я смирилась. Когда боль ослабевала, я бродила по больнице, знакомилась с детьми и взрослыми. Девочка одна понравилась. Света Шинкаренко, дочка главврача. Она часто к отцу забегает. Мы ровесницы. Как-то разговорились, и она с восторгом поведала мне о своей прекрасной жизни. И про то, как по садам лазала, как щука за ногу укусила, когда после танцев на пляж ходила с друзьями. Как нагишом купалась с подружками, чтобы родители мокрой одежды не видели, а ее младший брат караулил их. Потом на звезды смотрели, песни пели, истории рассказывали!

Раз мать узнала про ее ночные купания, запретила, купальник спрятала. Так Света за полдня себе новый сшила, и все равно сбежала к друзьям. Мать, конечно, лекции о девичьей гордости читала. Света не сердилась, понимала ее. Но ведь радостное детство огнем горело! И брат у нее — великолепный шутник. Поехали они на дюралевой лодке с мотором «Вихрь» кататься по реке вокруг острова, а он выпрыгнул из лодки, и Свете пришлось мотаться вокруг острова, пока бензин не закончился. Она не умела выключать мотор.

Случалось: с друзьями на середине реки выплывут и давай лодку раскачивать! Шум, крик, радость на всю округу! Как-то обнаружили на помойке списанную инвалидную машину. Брат Валера, он на два года моложе, вставил в нее мотор от мотоцикла, и они долго катались по деревне. Машина останавливаться не могла, так они на ходу из нее выпрыгивали. Потом в город поехали. Там милиция остановила. Брат мотор снял, чтоб не оштрафовали. А как машину отбуксировать? Пришлось папу вызывать. Он приехал, забрал их.

Еще похудеть пыталась. На кошке всякие составы испытывала. Подружка Зоя дозу превысила, отравилась и в больницу попала. Свете допрос учинили: где лекарства взяли? Зоя выручила, сказала, что во всем любовь виновата. Еще кошке рожать помогали, врачами себя представляли. С ребятами нашли блиндаж с оружием. Граната взрывалась. У одного мальчишка седая прядь после этого появилась. Хоть и страшно, а все равно весело было. А как-то летом они всей семьей в Одессу ездили. Не передать впечатлений!..

«Так вот! В одном селе живем, только по-разному. Дом и сараи им не пришлось строить. Квартиру на станции государственную дали. Огорода нет, скотины — тоже. Вольные люди! Почему в нашей семье по-другому? Впахиваешь беспросветно, и никакой личной жизни», — горько думала я...

А в детском отделении я обратила внимание на первоклассника Юру из близлежащей деревни. Первые дни он выглядел жизнерадостным, а потом загрустил. В палате с ним находился наглый мальчишка лет десяти, который отнимал у маленьких еду и вообще вел себя как хозяин.

Приехали к Юре родители. А хулиган тут как тут, с интересом разглядывает угощения. Юра указал на Генку:

— Вот этот маленьких обижает, скажите начальнику.

А на следующий день я услыхала в коридоре разговор.

— ...Дурак, мой отец убьет твоего, — грозил хулиган.

— Его в тюрьму посадят, — защищался Юра.

— Мой через пять лет выйдет, а у тебя больше не будет отца, — издевался Генка.

Все же перевели Генку в другое крыло корпуса, но Юра продолжал плакать, и я поняла, что теперь он боится потерять отца. Я попыталась объяснить ему, что хулиган нарочно запугивает легковерных малышей, но Юра все равно переживал и день ото дня худел. Вскоре Генка опять начал проведывать малышей, и Юра чувствовал себя совсем беззащитным и несчастным.

Родители заметили, что лечение в больнице не дает результатов, и забрали сына домой. А у меня на сердце осталась печаль. Когда сумеет малыш поверить взрослым? Останется ли у него страх перед наглецами на всю жизнь или он научится защищать себя и других? «Перерастешь все болячки, обиды, спокойнее станешь», — сказала мне как-то учительница. «Все ли?» — думала я, сидя на подоконнике в коридоре больницы.

Слышу шум в приемном отделении. Очень молодая женщина, заливается слезами:

— Девять месяцев ребенку. Умоляла вас положить меня с ним. Не положено! А гробить детей положено? Он упал у вас, теперь вся спина синяя, судороги появились. Привезла с воспалением легких, а забираю калеку!

По коридору бегут две пятилетние девчушки с месячными двойняшками. Головки малышей болтаются, из-под пеленок торчат красные от холода ножки. Девочки с грудничками как с куклами играют. Одному малышу чуть дверью по головке ни попало. Какая-то больная отобрала малюток, посетовала, что не хватает нянечек, и попросила меня отнести детей в родильное отделение. А там, в коридоре стояла очень грустная женщина. Я услышала ее разговор с медсестрой.

— ...Тяжело подняла, чтобы избавиться от бремени. Ни днем, ни ночью от мужа толку нет. Пьет к тому же.

— Разведись, зачем мучаешься? — посоветовала медсестра.

— А ты выглянь в окно. Сын глаз не сводит, висит на нем. Как я могу лишить его отца? Для него он — самый лучший.

Женщина не заплакала, завыла горько и безутешно. Мне стало не по себе от ее откровенности, и я вернулась в свою палату.

Ко мне в палату подселили новую девочку. Она сразу рассказала о себе.

— Мне четырнадцать лет. Родители приехали из города в отпуск, а меня положили к вам в больницу долечивать сотрясение мозга. Я упала в обморок и ударилась головой об асфальт. Соседка-врач помогла добраться до квартиры и вызвала «скорую помощь». Когда в больнице травили тараканов, всех больных отправили во двор на тридцатиградусную жару. Я там опять упала в обморок, а мама увидела через решетчатую ограду и стала возмущаться. Тогда врач выписал меня. Дома опять началась рвота. «Скорая» привозит меня в больницу, а врач не принимает. Детская больница у нас одна на весь город.

Зато окулисты нам хорошие встречались. Брат в шесть лет только две верхние строчки таблицы видел. Так доктор назначила ему очки противоположного знака, и через четыре года Саша имел стопроцентное зрение! А второй доктор маму после травмы лечил. И глаз сохранил, и зрение. Талант! Вообще-то моему старшему брату с самого рождения не везло. Акушерка безответственная попалась, а потом десятки врачей его на ноги пытались ставить. Мама совсем извелась. И вдруг в поликлинике появилась энергичная женщина-врач. Осмотрела десятимесячного Сашу и расписала все проблемы, которые могут возникнуть у него в течение двадцати пяти лет и как с ними бороться. Мама до сих пор добром ее вспоминает и всегда желает здоровья и счастья. Еще брата талантливый уролог Виктор Петрович Солопов лечил.

— Мне бабушка говорила что, сколько бы мы не обижались на врачей, но, когда припечет, все равно к ним бежим, — сказала я.

— Я не обижаюсь на них, просто вспоминаю разные случаи. Я же понимаю, что больница не химчистка, гарантий не дает, — пошутила соседка по койке и рассмеялась. — Ты представляешь, я до сих пор уколов боюсь!

— Зря! Я еще в семь лет поняла, что если трусишь, то волнуешься дважды: когда ждешь плохого события и когда оно приходит. Надо один раз переживать: если неприятность все-таки случится. Уколов в пятую точку многие боятся до тех пор, пока не попробовали вливание в вену. А после уколов в глаз я подставляю свое «мягкое место», как кочан капусты, даже не вздрагиваю. Все познается в сравнении. И степень боли тоже...

Проболтали мы с Соней до позднего вечера. Потом я думала о том, что на больничной койке к жизни начинаешь относиться иначе. Мелочи отметаются, они кажутся никчемными.

Снова наступила ночь. Опять я катаюсь от боли по постели, пытаясь найти удобную позу, чтобы облегчить себе страдания. Лежу в полудреме, прислушиваюсь к своему организму. Ощущаю биение пульса и сильное напряжение в больной почке... Вдруг вижу камешек, падающий в жидкость, находящуюся в полукруглом сосуде и слышу легкий всплеск. Все происходит в полутьме... Я размышляю: «Камень в почке я не могла увидеть, значит, и всплеск мне приснился? Но я не спала! Все-таки это сон или явь?» Утром рассказала врачу о ночном событии. Он рассмеялся:

— Девочка, поверь моему опыту. Невозможно почувствовать падение камня в мочевой пузырь.

Я не обиделась, только спросила:

— За какое время должен выйти камень, если он на самом деле прошел мочеточник?

— В течение суток, — ответил молодой доброжелательный доктор.

— Если завтра утром приду с камнем, поверите мне? — упрямо пробурчала я.

Доктор примирительно кивнул.

В палату пришла расстроенная, сомневающаяся. С трудом взгромоздила тяжелое, как мешок с углем, больное тело на специальный табурет с дыркой... и услышала характерный стук камня о дно ночного горшка. Вскочила совершенно здоровым человеком! Легкость во всем теле поразительная! И только чуточку, совсем чуточку ныла почка. Врач удивленно разглядывал колючий блестящий камень и растерянно бормотал:

— Впервые слышу о такой чувствительности. Феноменально! А может, это из другой области?.. Это не чей-то каприз и не злая воля, а таинственная бездна. Внешние источники раздражения здесь ни при чем. Может, предчувствие, интуиция, новое интересное знание? Непреднамеренное сцепление, стечение странных обстоятельств... Причина в подсознании, оно само делает выводы? Существует непознанная, загадочная сторона нашей жизни?

И засмеялся. Я тоже. От радости, что мучения, наконец-то, закончились, и мне не грозит операция. Весть об удачных «родах» разлетелась по больнице. Все поздравляли меня. И пока медсестра готовила справки на выписку, в фойе больницы женщины рассказывали друг другу странные случаи, происходившие с ними.

Мой врач подошел ко мне и спросил:

— Больше ничего интересного не случалось с тобой?

— Много раз, — бойко ответила я.

— Моя смена закончилась, я могу спокойно послушать тебя. Давай свои истории и наблюдения в мою копилку.

И я начала свой рассказ.

— Остановился у нас на один день знакомый отца по институту и захотел порыбачить. Школьных лошадей в тот день разобрали на хозяйственные работы, и гость согласился поехать на велосипеде. А меня послали с ним провожатой. Ехать по песчаной дороге — не большое удовольствие. Я беспрерывно застревала, но не злилась. Уж очень хорошо было вокруг! Лес отсвечивал березами, рябил осиновыми вырубками, дурманил густым травостоем полян.

— Не увлекайся, короче, — улыбнулся доктор.

— Сделаю коротенькое отступление и расскажу обо всем, ладно? — скорчила я просительную рожицу.

— Так вот, разложили мы ореховые удилища. Ждем. Ну, какая рыба будет ловиться после десяти часов утра? Разве только вертлявая уклейка, да нахальный пескарь окунет поплавок, или прожорливый ерш, распушив веером плавники, потянет за леску. Лещ не шел, и мы убив пару часов стали собираться домой. Мимо проходил пьяненький мужичок и задешево продал нашему гостю рыбину килограмма на четыре. Я взглянула на нее, и у меня закололо, а потом сильно заныло сердце. Боль была необычная: будто сердце глубоко печалилось. Пришлось спешиться. Иду позади дяди. На рыбу смотреть не могу. Она угнетает меня. Я не смогла объяснить гостю свое состояние, только попросила:

— Гадкая рыба, бросьте ее, пожалуйста. У меня плохое предчувствие.

— Не говори глупостей. Не бывает предчувствий. Завела себя да еще на сердце жалуешься! Так мы к обеду опоздаем, — сердился дядя.

Дома матери не оказалось, и отец послал меня на кухню готовить ужин. Я возражала по поводу рыбы. Он настаивал. Как только я коснулась рыбы ножом, сердце мгновенно перестало болеть. Даже тяжести в груди не осталось.

Вдруг в правый глаз легонько кольнула рыбья чешуйка. Я смахнула ее и продолжила работу. После ужина занялась шитьем. Но даже нитку в иголку не смогла вдеть: все расплывалось. Заволновалась. Подошла к зеркалу и ахнула: лицо как подушка.

Ночь не спала. Глаза чесались и болели. Утром еле дождалась приема у врача. Он сказал: «Получишь сто уколов за десять дней. Если не помогут, будем оперировать. Не волнуйся, глаз сохраним». Уколы помогли.

В разговор вступила сухонькая старушка, бывшая учительница.

— Я в Подмосковье у дочки до войны жила. В своей жизни я обычно мыслю логично и действую большей частью рационально. И все же однажды совершила, казалось бы, совершенно абсурдный поступок. А произошло это так. Захожу как-то в магазин, а ноги сами собой ведут к детским коляскам. Почему-то обратила внимание на двухместную. Потом в течение нескольких месяцев стоило зайти в этот магазин, меня, как магнитом, тянуло к этой коляске. Такое положение дела раздражало меня. Я стала избегать посещения универмага. Но однажды мне все-таки пришлось пойти туда за покупками. Снова оказалась в том же отделе. Трижды уходила из магазина и тут же в него возвращалась. Стою около коляски и думаю: «Я же совершенно нормальный человек. Может, судьба подсказывает мне купить ее? На смех поднимут друзья, если узнают!» Но в этот момент мощный импульс решимости толкнул меня к кассе. Покупаю коляску. Отвожу на работу. Проходит полгода. Подбегает ко мне учитель истории и упрашивает помочь найти двухместную коляску очень хорошему человеку из другого города. У него двойня родилась! Я, естественно, продаю. А еще через год пришлось мне решать важную проблему. Ничего не получалось! Как-то поделилась своей заботой с историком. Неожиданно для меня, помог тот самый человек, которому я когда-то продала коляску. И теперь-то решение купить ее не кажется мне таким уж абсурдным. Случаются поступки, в которых мы невольны.

Заговорила женщина, которая, будучи в командировке в редакции нашей местной газеты, сломала ногу.

— На мою долю выпадало немало огорчений. Я привыкла переносить их стоически. С возрастом стала чувствовать, будто кто-то ведет меня по жизни: подсказывает, толкает на какие-то дела. Сначала я предполагала, что это интуиция. Но события случались столь своеобразные, что не укладывались в рамки обыденного понимания. Вот вам маленький пример. Около года я искала хорошего специалиста в интересующей меня области. Познакомилась с рядом людей, но каждый меня чем-то не устраивал. Совсем уж было отчаялась. В это время на улице я обратила внимание на одного молодого человека. Неоднократно, проходя мимо него, я ловила себя на мысли, что хочу поговорить с ним о своих проблемах. Но мой комплекс не позволял этого сделать. Не могла же я сама подойти к незнакомому мужчине и навязать разговор о своих бедах? Как я объясню свое желание познакомиться с ним? После долгих поисков один товарищ пообещал свести меня с необходимым специалистом. И что же? Он привел меня к тому самому молодому человеку, непонятно почему заинтересовавшему меня! Как подобное можно объяснить?

— У вас все какие-то заумные примеры. А я расскажу житейский случай, — сказала женщина с печальным лицом. — Вернулась я однажды из отпуска. Муж в это время находился на работе. Вошла в дом, и у меня сразу возникло ощущение того, что без меня здесь жила чужая женщина. Это чувство преследовало меня ежеминутно, я никак не могла от него избавиться. Рассказала мужу. Он, конечно, только посмеялся. Впрочем, как бы то ни было, постепенно неприятные чувства улеглись, и я забыла об этой странной истории. Она будто начисто пропала из памяти.

Но как-то пришли к нам гости. Я вытащила из шкафа праздничный халат и опять почувствовала, что его надевала чужая женщина. Застегивая пуговицу, обнаружила на ней красно-синюю шерстяную нитку. Такой в нашем доме никогда не было. Когда проводила гостей, предъявила мужу «доказательство». Он сознался, что в командировку на наш маслозавод приезжали две его бывшие однокурсницы по техникуму. Он жил у мамы, а они хозяйничали в нашем доме. А мне не сказал, чтобы лишний раз не волновать.

Я поверила. Только после этого случая со мной стало происходить непонятное. Если муж уезжал в командировку, у меня начинали гореть уши, а с наступлением ночи спазмы сжимали горло и мучила тяжесть в груди. Часам к двум ночи болезнь проходила без лекарств. Я любила мужа и не подозревала о существовании соперницы. У нас была счастливая семья, о какой только можно мечтать. У него был только один недостаток — тщеславие. Не мог устоять перед лестью. Когда хвалили, всегда пыжился от удовольствия, пускался в пространные пустые разглагольствования. В такие минуты мои предостережения не действовали на него. Он злился на меня и позволял недобросовестным людям обводить себя вокруг пальца.

Как-то рассказала о странных ночных ощущениях маме. Она успокоила меня. А позже, когда мы с мужем развелись, созналась, что по моим предчувствиям обо всем догадалась, но ничего не сказала, так как считала, что если муж заботливый, то, не зная об изменах, я проживу счастливо. Теперь вот в плоть и кровь въелись обида и неверие. Тоска грызет, все вкривь и вкось идет.

К моему огорчению, из-за своей доверчивости я оказалась совершенно беспомощной перед ложью, врасплох она захватила, поздно поняла, что дурачил муж меня, всего-навсего инсценировал любовь. Так-то оно так, и у вас может создаться впечатление, будто только благодаря своему бывшему мужу я поняла, что жизнь — не игра в крестики-нолики. Нет, конечно. В остальном я очень практичная женщина. Моя искренняя любовь сделала меня слепой. Теперь я вижу в этом случае злой неотвратимый рок. Судьбу. Почему, собственно говоря, так не считать? Я пришла к этому заключению совершенно естественно, без чьего-либо нажима.

Улыбчивой голубоглазой молодой женщине не терпелось поведать свою историю:

— Была я в положении. Чувствовала себя из-за токсикоза очень плохо. И появилось у меня непреодолимое желание поесть селедки. Но в то время в магазин ее не завезли. Три недели страдала: ложилась и просыпалась со своим «капризом». Какую только соленую рыбу ни покупал для меня муж, — ничего не принимала душа! Мысль о селедке становилась настолько навязчивой, что я ни о чем больше не могла думать. И вот в ночь с пятницы на субботу, как сейчас помню, приснился мне сон, что утром я должна с мужем пойти в магазин купить конфет, а потом обменять их на селедку. Чей-то голос строго сказал при этом: «Поверь и обязательно сходи. Завтрашний день сулит тебе немало радости».

Утром я разбудила мужа пораньше и рассказала свой сон. Он посмеялся и посоветовал сходить одной. Я горячо упрашивала супруга выполнить все, как было во сне. Видя, что от волнения я готова разреветься, он уступил. Обошли весь магазин. Селедка, конечно, за ночь на прилавках не появилась. Муж пошел покупать свои любимые конфеты, а я опять заметалась по магазину. Вдруг вижу у отдела, где продается водка, троих не совсем трезвых, громко спорящих мужчин и почувствовала томительно-желанный запах. Я задрожала, слюна хлынула. Упросил-таки муж продать одну рыбку для больной жены. Съела я тут же кусочек селедки, и мне сразу стало легко-легко, будто и не было мучительных недель. Вы же понимаете, если чего-то страстно желаешь, неотступно думаешь о нем, то когда все же получаешь — это такое счастье!

— Можно мне рассказать? — попросила худенькая белокурая девушка.

— Конечно, — ответил внимательный доктор.

— Приехал к моему жениху отец. Евгений разговаривал с ним резко. Я впервые видела своего друга таким и чувствовала себя неловко. Мне было жалко доброго, усталого человека, что-то теплое возникло к нему в моем сердце. В тот день он сказал сыну: «Не слушай наших женщин, женись». Потом мы провожали его на вокзал. Евгений с отцом шел впереди, а я сзади в нескольких шагах, чтобы не мешать их беседе. Вдруг страшная мысль пронзила мой мозг: «Он скоро умрет. Через год». И по спине прошла судорога. Мне показалось, что жуткие слова внедрились в голову откуда-то извне. Я вздрогнула и остановилась. Смятение охватило меня. Я закрыла лицо руками и забормотала: «Что за наваждение? Господи, отведи беду от хорошего человека». Пока опомнилась, Женя с отцом были далеко. Пришлось догонять. У меня не хватило духу рассказать Евгению о предчувствии. А через год на заводе, где работал мой свекор, произошел несчастный случай. Наверное, я полюбила этого человека, как родного отца, и между нами образовалась какая-то неведомая связь. Я некоторым образом почувствовала его беду, — вздохнула молодая женщина.

— Случаев предчувствий в жизни взрослых я знаю много. Может, ты еще что-нибудь вспомнишь? — попросил меня доктор.

— Пожалуйста, — обрадовалась я. — Прошлой зимой я заболела гриппом и чуть было не умерла. А после этого будто чувствительнее стала. Первый раз заметила за собой странное, когда смотрела фильм на станции о толстом дядьке, который не верил, что жена его любит, и очень переживал. Сижу я в кинотеатре и вроде бы слышу, как сосед сопит и говорит: «И меня такие же мучения ожидают». Я удивилась такой откровенности и оглянулась. Рядом со мной сидел очень полный молодой человек и с волнением смотрел на экран. Я не свожу с него глаз и опять чувствую, как он говорит: «Неужели она меня тоже обманывает?» Он, конечно, молчал, не вслух говорил, а мысленно. Потом на вокзале подобное повторилось с нашей родственницей. Я поняла, что не в командировку, а к другой женщине едет ее муж.

Еще я иногда чувствую очень плохих людей. Есть у нас родственник. Руки у него золотые. Мебель делает лучше той, что в городе продают. Резную. Так вот, решил он купить доски у мужика из соседнего села и приданое дочке сделать. Увидела я продавца, и меня как затрясет, даже истерика началась. Отвела я родственника в сторону и говорю: «Плохой он человек, очень плохой. Ради Бога, откажитесь от затеи». Не послушал он меня. А через пару недель следователь тут как тут. Явился — не запылился. «Краденые, — говорит, — у вас доски». Родственник ему в ответ: «Чем докажете?» Милиционер смеется: «А чем докажешь, что не краденые? Документов никаких нет, значит, могу, что угодно сказать. Да еще в институт к сыну напишу, что отец — вор. Выгонят его». Испугался мастер за сына. Всю мебель выгреб следователь, пустые стены в хате оставил. Облупил его как пасхальное яичко. Родственник потом горько шутил: «Хороший человек, Николай Иванович, мог бы на меня все преступления года повесить». А мне так и не поверил, что я беду предвидела, даже смеялся надо мной. Только бабушка меня защитила. Сказала: «Если с вами подобное не происходит, это совсем не значит, что такого нет в природе».

Чаще всего я предчувствую беду людей, которых люблю или очень уважаю. Навязался к нашему двоюродному племяннику в друзья один молодой человек. Вежливый такой, спокойный. Я как только голос его первый раз услышала, так заколотилась в страхе. А когда увидела его, совсем мне плохо сделалось: в голове колики пошли, ноги подкосились. Положили меня на кровать, а я шепчу: «Не принимайте у себя Максима, иначе быть беде в вашем доме». Сначала они не послушали меня, а когда начались неприятности, поверили. Жестким, хитрым бандитом оказался тот человек.

Еще случай вспомнила! Этим летом сидим мы в клубе с тетей Ниной, кинофильм смотрим. Вдруг во мне буря эмоций поднялась, задыхаться стала. Шепчу тете: «Где ваш муж и дочка сейчас?»

— Муж спит, дочь ушла вдоль речки с приезжим молодым человеком погулять. Сегодня познакомилась, — отвечает та.

— Спасать ее надо! Плохо ей сейчас! — испуганно говорю я.

Сначала она поглядела на меня с величайшим сомнением, потом вместе побежали. Мчимся по берегу, кричим. Вскоре узнали, что сорвали попытку изнасилования. Испугался, гад, убежал! Думал воспользоваться наивностью и беззащитностью деревенской девочки.

Я уже в третьем классе заметила, что моя первая мысль, как правило, оказывается верной. Когда я начинаю сомневаться, не слушаться своего внутреннего голоса, то все у меня идет наперекосяк. Но я редко себе доверяю. Считаю, что взрослые умнее и опытнее.

А еще иногда люди разговаривают с кем-либо, а представляют, что сами с собой беседуют. Только нет в этом ничего сверхъестественного, как думают некоторые. Сидела я с одним парнем около магазина, ожидала, когда товар разгрузят. Так он мне такое рассказал, что у меня волосы дыбом поднялись. Потом он будто очнулся, понял, что вслух мыслил, и испугался. «Ты, — говорит, — на меня так подействовала, что я лишнего наболтал». Я ему: «Тебе давно хотелось кому-нибудь довериться, а я случайно рядом оказалась. Не бойся. Я — могила». Я его понимала. Со мною такое иногда случалось от одиночества. И я тоже не сразу замечала, что мысли озвучиваю. Потом это прошло, когда я стала больше общаться с детьми и проще смотреть на жизнь.

А один раз пришло в мою семью письмо из города с каким-то приглашением. Гляжу я на этот конверт, и кажется мне, будто черная туча надвигается на комнату. Потемнело все вокруг. Положила я руку на письмо, и мое настроение сразу испортилось. Тяжесть в груди почувствовала. Плечи будто мешок с зерном к земле прижимает. Плохо мне, а почему — не пойму. Говорю родителям: «Или вам не надо ехать в город, или человека, написавшего это письмо, ждет что-то очень плохое». Не поехали родители в город. А позже узнали, что сняли их знакомого с очень высокой должности.

И по мелочам со мной постоянно фокусы случаются. Вот иду я и вдруг думаю, что сейчас встречу Ивана Ивановича. Проходит минут пять, — и он меня окликает. Или собираюсь на станцию, а мысль мелькает: «Напрасно иду». Но мать заставляет. Потом оказывается, что я была права.

— В этих примерах нет ничего особенного. Это объяснимо. Ты просто запоминаешь, когда бываешь права, и не помнишь, если ошибалась, — возразил доктор.

— Ну, вот и вы не верите! Хотя здесь вы, наверное, правы. А как вы вот этот случай оцените? Весной это произошло. Помню: день тот с утра не заладился. Отчего-то возникла мысль, что сегодня упаду и сильно расшибусь. Ну, думаю, глупость какая-то в голову лезет. Правда, некоторое время неприятный осадок в душе оставался, и на первых порах я ходила осторожно. Потом в суете забыла об этом. А вечером помчалась во весь опор за теленком, оступилась, потом запнулась о камень и прежде чем успела опомниться, со всего маху рухнула на землю и рассекла бровь и щеку. Голова гудит, колени горят. Все лицо в крови. Глупейшим образом все произошло, не по-людски. Каждый день там пробегала, и ничего, без последствий!.. В общем, на негнущихся ногах с дурацкой улыбкой на губах заявилась домой. Не удалось прошмыгнуть незамеченной. Начались стенания, замечания. Мать успела высказать мне немало разнообразных прописных истин: околачиваюсь, где не надо, того и гляди, крышу сворочу, вечно путаюсь под ногами, следует помнить, если снова угораздит... Ну и все в таком же духе. Бабушку перепугала. Я глазами преданной раненой собаки гляжу на нее и успокаиваю: «Не больно. Все на мази!» ...От отца мужественно восприняла очередную колкость о новом способе передвижения на бровях, о моем «накоротке со смертью», об отсутствии дистанции между мной и запредельным миром. Проехался он еще насчет того, что проклевывается у меня новый талант по «расшибанию» собственной головы. Пришлось потерпеть. Ни к чему мне в такой ситуации горячность. Наверное, в нем сострадания не хватает для меня и поэтому он всегда пользуется бесспорным неотъемлемым, с его точки зрения, правом измываться на до мной. (Я, правда, об этом вслух не стала говорить. Только подумала.) ...В общем, весь наш дом — кверху дном! Брат йод, бинты ищет. Согласилась на «экзекуцию» с большой неохотой, только чтобы бабушку успокоить. Не успела глазом моргнуть, она меня привела в порядок, не осуждая, не ругая... Вот он, глубокий след в виде дуги около глаза. И все почему? Не послушалась внутреннего голоса. Ведь могла бы избежать неприятности! — горячо отстаивала я свою позицию.

— Все это так, и если правда, что ты рассказала, то это очень интересно.

— Обижаете. Не имею привычки врать, — сухо, но весьма не любезно отреагировала я на слова доктора и отвернулась.

— Не сердись, присказка у меня такая: «если это правда». Верю тебе. Мой отец благодаря предчувствию живым остался в войну. Он партизанил в наших лесах. Однажды почувствовал, что не надо ему в село идти. Сердце странно заныло, словно предупреждало о беде... И я перед поступлением в медицинский институт дважды видел один и тот же сон, в подробностях представивший мою жизнь на ближайшие десять лет. Все взлеты и падения, и лицо моей, тогда еще не знакомой, жены... Но не у всех, только у некоторых очень чувствительных людей возникает способность улавливать импульсы внешней угрозы, чувствовать подсказки судьбы. У них во внутренних зеркалах души отражается иное, неведомое нам. Я исключаю присутствие таинственных сил. Это не чудо или что-то сверхъестественное, а обыденное свойство их психики, особая работа мозга, непознанная и поэтому противоречивая, не укладывающаяся в рамки уже известного, привычного. Многие сочтут ваши рассказы за фантазию или ложь, потому что мистический страх перед таинственным, ускользающим из-под власти разума часто порождает всевозможные легенды и небылицы.

Но я не могу отречься от того, что чувствую. Конечно, я материалист, но это только одна грань моих воззрений, моего бытия. А сколько их еще, мною не осознаваемых? Человек, возможно, непознаваем как мир, вернее очень, очень медленно познаваем...

Заострять внимание на подобных историях не стоит, но прислушиваться к своему организму надо, — сказал доктор задумчиво и благодарно коснулся моего лба жесткой щетиной своей щеки.

Вошла медсестра и подала мне документы на выписку. Я попрощалась со всеми и помчалась домой.

НА УРОКЕ У ДРУГА

У матери еще два урока, и я заглянула в детдом к Леше Воржеву. Его учительница литературы увидела меня, похлопала по плечу и сказала:

— Я тебя знаю. Ты дочка Клары Ильиничны. Русский сейчас у Алеши. Хочешь посидеть на уроке?

Я удивилась предложению, но сразу согласилась. Очень уж хвалил Леша Лидию Ивановну!

Зашли в класс. Я села на заднюю парту. Дежурная девочка заканчивала мыть пол шваброй.

— Зоя, тебя не затруднит найти мои очки на столе, — обратилась к ней учительница.

— Вот они. Возьмите, пожалуйста.

— Спасибо. Я бы тебя не побеспокоила, но не вижу их среди бумаг. Оправа светлая.

Девочка вышла. Я удивленно посмотрела на учительницу:

— Вы очень вежливо разговаривали с ней.

— Как мы с ними, так и они с нами. Ребенка надо уважать даже больше, чем взрослого, — объяснила Лидия Ивановна.

Прозвенел звонок. Шумной гурьбой ворвались в класс дети, но, увидев учительницу, тихо разошлись по местам.

— В начале урока пару минут для настроя. Ребята, подойдите, пожалуйста, к окну. Видите, какое сегодня небо? — спросила учительница.

— Облака как горы снега в парке.

— А солнце как зеркало.

— Снег сказочный. Искрится. Смеется. Радуется.

— Он дарит нам радость зимой, а то ведь зеленого наряда нет.

— Ветра нет. Веточки не качаются. Застыли в ожидании.

— На ветках елок красивый снежный узор. Они как из волшебного царства!

— А на столбиках ограды — шапки пушистые, — все это говорили школьники.

Они наперебой торопились красиво сказать об увиденном в парке. Глаза светились, на лицах восторг.

— Ребята, люблю Сент-Экзюпери! Помните его слова: «Не привыкайте к чудесам! Дивитесь им, дивитесь!» Не привыкайте к красоте, замечайте ее, впускайте в свои души. Все. По местам! — весело командует Лидия Ивановна. — Сегодня будем изучать омонимы. Когда я произношу слово «лук», что вы видите перед глазами?

— Зеленый лук на грядке.

— Головку фиолетового лука. Моя бабушка его выращивала, когда я была маленькой. Она говорила, что этот лук самый вкусный.

— Лук со стрелами, — вдруг выпалил мальчик с первой парты.

Он ерзал от нетерпения и всевозможными движениями изображал умение стрелять из лука. Учительница не поругала его, а, наоборот, приветливо и одобрительно улыбнулась и направилась к ребятам на задней парте. Они шушукались, обсуждая тему: «Противный вареный лук в супе».

— Предложи мне, пожалуйста, новое слово, имеющее разные смысловые значения, — попросила Лидия Ивановна у одного из них.

— Батарея, — неуверенно сказал мальчик.

— Молодец! — воскликнула Лидия Ивановна.

Ребята весело занялись разбором интересного слова. «А мы на русском все пишем да пишем упражнения из учебника», — подумала я.

Пока ребята обсуждали тему, учительница успела поставить много отметок. Некоторым по две и по три: за сообразительность, за быстроту мышления, за оригинальный, точный и веселый ответ. Потом все писали сочинение-миниатюру на тему: «Описание животного». В конце урока Лидия Ивановна прочитала одно вслух.

«Мой папа любит животных. У него было две лошади. Мы с папой ухаживали за ними. У одной был длинный нос, и она любила встряхивать черной гривой и прижиматься ко мне теплым боком. Глаза у нее добрые, покорные. Когда я подходил к ней, она мягкими длинными губами брала из моих рук свежую траву. Мы с папой часто ездили в ночное».

В классе стояла задумчивая тишина. Я знала, что у мальчика нет родителей, и понимала, что о чем бы он ни писал, для него главное — «мы с папой». Сердце сжалось — мне это до боли знакомо.

— Очень приятно, что сегодня в тридцати словах у тебя только пятнадцать ошибок. Помнишь, в прошлом сочинении ты сделал шестьдесят. А у тебя, Галя, сегодня только пять ошибок. Молодец! К седьмому классу вы все будете писать грамотно, — ободряюще сказала учительница.

Прозвенел звонок с урока. Ребята загремели партами.

— Я разве позволяла покинуть класс? Вот теперь можно, — улыбнулась Лидия Ивановна.

— Галь, дай линейку! — через весь класс кричит знакомый мне мальчик.

— Вадик, а если ты так скажешь: «Галя, тебя не затруднит подать мне линейку?» Или иначе: «Не можешь ли ты дать мне линейку?» Или совсем просто обратись к девочке, вспомнив так необходимое всем нам слово «пожалуйста». Это не словесное «барокко», а элементарная культура речи, — мягко пояснила Лидия Ивановна.

Пока Леша бегал в раздевалку за одеждой, я спросила учительницу:

— Вам приходилось всем ставить за сочинения двойки?

— Нет. Когда проверяю работы, я представляю мир ученика, смотрю на жизнь его глазами, даже читаю текст его голосом и темпом. Я знаю, где и почему он ошибается. Домашние дети более самоуверенны, и учителя часто воспринимают как ментора.

Детдомовских детей надо глубоко чувствовать. Они скорее откликаются на понимание, больше ценят добро. Их мир ограничен детдомом, поэтому им в большей степени важен контакт с учителем. Ты слышала, как Дима на уроке сказал: «Ма! А у вас сегодня такая же кофта, какая была у нашей любимой дошкольной воспитательницы». Он так вдохновенно перенесся в теплый мир дошкольного детства, что не заметил даже, что назвал меня мамой. Такое часто случается, особенно когда им хорошо.

Детская душа помнит, оценивает, проводит параллели. Мир детей в таких учреждениях должен быть единым и взаимопроникающим с миром учителя. Не с любым классом сразу все получается. Если аккорд настроя выбран удачно, хорошо прозвучал, то и три урока пролетят незаметно. Не со всяким учеником можно быстро найти контакт. Некоторым нужен восторг и в быту и в учебе. У нас это называется «впадать в прелесть». Я слежу, чтобы у них не появилась гордыня, чтобы ученики не переходили грань самооценки. Самолюбование опасно. Самоуважение у них надо развивать. В основном у этих детей заниженная самооценка. Я откровенно говорю с детьми о сложностях их характеров.

Откликаются ребятки на все хорошее, есть в них желание познавать, но багаж знаний маленький. Я часто напоминаю им, что здесь вы одна семья. Главное для вас — откровенность, честность, уважение. У всех людей трудностей в жизни хватает. Ваши — там остались. Здесь вам лучше. Очень многое зависит от вас самих. Они верят мне.

— А как вы думаете, из них отцы и матери настоящие получатся?

— Получатся, если их поймут. Они не избалованы вниманием. Ценят хорошее. Недавно зашел на урок мой бывший выпускник и говорит ребятишкам: «Слушайте Лидию Ивановну и всех учителей. В училище с вами так нянчиться не будут».

Леша уже оделся и стоял в стороне. Он не хотел мешать нашему разговору. Лидия Ивановна увидела его и сказала мне:

— До свидания. Ты все поняла из нашего разговора?

Я кивнула.

— Понравилась тебе наша Лидия Ивановна? — спросил Леша настороженно, как только мы закрыли дверь кабинета.

— Мне бы такую учительницу русского языка. Легко урок ведет, умные, интересные вопросы задает. Я не люблю правила по русскому зубрить, а после ее урока вышла радостная, оттого что новую тему про омонимы-антонимы узнала. Будто не правило учила, а задачку решала с моей любимой учительницей математики! — ответила я возбужденно.

К нам подбежала Катя.

— Ой! Что это у тебя? — спросила она меня.

— Бинокль настоящий. Военный, морской. Я Леше принесла.

— Насовсем?

— Нет, на неделю брат дал. Только гвозди им не забивайте, — пошутила я.

— Знаем. Стекла нельзя руками трогать.

— Катя, а тебе я книжку принесла. Пойдет?

— Конечно. Я когда рассержусь, только чтением успокаиваюсь.

— Леша, а ты чем? — спросила я тихо.

— Сижу один, сожмусь и терплю.

— Ты сильный! — похвалила я друга.

— Стараюсь. У меня троек уже нет. В военное училище хочу поступать.

Я обратила внимание на то, что ни Леша, ни Катя, как и я, не умеют бурно выражать радость. Внутри ее держат.

И все же она есть в них благодаря стараниям Лидии Ивановны!

ДУША УЧИТСЯ ЖИТЬ

Иду мимо детского дома.

— Здравствуйте! — еще издали приветливо кричу я Лидии Ивановне. — Какие еще интересные сочинения написали ваши ученики?

Она тут же откликнулась:

— Вчера я задала ребятам вопрос: «Чем отличается молодой человек от старого?» Получила много неожиданных ответов типа: «Мама красит губы, а бабушка — нет». «У папы есть деньги, а у дедушки — нет».

А недавно меня потрясло сочинение про скворечник одного пятиклассника. Учится плохо. И вдруг — такое! Пишет: «Два друга делали скворечник. На улице было холодно. Дул сильный ветер. Один мальчик заболел гриппом и умер. Но его душа всегда останется с птицами». Очень поразил. Наконец раскрылся, как первая весенняя фиалка. Понимаешь: крик детского горя должен быть услышан и понят. Только тогда ребенку можно помочь. Если есть время, заходи, почитай сочинения Лады. Художественная натура.

Открываю первую страницу. «Море — это колыбель, которая ласково баюкает наши мечты. Я думаю, что люди, живущие на берегах рек и морей, добрее и счастливее... Лежу у моря. Закат нежно колеблется. Небо заливается кровавым цветом. Мутные облака полосами закрывают вечернее солнце. Потухают золотые краски дня. Песни вожатого кажутся мне одной мелодией. Тонкий писк комара проникает в мои мысли и разрушает светлые мечты».

«Рассвет — глоток утренней зари, подарок природы. Ослепительно сверкают золотые струи «слепого дождя». Девушка на берегу подняла руки и будто летит. Она их для настроения приподняла. Дождь закончился. Улыбается солнце в лужах. Я сижу на берегу и слышу, о чем говорит тополь с ветром и почему плачут березы. Спящие — проснитесь, зрячие — увидьте, сильные — защитите самую дорогую в мире ценность — природу! Ей не хватает нежной, заботливой любви человека...»

— Ну, как? — спросила учительница заинтересованно.

— Лада в чем-то похожа на меня.

— Вся в чувства уходит. Посмотри, какие слова употребляет! «Туман зашторил горизонт»; «радужное настроение»; «золотая проседь берез»; «душа упивается земной благодатью, в тишине ее пристанище»; «вот так метаморфоза! впечатляет!» А вот практицизма пока нет в ней. Жалко вторгаться в ее душу, но к реальной жизни все равно надо готовить. Только осторожно, а то рожки сразу выставит. Важно не считать детей глупее и грубее, чем они есть на самом деле.

— Знаешь, я была совсем молодым педагогом, когда увидела, как один воспитатель стегал лозиной мальчика лет тринадцати. Получив, я думаю, заслуженное наказание, мальчик вдруг повернулся и сказал тихо, с укором: «А вы попробуйте не бить, по-человечески объясните. Может, лучше получится?» Бить всякий сможет. Кто бы понял... — вздохнула Лидия Ивановна.

— Вчера видела, как Бориска хамил воспитательнице... — начала рассказывать я.

— Не ей он грубил, а своей неудачной судьбе. Он вымещал на воспитателе свою обиду, — объяснила Лидия Ивановна. — Внешнее поведение детей — это их реакция на окружающих в зависимости от внутреннего стержня каждого. Борю чуть-чуть задели, а он ответил в десять раз злее. И совсем не потому, что жестокий. Протест свой выражал. Видно, долго копились в нем отрицательные эмоции. Малейший толчок раздражения — и они выплеснулись. Детдомовский ребенок — постоянно натянутая струна. Эти дети как цветы в заброшенном саду. Их топчут, мало оберегают, не всегда понимают... Да если еще по нежной душе ножом... Плоть срастается, а раны души — нет.

— Вы об их живых родителях?

— О них, — вздохнула учительница.

Мы немного помолчали.

— Ты знаешь, — вдруг улыбнулась Лидия Ивановна, — я добилась у директора разрешения, чтобы педагоги тумбочки у детей не проверяли.

— Почему?

— Для сохранения личности. У любого ребенка должен быть свой уголок, свое местечко, где он отдыхает душой и чувствует себя совершенным. У него должна быть своя, особенная, понятная только ему игрушка, свой маленький секрет, свое заколдованное царство, в которое только он сам может впустить взрослых. Ребенок понимает, что он не совершенен, тем более, что мы об этом часто напоминаем, поэтому иногда надо отводить ему время и место, где он может чувствовать себя значимым. Допустим, пусть громко включит радио и слушает то, что ему нравится, пусть танцует, вскидывая ноги выше головы. Ребенок обязательно должен реализовываться. Участвовать в праздниках, шить, мастерить. Не соревноваться, не утверждаться, а реализовываться, поняла?

Каждый ребенок может найти себе дело, в котором он будет чувствовать себя комфортно. Мы должны учитывать интересы детей. А самоутверждение — только лишний повод для драк. Важно научить ребят трудиться с радостью. Кого можно воспитать на запретах, при отсутствии ласки, да еще с «этикеткой» — дебил?

Я некоторое время работала в райкоме. Детским сектором заведовала. Запомнился мне двухлетний мальчик в доме ребенка. Абсолютно неконтактный. Взрослых увидит, — спрячется под шкаф и плачет. Будто щенок. Удалось мне его выманить, на колени посадить. И вдруг он прижался ко мне! Сердце кровью облилось. Два года я его мать искала. Нашла. Она мучилась без сына и в то же время не решалась забрать его. Потом благодарила. Вы, говорит, послужили толчком, я поверила в свои силы. Малыш за короткое время изменился, развиваться стал.

Мои родители были очень строгими. Бывало плачу, а они не берут на руки, ласкового слова не скажут. Я, будучи взрослой, сказала об этом маме, так она теперь с моей дочкой другая. Всю свою нерастраченную любовь ей отдает. У детдомовских детей развитие тормозится из-за отсутствия ласки. Они как цветы: без солнца плохо растут. Много ли богатства в детстве у нашего поколения было? А любовь была!

И взрослый вянет без любви. Мой знакомый как-то поделился: «Как похвалят меня, — я расцветаю. И тогда все у меня ладится, кажется, горы могу свернуть». Я считаю, что если в жизни у человека не было любви, значит, не жил он, а существовал. Один мальчик из моего девятого класса написал в сочинении: «Счастье — это когда тебе кажется, что тебя любят и ты всех любишь». Чувствуешь разницу? — спросила Лидия Ивановна и внимательно посмотрела на меня.

— Чувствую, — ответила я уверенно. — Сразу видно, что это слова детдомовца.

Учительница улыбнулась.

— Представляешь, что пятиклассница мне недавно сказала на перемене?! «Вам трудно живется, потому что вы правильная». Все ребятишки видят, все подмечают! Не надо бояться, что дети не поймут нас. Я разговариваю с ними как с взрослыми. Если сразу не осмыслят мои слова, все равно они где-то в подкорке отложатся и потом осознаются ими. Не с криком, с добром, с любовью к ним надо, тогда они легче воспримут любую информацию.

Я постоянно вызываю детей на разговор. «Думайте, отвечайте, — настаиваю я. — Чтобы состоялся диалог, необходима обратная связь. Она всем нам нужна».

— Не слишком ли взрослым языком вы с ними разговариваете? — удивилась я.

— Раз мы хотим растить детей умными, то и беседы должны вести с ними на должном уровне. Вспомни себя в 9–10 лет. Разве тебе нравились примитивные, простенькие речи?

— Я радовалась добрым людям, а восхищалась умными и эрудированными. Зачарованно смотрела на них и во все уши слушала! — воскликнула я.

— Вот и мой внучек такой же. Каждое слово ловит. Зачем же обеднять итак обездоленных ребятишек?

— А вы знаете, почему дети часто молчат? — спросила я учительницу и тут же ответила сама: «Потому что не доверяют взрослым. Их обижает ложь, пренебрежение. Не всякий взрослый может преодолеть себя и сознаться, что был не прав».

— А ты взрослых быстро прощаешь?

— Я быстро обижаюсь и быстро прощаю, когда понимаю причину. И если виновата, сразу сознаюсь. Бабушка говорит, что у меня легкий характер. Одно плохо: я грустный человек и невольно всюду замечаю плохое, поэтому считаю жизнь невеселой. Бабушка шутит надо мной: «Когда человек лежит в больнице, ему кажется, что все люди на земле больные». А на бабушку я вообще никогда не обижаюсь.

— Детдомовские дети видят жизнь через призму своих бед, как через черное стекло. Они часто тонут в своих обидах и в жалости к себе. Я учу их меньше ныть, меньше копаться в себе, объясняю, что никто веселить их не будет. Приучаю участвовать во всех мероприятиях и самим делать свою жизнь интересной.

— Без вас, наверное, в детдоме ни одного хорошего дела не происходит?! — воскликнула я.

— Ну что ты! Я больше о душе детей радею, об умственном и культурном развитии. Всего мне не охватить. В хорошем коллективе педагогов — наша сила. Один раз меня пригласили работать в очень престижную школу. И двух недель не выдержала. Вернулась к своим детям. Невыносимо чувствовать, что не полностью отдаешь себя. Здесь, в детдоме моя душа. Здесь я нужнее.

Одно меня беспокоит: мало дети читают. Они не достигли того возраста, чтобы понять, что при этом теряют. А если не будут читать, то никогда не поймут и не смогут самосовершенствоваться. А значит, будут деградировать. Важно пробудить в ребенке хорошее, а потом оно разовьется, — объяснила учительница.

— Это уж точно! — подтвердила я мысль учительницы. — В первом классе на уроке пения во мне проснулась любовь к музыке. И теперь я с удовольствием слушаю настоящую музыку, а не ля-ля.

— Ученика своего вспомнила, Колю, — вдруг как-то особенно мягко сказала Лидия Ивановна. — И школа, и природа заложили в нем много хорошего. Вышел из интерната. Жизнь придавила своей реальностью. Сначала курить, потом пить начал. Первое воровство. Тюрьма. Обычная цепочка. Но ведь сумел пробить головой коросту, разломал корку! А началось мучительное «выползание» из грязи оттого, что читать любил. Как-то попала ему в руки религиозная книжка философского содержания. Задумался он, о своей жизни размышлять стал. Твердо решил завязать с водкой. Ох, как трудно ему было отрываться от прежних «прелестей»! Книги помогли. Увидел в них другой мир: чистый, благородный. И преобразился! Даже внешне Коля стал лучше.

Потом с женой повезло. Понимает его. Ох, и досталось ей от родителей: «Судимого, алкоголика в дом привела!» Дружки его по тюрьме до сих пор заходят. Спрашиваю у жены Вали: «Не боишься, что свернет с дороги?» «Нет, — говорит, — верю ему». Двое детей у них теперь. Смотрю — захаживать стал к нему один из «бывших». Весь в татуировке. Глянуть страшно. Немного пожил у них, потом Коля его в монастырь отправил. Целых три дня там его друг выдержал. Месяца через два опять Коля его туда повез. Уже неделю там живет. Приобщается. Надеюсь, Николай вернет его к нормальной жизни. Не зря говорят: «Книга — твой лучший друг и советчик».

— А почему детдомовцам труднее выходить во взрослую жизнь? — озабоченно спросила я.

— Стойкость у брошенных детей не вырабатывается. Отсутствует воля к жизни, ответственность за свое поведение.

— Отчего так? — озадаченно и взволнованно произнесла я.

— В их жизни нет места сказке. Только фантазии в голове и те подчас пустые. Безнаказанность взрослых делает их безразличными к жизни. Чувствуют себя несправедливо обиженными. У них обостренное восприятие действительности. Но, вместо того чтобы бороться, добиваться намеченной цели, стонут, считают, что все им обязаны. Мешают глупые, вредные ранние связи девочек с мужчинами. Не всех удается уберечь. Желание новых, взрослых ощущений плохо влияет на умственные способности, вызывает нарушение психики и, как следствие, ведет к неудачной жизни, — таков был исчерпывающий ответ педагога.

Еще у меня есть интересный ученик. Гена из пятого «А». Умница, но нервы слабенькие. Сам понимает, что владеть собой не может. Успокоительные таблетки пьет старательно. Врач выписала, — раздумчиво начала рассказ Лидия Ивановна.

— Зачем таблетки! — заволновалась я. — Они подавляют ребенка и мозги притупляют. Знаете, какая я нервная была? Истерики часто нападали. Бабушка меня вылечила. Чуть я начинаю заводиться, она меня ласково так просит водички ведер сорок на огород отнести или торфу, угля, дров наколоть.

Я приметила: чем больше «разойдусь», тем больше надо работать, чтобы успокоиться. Только к шестому классу поняла, что бабушка таким образом из меня человека делала. Благодарна я ей, как никому другому. Не представляю, как вы без постоянной физической работы детдомовцев воспитываете? Им бы в колхозе работать с нами. Они же эгоистами у вас растут.

Конечно, хотелось бы, чтобы работа была интересной. Но я понимаю, что в деревне такую пока найти невозможно. Радостей у ваших ребят мало, зато есть много времени скулить. Они только себя жалеют. А мне и брата жаль, и мать. Я когда о них думаю, то про себя забываю. Бабушку особенно люблю. Я все бы отдала, чтобы она выздоровела. Вот мой друг, Леша Воржев, тоже заводной. Его постоянно ругают. А проще и полезней дать ему возможность поработать в полную силу, — решительно и напористо высказала я свое мнение.

— Леша серьезный мальчик. Он сумеет справиться со своим характером, — успокоила меня учительница.

— Мне кажется, что ваши ученики больше задумываются над жизнью, хотя мало в ней понимают. У моих одноклассников куда более легкое отношение к происходящему вокруг, — предположила я.

— Естественно! Когда у ребенка в семье все хорошо, он живет счастливой детской жизнью. Его мало волнуют взрослые проблемы. А мои ученики часто не находят выхода из тоски и обид. Мы стараемся им помочь. Но это такой тонкий, кропотливый и не всегда благодарный труд! Представляешь, привозят к нам ребенка лет десяти, познавшего все темные стороны жизни, а нам надо сделать из него лучезарного оптимиста, преданного товарища, честного труженика и просто доброго человека! — тяжело вздохнула Лидия Ивановна. — Очень важно чаще разговаривать с детьми, как со взрослыми, но доверительно. Надо приучать подростков размышлять, анализировать, думать о будущем, о своем месте в жизни, о путях достижения намеченной цели.

— Понимаю ваши проблемы. А можно вас о личном спросить?

— Любопытно как! О чем же? — оживилась учительница.

— Правда, что вы с парашютом прыгаете?

— Ах, вот ты о чем? Правда. Когда с младых ногтей всего себя отдаешь работе, к старости устаешь, выхолащиваешься. Для учителя на работе не время проходит, а жизнь. Не годами, здоровьем учитель воспитывает детей. Поэтому иногда уединения хочется, а иногда вот такого, особенного. Душе свобода требуется, пространство, свежий ветер, встряска, обновление. Работу свою люблю, но она ежедневна. После прыжка чувствую, будто заново родилась. Сил прибавляется, застоя в крови нет. Вновь появляется желание работать ярко.

— Лидия Ивановна, а восьмилетнего «форточника», о котором писали в местной газете, можно спасти?

— Ой, как трудно! Первая беда состоит в том, что на его пути встретился хитрый вор. Тот догадался, что у ребенка нет возможности поплакать на плече у взрослого, способного защитить его от отчима, когда услышал, как мальчик рассказывал свои обиды придуманному, фантастическому другу. Он понял, что ребенок мечтает о сильном, добром человеке. И теперь за любовь этого жестокого корыстного человека мальчик готов на все, даже свою отдать жизнь. Он верит каждому его слову. А вторая беда в том, что вор успел приучить ребенка к богатой легкой жизни, к порочной романтике. Мальчик чувствует себя сильным, смелым, героем! Его пионерской работой не увлечешь, ему теперь сильные ощущения подавай!

— Почему вы со мною так долго беседуете, время свое личное тратите? Я же не ваша ученица.

— Мне кажется, что в будущем из тебя должен получиться неплохой педагог. А в моем возрасте давно пора опыт передавать, — улыбнулась Лидия Ивановна. — Тебе не пора домой? Мама, наверное, уже волнуется?

— До свидания. Спасибо! — поблагодарила я учительницу.

Мне не хотелось расставаться с человеком, который так хорошо понимает нас, детдомовских!

ПРЕЗРЕНИЕ

Сижу на уроке химии. Бледный рассвет. Серая туча источает скудные слезы. А вчера радовал свежевыпавший снег. На улице было тихо, чисто, бело, как на зимнем кладбище.

Вяло размышляю. Мысленно с тобой, Витек, разговариваю: «Не любим мы учительницу химии — скучную, безразличную тетку с вечно кислым, изнуренным выражением бледного, сильно наштукатуренного лица, крашеными белыми волосами, тусклыми водянистыми глазами и тонким надтреснутым голосом. Она носит блеклую одежду, обтягивающую ее тощую сутулую фигуру. Неудачно она корректирует свою увядающую «красоту». Кличка «Селитра» очень подходит к ней.

Ася Петровна ведет уроки нудным, монотонным голосом. Не объясняет новый материал, а неинтересно пересказывает учебник. Самое большее, на что она способна, так это пересказать учебник. Я быстро теряю нить ее рассуждений. Обычно после любого учителя я могу, чуть ли не слово в слово, повторить текст. Но от «Селитры» в голове ничего не задерживается. Манера опроса у нее тоже странная: «Расскажи пятый абзац. Садись». Ни повторений, ни задач, ни интересных применений. И контрольных по пальцам можно пересчитать, не то что по математике.

Первое время я в силу привычки старательно учила заданный материал, а потом стала класть химию в самый низ стопки учебников, потому что совершенно равнодушна к ней. А теперь и вообще на перемене пробегаю параграф глазами — и готово! На «пять» отвечу. А спроси, что было пару уроков назад — по нулям.

Я не чувствую удовольствия, получая отличные отметки, потому что они не стоят мне труда. Совесть сначала часто терзала. Не самолюбие и гордыня заглушили ее голос — просто привыкла. А успокаивала себя тем, что химия не имеет преимуществ перед другими предметами, ее не надо будет сдавать в институте на вступительных экзаменах.

Даже троечники возмущались: «Противно на ее уроках сидеть, лучше сбежать да погулять от души. Все какая-то польза».

Ася Петровна часто опаздывает, но и тогда идет на урок, не торопясь, опустив голову вниз, будто ее, как теленка с луга, насильно тащат на веревке. Наверное, не нравится ей работать в школе. Ее пустой взгляд — всегда мимо нас, медленные, вялые движения указывают на полное пренебрежение и безразличие к ученикам.

— Покажите нам какие-нибудь опыты, — просим мы.

— Читайте учебник, — сонно отвечает учительница.

Больше мы про них не заикались.

Как-то она опять опоздала. Мы весело резвились за закрытой дверью, чтобы не мешать соседним классам, а «сторож», стоя «на атасе», через окошко над дверью следил за появлением неприятеля. Видит: бредет, ковыляет неспешно наша «любимица». Невыносимое разочарование!

— «Селитра» идет! — услышали мы настороженный возглас, вмиг разбежались по местам и замерли.

Видно, часовой в азарте слишком громко выкрикнул сигнал опасности, и учительница услышала его. Вошла, как всегда, угрюмая суровая и неприветливая. Скривив тонкие бледные губы, зло усмехнулась:

— Этикетку повесили. Ну-ну. И то сказать, не дураки.

И, будто ничего не случилось, начала урок. В первый момент я устыдилась нашего поведения. Жалко оскорбленной старухи. Но противный голос быстро вывел меня из состояния раскаяния. Я тогда еще подумала: «Увижу ли когда-нибудь на ее лице улыбку? Отчего она всегда такая смурная? Есть муж, маленькая дочка — ее копия... Так она не старая?! Я бы меньше пятидесяти ей ни за что не дала».

Один раз вместо Аси Петровны занятие у нас проводила молодая учительница Набойченко Валентина Григорьевна. Она удивилась, что даже отличники не знают формулы воды, и попросила нас для начала запомнить шутливый стих: «Сапоги наши худые: пропускают аш два о...», а потом принялась объяснять, что такое валентность. За один урок вся неорганическая химия предстала передо мной удивительно красивой, простой и интересной наукой. Я вдруг поняла, что без знания валентности, многое и в физике для меня было бы недосягаемым. Я поблагодарила судьбу за то, что она предоставила мне возможность сравнить двух учителей и осознать необходимость изучения химии.

Собственно, это был не первый опыт. Александра Андреевна, учительница литературы в параллельном классе, заменяя Ивана Стефановича, с таким восторгом читала нам наизусть Маяковского, Есенина и Блока, что с тех пор я обратила внимание на ироничную, не очень любимую в педагогическом коллективе, если мягко сказать, «Алексашу».

Она как небо от земли отличалась от Ивана Стефановича. И к нашим сочинениям отнеслась иначе: хвалила как раз те моменты, за которые наш учитель ругал. И прозу читала удивительно просто, без всякого пафоса, совершенно естественно, а горло сжимало, слезы накатывали. С нею я впервые поняла, как составлять план и что такое стержень сочинения. А как-то учительница произнесла интересный монолог. Мы рты позабыли закрыть! «...В литературе человек ищет утешения. А для многих писателей на первом месте стоит языковая составляющая, владение словом, нахождение новых смыслов, стремление выдавать читателям отфильтрованную, сжатую информацию. Есть произведения, которые «меняют состав крови» человека, воспитывают. У каждого писателя своя ниша. Но главный признак ценности литературного сочинения — срок его годности для будущих поколений. Одни гениальные авторы и их герои остаются на века, потому что затрагивают такие вечные темы, как добро и зло, ненависть и любовь, другие служат только своему времени, но они тоже нужны, если талантливые...»

Еще говорила о том, что читателю не автор важен, а его герои и что они часто не совпадают. Вот чего бы не подумала! А в конце последнего урока Александра Андреевна сказала: «Ваши мечты не должны разбиваться о скалу безразличия бездушных людей. Все в ваших руках. Мало иметь способности к каким-то наукам. Надо в себе развивать бойцовские качества: сметку, напористость, упорство, умение общаться. Только идя к намеченной цели, не забывайте о человечности». Вот так учитель!..

После урока Валентины Григорьевны мы еще больше презираем «Селитру» и в отместку вешаем на дверь кабинета химии записки типа: «Пива нет, ушла на базу» или «В продаже только селитра». А еще затеваем перед ее кабинетом игру «Кто первый войдет, тот дурак». Естественно, никто не хочет идти в класс. Начинается свалка. Воюем до тех пор, пока удастся кого-нибудь закинуть через порог. Ася Петровна злится, но никогда не жалуется в учительской. Почему?»

...Стук крышки парты отвлек меня от разговора с тобой, Витек. Замечаю, что «Селитра» объясняет новый материал. Послушала немного. Не завладела она моим вниманием. На фразе: «Повторяю еще раз для тупых» — принялась сосредоточенно рассматривать и считать на стекле мух, проснувшихся от мартовских лучей. Гляжу на вереницы буйных низких облаков. Ненастье шквальным ветром обрушилось на село. Ветви тополей стегают окна. Крыши слезятся.

Вспомнились обращенные к моей матери тихие осуждающие слова девушки на вечере встречи с выпускниками: «...Ни один выпускник нашей школы не решается поступать в институт, где сдают химию... Поделюсь только с вами... внеурочно она великолепно подготовила мою подругу. На пятерку. Ведь может, если захочет!..»

Вошла дежурная по школе, журнал принесла. «Как ты смогла так тихо пройти мимо меня, словно мышка?» — отмечает Ася Петровна. «По потолку», — улыбается дежурная. Мы смеемся шутке.

Я опять мечтаю. Неожиданно зычный, резкий крик прервал мои фантазии. Качнулись белые завитушки на затылке. Ася разразилась бранью. Я наизусть знаю ее крылатые слова: «охломон», «чучело огородное», «дубина стоеросовая», «дылда», «отребье»... Понимаю, ей нужно выплеснуть раздражение и тем самым вернуть себе душевное равновесие. Я так и не выяснила, отчего она кричала.

Смотрю: широким царственным жестом вызывает к доске Кольку и ядовитым голосом комментирует:

— Интересуешься моей персоной или химией? Признаться, не ожидала тебя сегодня встретить. Я бы предпочла, да будет всем известно, не видеть тебя на уроке. Ручаюсь, опять не выучил. Возмутительно ненадежный характер! Полагаю, переизбыток знаний тебе не грозит. Вероятно, только расхолаживаться можешь. Удачно сегодня протекала борьба с ленью?

— Менее удачно, чем борьба с завтраком, — в тон ей находчиво, но смущенно отвечает Коля и начинает по уроку бормотать что-то нечленораздельное.

— Похвально! К тому же, знаешь, даже замечательно! Исчерпывающий ответ! Правда, не слишком вразумительный. Как всегда не знаешь, не ведаешь, что говоришь! Что это за месиво из слов? Вымахал с версту, а ума не набрался. Не ученик, а сплошное недоразумение. Пожалуй, более достоверным будет считать, что не учиться, а глумиться и досаждать мне пришел. Только и жди от тебя подвоха! Между прочим, уверяю: придет время и тебе опомниться, да поздно будет. Помнится мне, ты что-то обещал накануне праздника. Во всяком случае всегда можешь исполнить свою мечту: убраться из школы. По крайней мере, уж в этом-то я не сомневаюсь. Сказать же, что буду жалеть о тебе, не могу. Вместе с тем я считаю: тебе пойдет на пользу колхозный коллектив. Легко может статься, что станешь его почетным членом, потому как неприлично глуп и вместе с тем абсолютно невоспитан... Совсем черепушка не варит. Прекрати, останови словесную шелуху! Не осознаешь, что околесицу несешь? Легче удавиться, чем тебя понять. У тебя голова вместилище ума или дерьма? Сделай одолжение, уймись, — произносит учительница длиннющий монолог на одной ноте и еще при этом апатично зевает. (И как это у нее получается!)

Я не умею притворяться безразличной. У меня вызывает неприязнь внешне и внутренне невзрачная личность, ее обидная ехидная изысканность речи. Раздражают холодные блеклые красноватые кроличьи глаза и то, что половина урока уходит на ругань. Временной КПД урока пятьдесят процентов, а качественный? Не больше десяти? Колька виноват. Но разве нельзя иначе реагировать? Мое настроение оставляет желать лучшего.

Коля, пытаясь написать формулу, полоснул мелом по доске и неожиданно издал скрежещущий, безжалостно раздражающий звук. Меня аж передернуло. Весь класс как по команде затих.

— Я хотел сказать... — начал было Коля опять.

Но Ася Петровна перебила:

— Не перечь! Зачем геройствуешь? Голос он, видите ли, о себе подал!

Впилась глазами в мальчишку и неожиданно переключилась на внешность

— Ну и космы! Предвосхищаешь моду? Ждешь, когда учитель физкультуры в наказание оболванит под яйцо?

«Аналогия вполне уместная, с одним лишь уточнением...» — начинаю я размышлять на тему причесок и морали. Но тут замечаю, что при упоминании о стрижке все мальчишки поежились. Стрела попала в цель. Видно вспомнили недавнее «насилие над личностью». Ни возмущение всего класса, ни умные речи Эдика о защите прав человека не потушили тогда в учителе физкультуры жар возмездия за неподчинение... Кому крест на темечке выстриг машинкой, кого дорожкой через всю «черепушку» вознаградил... Ребята вырывались, краснели, бледнели, отворачивались... Меня трясло. Конечно, учитель прав насчет непослушания. Но приемлемы ли в школе казарменные и тюремные методы воспитания? Ведь ребята у нас хорошие, просто не достаточно взрослые! Добавилось ли уважения к учителю? Ученики часто бывают глупы и безответственны, но стоит ли обучать оскорблением, унижением чувства собственного достоинства? Конечно, насилие — простейший способ воздействия, когда лучшего не можешь придумать... Хулиганы в городском парке вспомнились...

Смотрю: приткнулись друг к дружке Валя и Тамара, шепчутся задумчиво и доверительно. Вовка острит. Сережка врет. Саша обсуждает с Витькой, как устроить, чтобы хоть ненадолго избавиться от Аси. Потом принялись разрабатывать мудреный план обмана «училки» на первое апреля. У Вали Кискиной сосредоточенный вид. Она всегда с готовностью поднимается, чтобы выручить класс у доски.

— От скуки ищешь допинг в области криминалистики? Извелась, бедная! — поймав мой взгляд, внимательно изучающий одноклассников, фальшиво-ласковым голосом говорит Ася Петровна. — Задаст тебе мать изрядную трепку. Ох, наподдать бы тебе сейчас! Главное то, что по мере того как взрослеешь, совсем не умнеешь.

Мой ответ не заставил себя долго ждать.

— Мир делится на битых и не битых. Еще в сказках об этом говорилось. А точнее: на битых и бьющих», — унылым голосом реагирую я.

— Ты убеждена? Смотрите, прозрение началось! Включила воображение! Поразительная наблюдательность! Эдак до чего мы еще додумаемся? Вокруг кипит героическое время, а некоторых на философию потянуло. Нечего выступать с разными гадкими инсинуациями, — застыдила меня учительница, подбирая наиболее весомые слова, и тут обратила свое внимание на Вадима.

— Что так развеселило отпрыска славного рода Киреевых? Вставай, непоседа, помоги товарищу у доски! Чувствую: много знаешь, но еще больше понимаешь, — с удовольствием ехидничает она. — Горемыка! Твой прошлый ответ был не бог весть что, но все же кое-что. Не отличаешься ты мало-мальски приличными извилинами. Сквозняк в голове. Не вижу на твоем лице отражения мыслительной деятельности. Мозги заржавели, скрипят, даже в классе слышно. Ты приложение к соседке по парте. Чего разинул рот и тупо глазеешь на доску? Настало время терзаний и угрызений совести? Болезненное раскаяние в содеянном или, напротив, в несодеянном? Пойдешь на место несолоно хлебавши или подарить хоть пару баллов? Твоя запредельная мечта — тройка? Не правда ли?

Вадик пытается возражать.

— Не ропщи, все равно с твоим старанием останешься с носом. Не заслуживаешь даже паршивенькой тройки. Бездарь! А может отсрочить твой позор перед матерью? Кому угодно дашь фору по лени. Она, наверное, стоит на страже с ружьем наперевес и затрудняет доступ к знаниям? Я, конечно, не претендую на правоту в последней инстанции, но воочию вижу: не попасть тебе в восьмой класс. Сушильный завод обрадуешь своим появлением.

— И ты пойми: одним взмахом руки гениями не становятся, бороться надо с собой и своей ленью, батенька, тогда и результат не замедлит сказаться. Нельзя изменить жизнь ничего не делая, не меняя, — оборачивается Ася Петровна к Вовке Корневу. — Где амбиции? Рано разуверился в своих возможностях? Активизируй мозговую деятельность. Или искра понимания тоже обошла тебя?

«О! Что-то новенькое в лексиконе «химини», — удивляюсь я.

Вовка понимает правоту ее слов, но всем видом выражает протест и сипло шепчет:

— Искры бывают при соударении бездушных, твердокаменных предметов.

— Хочешь довести меня до ручки, угробить! — визгливо кричит учительница. — С кем еще собираешься разделить пальму первенства в списке претендентов на исключение из школы?

Вовка выразительно молчит. Мою душу царапает стыд. Не вовремя победил Вовку дух противоречия.

Глуше и неразборчивей становится голос учительницы. Отдельные слова доносятся будто из глубокого колодца. Мои мысли уплывают вдаль...

Хрустит, визжит и крошится мел о классную доску. Крышка парты хлопнула как выстрел. Я вздрагиваю. Это Сережка понуро плетется к доске. Ребята шутливо напутствуют его:

— Будешь зашиваться, втихаря гукни.

— Бунеев, собственной персоной! Как наша безответная, невосполнимая неуемная любовь к химии? Надыбал малость знаний? Молодчина. Сила! Да? Так у вас, у ребят, говорят? Хотела бы я в это поверить. Ты же знаешь, что счастье человека — в непрерывном познании нового, когда работать интересней, чем отдыхать, — с мраморным лицом разливается желчью Ася.

Прекрасные цитаты в ее устах кажутся гадкой беспардонной ложью, приобретают совсем другой смысл. «Как по-разному могут звучать одни и те же слова! — изумляюсь я. — И это называется быть преисполненной чувства собственного достоинства? Язвить, обмениваться с учениками презрительными колкостями? А на первом уроке она показалась мне опасно умной, с самообладанием летчика-испытателя. Как я ошибалась!»

Сережка отвечает урок. Учительница комментирует: «Содержательная речь! Ты сам-то понял, о чем говорил?» Слышу, как Серега тянет: «Читал, учил». На лице застыло безнадежное отчаяние и совершенная покорность судьбе. Он беспомощно озирается. Постыдное, мучительное, жалкое зрелище, агония двоечника. Безобразная сцена. Я краснею от неловкости и помалкиваю. Только вчера влетело от матери за подсказку. Девчонки шушукаются, помочь хотят. Я уставилась на осточертевший ландшафт за окном. Дождь оплакивает мое плохое настроение. В голове мелькает: «У других учителей ребята так позорно не выглядят». Ася Петровна, продолжая монолог, с удовольствием распекает нерадивого ученика, еле размыкая тонкие, красной ниточкой нарисованные губы:

— Так-таки не виноват? И кто же у нас дурак-дураком? Совсем запамятовала!.. А вдруг доживу, когда ты получишь Нобелевскую премию по химии? Отрадно! А может, ты не учишь уроки потому, что боишься, как бы не развилось слишком высокое мнение о собственной персоне? Это очень вредно для здоровья.... Мать в долгах как в шелках да еще от тебя проку нет... Хватит комедию ломать, садись.

Класс сначала невероятно притих, потом испустил вздох облегчения и оживился: опрос закончен. «Конечно, она права насчет знаний, но не так бы ей надо говорить с Серегой. Добрее, что ли? Он же безобидный, безответный. Все равно ему только тракторная бригада светит. Зачем его унижать упражнениями в злословии? Может, из него хороший колхозник получится? — мысленно жалею я одноклассника. — Что сегодня на нее нашло? Почему только слабых учеников спрашивает?»

Пролетел самолетик. Ася Петровна проследила его направление.

— Так вот кому предназначается «гениальное» послание! — торжествующе восклицает она. — Дождешься от меня подзатыльника. И кто бы похитил с урока это сокровище хоть на минутку? Меньше народу — больше кислороду.

Саша с нежным, вдохновенным лицом романтичного поэта покраснел, пригнулся к парте и извинился.

— Наконец-то произнес что-то умное! Захватывающее зрелище, сильный эффект. Потрясающий случай в моей практике! Хочешь, начну достойную тебя беседу сызнова? — удивленно, с фальшивыми ужимками изрекает Ася Петровна.

И ее гранатово-красные губы снова растянулись в тонкий неровный шнурок. В глазах Саши читаю обиду: «И меня считает круглым дураком? Я же твердую четверку у нее имею! Под горячую руку попал? Всех в один котел бросает, под одну гребенку метет? Что за манера оценивать класс чохом, а не каждого в отдельности? А зачем грозит наказанием? Все смеются над ее угрозами, уверены, что по безразличию и нежеланию себя затруднять она не станет их исполнять. Похоже, она люто ненавидит и нас, и работу».

«Странно, судя по яркой способности иронизировать, учительница неглупая, почему же ее ум не проявляется в знаниях и умении вести уроки?» — недоумеваю я и открываю под партой спасительную книгу.

— Вместо того чтобы слушать, читаешь заплесневелые фолианты никчемных писак! Вот и славненько! Зарабатываешь оплеухи? Может статься: это мое тебе последнее предупреждение. Не надоели нотации? Обнаглела от безнаказанности. Не гложут сомнения в правильности поведения? — неожиданно быстро реагирует Ася Петровна.

Ох уж это недремлющее учительское око! Я краснею и прячу серьезного классика в парту. Если бы не противная желчь, «химичку» иногда полезно ее послушать. Умеет кудряво выражаться, — думаю я одобрительно.

— Что за шум? Мертвецы проснутся, в гробу перевернутся! Кого угодно быстро заставлю замолчать. Очередной бзик? Что там у вас неладно. Сойдясь вместе, вы всегда представляете угрозу уроку. Ох, задам вам перцу!.. Как отвечать, так сразу язык проглатываешь и в тварь бессловесную превращаешься. Не канючь. Собери последние крохи разума и приготовься отвечать. Лень тебя сгубила. И душа, и тело обленились, вот и говоришь наобум. Не стыдно?

Я не оборачиваюсь, чтобы выяснить, кому предназначаются «комплименты».

Опять сухой гневный крик: «Приспичило? Сбежать намылился! Это только предлог!»

Слышу бурное несогласие класса. Я гляжу на злое грозное лицо учительницы, на смешные белые завитки на макушке, совсем не вяжущиеся с ее возрастом, и вяло пытаюсь понять причину ее недовольства. Речь «Аси», перенасыщенная руганью, произносимой нудным, бесцветным голосом, не трогает.

— Не маленький, потерпишь до конца урока, — донесся теперь уже визгливый голос, обращенный к Грише.

Забегая немного вперед, скажу, что все в школе знали о его плохом здоровье.

Гриша бледнеет, ежится и опускает голову к парте. Староста заступается:

— Ася Петровна, Гриша не хулиган. Раз просит, значит, ему надо выйти.

— Я давала тебе слово? В адвокаты нанялась? Ну-ка, защитница, марш в угол. Поучись молчать.

— Иногда человеком надо быть, — пробурчала я так, чтобы учительница услышала.

— Напрашиваешься на беседу с родителями? Устрою! — огрызнулась «Селитра».

— Гриш, уйди без разрешения, — шепчет Яша.

Но тот еще сильнее вжался в парту, и только поднятая рука с чуть подрагивающими пальцами медленно качалась.

— На перемене — игры, на уроке — гвалт! Никого не выпущу до конца урока, — распаляется Ася Петровна.

В классе стоит тревожная тишина. Еще через минуту жуткая, тяжелая тишина обступила класс. Казалось: все слышат, как из-под первой парты по некрашеному полу вытекает темный ручеек. Гриша лежал на парте вниз лицом, плечи его тряслись от сдерживаемых рыданий. Класс молчаливо, жестко осуждал учительницу, он готов был взорваться от напряжения, и только неловкость ситуации сдерживала его. «Селитра» поняла нас и ушла из класса.

Никто никогда не вспоминал о происшествии. Только в отношении к «Селитре» добавилось грубости и неуважения.

СНЯЛИ

Давно произошла эта история, а до сих пор аукаются ее последствия.

По селу шли разговоры, будто какого-то областного начальника «попросили», и теперь ему подыскивают работу в нашем райцентре. Колхозом он не может управлять, «хомут» слишком тяжелый. По юридической части — образования нет. Все решили, что метит он в директора школы. В дальнюю деревню не поедет, а наша школа по всем показателям — на первом месте. В такой легко работать: как по накатанной дорожке пойдет. Сначала никто в школе не обращал внимания на сплетни, с недоверием встретили новость. Но как-то отец пришел со станции бледный и говорит матери: «Приказали уйти по собственному желанию, иначе все равно выгонят, найдут, к чему придраться. Я отказался».

И началась мышиная возня: комиссия за комиссией, контрольная за контрольной. Ученики понимали, в чем дело, и учились с еще большей ответственностью. Не вышло у проверяющих придраться. Взялись за хозяйственную деятельность. И там одни плюсы. Нет денежных перерасходов. Чистота кругом. По колхозным делам — одни грамоты. Школьная производственная бригада по области и по стране хорошие места занимает. Выпускники поступают в вузы и техникумы. Выполняется план по ученикам, оставшимся в селе трактористами, шоферами, доярками.

Целый год копали. Тот начальник уже нашел себе другое место, и проверки шли уже из принципа. Наконец, нашли зацепку. Отец ходил в школу в кителе цвета хаки, в темно-синем галифе и сапогах. Военком попытался найти подтекст в таком внешнем виде: «Почему не в гражданском костюме? Что вы хотите этим показать?..» Отец доказывал, что имеет право носить офицерскую форму без погон, потому что в войну был лейтенантом и что никакой политической подоплеки его одежда не несет.

И все-таки нашелся повод. Оказывается, в коридорах школы нет плакатов со словами Н.С. Хрущева. Висели только высказывания ученых, да ленинский лозунг: «Учиться, учиться и учиться...»

— А где плакат о том, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме? — спросили люди из комиссии.

Отец молчал. Он умел молчать. Объявили ему, что плохо поставлено политическое воспитание школьников, что не в ногу со временем идет. И сняли с должности директора к огорчению всего коллектива.

— Спасибо, что хоть врагом народа не сделали, — хмуро сказал отец дома.

Прислали нам директора из глубинки. Когда он приехал, школьники собрались на линейку, где обычно проходила утренняя гимнастика. Но после знакомства на уроки не пошли. Тогда отец вышел к ученикам со словами:

— Ребята, я слышал, что вы собираетесь писать письмо в мою защиту. Не делайте этого. Я благодарен вам. Это самая лучшая оценка моей работы. Учителя можно восстановить на рабочем месте, директора — нет. Подрастете, поймете, что я прав. А сейчас просто поверьте мне и идите на уроки.

Недолго продержался новый директор. Моральный облик его не соответствовал. Он не скрывал своих порочных увлечений. Потом учителя физкультуры прислали руководить школой. Этот двух слов связать не мог. На вечере встречи с выпускниками на удивленные взгляды бывших учеников учителя опускали глаза в пол.

А в самом начале весны вызвали отца в роно и предложили снова взять руководство школой в свои руки. Приехала комиссия из области, а с ними инспектор из Москвы. Я его уже видела раньше. Как и прежде, он остановился у нас, а не у нового директора. Родители беседовали с гостем, а я приносила из кухни еду и выхватывала отдельные фразы из их разговора:

— Манны небесной никогда не ждал, на прикуп не надеялся. Сам всего в жизни добивался... За чужую совесть не прятался... За всю жизнь никогда ни перед кем не заискивал, не пил с ними на брудершафт, — это отец так говорил.

— Может, и зря? ...Необоримые черты характера... — это гость спросили прозорливо улыбнулся.

Отец не отреагировал на его слова, не счел нужным развивать неприятную тему.

— Совесть не каменная... Ребят жалко... — это мать пыталась направить разговор в другом, более эмоциональном направлении.

Позже отец рассказывал матери:

— Я условие им выдвинул: «Признать, что по ошибке сняли». Что тут началось! Оскорбления, унижения! «Кто такой, чтобы нам указывать?!» Я им о достоинстве педагога, о воспитании граждан страны, а они... У них одна забота — любым способом удержаться на теплом местечке. Любого человека с грязью смешают... Закипело в душе. Не стал их выслушивать. Дверью хлопнул и ушел, не прощаясь.

— Вот и сиди теперь, словно сыч в дупле. Не о себе, об учениках надо было думать. Что в школе творится! — сердилась мать.

— Я не склонился, на откуп не отдал достоинства. Не осквернил себя ложью, не позволил замарать честь и репутацию. Я объясню ученикам свой отказ, они поймут меня, — ответил, как отрезал отец.

Больше эта тема не звучала в нашем доме.

НИНА

В ожидании рабочего поезда два часа сидим с матерью на вокзале. Проголодались. Зашли в столовую. Мать взяла себе домашнюю лапшу и котлету с мокрыми холодными макаронами, а мне — манную кашу и котлету. За одним столиком с нами находился красивый военный. Мои мысли в заоблачных далях, а руки «пилят» вилкой жесткую, засушенную котлету.

— Возьми, пожалуйста, нож, — обратился ко мне офицер.

— Не на приеме у королевы, — резко отозвалась я, чувствуя неловкость от справедливого замечания.

— Суровый аскетизм нам привычней, — как бы оправдывая мое поведение, задумчиво сказал военный. — А почему первое блюдо не ешь?

— Мне с детства лапша червяками кажется, — объяснила я приятному соседу.

— Неужели и от пасхальной лапши с курицей отказываешься? — удивился он.

— Да, — вздохнув, созналась я.

Офицер взял на раздаче чистую тарелку, отлил в нее несколько ложек супа из своей порции и принялся уговаривать меня поесть. Я сопротивлялась, отворачивалась. Тогда он разрезал лапшу на мелкие кусочки, обнял меня за плечи, поднес ложку к моему рту и ласково сказал:

— Пересиль себя, пожалуйста, представь, что это очень маленькие галушки.

Я закрыла глаза и проглотила первую ложку. Со мной ничего не случилось. Мой «кормилец» улыбнулся:

— Теперь сама попробуй.

Я осторожно глотала, а офицер одобрительно смотрел на меня.

— А почему вы про галушки сказали? — заинтересовалась я.

— Акцент у тебя украинский.

— Почему вы такой внимательный, с подходом, как хороший доктор!

— Милая почемучка, я военврач. Солдаты тоже болеют. И детей люблю. У меня четыре сына.

Я с обожанием и благодарностью смотрела на огромного доброго дядю.

— Надо стремиться, чтобы жизнь раскрыла перед тобой все свои богатства. Умение насладиться едой — одна из граней жизни. Надо учиться ценить вкус еды. Поняла?

— В столовой? Если я начну вкушать, так вовсе не захочу есть эту противную еду!

— Я говорю о будущем. Наша трудная жизнь — временное явление. Будет и на нашей улице праздник!

— Вы и солдат к разной еде приучаете? — засмеялась я.

— Конечно. У нас в армии южане часто служат на севере и наоборот. Я армянин. Кавказцам трудно есть перловку без острой приправы. Пришлось заставить поваров готовить соусы. В Мурманске служу. Там ветры и сильные морозы. Ребята на посту замерзали и большую часть службы проводили в лазарете, особенно первый год. Добился, чтобы им на посту позволяли каждые десять минут разминаться, хотя бы толкать друг друга или приседать — по желанию. Болезни прекратились. Законы и приказы должны быть разумными. Их можно и нужно корректировать. Правильно я говорю?

— Сто процентов правильно! — подтвердила я, довольная вниманием доктора.

Уходила из столовой в прекрасном настроении.

Подошел поезд. Люди ринулись в вагоны. Мешки, сумки, чемоданы всюду: на полках, в проходах, на коленях. В голове у меня стук колес и людской гул. Смотрю в окно и погружаюсь в зимнее безмолвие убегающего пространства. Дорога, та, которая рядом с рельсами, мелькает и струится серым потоком, а снежная гладь за столбами почти не меняется, не движется. Из-за сильного тумана не видно ориентиров, разделяющих две природные среды: небо и землю. Кажется, что они сливаются в шагах пятидесяти от дороги, создавая странное ощущение отсутствия горизонта. Протерла ладонью запотевшее стекло. Картина за окном четче не стала. На небе ни малейшего намека на присутствие главного небесного светила. Из окна дует. Ежусь, забиваюсь в угол полки, но штору не задергиваю.

Наконец, редкие березовые посадки на миг оживили однообразную картину. Потом овраг нарушил монотонность пейзажа. Лес выплыл из плотной туманной завесы мягкими темными волнами вершин деревьев и вновь окунулся в зыбкую белесую бесконечность. Теперь непонятные строения обозначили и тем самым расширили видимое пространство.

К полудню редкими пятнами, как заплатками, высветилась голубизна неба. И хотя солнца еще не видно, снег посветлел и уже четче обрисовывает неровности рельефа местности. Проносятся придорожные караулы тополей, мелкие посадки, озаряемые яркими вспышками гроздей рябины и матовым светом белолицых берез. Мелькают названия деревень: «Заболотино», «Затребьевка», «Барановка», «Грязновка»... Вот она, извечная грусть русских деревень! В них печальные мысли о жизни наших предков. Вдруг закружила свадьбою метель. А на следующем полустанке уже даже легкой пороши не было. Обогнали мы снежную карусель ветров.

Приближаемся к городу. Здесь уже чувствуется преддверие весны. Снежный покров на полях рыхлый, серый. Мелькают сонные стога. Они как бородавки на старческом теле: развороченные, темные. И небо над ними цвета тающего снега. Опять сумрачная высь и облака мартовского покроя, как любит говорить моя подруга Валя.

В городе долго месили грязный, напитанный водой снег, потому что нужный нам трамвай застрял, перекрыв движение остальным. Мать опаздывала и поэтому сразу побежала в институт, а я отправилась на квартиру. «Январская оттепель не пахнет весной, а мартовская — здорово щекочет ноздри!» — думала я, подходя к дому, где мы обычно снимаем квартиру.

Оказывается, приехал старший сын хозяйки Андрей. Когда я вошла, он помогал готовить уроки Нине Савченко, подруге Леры. Вскоре они позвали меня пить чай. Нина принялась расспрашивать меня о жизни в нашем селе.

— Ты тоже была деревенской? — поинтересовалась я.

— Почему была? — усмехнулась Нина. — Я и сейчас деревенская. Все мысли о том, как они там: мама, сестры. За три года внутри человека многое не поменяется. Когда уезжала, в моей деревне даже радио не было. Газета «Правда» — только у директора школы. Нищета.

Жизнь моей мамы — борьба за кусок хлеба. Как червь в навозе, работает, работает, а никак из нужды не выберется. У меня всегда перед глазами ее мозоли на сморщенных натруженных ладонях, а в голове ее напутствие: «Помни, за зимой всегда приходит весна...»

Отчим без ног с войны вернулся. У него — пенсия, у матери в колхозе — палочки (трудодни). В семье трое детей и двое больных стариков с мизерной колхозной пенсией, на которую не то что жить, существовать невозможно. Одна кровать на всю семью. На земляном полу хворост, сверху солома и попона. Так рядком все на ночь и укладывались. Что такое простыни, узнала только в университете.

На экзамены в город приехала в тапочках и сарафане. Это теперь школы одежду детям из бедных семей покупают. Интернаты создаются. А я, бывало, кусок хлеба и кулек картошки в сумку положу и бегу в школу. Восемь километров туда, восемь — назад. Легкие заболели, позвоночник ослаб. У сестры тоже. Мать приходила с работы и сваливалась на пол. Я ее жалела и шла в поле.

С пятьдесят третьего года чуть легче стало. Училась отлично. Страдала от бедности, стеснялась школьных подруг. Разговаривала с ними только об уроках. Директор школы как-то сказал на педсовете: «Умная девочка, да кто ее учить будет? Хотя бы в техникум поближе устроить, все легче будет со своего огорода кормиться».

И вдруг узнаю, что одноклассница, которая училась хуже меня, собирается в институт, а двое мальчиков — в военное училище. Для меня такое известие было громом с ясного неба. Я ничего про институты не знала. Забитость, убогая обстановка нищей семьи не давала нормального развития. Я вообще о жизни вокруг представления не имела. Мечта об учебе в городе даже не рождалась.

А после выпускных экзаменов учительница физики дала мне адрес университета и сказала: «Поезжай». И я поехала с рюкзаком картошки, сумкой огурцов и буханкой хлеба. Паспортов тогда не давали, чтобы молодежь в город не сбегала. Из деревни до райцентра на лошади добиралась. Потом в поезде под лавкой пряталась. В городе какой-то случайный парень под крыльцо университета на грузовике подвез, когда узнал, что из глубинки и первый раз из дому. Так с вещами и пришла на экзамен. В углу на видном месте их положила и села решать контрольную работу. С одним аттестатом поступала. Паспорт потом из сельсовета выслали, когда учиться начала.

А теперь у меня каждый день обед в университетской столовой. Можно учиться, есть время много читать. Помню: пришла первый раз на университетский субботний вечер в войлочных ботиночках и хлопчатобумажных чулках. За весь вечер только два молодых человека пригласили танцевать. А в следующую субботу расплели мне подруги косы и сделали прическу «бабетта». Кто блузку, кто туфли дал. Я ни одного танца у стенки не стояла. Сначала обиделась на ребят, думала, что богатеньких ищут. Потом поняла: неловко им, уж больно затрапезный вид у меня был тогда, в первый год учебы.

Еще помню, под Новый год шла я в общежитие. В окнах елки, яркий свет, музыка слышна, а я на ходу сухой батон жую. И такая тоска меня одолела, хоть волком вой. Потом взяла себя в руки и думаю: «Ничего, выдержу! Скоро и для меня совсем другая жизнь настанет!» Многим сейчас трудно.

Со мной в общежитии две детдомовские девушки живут. Помнят своих родителей. Галя Хиневич рассказывала, что весело и дружно они жили с сестренками в детдоме. Правда, с мальчишками постоянно воевали. Наверное, детское противостояние влияло. Все хотели что-то доказать друг другу. В детдоме все дети в разных кружках обучались. Галя даже пальто сшить может. Лариса Желудева тоже сначала в детдоме жила. Очень нравилось ей там. Потом сестра к себе забрала.

— Нина, а ты не ссорилась с отчимом? — спросила я.

— Случалось. Маленькую сестренку защищала, когда он грубо с ней обращался.

— Нина, ты помнишь рассказ Короленко «Слепой музыкант»? Человек, который ослеп взрослым, был много добрее и счастливее мальчика, слепого от рождения.

— Почему ты о нем вспомнила? — удивилась девушка.

— Мне кажется, что детдомовцам, которые помнят любовь своих родителей, легче жить. Маленькой я чувствовала себя очень плохо и неуверенно, потому что никто и никогда не говорил мне: «Не бойся, все у тебя будет хорошо». Даже сейчас мне хочется, чтобы меня любили и жалели. Вот слушаю тебя и не могу понять, чье детство было хуже: у тебя в нищете, но с родной мамой, у Гали или у меня? По секрету скажу: я раньше тоже в детдоме жила, а теперь вот у родственников.

— Всем несладко. Я до сих пор страдаю от бедности, от постоянного чувства голода. До сих пор, когда на меня смотрят, хочется сжаться, спрятаться. Себя стесняюсь, не довольна собой. Мне юноши говорят, что я счастливая. Улыбаюсь всегда. Привычка такая с раннего детства: никому не показывать свое настроение, как бы тяжко ни было. Да и радости теперь на самом деле больше. Весело коммуной живем в общежитии: шутим, танцуем, по очереди в одной одежде ходим на свидания. Даже бывают такие счастливые минуты, которые ни от кого и ни от чего не зависят, — улыбнулась Нина.

«Боже мой! Нина будто с острова Нищеты явилась в город. Даже в школе не позволяла душе развернуться, только знаниями пыталась сохранить и укрепить в себе чувство собственного достоинства. У нас в районном центре дети уже не пухнут с голоду, хотя паспортов тоже пока не дают. Но я уже знаю, что есть спутники в небе, есть хорошая жизнь в городах. Она обязательно придет и в маленькие деревни. И тогда маленькие сестренки Нины уже не будут голодать и стесняться своей бедности. Эх! Если бы не проклятая война, наше детство было бы совсем другим», — думала я.

— Городским домашним студентам легче живется? — спросила я.

— Намного легче! Но в городе тоже не у всех хлеб с медом. У вашей хозяйки квартиранты не от хорошей жизни. А у соседки двое мальчишек-школьников. Она по ночам ватные одеяла и стеганки шьет. И комната у нее всего шесть метров. А у Миши Солодилова, друга Андрея, семья в кладовке без отопления живет. Они дверь на кухню открывают, чтобы согреться. Миша подрабатывает шофером на крытой грузовой машине и шутит: «Если бы в теплых краях жили, то поселились бы с женой и дочкой в большой квартире — в кузове». Они на кровати втроем спят. Узкий проход ведет от двери до малюсенького окошка, из которого вид на мусорную свалку. Оба учатся в университете. Счастливые! На общей кухне песни поют и знают, что все трудности преодолеют и что Ярослава, их дочка, будет жить иначе.

— Нина, а до войны в каком доме ваша семья жила? — спросила я.

— В том же самом.

— Значит, и тогда бедными были?

— Так ведь колхозники! Но раньше хоть отчим работал, а теперь все на плечи мамы легло, — вздохнула Нина.

Я никогда не задумывалась о том, как жила моя теперешняя семья, мое село до войны. Смутное, грустное предчувствие испортило мне настроение. Разговаривать на эту тему больше не хотелось. Вспомнился разговор с бабушкой Аней. Я тогда сказала ей:

— Жизнь в деревне незатейливая, простая.

А она ответила с улыбкой:

— Не простая у нас жизнь — простоватая. Слова схожие, да смысл их совсем разный.

Я только лишний раз подивилась глубине и мудрости ее ума...

В квартиру постучали. Альбина открыла. Вошла высокая, кареглазая, бойкая девушка и попросила у Леры художественную книжку. Лера подала. Девушка поняла, что сегодня ее не пригласят к столу, и попрощалась. Я подняла глаза на Нину.

— Училась на четверки. Заболела. «Хвостов» нахватала. Без стипендии осталась. Не смогла матери обо всем честно рассказать. Искала временные заработки. Занятия пропускала. Отчислили. Второй год живет, где придется, работает от случая к случаю.

— Боится родной матери? — удивилась я.

— Очень. Я попыталась поговорить с ее мамой иносказательно: «Мол, бывают в жизни сложные моменты, когда хочется, чтобы родители пожалели, помогли...» А она заявила с высокомерным чувством превосходства: «У меня дочь очень умная. С нею никогда не может произойти подобного!» Семья состоятельная, а руку помощи протянуть своему ребенку не умеют. Гордыня в них съедает доброту. Дочь боится, что мать позора не вынесет. А годы летят. Чем дальше, тем сложнее будет восстановиться в институте. А советов наших не слушает. В парня влюбилась. Они друзья по несчастью.

— Нина, ты любила кого-нибудь? — перевела я разговор в новое русло.

— Люблю.

— Легко найти достойного избранника?

— Сердце само находит и далеко не всегда достойного. Отсюда страдания. Я серьезнее стала относиться к проблеме выбора спутника жизни после шутливого эксперимента своей подруги. Она целый год на спор охмуряла женатых мужчин, а когда они соглашались, находила различные поводы сбежать. Жестокий способ изучения мужчин. Но и результат был очень даже неутешительный, прямо сказать — грустный. А подружка-то не красавица, обычная симпатичная, веселая девчонка.

— А в тебя многие влюблялись?

— Всякое бывало. Один случай особенно памятен. Ходила я в университет пешком. Деньги экономила. Ежедневно мне встречался на проспекте офицер. Бывало, улыбнемся друг другу и идем дальше каждый своим путем. Иногда я ему от избытка радости крикну: «А я сессию на пятерки сдала!» — или еще что-то хорошее. Потом его перевели в другой город. В последний день он ожидал меня в парке на скамейке. Постарел как-то сразу. Я очень удивилась и впервые подошла к нему. Он поднялся мне навстречу, фуражку сняли говорит: «Я тобою жилэти два года». Не знаю, кем я для него была: воображаемой дочкой, любимой ли девушкой... Лет сорок ему было. Грустно о нем вспоминать. Я тогда поняла, что не только у нас, девчонок, бывает платоническая любовь. И мужчинам она иногда помогает жить и чувствовать себя счастливее.

— А с ложью часто встречалась? — затронула я больной вопрос.

Приходилось. Отказала в танце одному парню, так он тут же моему жениху соврал, будто я ему свидание назначила. С другим, вульгарным, не захотела разговаривать, и он брякнул при всей нашей компании, будто видел меня в обществе неприличных мужчин. Девочка из нашей комнаты обворовывала всех, а как-то оболгала меня перед вахтером общежития, а потом и перед руководителем лаборатории, где я подрабатываю в НИИ. Но он быстро раскусил ее и не поверил хитрой, лживой студентке. От нее одной было больше бед, чем от всех ребят вместе взятых.

Как-то неосмотрительно рассорилась с проректором. Вызвала она к себе на совещание всех секретарей и лаборантов и давай объяснять, что мы должны преподавателям напоминать, в каких аудиториях у них занятия, звонить, если расписание меняется. (Я тогда на кафедре на полставки подрабатывала.) Я подняла руку и объяснила, что дело лаборантов следить за тем, чтобы приборы были в порядке, и что секретарские дела нас не волнуют. Но начальница оборвала меня на полуслове и потребовала внимательно слушать указания и не вмешиваться не в свои дела. Бездарно отсидев целый час, я опять возмутилась пустой потерей времени и попросила отпустить всех лаборантов, потому что их заждались студенты у запертых дверей. «А кто на вашем факультете сообщает преподавателям об изменении в расписании?» — удивленно спросила начальница. А я, переживая, что мои студенты теперь не успеют подготовиться к очередному лабораторному занятию, сгоряча брякнула: «А у нас они самостоятельные». Поняв, что мои слова — камешек в ее огород, начальница, еле сдерживая злость, проговорила: «А кто же планирует вашу работу?» «Сами. Мы же «технари», у нас все всегда четко планируется», — спокойно ответила я. Это было правдой. Но для руководящего работника мои слова прозвучали вызовом. Они указывали на ее некомпетентность, а еще — на ненужность проводимого собрания. Меня, конечно, отстранили от работы. Чуть позже вернули на кафедру. Работник я исполнительный и, не стесняюсь сказать, неглупый. А проректор из блатных, протежируемых была. Ушла она от нас... Да и многое другое было, о чем вспоминать не хочется, — грустно усмехнулась Нина.

Молчим. По стеклу кухонного окна шуршат ветви. Я пытаюсь по их рисунку понять, каким деревьям они принадлежат.

— Нина, иногда мне кажется, что осины трепетнее и грустнее берез. У берез есть своеобразная гордость, а осины неприметные, сиротливые. Жалко их, — задумчиво произнесла я.

— Ты думаешь: я осинкой себя чувствую? — улыбнулась Нина.

— Нет, ты как та березка, которую я в парке летом приметила. Придавила ее тяжелая плита, которыми дорожку вымостили. А она все равно из-под нее выбралась и вверх устремилась. Даже угол плиты приподняла! Знаешь, она оголенными корнями, как гигантскими пальцами волшебного великана, вцепилась в землю, чтобы удержаться на крутом склоне! — горячо поведала я.

— Любишь образные сравнения придумывать? — засмеялась Нина.

— Они сами в голову приходят. Нина, а...

Андрей сделал мне знак. Я поняла, что им пора заниматься. Подошла к окну. Закат разрисовал небо у горизонта широкими мазками. Густые, насыщенные малиновые полосы перемежаются с огненно-красными, темно-серыми и тонкими, но удивительно сочными для начала весны, голубыми. Кажется, что все многообразие цветовых оттенков неба демонстрирует в конце дня художник-солнце. По радио объявили: «Московское время — семнадцать часов». Солнце сначала утонуло в малиновой топи, а через пятнадцать минут совсем пропало за горизонтом. На моих глазах в неведомое уплывали яркие краски дня, скудели цвета. Город погружался в серый вечер.

После ужина я вышла с Альбиной во двор проветриться. Черные дома, черные деревья. Полутона только там, где цепочки фонарей серебряными блестками расшили вечернее платье города.

— Удивительное сегодня небо! Наверное, ночное море такое же?! Не зря же говорят: «цвет морской волны»?! — восклицаю я восторженно.

— А мне небо представляется созданным из драгоценного камня изумительной чистоты и глубины. Помнишь сказочного Хоттабыча и Вольку? Сегодня черный город будто накрыт волшебным колпаком из темного цветного хрусталя. Свет от него очень слабый, спокойный и такой притягательный! И почему небо так завораживает? Интересно устроена природа: в любое время дня и ночи в ней можно найти прекрасное. Она радует, делает меня счастливой, — радостным шепотом заговорила Альбина.

— Меня тоже, — отозвалась я.

И мы замолчали. Небо околдовало нас.