Онлайн чтение книги Надежда
Глава Вторая

ВЕЧЕРНИЕ ЧИТКИ

Иногда зимними вечерами после ужина бабушка остается на кухне убирать посуду, а мы торопимся в комнату родителей. Отец садится читать за стол, а мы втроем удобно устраиваемся на диване. Керосиновая лампа освещает только книгу и лицо отца. В тишине комнаты, где в полумраке вместе с язычком пламени на стенах дрожат наши тени, услышанные события представляются таинственными, загадочными, пришедшими из древности.

Сегодня отец взял с полки пьесы Островского. Я несколько раз начинала читать эту огромную тяжелую книгу в сером замусоленном переплете с пожелтевшими от времени страницами. Но истории о купцах казались мне неинтересными, и я оставляла скучное занятие.

Отец читает негромко, но выразительно, соблюдая все паузы на месте знаков препинания, выделяя голосом тонкости поведения и взаимоотношения между людьми. Я жалела маленьких несчастных людишек, живущих безрадостной жизнью, полной мелких бед и забот, без высоких идей и восхищения. И все же не понимала, почему отец с удовольствием читает о «мышиной возне» вокруг денег, о суетной жизни? Другое дело — «И один в поле воин»! Героические будни разведчика захватывали всю нашу семью. И когда приходила моя очередь бежать в сарай, чтобы узнать, не появился ли у нашей коровы теленок, я умоляла не читать без меня ни единой строчки.

Но потом, вникая в содержание пьес, я стала находить некоторое сходство характеров героев с людьми, живущими рядом. Вот эта религиозная до глупости женщина — наша соседка, а вот эта, неприветливая, всегда смотрящая исподлобья — медсестра, которая живет через выгон от нас. Желчная, завистливая, злобная. Даже не верится, что войну прошла. «Век другой, а люди такие же?» — удивлялась я.

Я видела, что отец читает с упоением. Ему нравился сам процесс! А прежде чем вслух читать стихи, он изучал их, тренировался в уме и только потом декламировал их нам.

— Папа, вы как артист, — сказала я ему как-то после «посиделок».

Он задумчиво ответил:

— Этим семью не прокормишь. Да и куда нам, деревенским, в высокие материи? Я в детстве еще математику очень любил, а ближе всего к дому находилось педагогическое училище. Вот и стал историком.

Мне хотелось выразить отцу сочувствие, но я не решилась.

ЛЮДМИЛКА

Легкая поземка шуршит по изломанному насту. Спит парк под белым одеялом облаков. Грустит размытый лик солнца. Воздели руки к небесам могучие тополя. После уроков я бегу домой напрямик по замерзшим лужам, катаюсь на галошах и размышляю.

Нравится мне Людмилка из параллельного класса. Крепкая, задорная, постоять за себя может. Ребятам уроки объясняет на переменах, как и я. Активистка. И почему ее папа как зверь? В школе на собраниях красиво говорит о необходимости строгого трудового воспитания, об уважении к старшим, а родная дочь его боится и ненавидит. Ну, подралась она с Вовкой. Так и мне случается «размяться». Что тут такого? Правда, Вовка матери пожаловался, и Людмилкин отец «изметелил» дочку железным протезом ноги перед всей улицей. Будто мяч гонял по дороге, в пыли валял. Тонко взвизгивала Люда. В черных глазах мелькали и злость, и страх. С ужасом смотрел Вовка, как металась Люда. В ушах звучали тупые удары протеза по ногам и спине. А на следующий день пришел он просить прощения. Лицо осунулось, посерело. Уголки губ и глаз опустились. Даже нос будто длиннее и тоньше стал. «Ни в жизнь не сделаю такого больше ни с кем», — боясь разжать зубы, бормотал он, опустив голову.

Хоть и перед всем классом, а не смог слез сдержать.

А когда у них был классный час на тему «Чему научились дома за год», оказалось, что Людмилка умеет больше всех: и обувь чинить, и в мотоцикле с пользой покопаться, и девчачьи дела, пожалуйста, тебе — любые.

— Кто тебя научил всему? — приветливо спросила учительница.

— Отец, — понуро ответила Люда.

Учительница больше не решилась задавать вопросы, только похвалила ее перед всем классом за первое место. Лицо Люды сразу просветлело.

Подружки мне про это рассказывали.

А еще за каждую четверку отец ее в угол на соль и кукурузу ставит. А на прошлой неделе Максим на уроке русского языка записку-самолетик послал Людмилке. Но не долетел он, перехватил Иван Стефанович. Прочитал и такой довольный говорит Люде:

— Передам отцу. Посмотрим, как ты после этого на уроках сидеть будешь.

По классу прошел гул неодобрения. Люда знала, как Максим к ней относится, догадалась о содержании послания и разволновалась, представив реакцию отца на их детскую любовь, поэтому ответила резко:

— Помирать, так с музыкой.

Вечером отец измолотил дочку широким солдатским ремнем с железной пряжкой. На следующий день весь класс урок литературы начал с «приветствия» учителю. Минут пять гудели с закрытыми ртами.

А недавно Людмилка получила двойку за подсказку и за то, что на уроке читала книжку про занимательные явления в природе. Не пошла она домой. За хату, где глухая стена, спряталась в снегу, сосульки есть и думает: «Вот замерзну и умру, тогда отец поймет, что нельзя так с детьми обращаться». Жалко ей себя стало. И вдруг как закричит: «Ненавижу! Ненавижу!..» В стену начала ногами стучать... Потом вскинулась: «Из-за какой-то двойки умирать!? Может, кому-то еще хуже, чем мне бывает? Выдержу, вырасту назло ему. Бей, плакать не буду! И мать ненавижу за то, что не может меня защитить и заставляет просить прощения у отца, даже когда не виновата. Не буду больше извиняться, хоть убей!»

И пошла в хату. Отец, как всегда с порога, потребовал отчет. Даже раздеться не позволил. Когда узнал, что двойка за подсказку, наказывать не стал.

Раз я увидела старшую сестру Люды и спросила, почему она не защищает младшую? Она грустно посмотрела на меня и ответила:

— Не бить же мне отца-инвалида? А слов он не понимает.

И вдруг завелась:

— Ненавижу его за праведную жестокость! Слова доброго от него никогда не слышала, только побои получала за всякую малую провинность. Ненавижу за то, что верует он в свою правоту и безнаказанность! Любви, защиты хотела от него! Никакой радости в детстве не видела. Я трудолюбивая, многое могу, но все это со злостью, с остервенением. Я часто ловлю себя на мысли, что готова ударить сына. Руку заношу и вспоминаю о своем детстве. Грубость и несдержанность у меня от него. Стараюсь себя пересилить, а это отцовское так и вылезает из меня! Знаю за собой грех — жесткая, не очень ласковая. Видать, потому, что сама ласки не знала. И к матери с нежностью не подхожу. В душе хочу, а приблизиться не могу. «Здравствуйте», — и за дела берусь. Не умею, как дети в других семьях голову приклонить к ее плечу. И сынка своего приголубить не могу...

На день рождения Максимка Людмилке целую горсть брошек подарил. Его бабушка их сама делает и на рынке продает. Что случилось, не пойму? Людмилка вдруг швырнула их на пол, и давай топтать. Максим с глазами полными слез смотрел на Люду, не в состоянии вымолвить ни слова, Потом долго сидел на грязном полу, машинально теребил в руках жучков и бабочек, расправлял им крылышки и смотрел куда-то далеко-далеко. Он никого не замечал вокруг. Мы боялись его трогать.

Людмилка ничего этого не видела. Домой убежала.

УРОДИНА

Сегодня утренник. После уроков мать послала меня домой за новогодним костюмом и масками, которые она купила для учеников своего класса. Бегу через любимую аллею. Утром деревья были нарядные, а к обеду ветер отряхнул пушистый иней, и они опять осиротели. Чернеет парк. Тлеют угли рябины. У дороги навытяжку стоит караул пирамидальных тополей. Чуть колышется темно-зеленая топь старых елей. Мне взгрустнулось. Увидела в глубине парка ярко-желтый, солнечный домик. Он порадовал меня. Почему раньше не замечала? Может, его недавно покрасили? Наверное, его обитатели живут счастливо. От такой мысли повеселела.

Вдруг засияло солнце, и я попала в другой мир. Заискрился снег. Заиндевелые корзиночки ягод рябин теперь казались мне рубиновым украшением в брильянтовой оправе. На снегу появились четкие картины теней, замелькали невидимые ранее снежинки. Свет берез как всегда белолиц. Я попала в мир красоты и мечты. «Наверное, снежинки — звездочки надежд», — подумалось мне. Надо же! Перекликаются невидимые птички! Каждый день хожу по этой аллее, а птичий концерт первый раз за зиму слышу! Может, у них тоже сегодня праздник?

На Новый год мне хотелось порхать снежинкой вокруг елки, но мать предложила быть Снегурочкой, потому что костюм простой и ткань потом в хозяйстве можно использовать. Возражать не посмела. Одела обшитые марлей пальто и шапку и давай маски перед зеркалом примерять, рожицы строить. Весело!

Входит отец, а я в клоунской маске «нос Буратино» делаю. Сдернула маску с лица и стою довольная собой.

— Рот до ушей, хоть завязочки пришей. Что в маске, что без нее. Уродина, — процедил сквозь зубы отец.

Я сравнила маску со своим отражением и задумалась: «Он считает мое лицо глупым или гадким?» Взгляд упал на фотографию, что стояла на комоде. На ней выпускной курс отца. Я спросила:

— Почему на вашем курсе студентки не очень красивые, слишком взрослые и строгие?

— Красивые в институтах не учатся, они рано замуж выходят, — криво ухмыльнулся он.

Мне сделалось обидно за мать, и я пробурчала:

— Зачем же вы на образованной женились?

Отец не нашелся, что сказать, и ушел на кухню. А я размышляла: «В каком случае он солгал? Сегодня, когда сделал намек, что мать некрасивая, или летом, когда рассказывал другу о том, как все солдаты и офицеры целый год оглядывались на его жену во время службы в Мурманске? А про меня он правду сказал? Ну и пусть я уродина, главное, что не глупая».

И все же грусть коснулась моего сердца. Я собрала маски и пошла на утренник.

Но как-то не удался праздник. Я как снежный ком бродила по залу. У меня не было роли. На меня никто не обращал внимания. К тому же в пальто было даже сидеть жарко, какие уж тут танцы вместе со снежинками! Дед Мороз вручал детям подарки за выступления, а меня не позвал с собой. Потом награждали за активное участие и костюмы. Снежинки все получили, а обо мне не вспомнили. Я же не была активной. И все же грустно. Хоть бы шоколадную конфетку дали. Праздник ведь.

Вернулась домой скучная. На кухне встретила бабушка:

— Детка, я пирожки с картошкой, как ты любишь, сделала.

Я обрадовалась. Настроение улучшилось.

— Бабуля, что бы я без вас делала! — улыбнулась я, глядя в лучистые добрые глаза.

НА ФЕРМЕ

Сегодня моя очередь дежурить на свиноферме. Попросила бабушку разбудить в шесть часов. На улице темно хоть глаз выколи. Шуршит мелкий колючий снег. Ферма занесена в поле, и дорога к ней не расчищена. Иду по колено в снегу, пытаясь попасть в следы от чужих, больших валенок. Их цепочки с разных сторон ведут к длинным сараям фермы. Сначала направилась к избушке, по окошки занесенной снегом. Из трубы шел темный, противный дым. «И чем только топят? Кизяками (сухим навозом), что ли?» — подумала я. Добралась. Прислушалась. Сквозь дверь доносятся смех и восклицания. Приоткрыла дверь. В нос ударили запах гнили и зловоние махорки. Серый сумрак вперемешку с табачным дымом клубился над столом. С трудом разглядела четырех мужчин. Работники меня не видели и продолжали развязно говорить, через слово употребляя мат. «От пьяных мужиков всего можно ожидать. А потом не докажешь, кто прав, кто виноват», — рассудила я и тихонько прикрыла дверь.

Ветер завывает и скребет снегом о стены. Замерзла. Надвинула на лоб шапку-милицейку, которую давным-давно подарил мне дед Яша, и присела на корточки, прижавшись к двери. Так теплей.

Вспомнила снежную бурю на прошлой неделе. Долго ворота откапывала. Бабушка уговорила надеть шальку, но через двадцать минут я влетела на кухню, растирая замерзшую голову, и опять натянула ушанку. А на следующий день ребята встречали закутанных в шали девчонок дружным смехом: «Кулемы, зимы испугались». Я возмутилась и объяснила подругам, что в шапках намного теплее, чем в платках, и что мерзляки они, мальчишки. Вспомнила осень, свою фетровую шляпку. Я единственная в школе хожу как городская. Не удалось матери заставить меня ходить в платке, только летом в поле и на огороде я надеваю белый, спасаясь от солнечного удара, и то потому, что не покупают мне соломенную шляпу...

Наконец, пришли еще две девочки из нашего класса.

— Чего так поздно? Я совсем околела, — недовольно буркнула я.

— А ты бы еще в пять появилась. Ума нет.

— Так ведь сказано к семи.

— Если все, что говорится, да еще и выполнялось бы, так давно бы коммунизм был, — засмеялась Валя.

— Вот и надо стараться.

— Не будь занудой. Мамаша погнала?

— Нет, сама.

— Это же колхоз, а не школа, где все по звонку.

Я промолчала.

Зашли на «кухню». Подвыпившие мужики встретили нас пошлыми шутками. Нина из шоферской семьи, поэтому грубо оборвала рабочих:

— Мы помогать пришли, а не вас выслушивать! Нам еще уроки делать.

— Девочка, сбегай за самогоном к Даниловне, — протянул мне грязную бутылку беззубый старичок с венчиком сивых волос на костлявой лысой голове и мутными глазами.

— Не пойду, — осмелела я.

— Нехорошо. Старый человек просит.

— А если попросите своровать, я тоже должна буду вас послушать?

— Ну, то воровать.

— Пить тоже не хорошо, — сказала я как можно вежливее.

— Лекцию пришла читать, вздорная девчонка, — сделал обиженное лицо плюгавый старичок.

— Нет. Где картошка?

— В углу. Котел на печи, дрова у окна, — рявкнул тот, что моложе, не отрываясь от карт.

— В чем картошку мыть? — обратилась я к упитанному старику.

Тот тупо глянул перед собой, а потом, брызгая слюной, расхохотался мне в лицо:

— Ха! Умереть, не встать! На... ее мыть? Свинья потому и свинья, что грязь любит.

Я брезгливо отвернулась. Валя занялась печкой. Нина пошла в колодец по воду, а я принялась перебирать картофель, счищала липкую холодную грязь. Набрала уже два ведра гнили, а целых картофелин так и не обнаружила.

— Скажите, пожалуйста, что мне варить поросятам? Здесь только гнилая картошка, — спросила я четвертого, самого молодого колхозника.

— Ее и вари, — не оборачиваясь, спокойно сказал он.

— Они будут есть? И не заболеют?

— С голодухи что угодно съедят, — безразличным тоном подтвердил работник.

Не могли мы грязную и гнилую картошку в котел бросать. Подогрели воду, помыли, обрезали гниль и поставили варить. Старичок сочувственно поглядывал на наши по локоть красные руки и вздыхал. Молодые не переставали «проезжаться». Нина сначала огрызалась, а потом достала учебник, села к окну и громко приказала:

— Ти-ши-на. Учить буду уроки.

Конечно, взрослые ее не послушали. Мне надоело слушать грубые, насмешливые прибаутки, и я уговорила девочек пойти посмотреть поголовье. Толстый старик предупредил:

— Не советую. Увидят вас, жрать начнут требовать.

Мы все равно пошли. Открыли подпертую вилами дверь и заглянули за дощатую перегородку. Разных размеров, тощие, с удивительно длинными мордами поросята кинулись на доски. Я испуганно отпрянула:

— Они домашние или дикие?

Девчонки рассмеялись:

— Носы кажутся длинными, потому что морды худые.

Старик был прав. Мы напрасно «разворошили осиное гнездо». Дикий визг голодных поросят разнесся по округе. И чего я не послушала старого человека? Скотина-то в чем виновата? Жалко их, особенно маленьких. Мы не стали хорошо разваривать картошку, насыпали ее в ведра, добавили снегу, чтобы скорее остыла, и понесли в свинарник. Ведра старались поднимать выше загородки, боясь, что животные откусят нам руки. У корыт завязалась настоящая борьба. Взрослые отталкивали и отбрасывали малышей. Я перетащила палкой одно корыто в сторону, чтобы из него поели маленькие, но фокус не удался. Пришлось кормить их после того, как насытились взрослые особи.

Дома ничего не рассказала о своей работе, только теперь, наученная горьким опытом, ходила на ферму к восьми.

Потом подошла моя очередь дежурить в «питомнике». Там выращивали совсем маленьких поросят, которых только отняли от свиноматок. В сарайчике было немного теплей, чем в свинарнике. Женщина крикнула:

— Двери прикрывайте, деток застудите.

Мы огляделись. В загоне на соломенной подстилке лежали, прижавшись друг к другу, десятка три чистеньких розовых поросяток.

— Какие хорошенькие! — воскликнули мы хором.

Женщина, обрадованная похвалой, улыбнулась, а потом пожаловалась, что похлебку не на чем разогревать, что сквозняки — главная беда, что молодняк, как дети малые, простужается.

— А вы их тоже гнилой картошкой кормите? — осторожно спросила я.

— Пусть только попытаются гнилья привезти! Я не только бригадиру, самому председателю разгон сделаю! Молока для самых маленьких этой зимой вытребовала. Жалко их, вот и воюю. А чуть подрастут, начнутся хождения: «Тому начальнику, другому... Попробуй, не дай...» Ладно. Займитесь делом. Надо дыры во втором загоне соломой заткнуть.

— На подстилку вам много соломы дают, — заметила я.

— Дают, да поддают! — усмехнулась женщина. — Сама на санках вожу, из-под снега выкапываю. Председатель приказал скотникам обеспечивать меня. Да они без бутылки не едут в поле. Где мне зелья для них набраться? Дешевле самой таскать.

Мы быстро выполнили свою работу, и тетя Аграфена отпустила нас домой пораньше.

Еще в телятнике работали. Телята такие ласковые, руки облизывают, головами трутся. Глаза у них огромные, добрые, грустные. И характеры, как у людей, разные. Мы это в первый же день заметили. Телятницы разрешили нам самим выбрать себе подшефных.

— Скажите, пожалуйста, а почему некоторые телята кудрявые, как ягнята?

Вы специально для красоты таких выращиваете? — спросила я работницу.

— Смешная ты, городская, что ли?

— Наполовину.

— Отчего кудрявыми рождаются, точно сказать не могу, но приметила: в стужу такие появляются на свет. Апрельские всегда гладкошерстые.

Я выбрала себе десять кудрявых телят и принялась чистить их скребком. Особенно я полюбила белошерстого бычка.

— Неужели из этого красавчика вырастет огромный страшный бык? — опять обратилась я к скотнице.

— Хотелось бы. Но дадут ли? Как правило, двухлеток отвозят на мясокомбинат, а телочек мы себе оставляем.

Закончили работу, и вышли во двор. Нина напомнила:

— В воскресенье нам навоз на поля возить.

— Знаю, — отозвалась я. — Сочинение придется в субботу до ночи писать.

— Напишем, — отозвалась Нина, убегая по узкой тропинке в сторону своей улицы.

А я пошла через молочную ферму. В это время хлипкий мужичишка в рваной фуфайке и ватных замусоленных штанах привез туда с поля солому. Остановил маленькую черную лошадку посреди двора и лег на кучу мерзлого навоза. Доярки ринулись к саням, дружно развязали веревки, стягивающие возок и принялись четко и быстро разносить корм своим буренкам. Красиво работали женщины! Особенно одна мне понравилась. Высокая, статная. Ни одного лишнего движения не сделала. Загляденье! Конечно, ее коровкам больше соломы досталось. Но никто не роптал. Все по-честному. Я полюбовалась труженицами и побежала домой.

«Школа — прекрасный оазис. А жить нам придется в большом, неправильном взрослом мире. Но мы все равно останемся хорошими», — думала я, с грустью вспоминая свиноферму.

И почему наш колхоз один из худших в районе? Обидно!

СТЕНГАЗЕТА

В пионерской комнате я вместе со старшеклассниками и подругой Лилей готовлю очередной номер школьной стенгазеты и вспоминаю, как стала членом редколлегии.

Раз иду я по коридору. Вдруг подскакивает ко мне старшеклассник и требует написать заметку в школьную стенгазету. Объяснила, что тороплюсь на репетицию, но он прилип как банный лист. Тогда я на бегу рассказала ему о взаимопомощи учеников нашего класса и скрылась в спортивном зале. А на следующий день я увидела, что под одной из заметок написана крупными буквами моя фамилия. Читаю, а в ней факты перевернуты с ног на голову, имена перепутаны. И даже присутствует откровенный гадкий вымысел. Разозлилась, лицо и уши запылали. Попыталась вытащить заметку, но стекло плотно прижимали планки. Не ломать же их? Снять стенд с гвоздей тоже не получилось. Тяжелым оказался. Я нашла в углу совок уборщицы и железной ручкой попыталась поддеть деревяшки. Учительница географии остановила меня и возмущенно закричала:

— Кто тебе позволил стенд портить?

— Вы сначала причину моих неправильных действий узнайте, а потом ругайте. Разве честно писать ерунду, да еще под моей фамилией? — насупившись, сердито возразила я.

— Матери сообщу о твоем поведении. Отправляйся на урок, — грозно приказала учительница.

Я хмуро поплелась в класс. Уроки прошли в беспокойных мыслях о предстоящем разговоре с матерью. Опять будет кричать: «Позоришь нас! Примером должна быть во всем». На проделки других детей учителя могут не обратить внимание, а про меня все примечают: и как сказала, и что сделала. Будто я ошибиться не могу? Другим отличникам тоже куда проще живется.

Только переступила порог дома, как мать накинулась:

— С критикой в газете выступаешь? На себя оглянись!

— Я не писала. Старшеклассник соврал, — защищалась я.

— А почему твоя фамилия стоит?

— Откуда я знаю?

— Зачем позволяешь пользоваться своим именем непорядочным людям?

— Я не позволяла. Даже хотела разбить стекло и заметку снять.

— Стенд-то тут причем?

— А что мне было делать?

— Умнее надо быть. Вот видишь, и ты расстроилась, и учительница твоя удивилась. Придется провести беседу с редколлегией на тему моральной ответственности за порученное дело.

Я не могла успокоиться до тех пор, пока не придумала самой писать о событиях своего класса. И теперь я член редколлегии школы. Рисую, рифмую, учусь составлять заметки. Мне нравится заниматься стенгазетой еще и потому, что учителя часто просят рисовать в своих выпусках. Даже с уроков иногда снимают, чтобы газета вовремя вышла. Я чувствую себя всем нужной и горжусь этим.

Но как-то раз произошла со мной неприятная история. Подошла ко мне новая вожатая и говорит:

— Директор, уезжая в командировку, поручил тебе отпечатать эти фотографии. Вот химикаты.

— Но он мне ничего не говорил. И тут на три вечера работы, — удивилась я.

Но, конечно, все выполнила. А когда отец приехал, то отвлек меня отчетом о результатах проверки школ. Говорил о слабом уровне знаний в селах, о том, что учителями работают девушки, только что закончившие школу. Особенно удивил меня его рассказ о посещении урока немецкого языка в одной из дальних школ района. «Заходит учительница и что-то спрашивает у детей. Они встают. Потом она опять что-то говорит, и все открывают тетради. Я немецкий неплохо знаю еще с войны, но не смог понять ни слова. И самое интересное, что дети-то понимали учительницу!» — смеялся отец. Наслушавшись историй, я забыла рассказать отцу о фотографиях. Но ложь все равно случайно открылась.

А вскоре началась подготовка к выборам. Председатель комиссии подзывает меня, и говорит:

— Каждый день после уроков будешь писать приглашения на выборы. Указание начальства. Поняла?

Ну, указание, так указание. Пишу. А в субботу подходит учительница и приказывает дежурить в воскресенье. Конечно, почетно стоять у кабинок и старым людям подсказывать, куда идти, как голосовать, и все же я возразила:

— Целую неделю бумажки писала, а теперь еще и в воскресенье идти в школу?! Я одна активистка?

Учительница рассердилась:

— Нет тебя в списках пишущих, этим занимались взрослые, а вот дежурить ты обязана!

— Ладно, отдежурю из уважения к вам. Почему председатель не мог просто попросить выручить? Я же никогда не отказывалась помочь. Зачем обманывать? — обиженно надула я губы.

Иду по коридору и думаю: «Интересная особенность есть в некоторых людях. Они не сердятся на тех, кто ничего не делает, но почему обиду и раздражение вызывает у них человек, который всегда помогал и вдруг отказал! Получается, таким образом, я наживаю себе врагов? Дикость какая-то!

Встретила нашего дядю Петю. Увидев мое расстроенное лицо, он заботливо выяснил причину моих переживаний и спокойно объяснил: — Видишь ли, на самом деле некоторые люди пытаются использовать доброту и безотказность других. Со мной тоже случалось подобное. Ты не злись на них, но в следующий раз не кидайся сразу выполнять задание, выясняй у того, кто на самом деле поручил его тебе. Один раз позволила себя обмануть, значит, и другие «любители» найдутся. Разумный подход не помешает тебе быть доброй и отзывчивой.

Я не долго сердилась. Дети быстро забывают мелкие обиды...

Лиля отвлекла меня от воспоминаний: показала очень красивые узоры для обрамления заметок. А мне больше люди удаются, особенно карикатуры.

За один стол с нами села учительница биологии. Ее ребята оформляют классную газету. Художником у них Вовка Мазаев из семьи станционных бандитов (директор соседней школы всех «сложных» учеников выпроваживает к нам). Он здорово перерисовывает с открыток. У меня хуже получается, поэтому я с любопытством слежу за его работой. Учусь. А учительница разговаривает с ним дрожащим голосом, ходит около него осторожно, бочком, будто он хрустальный. Мазаеву неловко, он смущается и немного злится. Хорошо, что Мария Ивановна привлекла Вовку к общественной работе, только зачем она так явно показывает, что боится его? Никакой он не бандит, за версту видно, что хороший парень. Двойки иногда получает? Так ведь исправляет. Не всем же Ломоносовыми быть?

Пришел Володя, сын дяди Пети, спроецировал аппаратом на большой лист бумаги портрет своей мамы, обвел контуры и принялся дорисовывать и раскрашивать. Подарок ко дню рождения готовит. Зашла Нина из седьмого класса, показала нам фотографию своего друга. Он девятиклассник со станции. Меня поразило по-девичьи прелестное, юное, нежное лицо и широко открытые наивные, добрые глаза. Я оторвалась от газеты и на обрывке бумаги по памяти нарисовала его. Нина удивилась:

— Похож как!

— Из какой он семьи? — поинтересовалась я.

— Учительской.

— Он совсем еще ребенок, — определила я с потаенной грустью в голосе.

— Ха! А ты? — оскорбилась девочка за своего знакомого.

— Он больше меня ребенок, — настойчиво повторила я, не собираясь отказываться от своего мнения.

— Ну, ты даешь! — пораженная моей самоуверенностью, холодно, с долей ехидства изрекла Нина.

— Не вижу смысла в этой фразе, — с убийственным спокойствием парировала я.

Мне вовсе не хотелось обижать девочку. Но иногда меня «заносит» или, как говорят подружки, на меня «находит», и я в желании противоречить не могу остановиться.

— Зануда! — не находя слов для дальнейшего спора и в запале забыв, где находится, вскрикнула семиклассница.

— Бываю, — несколько жеманно, словно бравируя этим качеством, согласилась я.

«Наверное, в такие минуты мною руководит желание чувствовать или казаться умной, — промелькнула в голове ироничная оценка своего поведения. — Милый мой, совестливый «чудик», ты, как всегда, осаживаешь меня, а я часто по глупости и строптивости характера не соглашаюсь с тобой!»

Кто-то из взрослых шикнул на нас.

— Хватит вам препираться, — развела нас Лиля, — рисуй курильщиков из девятого класса. Иногородние портят наших ребят. Привыкли каждое лето «смолить» в колхозе и не видят в этом ничего дурного.

— А дым костра любите? — вдруг спросил нас Мазаев шепотом.

— Там совсем другое. У костра чувствуешь свое слияние с небом. В нем что-то древнее, романтическое. В нем — бесконечность! По ночам небо нашептывает людям тайны мироздания. А в курении одна глупость, — заторопилась я выразить свою позицию.

— Говорят, у ночного костра наши души встречаются с душами предков. Ты любишь стихи про природу? — повернувшись к нашему столу, опять тихо спросил Вовка.

— Люблю. Ты тоже? — искренне удивилась я, с нарастающим интересом вглядываясь в грубоватые черты лица увальня.

Мазаев покраснел, склонил голову к газете и принялся еще старательнее выводить мозолистыми черными пальцами очередной рисунок. Я тоже сделала вид, что не поняла его наивных, невинных ухищрений.

Подошла старшая вожатая и попросила меня переделать строчку из торжественного стиха, который очень подходил к передовице газеты.

— Шутливое или критическое я в любой момент напишу, а для душевного или праздничного — настрой нужен. К тому же мне проще новое стихотворение написать, чем старое переделывать. Не обижаетесь?

— Понимаю. Ладно. Сочиняй про Володю Широких. Опять проспал.

— А рисовать похожего или обобщающий образ?

— Похожего. Пусть вся школа узнает. Третье предупреждение игнорирует. Не будить же мне его самой по утрам?! — сердито сказала вожатая и ушла в учительскую.

Забежал брат Коля, принес рисунок, на котором русский солдат фрица сапогом под зад гонит с земли русской. Лиля положила его в папку с удачными рисунками учеников разных классов. Пригодится для следующего номера.

В комнате восстановилась рабочая тишина. Мерно скрипят перья ручек, шуршит бумага. Я снова «ударилась» в размышления. Сложное, ответственное дело — выпускать стенгазету. Вот придумала я рубрику добрых дел учителей. Сначала все шло хорошо. А под Седьмое ноября учительница математики в 6 «Б» своим ученикам за четверть одни тройки выставила. Ну, я и нарисовала ее с тройками в руках. А кто-то из редколлегии подрисовал их еще вокруг ее головы. Вот Ксения Афанасьевна и подумала, что ее плохим учителем выставили. Честно говоря, мне такое самой в голову не пришло. А ребята потом говорили, что мы в точку попали. Слабая учительница, непонятно, неинтересно объясняет. «Прикрыли» мою колонку. А жаль. Хотела написать про то, как наши учителя учеников, которые плохо учатся, не унижают, пытаются найти в них хорошие наклонности. Ведь заметила Мария Ивановна, что Мазаев хорошо рисует, что не окончательно испорчен семьей! А когда я рассказала о Мазаеве отцу, он зашел в класс в конце уроков и попросил Вовку ходить к нему на кружок вождения грузовой машины. Прямо перед всем классом попросил, сказал, что у него данные к технике есть и внимательность, раз хорошо рисует. Мальчишка от неожиданности сначала глаза вытаращил, уши у него заалели, а потом голову опустил, чтобы радость скрыть. Ведь с таким уважением директор с ним говорил! Вечером он первый пришел на кружок. Как новенькому, ему сразу дали «почувствовать руль», чтобы интересней было теорию учить. Сколько таких ребят прошло через руки отца!? После четырнадцати лет те, которые «не тянули» в школе, получив навыки вождения, шли работать на тракторах, комбайнах, грузовых машинах. Потом женились, уходили в армию, а отслужив, возвращались домой к семьям. Колхоз всегда нуждался в таких специалистах. А школьная полуторка-«развалюха» всего-то с трудом в день могла несколько кругов вокруг спортплощадки проехать. Потом ее ребята ремонтировали. Помню, как кружковцы делали ей борта, красили, толкали, помогая завести мотор, вытаскивали из колдобин. Радости сколько было! Еще о Петре Денисовиче написала бы, об Анне Васильевне и Юлии Николаевне...

Куда лучше стенгазетой заниматься, чем писать девчонкам стишки в их альбомы (поветрие у нас такое). Не понимаю бестолкового повального увлечения. Как рядом со словами древних философов и современных политических деятелей можно пошленькие слова о любви вписывать и цветочки рисовать? Поначалу я помогала подружкам в оформлении. Но как-то подошла ко мне Валька Панчукова и попросила переписать в ее альбом песню «Мишка». Содержание этой песни мне не нравилось, и я отказалась. Но она пристала ко мне хуже репейника и говорит: «Ну, хоть на переменке быстренько напиши, что тебе стоит!» Я сдуру уступила. А уже на следующий день услышала, как она высмеивала перед девочками другого класса мой почерк и вкус в выборе песни.

С Валькой я больше не дружу и альбомы никому не оформляю. Желание пропало.

Еще более глупым считаю собирание фотографий артистов. Ну, купила, ну, посмотрела, а дальше что? Чего вздыхать попусту, глядя на чужого человека? Встретиться, поговорить бы с умным, интересным человеком, — вот это мечта!..

Заканчиваю работу, с удовольствием оглядываю газету и зову Лилю вместе идти домой. По дороге нам многое надо обсудить!

АКТИВИСТЫ

На перемене подошла ко мне завуч Тамара Сергеевна и говорит:

— Собери-ка ребят после уроков, центральную клумбу надо в порядок привести.

— Это клумба «Б» класса, — возразила я.

— Помочь надо, — строго сказала учительница.

— Почему?

— Не успевают.

— Мы успели, и они смогут.

— Как ты со мной разговариваешь? Ты же активистка! — повысила голос Тамара Сергеевна.

— Активисты должны работать за лодырей? Нечестно. Помогают слабым и больным. Зачем лентяев выращивать? Вам безразлично кто выполнит задание? Сама приду, не могу отказать учителю, а ребят не стану заставлять. Не нравится мне командовать. Этой чести должны удостаиваться только умные, добрые, справедливые и очень честные. Таким приятно подчиняться. Я не считаю себя достойной. В полной мере я могу отвечать только за себя и свои действия. Еще работая вожатой у первоклассников, я поняла, что руководитель из меня не получится, потому что я не стану выполнять указания, с которыми не согласна и другим не позволю. В последнем выпуске школьной газеты написали, что мое звено хорошо справилось с порученным делом. А что двое не пришли, а одна еле руками шевелила, но хорошо молотила языком, кто знает? Неловко про такое писать? А когда я придумала из камыша корзиночки сплести и сцену украсить цветами, мне в помощь мальчишек дали. А им не интересны корзиночки! Я их понимаю и не осуждаю. А в отчете написали про весь класс. Зачем?

Этим летом на току подошел к нам бригадир и потребовал помочь городским: мол, вы пионеры, вы обязаны. А они комсомольцы! Им не стыдно часами лежать под навесом? Помогли, конечно, потому что взрослого должны слушаться и уважать. А за что его уважать? За то, что на честных и совестливых выезжает?

— Тогда и сама не приходи! — рассердилась Тамара Сергеевна.

Мне было жаль ее и неловко за свой срыв. Ей-то я сумела высказать неудовольствие, а перед своей матерью большей частью молчу. Летом в поле она шипела на меня: «Как я могу влиять на других ребят, если своя скулит?» «Я не скулю, не слабачка, выражаю мнение ребят. Как на работу ехать, так у бригадира машина находится, а как с работы — так всегда пешком», — возражала я.

Ну, а если подумать, то получается, что матери приходится воевать с нами не по своей вине. Вот так и тянется цепочка: председателю все до лампочки, бригадир не может колхозников заставить работать, и обращается к детям. А мы бунтуем, но делаем и верим, что когда вырастем, безответственности не допустим.

Прозвенел звонок. В школе воцарилась тишина. А я сидела на географии и переживала, что обидела завуча.

После уроков вожатая возилась на клумбе с шестиклассниками-активистами. А я чувствовала себя виноватой перед ними.

ВРЕДНОСТЬ

Лежу, скулю. Витек, наверное, плохой у меня характер. Стоит меня чуть задеть, сразу «завожусь», начинаю прокручивать, распалять, собирать и фокусировать обиды в голове, копаться в них, выяснять причины, жалеть себя неприкаянную, несчастную. Чувствую себя изъятой, выдернутой из общей нормальной жизни. В придачу, злюсь на свою неспособность противостоять мелким уколам, а под конец замыкаюсь и уже никому не позволяю приблизиться на расстояние голоса. За бури в душе я расплачиваюсь зеленой тоской. Пытаюсь совладать с собой. Ты же знаешь: силой воображения можно украсить любую жизнь. Но это не надолго. Трудно держать в себе обиды. Хочется обо всем рассказать кому-нибудь, выговориться, снять внутреннее напряжение, которое постоянно накапливается. Но я никому, кроме тебя, не могу доверить свою тайну. Хорошо, что в моих бедах виновата война, а то, наверное, возненавидела бы своих первых родителей. А может, я ошибаюсь?

Дома я не хочу жить в реальном мире и забираюсь в скорлупу, в мир фантазий. Моя душа как рана, которую посыпают то солью, то перцем. Любит отец как бы в шутку, мимоходом съехидничать, «проехаться» по мне. Он хороший педагог и знает, как больнее ударить в самое сердце. И делает «уколы» будто невзначай, походя. Он даже взглядом умеет унизить, оскорбить. Я избегаю его. У нас в этом с ним взаимность. Иногда я забываюсь и по своей наивности и открытости бросаюсь к нему с радостными порывами, но, натолкнувшись на безразличный, прозрачный или ухмыляющийся взгляд, сразу остываю и прячу обиду подальше. Сердце вздрагивает, я становлюсь заторможенной, делаюсь меньше ростом. Сжимается, смыкается моя душа.

Вот и сегодня после завтрака «щипнул» меня отец: «В твоем возрасте не заработать даже на пропитание, не то что на одежду. И ума, дескать, еще не нажила, и руки коротки со взрослыми тягаться». Мне чуть дурно не сделалось. Он продолжал спокойно есть свой любимый молочный кисель, а я, забыв все на свете, уже выскочила из-за стола с мокрыми глазами. Схватила сани, положила на них старую дверь от сарая, нагрузила навоз и потащила по огороду. Идти по глубокому снегу тяжело, но я упираюсь. То, что я злюсь, мне помогает, силы придает. Я не упрямая, а упорная. Что в этом плохого? Многим моим подругам не по силам с места двинуть эти санки, а я могу. Мне тяжело, а я все равно выполняю свой план. Может совесть у него заговорит? А не проснется и не надо! Не очень-то и хотелось! Главное, чтобы я была хорошая. Я не только неукоснительно выполняю указания, но и постоянно делаю, что-то сверх заданий, чтобы меньше было претензий и придирок. Хлеб его не отрабатываю! В детдоме куском не попрекали. Там кормила родная страна. Во втором детдоме вообще здорово было. А у папы Яши я была самая родная и любимая. А тут? Иждивенка! До чего же противное слово!

Как увижу постное лицо отца, сердце в пятки опускается, и тоска нападает. Зачем брал? Чтобы мучить мать и меня? Конечно, здесь лучше: мать следит, чтобы я училась отлично, в ремесленное не отдают, и бабушка и брат у меня теперь есть. А все равно обиды давят на голову.

Тащу санки, а сама думаю: «Может, песни попеть всем чертям назло или Некрасова вслух почитать? Только сил уже нет. Пятый рейс делаю. Мать зовет на обед. Я не отвечаю и тащу сани в самый дальний угол огорода. Бабушка зовет. Не иду. Устала, двигаюсь медленно. Снимаю рукавицы, грею руки за пазухой и принимаюсь вилами раскидывать навоз. Когда нагружала очередную порцию, подошла бабушка: «Я без тебя не ужинала. Пойдем, очень прошу».

Разве ей откажешь? Какая она добрая и мудрая! Растопила мое сердце.

А в прошлое воскресенье праздник был. Бабушка на обед суп-лапшу с курицей готовила. Я увидела крылышки и нечаянно руку протянула к тарелке с лакомым кусочком. А мать так глянула, что я сразу руку отдернула. Она ни слова не сказала, только есть мясо сразу расхотелось. Вернее слюни текли, но взять не было желания. И чего я разнервничалась? Ну, понравилось мне крылышко, и что? Все равно ведь дали мяса, только другой кусочек. Не это меня обидело, а то, как неприятно, зло посмотрела: «Куда лезешь, не имеешь права!» А может, она хотела сказать, что я невоспитанная и раньше отца не должна брать еду со стола? Он главный. А Коле можно. Почему мать всегда перед отцом заискивает, унижается?..

Вот так и живу, Витек. А может моя вредность является со-пут-ству-ющей составляющей нормального развития? (Помнишь, как нам нравилось запоминать трудные слова? Я до сих пор продолжаю эту игру.) Не надоело мое нытье? Ты же понимаешь, что после разговора с тобой мне становится легче».

ЛИПОЧКА И ВИТЯ

В десятом классе появилась странная девочка: ростом с четырехлетнюю, но фигурка красивой взрослой женщины. За глаза все сразу назвали ее Дюймовочкой. Первое время ученики младших классов осторожно, из-за углов, разглядывали ее с открытыми ртами. Но вскоре все привыкли к ней, и рост уже не вызывал искреннего удивления. Липочка ловко взбиралась на стул, садилась на свой ящик-портфель и внимательно слушала учителя. Она, по крайней мере, внешне абсолютно не переживала по поводу своего недостатка, вела себя с достоинством, уверенно и свободно. Пожалуй, увереннее многих детей. Как-то я нечаянно подглядела, как она жестко разговаривала с новым завхозом школы. Огромного роста дядька, склонив голову, очень внимательно слушал Липу и только утвердительно кивал головой. Я не знаю, о чем у них шла речь, но уважительное выражение лица завхоза говорило о том, что она сумела заставить слушать себя. Школьникам не часто удается подобное, да еще с крикливым, я бы сказала, часто беспардонным работником. Умная девчонка. Она не позволяла никому сочувствовать себе, малейший жест жалости тактично пресекала, но так, что у других уже не было желания вести с нею подобным образом. Случалось, одним взглядом ставила человека в рамки.

Как-то шла она мимо детского садика. Одна бойкая девочка взяла ее за ручку и потащила в песочницу. Липочка не вырывалась, не шумела, а отвлекла внимание «подружки» и спокойно удалилась. Воспитательница проводила ее молчаливым красноречивым взглядом.

Учителя удивлялись ее строгому, стройному мышлению, четкости ответов. Узнав, что она собирается поступать в университет на экономический факультет, отец потребовал от учительницы географии уделить Липе максимум внимания, обеспечить ей индивидуальный подход и специальную литературу.

В этом же десятом «А» классе учится Витя Трубник. Мама его работает уборщицей. Трудно, бедно живут. Одному богу известно, откуда Витя узнало существовании Московского университета. У них даже радио в хате нет. Только засела в голове у мальчика мечта стать математиком и «покорить», как Ломоносов, Москву. Слышала я недоверчивые смешки женщин у колодца в его адрес: «Из грязи в князи метит». «Что плохого в его стремлении? Гордиться парнишкой надо», — думала я, неодобрительно поглядывая на сплетниц. Только я бы не стала, открыто, на комсомольском собрании заявлять о своей вере в успех, по своей скромности уклонилась бы от прямого ответа. А может, он таким образом защищался от тех, кто не верил ему?

Мать Вити переживала, что сын много занимается, боялась, что «свихнется» и просила нашего отца отговорить его от безумной мечты. А Юлия Николаевна всячески поддерживала увлечение своего любимого ученика и носила ему из дома задачники, по которым в молодости училась сама. Витя уроки делал в школе, и я иногда наблюдала, с каким вдохновением он изучал учебники, будто читал самую увлекательную на свете книжку. Он обычно сидел между двумя бочками с побелкой в рабочей комнатке матери и буквально поглощал страницу за страницей. Когда мать звала его обедать, он никак не мог оторваться от уроков и даже, пережевывая еду, все продолжал находиться под впечатлением прочитанного. Мать нарочно часто выгоняла его из «коптерки» помочь ей что-либо передвинуть или перетащить. Он делал все с удовольствием, потому что силищей от природы обладал огромной, маминой. И лицом он был в нее. Только грамоты она мало знала, хотя отличалась прекрасной речью, повадками львицы и великолепной статью. Я всегда удивлялась тому, что такая незаурядная женщина позволяет себе работать уборщицей. «Сына боится упустить», — объяснила мне как-то про нее Юлия Николаевна.

Через год школа гордилась Витей и Липой. В деревянной книге Почета, висевшей на самом видном месте актового зала, появились две новые строчки: золотая медаль, МГУ... серебряная медаль ЛГУ... тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год...

В ГОСТЯХ У СТАРИКОВ

Приехали мы с отцом проведать стариков. Они встретили радостно. Сказали, что со дня на день ждали, встречать выходили по два раза на дню. С дороги мы выпили по кружке золотистого, хорошо настоянного квасу. Я задала коню корму и занялась уборкой в хате, а отец и дедушка сухие деревья спиливали. Заглянула в чулан. Там в углах уныло вздыхала пропыленная насквозь паутина. Смахнула ее влажным веником. В зале и спальне пол быстро вымыла. Стулья с трудом передвинула. Они тяжелые, с высокими резными спинками, похожи ни трон. «На таком стуле сидишь, себя уважаешь», — вспомнила я шутливые слова папы моей городской подруги Ирины, во время просмотра очередных шедевров живописи.

А в прихожей я и ножом, и топориком грязь счищала, и мокрой тряпкой терла. Выливая грязную воду на огород, хлопала дребезжащей калиткой, ударялась о непривычно низкий косяк дверей в сенцах. Устала. Вошла бабушка. Остановилась в кухонном проеме:

— Зачем, дитятко, маешься? Мы здесь пол только подметаем. Силушки нет. Наклониться лишний раз труда большого стоит. Брось свою затею. Кому эта чистота нужна? Вы, молодые, приехали, и уже в хате посвежело, светлее стало. Может, ты сочтешь возможным поговорить со старухой?

— Бабушка, не могу бросить. Немного осталось, — осторожно возразила я.

— Ну, стало быть, тебе видней. Неволить не стану. Бесспорно, в чистоте лучше. Только я так скажу, мне гость в радость, а не стирки-поломойки. Зимой сидим тут как суслики в норе. Дальше колодца не ходим. Хорошо хоть радио сынок починил, а то только вьюгу слушали.

— А вы с дедушкой разговаривайте, — наивно посоветовала я.

— С ним уж все говорено-переговорено. Вот тебе я могу что-либо рассказать из нашей прошлой жизни. Тебе же интересно?

— Конечно! Я буду мыть пол, а вы рассказывайте, — радостно воскликнула я.

— То не дило. Рассказчику надоть, чтоб и ушами и глазами слушали, тогда до сердца доходит.

— Я быстро закончу. А вы пока отдохните на лежанке.

Но бабушка присела к столу, сложила на коленях обтянутые морщинистой веснушчатой кожей руки с бугристыми ручейками синих вен и задумалась. Я собрала размокшую грязь у русской печки, еще раз чистой водой ополоснула пол и, довольная своей работой, подошла к бабушке. Сетка больших и мелких морщин на ее блеклом лице как потрескавшаяся от времени штукатурка на стенах старой избы. Черные глаза похожи на подернутые изморозью ягоды. В них еле улавливалось усталое любопытство.

— Про что тебе сказывать? — бабушка пытливо посмотрела мне в лицо.

— Про детство ваше. Только по-русски, ладно? — попросила я вежливо.

— Ладно, ежели хочешь. Хорошее у меня было детство. Беззаботное, радостное. Зимой на санках катались, летом из леса не вылезали: то по грибы, то по ягоды. И все в свое удовольствие, не по принуждению. А в восемнадцать годков замуж вышла за деда своего. Ему двадцать было. Первое дитя потеряла.

— Как это? — не поняла я.

— На гулянье пошла с подругами, сидим, песни поем, шутим на лужайке. А тут буря началась. Я кинулась к дому, поскользнулась, упала, в глазах помутилось...

— Замужней на гулянье ходили? — удивилась я.

А чего ж не пойти? На хозяйстве свекровь была. Она моих четверых сама выходила. Не касалась я их. Забот мало знала. Муж меня любил, берег. Грубого слова от него никогда не слышала. Я по гостям ходила: то к родне, то к подругам. И вместе случалось погулять, особо в праздники. Хоровод мы любили водить. А когда восьмому, младшенькому пять было, отправилась я к своей родне в соседнюю губернию. Воротилась, а в деревне тиф брюшной. Такая вот оказия случилась. Взошла я на крыльцо, выпила кружку полынного отвару и в хату. Через порог переступила и обмерла. Свекровь моя на колени передо мной пала: «Не уберегла твоих четверых сыночков, может, остальных Бог пощадит». Кинулась я их целовать-миловать, слезами обливать доченьку и мальчиков моих родненьких. Знала, что нельзя, что после этого сама могу свалиться. Но ничто не мило было. Свекровь заболела и уже не могла чугуны с кипятком поднимать. Я чувалы с остюками, половой и остатками овсяной соломы кипятком заливала, детей туда укладывала, а сама от слез глазами ничего не видела. В тумане все было. Ванечку, Аленушку и Андрюшу не удалось спасти. Страшные судороги вытягивали их. Длинные детки становились, тощие... Глаз не смыкала, не ела я ничего все дни, только отвар полынный пила. Соседи родных хоронят, назавтра их везут. Уж и хоронить некому стало. Яму выкопали, и всех туда....

Не знаю, почему хворь меня не взяла. Может, полынь спасла, а может, так Господу надобно было. Неведомо нам, чего Он желает... Ванечка очень к математике способный был. Учительница говорила — талант необычный. В город уговаривала его отвезти. Не довелось. А пострел был! Бывало, за столом уплетает борщ, аж за ушами трещит, а ноги на месте не стоят, ерзают, топочут...

Воротился муж с подработок, где промышлял на пропитание семьи. Столярничал он с мужиками в запорожских краях. Я с младшеньким на руках его встречаю. Бросилась ему на шею. Плакали вместе, горевали, друг другу изболевшие души изливали. Да только нельзя долго Бога гневить. Бог дал, Бог взял. Видно на роду нам так было написано... Разорванную цепь прошлого и настоящего для умерших деток не свяжешь. Нет уж тех звеньев...

Я сидела не шелохнувшись. Простые грустные слова западали мне в душу. Я удивлялась покорности судьбе, смирению и долготерпению бабушки. А она продолжала:

— Деваться некуда, дальше стали жить втроем. Еще трое сынов народилось и две дочки. Не уезжал боле муж от меня. Вместе горе мыкали. Потом холера налетела. А людям, что тиф, что оспа или холера — все смерть. Забрала она наших девочек. Кабы можно было противостоять, так сама бы вместо них... Дед мой чуть умом не тронулся. Так он их любил! Ласковые были. Работа его спасала. С утра до ночи то в поле, то на гумне, то хомуты чинит. И все молчком. Года два отходил душой. Я уж над ним и молитвы читала, и уговаривала: «Бог дал, Бог взял. Не гневи Господа...»

Где оно, счастье-то? Ищи в поле ветра. Печаль кочевала изо дня в день. А жить-то надо. Тут война проклятущая нагрянула. Только младшенький и воротился. Дня не проходило, чтоб я о нем не молилась. Поклоны до земли клала, слезами угол, где икона стоит, заливала. Услышал Господь. Сберег. Самый красивый он у меня. Обличьем в отца, а породой в меня. Ох, и шустер был по молодости. Чуть потеплеет, сроду дома не ночевал. Шалаш в конце огорода себе соорудил и жил там. До девок больно охоч был. И журила я его, и дед хворостиной обхаживал, но видать уродился такой. Природу не перешибешь...»

«Откуда в бабушке неиссякаемый оптимизм легко живущего человека? От религии? А учительница зоологии называет ее символом добросовестного заблуждения, потому что не стыкуется она с новыми научными открытиями. Но ведь душу-то спасает в тяжкую годину», — размышляла я под неторопливый мягкий говор старушки.

Дверь отворилась. Мужчины обмели снег с валенок и вошли в горницу. Меня поразили удивительно яркие и чистые для такого возраста голубые дедушкины глаза. Он потирал руки, кряхтел и крякал от удовольствия:

— Поди, голодны, — спохватилась бабушка. — Уж не взыщите! Чем богаты, тому и рады.

— Старая! Неси графинчик, греться будем. И себе рюмку ставь. Будет чваниться-то!

Я быстро разложила миски, деревянные ложки, поставила на стол нехитрую снедь. Отец налил по граненой рюмке самогону себе и дедушке.

— Будем здоровы, — произнес дед, выпил с удовольствием и занялся борщом.

Он был возбужден оттого, что гости приехали, а может, потому, что дров на пару недель приготовил с сыном? На щеках морозный румянец, глаза блестят. Помолодел лет на двадцать. Из-за стола как молодой петушок вскакивал и, прихрамывая, шел в сенцы за салом, к шкафу за кружкой.

— Посидите, папа, не колготитесь. Молодая на стол подаст, — улыбался отец.

От самогона дедушку немного развезло. Его руки бессильно свесились между колен. Старческие слезы увлажняли глаза и бледные красноватые веки. Он клевал носом и вздрагивал, очнувшись. Рыжий пушистый кот соскользнул с его колен и неожиданно бросился мне под ноги. Я, споткнувшись о мягкий сердито взвизгнувший комок, привычно чертыхнулась. Дедушка, подняв усталую голову, как-то растерянно и неодобрительно произнес: «Черное слово в доме? Не ко времени...» Я устыдилась и быстренько нырнула за простенькую ситцевую портьеру.

После обеда мы стали собираться домой.

— Может, заночевали бы, а? — тихо попросила бабушка.

Она смотрела на нас с болезненной любовью и надеждой.

— Уроки в первую смену.

— Может, пропустит, отличница ведь, догонит.

— Нельзя баловать. Дисциплина всем нужна.

— Приезжайте поскорее.

— Да уж как получится. Не все от меня зависит, — ответил отец и ударил Чардаша кнутом.

Острый небезразличный взгляд выхватил, а добрая память навечно запечатлела заснеженный двор, замшелую, осевшую, расплывшуюся от времени хату. Долго я видела две фигурки, прижавшиеся друг к другу как единое целое. Потом они превратились в точку и совсем исчезли.

Непонятную глубокую грусть навеяла на меня картина прощания. Я стариков отца почти не знала, а душа заныла. Засыпанные снегом улицы и одинокие фигуры женщин у плетней, провожавших нас пронзительно-тоскливыми глазами, извергали из моей груди вздохи. Тоскливо прослеживаю взглядом последние силуэты ветхих строений, незаметно уплывающих в темную синь вечера. Вот они уже еле обозначаются. Совсем пропали из виду.

Вспомнила деда Яшу, его квартиру, светлые красивые магазины, очищенные дороги. Где она, родина? В городах или в деревнях? А грустно и городским, и деревенским старикам.

Отвлеклась любопытной мыслью: «Бабушке восемьдесят лет, а она хорошо помнит прошлое, будто по книге читает: «...а под Рождество в одна тысяча девятьсот пятнадцатом годе сваха тогда к нам в гости из Тамбова приезжала...» Спросила отца:

— Почему старики все помнят?

— Память у них ни школой, ни институтом не занята. Информации мало за всю жизнь получали. А наш переполненный мозг заставляет память быть избирательной.

Сеет мелкий снежок. Поземка пылит и стелется по обочинам дороги. Сани тихо скользят, поскрипывают. Чардаш, покрытый для тепла рядном, мерно машет хвостом. Я кутаюсь в попону и уплываю мыслями в мир прекрасных фантазий.

ПОМНЮ

Весна! Ослепительное утро! Залезла на крышу, огляделась. Река у горизонта еще в дымке. За огородом яр будто окутан огромными кучевыми облаками — черемуха еще не отцвела. Благоухала на все село. Мне захотелось погрузиться в пахучее пьянящее облако и плыть долго-долго. Даже голова слегка закружилась от загадочного видения.

За школой белыми клубами сползают по склонам холма вишневые сады. За ними розовая воздушная пена яблонь погрузила село в сказку. (Весна в этом году запоздала, и природа нагоняла упущенное время. Одновременно цвели почти все виды плодовых деревьев.) Я ощущаю удивительную легкость. Я — облако! А вокруг меня — Земля Счастья. Мне кажется, что в этот момент, что вся наша страна в цвету!

Лежу на серой соломенной крыше нашей хаты, чувствую себя на вершине блаженства и улыбаюсь. Звуки нежной, далекой музыки, коснувшись меня, добавили радости. Вдруг слышу мелодию «Священная война» и вскакиваю. Возле хаты моей подружки Зои на лавочке и двух огромных без коры бревнах сидят мужчины с нашей улицы. Они принаряжены и возбуждены больше обычного. Слезла с крыши, побежала к ним. Слышу:

— Где ты видел наших солдат в касках, в начищенных сапогах и в белых подворотничках? Ну, разве что на параде или в кино...

— Умер с улыбкой на устах.

— Как жил, так и умер... Славы не стяжал, на чужое не зарился.

— Есть-таки судьба. Один всю войну пройдет — и ни одной царапины, а другой в первом же бою погибает...

— Меня молитва матери сберегла. Такое пережил... Только там, на косе понял цену жизни, остальное показалось таким мелким! А теперь опять в житейских заботах погряз... После курсов младшего офицерского состава направили меня на Белое море командовать зенитной батареей. Солдаты встретили шуткой:

— Есть у нас Борщов, Лапшов, а теперь еще и Пирогов появился. Полный обед из начальников!

На второй день вызвал к себе командир. Спрашивал коротко и строго:

— Профессия?

— Студент, — отвечал.

— Партийный?

— Нет.

— Почему?

— Не заслужил.

— Здесь быстро заслужите.

Потом разложил передо мной карту:

— Будем до прихода основных частей удерживать вот эту песчаную косу, — он указал на полоску земли, уходящую в море тонким отростком. — И добавил: — Длина — один километр, ширина — сто метров. Ясно?

— Ясно, товарищ командир, — четко, как хороший ученик, отрапортовал я.

— Я самого главного не сказал, — он вдруг заговорил совсем по-домашнему: тихо и устало. — Мало кто из нас в живых останется. Солдатам говорите только то, что они должны знать. Тяжесть ответственности должен нести офицер. Опирайтесь на ленинградцев и партийных. Не уроните честь полка.

Не осознавал я тогда серьезности нашего положения. Три дня прошли в тишине. Будто и не было войны. Молодые солдаты шутили:

— Может самим бабахнуть?

— Попэрэдь батьки в пекло не суйтесь. Детский сад. Мать вашу... — угрюмо оборвал их солдат, что был постарше.

— Трусишь? — завелся самый молодой.

— Бой покажет, кто трус, сразу станет ясно, кто сват, кто кум. Не по голубям из рогатки стрелять будете...

На четвертый день зашныряли над нами самолеты-разведчики. И началось! Первый бомбовый удар сразу вывел из строя половину зениток. Гляжу, рядом со мной лежит молоденький солдатик и, видно, в горячке изумленно бормочет: «Моя нога лежит как чужая...» Глаза невообразимо круглые, безумные. А голова украинца, казалось, продолжает кричать... Перед глазами поплыло. Когда стошнило, легче стало. Не ожидал от себя такого.

Потом все стихло. Оставшиеся в живых растерянно толклись у орудий. В глазах у всех молчаливый вопрос: «Как же так случилось? Не сбили ни одного самолета!» Передал по цепочке: «Раненых — на материк, покалеченные орудия — в море, устанавливать новые». Когда снова послышался рокот самолетов, все застыли в злом напряжении. Теперь сразу несколько вражеских самолетов рухнуло в море, подняв мощную волну. Вода у берега покраснела. Одна атака заканчивалась, тут же начиналась вторая, третья... Мы уже не успевали уносить раненых. На место убитых, хлебнув «фронтовую», к орудиям становились другие. Я уже потерял счет орудиям, людям. Кидал их под обстрел, как солому в печку. Дым, гарь, людское месиво... После третьей атаки пауза затянулась, вытягивая жилы до предела.

Вдруг по правой линии появились корабли. С КП пришло сообщение: «Не пропустить к берегу!» И тут я вроде бы отключил эмоции. Уже не видел крови, зияющих ям от снарядов. Передо мной были только вражеские самолеты и корабли...

Продержались, не пустили врага на континент. Заслонили собой. Потом я лежал обессиленный, безголосый, неспособный думать.

— Первый бой самый страшный? — спросил Вовчик, брат Лесика.

— Страшно было потом раненых из моря спасать. Чуть не утонул. Хорошо, что товарищи научили за волосы вытаскивать.

— Знаешь, Вовка, все страшно: и в бой идти, и видеть умирающих от голода детей, — вздохнул дядя Антон. — Я тоже зенитчиком был. Три зенитки в моем ведении находились. Две обслуживали хлопцы, а у третьей — только командир расчета — мужчина. Учитель бывший, лет двадцати восьми, остальные — девушки молоденькие. Совсем еще девчонки. Из десятого класса на курсы пришли. Полтора месяца поучились и сразу к нам. Одна азимут выставляет, другая траекторию вычисляет, а третья — наводчик. Даже имя одной запомнил: Инна Бабина, шустрая, веселая такая, черноглазая. Инесса-принцесса — так про себя ее прозвал, глядя как изящно управляется она с орудием. Руки бы ей целовать, на коленях перед нею стоять... Как самолеты над нами появились, глянул я на Панаса, а у него коленки дрожат. Срывающимся голосом как закричит: «Агон!» Даже акцент от волнения усилился. Девчонки после первого выстрела на командира глядят, хохочут. Разрядка, что ли, у них такая была. А может оттого, что еще не познали страха. Синхронно, весело выкрикивали приказы... Много нас там полегло... Да вон она мимо сельсовета идет! На встречу с однополчанами из Алма-Аты приехала. Завтра они в логу соберутся помянуть друзей.

Наконец осмелился высказаться молодой человек с улицы Красная:

— О каждом человеке нельзя забывать, каждый человек ценный.

— Только не на войне. Здесь особая статья. Родина, — во-первых. Некогда о каждом думать. Скопом приходилось на врага наваливаться. А там кому что бог предназначил... Кому пасть, кому дальше воевать, Родину защищать. У людей разная психология в военное и мирное время. И мерки жизненные разные. Нельзя штатскими мозгами военные дела осмыслять, — возразил дед Пахом.

— Ощущение войны дает только сама война. Солдаты, прошедшие войну, у которых на руках умирали однополчане, друзья, относятся к жизни, к людям, к их поведению иначе. А то, что вы, невоевавшие, пытаетесь себе представить, — все игрища. Я вот снайпером был. Сидим три часа в укрытии. Вдруг выстрел, и голова друга в клочья. Вот это и есть война. Я потом два дня из болота не вылезал. Снял-таки гада, — жестко поведал дядя Андрей.

Пацаны присмирели. Петрович вынес из дому «беленькую», и граненая рюмка пошла по кругу: «Вечная память... Земля им пухом...»

— Давайте Ивана Васильевича отдельно помянем? — тихо предложил дядя Андрей. — Всю войну без единой царапинки прошел. Догнала его злая пуля у родной калитки в день Победы...

Молча налили. Молча выпили.

Ребятишки повисли на плетне.

— Завалите, антихристы! — замахнулась на них полотенцем хозяйка.

Малыши отхлынули от забора, как воробьи вспорхнули, и сели тут же рядом в молодую траву-мураву.

— Дядя Никита, а на войне смешное было? Вы такой веселый, вспомните что-нибудь, пожалуйста, — очень вежливо попросил старший из ребят, Георгий.

Дядя Никита усмехнулся. Черные глаза его хитро блеснули:

— Иван, расскажем мальцам, как мы с тобой своего солдата, из соседнего полка, вместо «языка» притащили?

— Нашел чем хвалиться, — досадливо поморщился Иван.

— А чего ты тогда с тем солдатом подрался?

— Обозлился он на нас за ночное происшествие. К тому же мы его крепко разукрасили. Вот он и говорит мне: «Солдат, подари свое фото». «Зачем», — спрашиваю сдуру. «Детей пугать», — отвечает. Юморист хренов. Ну, я ему и поддал, чтобы не умничал.

— Дядя Паша, о чем вы думали перед сражением и во время боя? — осмелел маленький Сергуня.

— Когда солдат идет в атаку защищать Родину, все, что было до этого, исчезает. После плена на финской, я попал в штрафбат. В самые опасные точки нас бросали. О чем думал? Выспаться бы! Беспрерывные атаки настолько изматывали, что случалось такое: снаряды кругом рвались, а я ничего не видел, не слышал, не чувствовал. Пластом лежал, головы поднять не мог. Засыпал на снегу, выбившись из сил. Отключался! Потом, через несколько мгновений какая-то неведомая сила поднимала толчком, и я продолжал бой. Когда переходящая все границы усталость сильнее страха смерти — это противоестественное состояние организма. Человек должен помнить о жизни и бояться смерти, но не на войне... Такое можно забыть рассудком, только не сердцем.

— Я в пятнадцать лет попал в ополчение. Лягушек тогда пуще немцев боялся, — улыбнулся колхозный ветеринар. — Раз послали нас в разведку. Затаились мы у реки. Вдруг шевельнулось что-то в камышах. Я с перепугу стрельнул, а то корова оказалась. Как меня тогда солдаты благодарили! Под Курском начинал солдатский путь. В окружение попал. Удалось выбраться. Спали на улице. Под утро холодно становилось. Бывало, к боку какого-нибудь солдата прижмусь и греюсь. С вечера земля под нами подтаивала, а к утру шинели вмерзали в лед. Мы помогали друг друга «откалывать». Голодали. Так я грачей настреляю из автомата, кое-как ощиплю, выпотрошу — и в суп. Перья торчат, а мы едим. Первый обстрел был не бомбами, а пустыми бочками. Их сбрасывали с самолетов. Они летели и жутко гудели. А как-то во время очередного обстрела я в яму упал, а назад вылезть не могу. Солдаты хохочут, а я боюсь от стыда расплакаться. Да... Быстро повзрослел. Вернулся — грудь в медалях.

— Я в Австро-Венгрии познакомился с ихней дамочкой, годов тридцати. Она спрашивает: «Почему русские девушек в сарай на сено ведут? У вас кроватей нет?» Я не растерялся, говорю: «Мы романтики!» — весело оскалился лысоватый незнакомец, из любопытства остановившийся около нас.

— О веселом спрашиваете? Бывало и веселое. Человек в любых условиях остается человеком. Ничто ему не чуждо, — усмехнулся Константин Павлович, главный врач районной больницы. — Представьте себе полустанок, разбомбленное железнодорожное полотно. Одинокая цистерна со спиртом. По одну сторону рельсов мы за кустами, а по другую — немцы за домами. Прострелили цистерну в нескольких местах. А к ночи на платформе уже все вместе лежали вповалку, в обнимку. Не поймешь, где наши, где немцы...

— А почему у вас не вся голова седая, как у деда Васи, а только одна прядка? — полюбопытствовал маленький Сергуня.

— Дедушка сед от возраста, а я шестнадцатилетним мальчишкой ужас смерти в несколько секунд осознал. В блиндаже нас трое лежало. Дверь взрывом снаряда вышибло. И вдруг граната влетела. Как раз между мной и командиром шлепнулась. И давай крутиться. Я онемел, окаменел. Она вращается, а я смотрю на нее, будто загипнотизированный, и только мысли по кругу: «Конец... Мама... Солнца не увижу... Мама... Конец». Командир был поопытнее, двадцать ему стукнуло. Первым пришел в себя, схватил гранату и швырнул в проем. Она тут же взорвалась. Смотрю, а он весь седой... Только лицо серое и глаза круглые, выпученные... — задумчиво объяснил врач, осторожно передвигая руками искореженную снарядом ногу.

— Что же ты, Маша, молчишь? Тоже ведь хлебнула лиха, — обратился Антон Петрович к молодой женщине, скромно сидевшей на краю лавочки с покорно сложенными на коленях руками.

— На всех беды хватило. Не воевала я. На трудовой фронт была мобилизована.

— Расскажите, Марья Даниловна, пожалуйста, — прошу я.

— Шестнадцать мне в ту зиму исполнилось. Рыли мы котлованы. Ломами и кувалдами долбили мерзлую землю. Подруге моей двадцать три года было. В их семье мамалыги всем хватало. А я иду на работу, — в доме ничего нет, приду назад — тоже ничего. Работала рядом с подругой. Обидно, горько мне было, что Зиночка большие куски ломом откалывает, а я маленькие. А что я могла поделать? Ударю и держусь за лом. Коленки от слабости дрожат. Наберу воздуху в грудь, — опять ударю, и так до обеда. Пока долблю — тепло. Остановлюсь, — околеваю, как продрогший корешок в объятьях промерзлой земли. Потом за супом иду в столовую. В очереди никогда не ругались, но супа не всегда доставалось. Тогда покупала жмых и, пока домой добиралась, все грызла, точнее сосала его, такой он был жесткий и мерзлый. И сама я была как замороженный, тоненький ломтик хлеба — маленькая, жиденькая, хлипкая. Ребрышко за ребрышко цеплялось. В семье нашей было шестнадцать детей. После войны пятеро осталось. Отец погиб, мать в сорок восьмом умерла. Видела слезы старческого бессилия деда, бабушки, их бесплодные потуги... Царствие им небесное. Упокой их души... Одни остались. Крыша течет, птицы мох из щелей выклевывают, сквозняки, холод. Ничего. Выжили. Людьми порядочными выросли.

— Тетя Маша, почему ты Некрасова? Родня поэту? — спросил маленький Димка.

— Глупенький, однофамильцы мы. Эдак, половина Сокольского села к знаменитостям в родню попадет! У нас и Пушкин на селе найдется, — улыбнулась Мария Даниловна.

— Как Василий твой? — спросила Наталья Ивановна у тихой Евдокии Ивановны.

— До войны неласковый был, вина перебирал часто, и рука тяжелая была. Дрался очень. А теперь уж четырнадцать лет раны мучают. Усох весь. Вчерась ввечеру зовет: «Дуня, укрой ноги, мерзну что-то». Гляжу на него, сердце ноет, чуть не плачу. Глаза у него такие покорные, просительные. Руку мне на колено положил, уткнулся в юбку лицом... Так вот и живем... — сказала женщина и поджала губы, молчаливо сетуя на судьбу.

Наталия Ивановна вздохнула понятливо.

Гармонист широко растянул меха. Над селом полилась «Катюша». Мы подпевали взрослым старательно и восторженно. Старики улыбались. Вишни осыпали нас белыми лепестками.

— Ничего! Землянок на нашей улице только три осталось. Скоро крыши на домах железные и шиферные появятся. А сынки подрастут, хоромы нам выстроят. Да? — похлопал по плечу своего сына дядя Никита.

Вечером я опять залезла на чердак. Из распахнутого окошка хорошо виден разломанный бурей огромный вяз. Мы часто качаемся на побелевших от дождей голых обломках его ветвей, прячемся в пазухи сгнившей сердцевины ствола, осыпающейся при малейшем прикосновении. А сегодня я взглянула на него с крыши и ахнула, изумленная открывшейся сверху картиной. Дерево, расколотое на три приблизительно равные части, показалось мне тремя солдатами-исполинами. Их ноги согнуты в коленях, головы запрокинуты назад. Тела приподняты над землей и напряжены до предела, что выдают огромные бугры-мышцы на груди. Опершись мощными ветвями-руками, распростертыми далеко по земле, богатыри, может быть, раненые, погибающие, но не сломленные, бросают вызов врагу. Мне подумалось, что я вижу природный памятник защитникам нашего края. А может, дерево подсказывало нам, людям: «...Смотрите, какая мощь во мне. Я тоже умираю гордо и красиво, как ваши герои!»

В красноватых лучах закатного солнца оголенные ветви вяза казались обагренными кровью. И темные трещины ствола, покрытые бурыми пятнами, добавляли живого в восприятии увиденного. Я рассматриваю разломы, дорисовываю в голове сапоги солдат, прожженные брюки. В изгибе ветвей вижу красивые сильные руки. Вот у этого богатыря нос крупный, лицо грубоватое, мужественное, хотя рот мучительно приоткрыт. А у другого — плотно сжат. Глаз не видно под сеткой прилипших трещин-волос...

Вспомнила деда Яшу. Слезы навернулись. Он тоже был героем, простым, каких много. Стряхнула с себя грусть воспоминаний. Отец тоже воевал. Попрошу его рассказать про войну. Вернулась в хату. На кухне сидел дядя Александр из Луганска. Проездом на денек заскочил повидаться с нашей семьей. С незнакомыми людьми мне всегда проще разговаривать, и я с порога спросила:

— Дядя Саша, что на войне самое страшное?

Он вдруг потемнел лицом и как-то очень быстро, не задумываясь, ответил:

— Своих расстреливать.

И осекся, испуганно взглянув на друга. Я даже присела — так жутко в тишине прозвучали эти слова. Отец не среагировал, видно, далеко ушел мыслями. Потом медленно, будто вынимая из глубины души огромную тяжесть, промолвил:

— Исполнять глупые приказы. Видеть, как сотни людей гибнут, и не иметь возможности помочь.

— Тут ты не прав, — мягко сказал дядя Александр, — тем, кто наверху, виднее было. Ты знал ситуацию конкретную, а они задачу всей дивизии решали. Может без той высотки, на которой ты положил своих товарищей, не было бы победы на всей линии фронта?

— Ты был рядовым, а я в ответе за них...

Только и сказал. Но осуждающе.

На кухне воцарилось долгое молчание. Я потихоньку ушла в зал. Разложила карандаши на столе и села рисовать войну: сквозь черное, задымленное небо проглядывают лучики солнца и клочки голубого неба, горящие дома у горизонта, а внизу на ярко-зеленой траве бегут ноги в огромных, грязных, грубых немецких ботинках. Подошвы ботинок в огне. И почему дядя Андрей считает, что невоевавшие не поймут ужасов войны? Я же понимаю слезы бабушки по погибшему сыну. Видела сгоревшие и до сих пор не отстроенные дома. Я все понимаю и все помню.

ХОДИЛИ МЫ ПОХОДАМИ

Подговорила я Колю сбегать в лог, послушать рассказы бывалых солдат.

А он еще двоюродного брата Вовку с собой позвал. Подошли мы тихо и стали скромненько в сторонке, только ушки навострили.

На бревнах и стульях сидели в основном «нашенские» мужчины. Гостей было только трое: Инна Владимировна Бабина, которую мы вчера видели около сельсовета и двое очень привлекательных офицеров.

— ...Мыло со спиртом помните? Хорошо согревало руки зимой! — говорил тракторист дядя Ваня с улицы Нижняя.

— У нас «жим-жим» его называли. Некоторые солдаты умудрялись из него жидкость выжимать и пить. Везде чудаков хватало! — рассмеялся приезжий чернобровый красавец, которого называли Валерьяном Ивановичем, и тут же спросил с некоторой грустинкой: «А куриной слепотой страдали?»

— Еще бы! После захода солнца целые дивизии становились слепыми на период темноты. Нехватка витаминов. Ничего! Приспособились. Отвар хвои пили. Через три дня болезнь как рукой снимало. В первую военную зиму от нее крепко доставалось. Потом наладилось питание.

— Я свой первый бой никогда не забуду. Немцы на нас два танка и триста автоматов направили. А мы с винтовками. Выручили вы тогда, привели танкиста. Глядим: выползает махина с огромной пушкой сто двадцать второго калибра! Сразу духом воспряли и погнали гадов! — поведал сосед дяди Вани, маленький жилистый мужчина с усталым озабоченным лицом, с уважением глядя на бывшего командира.

От нахлынувшего волнения его лоб покрылся испариной. Искалеченная рука нервно задергалась. Он продолжил неожиданно громко и резко:

— Мужики! Мы, химики, жгли немцев огнем жутко страшной смеси скипидара и желтого фосфора. Драпали они от нас как чумные! К наградам нас представляли. Только в штабе нашелся умник. «Химики не воюют», — сказал. Не дал ни орденов, ни медалей. И нашу девчушку-медсестру обидел. Утверждал, что с убитого орден сняла. А она рассердилась и по морде его! «Я, — говорит, — из огня сто пятьдесят раненых вынесла, пока вы штаны протирали». Валерьян Иванович заступился за нее, пистолет выхватил, угрожал штабному... Заодно доложу: «Еле оттащил вас тогда». Припомнил вам рыцарство тот субъект. Дважды отклонял награждение орденом.

— Странный был человек. Ненавидел людей с высшим образованием. Женщин не любил, только мою жену Лидочку за человека признавал. Похоже, побаивался, — усмехнулся Валерьян Иванович. — Помню, вызвал меня к себе и говорит: «Немцы десант забросили. Возьми своих засранцев, чертовых химиков, и закрой ими путь. Попробуй мне хоть одного гада пропустить!» Я расставил роту в засаде за накатами бревен, засыпанных снегом, и довожу до сведения солдат: «Атакуем только тогда, когда харя немца окажется в полуметре от ствола. Иначе пристрелю!» Немцам нас не видно, а они как на ладони. Всех уложили. А у меня ни одного убитого, только раненые. Тут лейтенант разведчиков докладывает: «Человек сорок фрицев в подвале спрятались». Я — туда с автоматом ППШ... красный пар поднялся от трупов. Адъютант комдива бежит: «Немедленно явиться! Зверюга! Зачем всех побил и пленных не оставил?» Я ему: «А они не звери? Наши потери за этот год посчитай!» Наказали меня. Даже к медали не представили за удачную операцию. С меня спрос особый был. Не мальчишка ведь, к началу войны аспирантуру в Самарканде успел закончить.

А как-то вызвал меня комдив, дал шестьсот мальчишек-новобранцев. «Веди, — приказывает — на позицию!» Снег почти по пояс. Солдатики кто в валенках, кто в сапогах. Некоторые чуть не плачут от холода и усталости. Ночь шли, день, еще ночь. Добрались до пункта назначения еле живыми. Я приказал «старожилам»: «Займитесь мальчишками». А тут тра-та-та! Я солдатиков в траншеи. Выбили немцев из укреплений! Вот тебе и пацаны! У солдата во время боя страха нет, есть только воля командира, который впереди.

Еще случай был. Чуть под трибунал не пошел. Получаю задание взять высотку. А перед ней чистое поле. Нас порядка двух тысяч солдат и младших офицеров набралось. Послал разведчиков. Выяснили: поле подготовлено. Я с докладом к старшему по чину. А тот: «Ты мне... мать твою... указывать будешь! Приказ исполнять обязан». Я ему: «Умирать не страшно, без пользы погибать обидно». Но подчинился. Через бор подобрались к объекту. Залегли. Глядим: правда, по периметру поля с трех сторон огневые точки расставлены и замаскированы, а снег изрыт, словно стадо свиней прошло. Я отдал приказ бежать назад. Все за мной в тыл. Только за деревья успели скрыться, слышим залп. А потом такое началось! Ни клочка нетронутой земли не осталось. Месиво! Все было изрешечено минами и снарядами. Разрывы долго танцевали. Я к Лидочке подскочил:

— Меня расстреляют!

А она:

— Ты герой! Людей спас! Потерь всего десять человек, а мог бы всех положить. И с кем бы тогда высотку стал брать?

Образумила меня, успокоила. Явился я в блиндаж к своему командиру. А там сидит тот, что на глупую смерть нас посылал. «Я, — говорит он, — видел, как вы отступали. Где вы должны сейчас быть?» А мой командир целует меня. Слезы на глазах. А высотку мы к вечеру взяли. Уложились во время. Освободили путь для основных сил. Я за нее орден Красной Звезды получил. Командир на погон мне новую звездочку прикрепляет, а у меня в голове вши шевелятся...

В десятой Гвардейской армии воевал. Умнейший человек нами командовал! Стратег! Потом в пятьдесят шестую сибирскую Гвардейскую дивизию нас, химиков, перебросили под командование Колобутина. Милейший, редкой души командир! С распростертыми объятьями нас принял. На Днепре переправу брал со своими ребятками. Кровь текла по Днепру. И на Курской дуге с Лидочкой воевали. Такого с ней вытворяли! Начудили много. Жару немцам поддавали — мало не покажется! Молодые, сильные духом были. Потом в оперативный отдел направили. Подобрал я себе команду: все с высшим образованием. Начальник отдела кадров помог. Большая величина! Понимал важность момента и мою ответственность перед людьми.

— А как вы познакомились со своей женой? — подала я голос.

— Она в «учебке» тогда была. Гляжу: сидит серьезная дивчина и бровки хмурит. Я к ней. А она: «Не мешайте мне работать!» Сразу вспомнил мамины слова: «С бабами не связывайся, но если встретишь настоящую, почувствуешь, что твоя, — никому не отдавай». Взял я ее к себе в химроту. Больше не расставались. По всем фронтам со мной прошла. Она у меня удивительная, редкого ума женщина. Была Лида Саввина, а стала Лидочка Ездакова... На моем счету три войны: Отечественная, с басмачами, с англичанами в Казахстане. Подполковником закончил воевать.

— А как дальше сложилась ваша жизнь, остались офицером? — это Вовка осмелел.

— Нет. После войны я вернулся к научным изысканиям. Защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Занимаюсь некоторыми функциями мозга. Сейчас меня интересуют проблемы страха, паники. Я пытаюсь выяснить, какие отделы головного мозга отвечают за подобные стрессовые явления, какие их контролируют. Изучаю биополя людей и растений. Слышали о таинственном бермудском треугольнике и о кораблях-странниках, перемещающихся без людей? Мне кажется: люди покидали суда по причине страха, доводящего их до сумасшествия. В своих изысканиях я опираюсь на открытия моего друга Саши Гинзберга. Как видите, я не одинок в своих, казалось бы, ненаучных воззрениях. Теперь ищу теоретические обоснования и практические подтверждения своей гипотезы.

Однажды я был случайным свидетелем паники заключенных в тюрьме во время неудачного массового побега. Поняв, что их «тихий» план провалился, преступники бросились к машинам, убивая всех, стоящих на их пути. А так как в машинах всем не хватало места, они расстреливали и вышвыривали за борт своих же сокамерников. Меня потрясло неожиданное наблюдение и натолкнуло на ряд интересных мыслей. Позже я стал моделировать на бумаге подобные ситуации для людей с различной психикой.

Моя супруга теперь тоже профессор. Она доказала, что литий, необходимый для термоядерных реакций, можно добывать из растений. В Вашингтоне есть химический институт, носящий имя моей талантливой супруги. Очень интересуют американцев ее научные изыскания. Творческие интересы моей Лидочки чрезвычайно широки и разнообразны, — степенно закончил рассказ Валерьян Иванович.

Взгляды всех мужчин обратились к единственной женщине в этой суровой, мужской компании. Я тоже с любопытством разглядывала маленькую худенькую черноволосую женщину. Обыкновенная, совсем не мужественная, красивая, городская. Медали, орден на правой стороне строгого черного костюма. Яркий малиновый шарфик развевается на плече.

— С детства начать? — улыбнулась бойкая фронтовичка. — До войны моя семья жила в Алма-Ате. Это прекрасный оазис: белоснежные горы, пирамидальные тополя, цветы, сады, яблоки «апорт» по две копейки! Папа работал заместителем министра, я в школе училась. Мечтала стать артисткой. Всем классом снимались в массовках к фильмам: «Парень из нашего города», «Машенька». Видела Орлову, Ладынину, Столярова обожала. Помню: на вокзале один актер играл роль носильщика, а какой-то гражданин стал требовать, чтобы он отнес его чемоданы к поезду. Артист упирается, доказывает, что не настоящий носильщик, что по сценарию так положено. Тот не верит, сердится. Мы хохочем...

Отец любил меня, баловал. У меня у первой на улице появился патефон, велосипед. Все катались, а мне не доставалось. Я не знала казахский язык, но на праздники к себе всех детей приглашала. Сидим бывало на ковре, ноги под себя подложим, пирожки едим, веселимся. А по ним вши ползают...

Памятен девятый класс. 1941 год. Лето. Ночь. Луна огромная. Мы в лодке. Боря, — он теперь мой муж, — высокий худенький студент (в МГИМО тогда учился), встал, в любви начал признаваться, руки целовал. Мы с детства были знакомы. Говорил, что четыре года любит и всю жизнь будет любить. В то утро о войне узнали... Но поначалу ее не чувствовали.

Позже в Алма-Ату эвакуированные начали стекаться. Я подружилась с одной семьей. Они в нашей школе жили. Большая семья, шесть детей. Я Яну Фишеру понравилась. Как утро, так Янек ко мне бежит. Еще сплю, а мне уже кричат: «Иди, твои женихи пришли». Вместе завтракали, потом в бильярд играли. Проигравший под столом выпивал графин воды. Случалось и Борису туда попадать.

Потом раненых стали привозить. Работала в госпитале. В концертной бригаде перед бойцами выступала. На иняз поступила. Помню, фонетику нам слепая семья Бюргулисов преподавала. Они из Прибалтики родом. Несколько языков знали. Удивительные были люди!

Потряс и многое изменил в моей жизни один случай. Повезли нас в замок царицы Тамары, чем-то похожий на «Ласточкино гнездо» под Ялтой. Башенки на нем, всякие архитектурные излишества. Забор старинный. Заезжаем. Под деревьями коляски-кроватки. На них в меру остатка сил шевелились человеческие обрубки. Ужас меня обуял. Нас предупредили: «Дух поднимайте, только не слишком жизнерадостно». Видим помост без кулис, огромный зал, детские кроватки одна к одной. На них бойцы без ног, а то и без рук. Запах гнилой, кровь. Госпиталь специализированный, именно для таких раненых. Певица вышла и упала без сознания. Нас просили подойти к раненым. Мы ходили между рядами сами как мертвые. Назад молча ехали. На следующий день добровольцами пошли в военкомат. Папа узнал, попытался отговорить. Потом зачем-то попросил не курить. Я исполнила. Как-то на тяжелом участке фронта четверо суток не спали. Сержант всем махорку раздавал, я отказывалась.

Военную присягу приняла на свой день рождения в Красноводске. Нас был целый эшелон девчонок. Ехала на третьей полке. Трое суток добирались до места назначения. Проехали Узбекистан, Таджикистан, Татарстан. Кругом желтая-желтая пустыня: ни травинки, ни деревца, только длинные одноэтажные бараки вдали. В них и оказалась военная часть. На грузовиках нас туда и отвезли. Пятьдесят градусов жары. Мы все стриженые. Уши на солнце обгорают, кожа коркой снимается. Никто не роптал. Терпеливо обучались военным специальностям. Среди нас были повара, санинструкторы, зенитчицы, прожектористки, стратостатчицы. Я балетную школу закончила. Мои руки были очень нежно развиты, поэтому с прибором ПУАЗО (прибор управления артиллеристко-зенитным огнем) я лучше всех управлялась, хотя с математикой и физикой всегда была на «вы».

Потом нас в Баку переправили. Там в овраге было старинное кладбище. Мы нашли мраморный памятник XVI века! А на горе находились склады боеприпасов и много других объектов, которые мы охраняли. Среди нас армянин был, как Дон Кихот худющий, с длинным носом, — Ашот Аракелян. Постарше всех был. Как-то с часу до трех ночи стоял он на часах у склада. Ранняя весна была. Холодно, сыро и спать хотелось — мочи нет! У него длинные тощие ноги в сырых обмотках. Переступал он то на одну ногу, то на другую. Не выдержал, лег на одну минутку. Ухо к земле приложил. Шаги услышал со стороны батареи. Два силуэта забрезжили. А он встать не может. Сил нет. Голову чуть повернули махнул рукой: «Ложись, — и жестом показывает: — Смотрите на памятник». Мол, там кто-то есть. Долго лежал патруль. Только когда совсем рассвело, поднялись. Смешной и хитрый был Ашот. Понял, что могут наказать за то, что лежал на посту. Часто шутил: «Один армянин трех евреев обхитрит». До войны он на гавайской гитаре играл в ресторане. По вечерам любил петь для нас на ломаном русском языке веселые песни. Одну запомнила:

Еще двое грузин красиво пели. Таню Панасюк не забуду. Цыганка Зара была. Из обрусевших, оседлых. После боя, бывало, сидит в отдалении на камушке, руку под голову подложит и грустит. Погибла у нее вся семья.

Девушки у нас жили отдельно, парни отдельно. Мы вместе хотели поскорее на настоящий фронт попасть. Но первыми стали ребят отправлять. Некоторые девчонки под чехлами пушек попрятались, но их нашли. А поварихи в котлы залезли. Их не смогли обнаружить, и они уехали на фронт. Через пять месяцев письмо получила. Сообщение прислал комиссар того первого состава. Вернее медсестра из госпиталя за него писала. Он без руки и без ног остался. Их эшелон под Нальчиком под обстрел попал. Они пушки с платформ стали спускать, чтобы отстреливаться. Немцы их танками стали давить. Месиво из человеческих тел было. Почти все погибли...

Комбата нашего всю жизнь помнить буду. Взрывной человек с мощным жизнеутверждающим темпераментом. Сгусток жестокой правды и нескрываемой боли. Человек войны. Болел душой за сотни людей сразу. Всю трагедию войны, а может быть, и всей эпохи пережил на себе. Многое за его спиной стояло. Постоянно говорил нам «Мы родились, чтоб жить достойно, а не скулить». В нем горела правда и мощь человеческих страстей. Без глянца жил. Пайку хлеба с простыми солдатами делил. Женщин жалел за то, что всю непосильную мужскую работу на себя взвалили.

Встречалась с ним пять лет назад. В отпуске навещала. Сначала он боялся вспоминать свою тягостную жизнь, страшился, что сердце не выдержит. Долго душой в родной деревне отходил от войны. Для коренного крестьянина контакт с деревней — самое лучшее лекарство. Переломил он себя. Слушал Баха, Моцарта, пытался понять себя и свои ощущения. Не замкнулся на пережитых трагедиях, на своей физической неполноценности. Искал руки друзей и близких.

Потом очерки в газету стал писать о том, что новое поколение взрастает в кругу женщин, что человеческая природа невероятно сложная и надо чаще задумываться над тем, что такое Человек. Утверждал, что нам необходимо изучение самих себя, для понимания, осознания того, зачем живем и что делаем на земле. У него взгляд всегда направлен вглубь человека.

Его статьи — художественное осмысление жизни. Знаете, одни писатели «раздвигают фразы», растягивают действие, «создают симфонию» буквально из ничего. А он старается сжать мысли до предела. Одни «выжимки» предлагает читателям. Что лучше? Не знаю. Может, это свойство газетчика, а может, торопится донести многое, накопившееся за долгие годы? Одно несомненно: он кладезь острого, оригинального и очень доброго ума.

Мне кажется: он из тех, которые продлевают жизнь русскому языку. Он собирает, совершенствует народные изречения. Осторожно подходит к языку. Любит, ценит слово. Писал мне: «Теперь в голове пишу ежедневно. Остановить мысли не могу». Шутил: «Когда-то эти события были моей жизнью, а теперь это опыт поколения».

Объяснял мне, что искусство лежит на грани видимого и невидимого. Мысль невидимая. Вдохновение — тоже. Оно как вдох. А произведения, созданные настоящими художниками, уже видимые, — и вскрывают реальное. Говорил, что есть в талантливых людях что-то, что само вырывается из них, и не важно, в каких художественных формах оно выражается: в картинах, стихах или строениях...

О совестливых людях пишет. Считает, что мораль всегда была основана на религии, на заповедях. Доказывает, что нравственность вытекает из религии. Сразу замечу — спорю я с ним. Он не соглашается. Я ему твержу о нашем первом советском нерелигиозном государстве, об особенном пути развития, а он утверждает, что «Кодекс строителя коммунизма» — те же заповеди, и отличие лишь в том, что страх перед Божьим судом заменен ответственностью перед судом гражданским, государственным. Считает главным судьей человека — суд собственной совести. А как ее воспитывать: закладывать с Богом ли, без него — это другой, отдельный разговор.

Я задала ему вопрос о примирении разных религий. А он мне об уважении к человеку, о культуре взаимоотношений, о том, что религия сама — часть культуры и, значит, существует между ними обратная связь, подпитка... Предполагает, что главное богатство внутри человека. Сложно говорит, интересно. Многое до меня не сразу доходит.

А сколько в его статьях страсти, желания понять, помочь! Пытается осмыслить сегодняшнее через пережитое прошлое. Его любовь к людям поет и печалится. Не может он писать «мимо себя». Каждую строчку, каждый, казалось бы, маловажный факт пропускает через сердце, будто отрывает от него куски. О погибших однополчанах пишет. Говорит, что мертвые помогают жить героической памятью о них. Осиротила, оскудила война землю русскую героями и талантами. Были великаны духа, мощи их хватало на все поколение... Небезразличный мой комбат. На всю жизнь остался борцом...

Инна Владимировна замолчала, будто опомнилась. И мужчины долго молчали.

— Григорий Изосимович, дорогой мой однополчанин, ваш черед пришел докладывать моим односельчанам про свою жизнь. Вам слово даем, — полушутя, мягко попросил один из присутствующих, последнего из гостей.

— Из Сибири я родом, из маленькой деревеньки, — начал свой рассказ высокий, статный черноглазый красавец с мужественным лицом, с уложенными (естественным образом) мягкими мелкими волнами кудрявыми волосами. — Обыкновенно жил. Как все мальчишки моего возраста. Все мы при деле были. С восьми лет лошадей пасли. С вечера дрова заготовляли, чтоб ночью костер жечь. Сидим бывало на лугу. Тишина вокруг. Рядом полоска березового леса. За ней пруд и плотина. Выше по ручью еще одна плотина и маленькая мельница, где колхозники зерно мололи на муку. Коллективизация как раз до нас дошла.

Так вот, сидим, бывало, от страха небылицы сочиняем. Для детей это первейшее дело. В тот год, как сейчас помню, завелась в пруду у мельницы русалка. Каждое утро, на заре, когда только-только рассветает, стали мы слышать сильные всплески воды. Боимся. Сказок наслушались. И про русалку-Варвару слышали. Девочкой купалась она у верхней плотины, зацепилась платьицем за корягу и утонула. А на следующую весну наводнение прорвало плотину и нашли бедняжку. Отсюда и пошла легенда. Еще не одно лето замирали наши сердечки. Только оказалось, что была это огромная щука. Поймал ее глухонемой Спиридон. На плечо взвалил, а хвост по земле тащился. Килограмм на тридцать потянула... Эх детство! Милое далекое детство!

Просто, скромно жили. Семилетку в деревне окончил. В сорок втором призвался. Учебку прошел. В конце сорок третьего попал на Карельский фронт, на охрану тылов действующей армии. На этом направлении войны не было. Там болота и озера кругом. Но немцы и финны и тут пытались просочиться, а пограничники и партизаны не давали. Трудно было поначалу. Ночевать по несколько суток в снегу приходилось. Бывало, две плащ-палатки соединим ивовыми прутьями, и получалось маленькое укрытие. Разжигали костерок, а на ночь теплые угли хвоей обкладывали и втроем, как на печке, спали, только по очереди местами менялись. В середине-то теплей, что ни говори. Случалось и без костра ночами сидеть. Несладко! Да еще обстреливают! На моем участке в двести километров немцы семьдесят четыре раза прорваться пытались.

Финны — хорошие лыжники. Лыжню свою минировали. Моему начальнику ногу раздробило. Тащили мы его через кусты на маленьких самодельных нартах. Ступня за ветки задевала. Боль жуткая. Так он спиртом ногу обмыл и себе финским ножом сухожилия обрезал. Легче ему стало. Не каждый смог бы так.

А спирт не пили, пока с задания не вернемся. Закон такой был. Граница — дело не шуточное. А холода там стояли жуткие. Пока бежим — потные, остановимся — околеваем. Некоторые, которые послабее, от усталости и мороза на ходу застывали и падали. На вооружении у нас были станковые пулеметы на колесиках. Ночью в дзотах сидим, круговую минометную оборону держим, а днем — в кустах. Первый и второй номер все время дежурят, чтобы быть в полной боевой готовности, чтобы не было внезапного нападения на огневую точку.

Минометные мины чуткие: чуть в сук попали, — сразу взрываются. У шестиствольного миномета снаряды, когда летят, страшно гудят. Некоторые новобранцы в первый момент глаза округляли, оружие бросали. Остановишь такого, встряхнешь. Ничего, потом хорошо служили! Страшен первый бой и первая бомбежка. Война — великое моральное и физическое испытание для каждого человека.

И беспечность среди молодых ребят иногда встречалась. Подбили мы самолет во фронтовой зоне, а сел он у нас. Летчик ушел и следы замел. Надо было дозор направить, а ребята не сделали по уставу. Финны их как рубанули длинными очередями! А раненым животы вспороли, гильзами набили, заставу спалили и убежали. Урок нам был жуткий.

Я сам чуть не погиб по-глупому. Молоды были. По двадцать лет! У разведчиков было два «студебекера». Захотелось нам покататься и на чаек поохотиться. Приехали, но местные женщины не разрешили птиц стрелять, грех, говорят. А сами невод в озеро заводят. Взяли мы у них лодку, плывем. А под нами косяк ряпушки такой, что мы будто стоим на нем. Мой друг говорит: «Давай гранатой глушнем рыбу, женщинам поможем». Чеку отпустил, да чуть придержал. Взрыв. Лодка на три части. Мы в полном снаряжении, автоматы, запасные диски. Уцепились за обломки, пытаемся грести к берегу. Я плохо тогда плавал. Друг помог, оружие взял. Хотел сапоги снять. Куда там! Чуть на дно не пошел. Нахлебался воды. Сам бы не выплыл. Женщины спасли.

А в сорок четвертом финны капитулировали, и мы их пинками погнали. Они уже не оказывали достойного сопротивления. Дважды я за войну салютовал в честь Победы. Первый раз война для нас закончилась на направлении Кольский полуостров — Карелия, и мы приняли под охрану границу, а второй раз в сорок пятом.

Позже к Рокоссовскому нас перебросили. В Польше был. Прочесывали банды националистического подполья. К границе их теснили. Как-то ожидали врагов на одной тропинке, а они другой пошли. А связи тогда между заставами никакой не было. Побили они наших пограничников и дальше пошли. Затем мы их догнали и сильно пощипали. Тут подкрепление подошло, и мы их окончательно уничтожили.

Местное население нам помогало. Помню, пацан бежит, кричит, что в клуне (где снопы хранятся) немцы. Окружили их. Они огнем встретили. А у нас спецпатроны были: через один с трассирующими. Я испугался, что хату сожжем, и дал команду перебрать патроны. Стрельбу с соседней заставы услышали и помощь прислали. Закон такой был: выручать. Не хотели немцы сдаваться. Один только живой после боя остался. В Западной Украине воевал. Жестокие там бои шли. Войну закончил капитаном.

Я слушала и удивлялась тому, как скромно, просто и буднично рассказывал офицер о самых тяжелых годах своей жизни.

— Что особенно тронуло Ваше сердце в военные годы? — неуверенно выступила я вперед с вопросом, требовавшим серьезного, может, даже жесткого ответа.

Григорий Изосимович задумался, положив красивые руки на колени и немного ссутулившись.

— Самое жуткое — это глаза солдат перед началом атаки. Я знал, внутренне они готовы к бою. А по лицам читал: все прощались с жизнью, семьей, небом, — со всем тем, что дорого им было на земле... Такое не забывается... — тихо ответил офицер.

Жаворонок завис над притихшей лощиной. Мужчины усиленно задымили папиросами и самокрутками. Вездесущие пацанята примолкли и вогнули головы в плечи.

Григорий Изосимович продолжил рассказ:

— Я не герой. Просто честно воевал. И теперь на границе служу. Начальник заставы, офицер разведки. Люблю свою работу. Кадры молодые готовлю. Мои ребята по всем видам военно-прикладного спорта призовые места занимают. Мы самые лучшие в области. Переходящее знамя как взяли, так и не выпускаем. Трижды награжден Почетным знаком ДОСААФ. Сам Покрышкин подписывал приказ. Всегда на Доске почета. Теперь майор. В моем подчинении ребята семи национальностей. Дружно живем.

— Расскажите, пожалуйста, какой-нибудь случай из мирной жизни, — попросил мой брат.

— Что рассказывать? Обыкновенные будни пограничника. Вот раз получил ориентировку, что человек совершил тяжкий поступок и хочет уйти за границу. Со мной четыре солдата и новенький — только после института. Его собака след взяла, и мы шли за ней двенадцать километров. А новенький по неопытности ноги в кровь растер и не мог дальше преследовать преступника. Мы без него пошли. Понимали, что враг будет стремиться выйти за семидесяти двухкилометровую зону нашего контроля, чтобы попасть на станцию. Так и вышло. Преступник босиком шел, только тряпками ноги обвязал. Прибыли на станцию, а он уже там. На границе все чужих сразу определяют. Попросил местных людей помочь обследовать кустарник около товарно-пассажирского поезда. Железнодорожник как раз последнюю сцепку делал. Потом вагоны окружили цепочкой. Гляжу: ноги торчат меж бревен на грузовой платформе.

Как-то из Эстонии сообщили, что исчезли два гражданина. Школьники сигнализировали, что видели следы двух людей, ведущие к границе. Лесник видел двоих с карабинами. Одного ранил в ногу. Они средь валунов прятались. Пока до заставы дошел, пока позвонил — все время. Четыре дня их ловили.

На моем участке, на отшибе, женщина с дочкой жила. Нарушитель границы к ним зашел. Шестнадцатилетняя дочка босиком на заставу по снежку побежала сообщить. Поймали мы его. Семью за помощь наградили и меня тоже.

А некоторые мужчины через границу спьяну к тещам в гости ходили. Я, как оперативный работник, все равно в три дня обязан был выяснить: кто, откуда, зачем ходил? На финской границе нарушения были редкостью. Там много километров надо с едой пешком идти. Не всякий решится, — спокойно, как-то уж очень буднично вел разговор о своей опасной военной службе офицер Мясоедов. — А вот в прошлом году трагичный случай...

Слышу строгий голос матери: «Домой!» Жалко покидать интересных людей. Сто лет бы слушала их рассказы!

КРЫЛЬЦО

Отец занимается ремонтом крыльца. Я выполняю роль подсобного рабочего, а в промежутках между приготовлением очередной порции раствора провожу эксперименты. Отец подсчитал, что делать крыльцо из цемента и битого кирпича дешевле, чем из досок. А меня интересовала проблема надежности раствора при разных соотношениях цемента, песка, извести и использование различных материалов-наполнителей. В качестве начинки я в один «пирожок» деревяшку положила, в другой — проволоку, в следующий — кусок целлулоида от игрушки, что валялась на проезжей части дороги, а в последний — отходы стекла насыпала. Пронумеровала пробы и через три дня принялась исследовать с помощью молотка. Казалось бы, из чистого цемента должен был получиться самый крепкий образец. Но нет! От удара молотка заготовка в пыль разлетелась. Почему? Отец отмахнулся:

— Мельче дроби обломки жженых кирпичей. Нечего глупостями заниматься!

Зато дядя Петя объяснил:

— В книгах есть различные рецепты приготовления бетона. Но всякий мастер знает, что старый цемент работает хуже, его надо больше класть в раствор. А на сколько? Пробную заливку проводят перед началом работы.

Я обратила внимание, что мои заготовки, лежавшие на стекле, имеют очень гладкую, даже блестящую поверхность. Собрала обломки стекол за сараем, чтобы вымостить для красоты хотя бы один угол порога. Разрешение, конечно, сначала получила. Когда цементные ступеньки были готовы, отец сложил две стопки кирпичей и положил на них доску, по которой все должны ходить, пока крыльцо не «схватится намертво». Первый день я очень осторожно передвигалась по шаткому мостику. А следующим утром заторопилась, запнулась за порожек, наступила на край доски и пирамида развалилась. Я соскочила в сторону от высокого крыльца, но один кирпич больно ударил меня ребром по ноге. Я взвыла, но в первую очередь бросилась проверять, не разрушила ли упавшая доска край порога. Обошлось. Не успела дойти до ведра с водой, как вышел сонный братишка, и тоже свалился и ушиб ногу. На его крик выскочила мать, усадила сына на колени и стала успокаивать. У Коли даже царапин на коленях не осталось, а у меня внутренний кровоподтек в половину ступни, и в месте, где камень острым углом рассек ногу, образовалась глубокая ранка, из которой тонкой струйкой стекала на землю кровь.

Какая сила подтолкнула меня к матери? Я показала ей рану и тихо, неуверенно, произнесла:

— Кирпич упал с порога.

Не знаю, чего я ожидала от нее? Мать сердито глянула на меня и крикнула:

— Вечно ты носишься где не надо, — и повернулась к сыну, который продолжал стонать.

Мое сердце огнем прожгла обида. Живу в семье. Называю их папа и мама. А меня некому пожалеть, утешить. Мать отмахнулась как от мухи надоедливой. Любить никто не просит. Но можно хоть немного посочувствовать, предложить йод? Тоскливо сделалось, одиноко. Никому я здесь не нужна. В детдоме хоть друзья понимающие были. А здесь... Зачем обижаюсь? Он сын. Коля. Коленька. Коля сказал, Коля сделал. Еще неизвестно, каким бы он у вас вырос, если бы не мое присутствие! Конечно, она не замечает, что ранит меня. Ей-богу, это не ревность. Это незаслуженная обида, которая никогда не проходит. Она всегда со мной, как бы я ни старалась от нее избавиться.

К чужим людям мать относится вежливо, строго и внимательно. Не обижает, не оскорбляет под горячую руку. Значит, я для нее хуже, чем чужой человек? Не хочу, но невольно сравниваю отношение родителей ко мне и Коле. Почему при этом постоянно возникает чувство вины, которое превращает меня в забитую, пришибленную, неуверенную? В чем я виновата?

Бабушке тоже плохо без своих денег, без пенсии. Она всегда боится потратить лишнюю копейку. И хоть старается сохранять чувство собственного достоинства, ее зависимость все равно чувствуется. А мать? Подкладывая отцу лучший кусок, всячески подчеркивает это. Наверное, с моим появлением многое в семье изменилось в плохую сторону? Эта мысль угнетает меня больше всего. Я понемногу начинаю понимать, что своим стремлением быть хорошей, «отрабатывать свой хлеб» я полностью не изменю климата в семье. Отношения между людьми для меня — понятие недосягаемое... Опять скулю? Невысказанный гнев, гордое, но не надменное достоинство, не пролитые слезы, беззаветная несгибаемая воля — все это для сильных взрослых людей? Я тоже стану такой! Дайте только срок.

Молча отошла от крыльца, промыла рану, обвязала ногу чистой тряпкой и похромала на огород. Пора заниматься прополкой.

ВИКТОР

Заканчивался учебный год. Вожатая объявила, что лучшие ученики и активисты в воскресенье поедут в Рыльск знакомиться с достопримечательностями. Я тоже попала в их число.

Автобус заполнялся учителями и школьниками. Вдруг в проеме двери появился черноволосый кудрявый старшеклассник. Ему пришлось сильно наклонить голову, чтобы войти в салон автобуса. Мне понравились его мягкие черные глаза и доброе выражение лица. Улыбнувшись, он спросил низким, приятным голосом:

— Не опоздал? Место мне найдется?

— Витюша, для тебя всегда найдем, — ответила Александра Андреевна, учительница литературы.

Он сел позади меня и спросил:

— Чей это аленький цветочек?

Его ладони коснулись моего лица. Кончиками пальцев он слегка приподнял мне подбородок. И произошло что-то странное: будто молния прошила меня вдоль позвоночника. Боли не было, но непонятное, особенное, ни с чем не сравнимое ощущение еще несколько мгновений держало мое тело в удивительно приятном трепете. Я впервые испытала подобное. Я вздрогнула и напряглась, пытаясь сообразить, откуда появился электрический разряд и почему мне от него так хорошо?

В этот момент на ступеньках автобуса появилась мать и так взглянула на меня, что я поняла: лучше бы она этого не видела. В глазах ее недовольство, даже испуг. Она погрозила парню пальцем. Виктор мгновенно убрал руки, но не пересел, как посоветовала моя мать, а принялся шутливо выпрашивать у меня конфеты. Я отдала ему последнюю половинку «Взлетной» карамельки. В пути Виктор рассказывал мне про то, как в восьмом классе написал в областную газету большую статью о нашем селе. Редактор сильно сократил ее и прислал три рубля. Два он отдал маме, а один оставил себе на счастье и до сих пор не потратил. Мне показалось странным, что у большого парня радости, как у маленького. «Наверное, разыгрывает меня», — решила я.

По возвращению из поездки узнала, что Виктор Болкунов — мамин любимчик. В школе она не признавалась, потому что все ученики для учителя должны быть равны. А дома не скрывала и говорила: «Золото-парень, у него талант к музыке, к истории, а главное — талант души. Певец, отличник, труженик. Иногородний, из маленькой деревни. Что он видел? Бесплатную работу в колхозе, домашние заботы. Отец в прошлом году умер. Здесь у старшего брата живет. Денег своих, кроме тех трех рублей, никогда в руках не держал. После похорон отца уже на второй день в классе сидел. Попросил только: «Не спрашивайте меня сегодня, пожалуйста».

А неделю спустя, возвращаясь со станции, я встретила Виктора. Он шел с Лешей, старшим братом моей подружки Нины. Виктор остановил меня и серьезно сказал:

— Ты уже большая, неприлично тебе ходить босиком по улицам.

Я разозлилась:

— Я не большая, а длинная. Рано мне быть взрослой.

И, демонстративно загребая пыль ногами, пошла дальше.

«Почему я злюсь? — думала я, — Может потому, что он сделал мне замечание при друге? Он прав? Не прав! Мне хорошо быть веселой, беззаботной девчонкой. Хочу детства! Что в этом плохого?»

Вскоре я забыла об этой встрече. Только теперь на хор меня не надо загонять. Сама прихожу на репетиции. Виктор Иванович прослушал меня и под веселые шутки мальчишек отправил в их компанию. Оказывается, у меня третий голос. «Басок», — пошутил он. Меня ни капельки не смутило, что я единственная девочка среди ребят. Напротив, я почувствовала себя особенной. И на сцене, во время выступлений, я стою рядом с Виктором и трепещу от удовольствия.

А как-то мать взяла меня с собой на субботний вечер старшеклассников. Сначала завуч прочитала короткую лекцию, а потом были танцы. Втайне шалея от страха и застенчивости, я не могла отвести от Виктора восхищенных откровенных, растроганных, не осознающих своих желаний глаз. Я была на седьмом небе от счастья. Встречая мой прямой наивный, восторженный взгляд, он слегка смущался. Кружась в вальсе с разными девушками, он все время смотрел в мою сторону и, зачарованный улыбкой совершенного обожания, с радостным волнением тоже улыбался ослепительно и лучезарно. Ах, эта светлая нежная музыка взглядов! Земля уходила из-под ног! Мою душу заполняли неудержимые солнечные мечты. Я не замечала, что по обе стороны зала сидят любопытные женщины с ближайших улиц, что рядом мать, которая в любой момент может быстро вернуть в реальность и одним строгим взглядом выбить из головы любые мысли. Вообще-то выбивать было нечего. Просто ослепительный взрыв радостных чувств осветил мое грустное существование, мир вдруг безгранично расширился и засиял, переливаясь всеми цветами радуги. Я ни о чем серьезном не думала, а только жадно ловила секундные моменты удивительного счастья. Двухчасовые танцы пролетели незабываемыми восхитительными минутами, не повторяющимися дважды вечными мгновениями.

Дома, лежа в постели, я вновь и вновь переживала ощущения от взглядов Виктора. Я понимала, что он не влюблен в меня. Он позволяет себя обожать? Мое внимание приносит ему такую же безоблачную радость, как и мне? Он красивый, умный, очаровательный! Я ни на что не претендую, ни у кого его не отнимаю. Просто восхищаюсь им. Для меня он как картина, как музыка, как радость. Неясные неосознанные впечатления перепутывались в моей голове с глупенькими детскими мыслями, наивными мечтами и не срывали «одежд приличия», полученных мною в процессе короткого периода познания жизни.

Совсем по-другому Виктор смотрит на одноклассницу Нину. Со страхом, волнением, грустью. Иногда с надеждой, напряженно. Глаза таят трепет, бесплотные, трогательные ласки, неизъяснимую неутолимую жажду нежности. Он любит ее трогательно, искренне, безгрешно. Я понимала его, потому что такие чувства были известны не только его восторженному сердцу. Когда он ей что-нибудь говорит шепотом, очень чувствуется мягкий украинский акцент. Меня не беспокоит его любовь к Нине. Может, потому что она безответная? Почему я должна ревновать? Я же не сержусь на тучку, на миг закрывшую солнце! В своей потребности любить я даже не помышляла о взаимности и не искала в его глазах божественного сияния любви.

Теперь, встречая Виктора в школе, я радостно улыбаюсь, заглядываю ему в глаза, надеясь увидеть ответную улыбку или услышать веселую шутку. Я спешу на хор, слушаю ребячьи разговоры, но смотрю только на него! После репетиций вприпрыжку мчусь домой, с удовольствием делаю уроки и мечтаю, чтобы скорее настал следующий день, когда я опять увижу его.

Я никогда не мечтала влюбиться. Но пришло время, и первая детская любовь, яркая, красивая, без страданий и переживаний окрасила мой черно-белый мир в радужные цвета счастья, открыла мне его доселе неведомые стороны и качества. Она обнаружила и раскрыла богатейшие нетронутые сокровища детской наивной доброй души.

Мне нравилось очарование нынешнего состояния. Мои чувства были ненадуманным, искренним радостным серебряным звоном праздничных колокольчиков. Они как чуткий ранний лучик, как первое нерастраченное желание любви. В них была неповторимая безмятежность и неизъяснимая поэтичность вешних дней. Нас ничего не связывало, кроме улыбок. Я видела, что он искренне рад видеть смешного, влюбленного в него чертенка. Меня никто не ругал, не дразнил за него. Никто не портил счастливого состояния восторженности.

Обожание Виктора не мешало мне учиться. Напротив, я быстрее и лучше выполняла все уроки и домашние дела, чтобы у родителей не было причин не пустить меня на хор или еще какое-то мероприятие, на котором я могу увидеть Виктора. Правда, иногда я ловила себя на мысли, что, сама того не замечая, погружаюсь в радужную ткань мечтаний, уплываю в небеса и совсем не учу уроки. Очнувшись, сердилась на себя, ставила будильник и выполняла задания по минутам. Помогало! Ведь мечтать можно и во дворе с топором или вилами в руках.

О чем мечтаю? Не знаю. Мне просто удивительно хорошо! Я упиваюсь чудесными, полновластными, милыми требованиями первой ребяческой влюбленности! Ах, эта самая счастливая, самая нежная глупенькая любовь, сметающая зачатки эгоизма, тщеславия, не приемлющая все темное и безрадостное! Сколько в ней наивности, детского любопытства! Она признавала только жажду самопожертвования и радость, радость, радость!

КОНКУРС

Еще осенью Евгения Александровна сообщила нам, что в конце учебного года будет праздник труда, на который каждый должен принести что-нибудь интересное, сделанное своими руками. С тех пор на переменах разговоры только о поделках.

Собрали в классе «совещание», принесли все свои изделия на просмотр и выяснили, что, кроме вышивания, Варя Кобыльская от старшей сестры-невесты научилась обвязывать крючком платочки. Та жениху подарок готовила. Так принято у нас в деревне. Но Варе понравилось это занятие, и она теперь сама придумывает узоры. А Валя Кискина делает великолепные мережки на праздничных блузках и на накидках для подушек. За такую тонкую работу не всякий возьмется! Там же надо считать тонкие нити ткани, выдергивать их по одной, а потом соединять по три вместе. И ошибиться нельзя ни на одну ниточку! Рисунки выходят нежнейшие. Красота получается удивительная! Ее бабушка все приданное дочери приготовила из батиста с таким шитьем. А теперь и Валю обучила. Галя Ковалева шарф маме связала на спицах, Тамара Лагутина — шерстяные носочки для бабушки.

Что же мне придумать? Я, как и все девочки из нашего класса, умею вязать на спицах и крючком, вышивать, и мережки на шторах приходилось делать на кружке «Умелые руки». Но хочется чего-то особенного, чтобы ни у кого подобного не было!

Упросила мать отпустить меня на станцию в библиотеку полистать журналы. В одном старом, пожелтевшем от времени, нашла описание изготовления салфеток из шелковых ниток на шестигранных пяльцах с гвоздиками по периметру. Конечно, о шелковых нитках и речи не могло быть, даже из ниток-мулине слишком дорогое удовольствие получается.

Все-таки купила мне мать ниток василькового цвета. С дядей Петей мы вместе сделали пяльцы. Я попросила его сохранить мой секрет до праздника. Мне не хотелось выполнять узор, предложенный в журнале, и я придумала свой: с цветами, растекающимися из одного угла шестигранника, а не из центра симметрии салфетки, от этого величина васильков менялась при удалении от общей точки. Пока я выполняла работу, мать наблюдала за мной и монотонно приговаривала:

— Не торопись, испортить недолго, а деньги большие заплачены.

И пыталась помочь, но я возмутилась:

— Я сама! Нельзя помогать.

Когда васильки «зацвели», я срезала салфетку с гвоздиков и разложила на белой скатерти. Теперь я не волновалась. К выставке приготовилась!

А после Нового года в школе началось повальное увлечение выпиливанием. В мастерской не хватало инструмента на всех, а купить себе редко кто мог позволить, поэтому отец привез из города пилки для лобзиков, наждачную бумагу, клей, лак и малюсенькие гвоздики. У нас в магазине бывают только огромные строительные гвозди, и те в очередь. Девочки тоже заинтересовались новым делом. Я выпилила и склеила вазу для карандашей, но она получилась хуже, чем у моего брата и, конечно, не годилась на выставку.

Ребятам огромное удовольствие доставляло придумывать новые узоры, но еще больше нравилось хранить их в секрете, чтобы потом блеснуть во всей красе своей фантазией. Подготовка к конкурсу превратилась в большую интересную игру.

И вот настал долгожданный день! Хотя выставлялись работы четвертых-шестых классов, в зале собрались ученики со всей школы. От разнообразия предметов на сцене рябило в глазах. Анна Васильевна спросила: «Может, начнем праздник с песни о труде?» Но ребята захотели петь про трех танкистов. Девчонки согласились, и мы лихо прокричали всеми любимую песню. Учителя подпевали нам, пытаясь направить наш нестройный хор в нужное русло мелодии. От удовольствия многие ребята даже глаза закрывали, и лица их краснели от надрывного крика. В общем, от всей души пели.

Когда мы угомонились, учителя стали по алфавиту вызывать учеников на сцену и просить рассказать о поделке. Учитывали размер изделия, качество, фантазию. Ваня Корнев чертеж для полочки из журнала взял, но, так как кальки в магазине не было, он придумал перевести рисунок на бумагу, пропитанную керосином. И за это получил грамоту. А я картинки по географии и ботанике на оконном стекле всегда свожу, но промолчала, так как нас срисовывать заставляют. И к тому же весь наш класс давно так делает.

Первое место за нестандартный узор для полочки получил Эдик Набойченко. На его рисунке не было обычных завитков. Он состоял из прямых линий. Эдик изобразил пятиконечные звезды, башни и фантастический самолет. А внизу изделия он выпилил маленькими буквами слово «мамочке». Работа была тонкая, аккуратная. Все ребята голосовали за Эдика единогласно.

Володя Фокин из шестого класса сплел для бабушки большую круглую корзину из молодого орешника, чтобы она носила на продажу овощи к поездам. Галинка из пятого «Б» вышила огромное полотно — детское одеяло для братика. Целый учебный год вышивала. Вот это терпение!

— А кому ты подаришь полочку для полотенца? — спросила Анна Васильевна Павлика из четвертого класса.

— Сестренке. Она не достает до взрослых крючков.

— Ты очень любишь сестренку?

— А как же! Ей только два года. Она, когда падает, меня зовет, а не маму. Я же старший брат! — гордо сообщил он.

Робкий Витя Стародумцев никак не хотел выходить на сцену. Анна Васильевна спустилась к нему в зал и говорит:

— Ты же такой хозяйственный мальчик, и руки у тебя даже с мылом не отмываются. Не поверю, что ты ничего не принес.

Витя поерзал, поерзал, да и полез под скамейку. Из тряпичной сумки он извлек старый резиновый сапог. Все притихли, с любопытством разглядывая непонятный «экспонат» выставки. А Витя вышел на сцену, постелил газету на стол учителя и разложил материалы: кусок резины, ножницы, наждачную шкурку, нож, клей, растворитель в маленьком пузырьке. Потом уверенными движениями, на глазах у всего класса, поставил заплатку на сапог и подробно неспешно рассказал все тонкости своего дела. Я заметила, что объяснял он не «экая», как обычно отвечал уроки. В работе он чувствовал себя уверенно. Всем понравился сюрприз Вовки, и многие стали записывать правила ремонта резиновой обуви. Поднялся гвалт, все наперебой, перекрикивая друг друга, рассказывали, как помогают дома чинить валенки, лудить ведра. Я заслужила первое место среди девочек, приготовивших различного рода салфетки. Но самым важным для меня было то, что старшеклассницы тоже захотели научиться делать салфетки, подобные моей.

Победители выбирали подарки по желанию. Ребята хотели лобзики и пилки, девочки — шелковые и шерстяные нитки. А Рая Прудникова, хотя пока и не попала в число победителей, тоже попросила ниток. Она показала особую толстую иглу, которую ей прислали родственники из Узбекистана, и обещала научить всех делать ковры. Учителя согласились. Потом Анна Васильевна, как руководитель конкурса, зачитала приказ директора с благодарностями всем участникам выставки. А в конце праздника, как всегда, был концерт. День прошел великолепно!

ДЯДЯ ПЕТЯ

Уроки труда у нас ведет дядя Петя, двоюродный брат отца. Высокий, худощавый, широкоплечий. Над высоким лбом короткие светлые волосы. Голубые глаза улыбчивые. Только вот щеки худые, запавшие, потому что заботы о семье одолевают. Тетя Оля болеет. Двое детей. Все хозяйство на нем. Встает в пять утра, а раньше двенадцати редко ложится. Живут они через дорогу от нас. Я видела, как дядя Петя работал на строительстве школьного здания, клал печи в домах соседей, но в качестве учителя его не представляла и настроена была к нему по-домашнему, по-свойски.

— Откройте тетради, — спокойно сказал дядя Петя на первом уроке.

— Какая теория на уроке труда? — удивилась я про себя.

Мы записали план работы на год и тему первого занятия: «Виды инструментов. Породы деревьев. Рецепты клеев». Когда дядя Петя начал показывать, как пользоваться молотком, по классу пробежал смешок. Тогда он подозвал к себе самого активного «весельчака» и попросил выполнить ряд операций: забить гвоздь, не расколов дощечки, вытащить гвоздь из заготовки, выпрямить его, сделать петлю. Мальчик не справился ни с одним заданием даже на тройку. После такого примера я ни разу не слышала болтовни на уроке труда. Напротив, каждый стремился показать учителю свои успехи и лишний раз попросить совета. А услышать слово «добро» было лучшей наградой за работу.

Особенно ценит Петр Денисович фантазию в работе, сноровку и рацпредложения. Он собирает весь класс вокруг «виновника торжества» и объясняет то интересное, что обнаружил в работе школьника. Не терпит он разгильдяйства, несоблюдения техники безопасности, неправильной и некрасивой стойки во время урока.

На него самого всегда приятно смотреть. С каким уважением он берет в руки инструмент, с какой любовью гладит хорошо обработанный кусок дерева! Мы невольно повторяем его движения, нюхаем древесину, по нескольку раз измеряем микрометром размер детали, добиваясь нужной точности. Поблажек не дает и девочкам. В этом я видела уважение к нам. Пренебрежительная фраза ребят: «Девчонки, что с них взять!» — здесь не звучала.

Мы стремились оправдать доверие учителя, а мальчики — не уступить первенства. Петр Денисович улыбался, чувствуя некоторое противостояние, и подбадривал обе стороны: «Девочки, помогайте мальчикам клеить. Ваша аккуратность и забота им очень нужны. Мальчики, помогайте девочкам детали в тиски зажимать. Мужчины должны быть не только сильными, но и галантными».

Удивительно интересны уроки труда! А сколько мы узнали нового! Девчонки уже не боялись взять в руки рашпиль или коловорот. Теперь никто концы алюминиевой проволоки паять не станет или из березы крыльцо делать.

На зачет весь класс готовил родителям шкатулки для «тысячи мелочей» и для медалей. Только коробочку для наград Петр Денисович требовал украсить резным орнаментом, в рисунок которого входили звезды. А двое ребят принесли из дому доски и сделали настоящие плотницкие ящики для инструмента. При этом ни одного гвоздя не использовали.

А еще Петр Денисович учит все делать красиво. Для меня это самое сложное. Проще воз дров переколоть или генеральную уборку в хате сделать. Не хватало у меня терпения шлифовать каждую пластинку, уголки на девяноста и сорок пять градусов аккуратно отпиливать, лак ровным слоем класть. Я нервничала. Но дядя Петя снова и снова требовал счищать лак и шлифовать заготовки. Все-таки заставил он меня сделать шкатулку на пять. «Тебе приятно смотреть на красивое изделие? Правда? Делай так, чтобы людям радость была от твоей работы. Чтобы добром тебя вспоминали», — говорил он мне.

Постепенно я успокаивалась и уже не ерзала на рабочем месте, не пыталась выглянуть из-под локтя мастера, не совалась ко всем со своими комментариями. Конечно, я иногда срывалась, торопилась, но боязнь опозориться перед классом и дядей Петей сдерживала меня.

А ведь началось обучение с обыкновенных рамок для фотографий родственников, погибших на войне. Казалось бы, чего проще? Но сколько терпения потребовалось, чтобы сделать их красиво, и главное, довести дело до конца. Петр Денисович всегда давал реальные задания. Он прекрасно знал, сколько времени необходимо затрачивать на любую операцию. За год мы научились соединять детали без гвоздей скобами, клеем, фигурными подрезами, изучили на практике различные методы соединения металла с деревом, привыкли красиво оформлять изделие.

Делали только полезные для дома вещи. К Восьмому марта мы изготовили для бабушек противни. В конце каждого занятия Петр Денисович объявлял следующую тему и просил дома подумать над ней. Мы с нетерпением ждали каждый урок труда.

Как-то сломался у моей бабушки совок. Она даже всплакнула: «Его еще супруг мой сам делал». Я осмотрела обломки и говорю:

— Не стоит к кузнецу обращаться. Износился металл. Прогорит. Дайте мне кусок новой жести.

Мать нашла за хатой обрезки. Я выбрала подходящий, расчертила и пошла в мастерскую. А через два часа вручила бабушке совок с деревянной ручкой. Вся семья разглядывала мое изделие, выискивая погрешности. Пятерку поставили. А бабушка сказала задушевным голосом: «Я буду любить его пуще старого».

Во время занятия Петр Денисович говорит спокойно, размеренно, но не монотонно. Материал преподносит с полным набором технических терминов. Лекции читает кратко, четко, ни одного лишнего слова не произносит. Он не заставляет нас пересказывать лекции, а просит кого-нибудь: «Раздай девочкам березовые бруски, ребятам дубовые, а себе возьми грушу, и соответствующий инструмент подбери».

Он всегда догадывался, кто из нас не знает урока. Вот смеху было, когда один мальчишка к бруску из дуба подал пилу с крупными зубьями! Смущенный ученик метался по мастерской, выбирая то лобзик, то двуручную пилу. Петр Денисович положил ему руку на плечо и спокойно сказал: «Чтобы руки и ноги не трудились попусту, больше головой работай, а то на четвереньки опустишься». И дал лодырю задание поработать «не тем инструментом».

Учитель не позволяет ученикам долго смеяться над виноватым. Как только раздавался смех, он тут же поднимал руку вверх. Лицо его выражало сочувствие, неловкость за лентяя. От этого школьнику становилось еще грустней. Наказывает Петр Денисович, в основном, взглядом. Только один раз я услышала от него жесткие слова в адрес не в меру расшалившегося пятиклассника.

— Двенадцатилетний баран превращается только в тринадцатилетнего барана, — произнес он с такой горечью, что стыдно стало не только виновному.

У Петра Денисовича удивительное чувство меры во всем. А радость при виде удачной работы он выражает так искренне, что его улыбку хочет заслужить каждый. Я приходила после «трудов» домой восторженная. Отец рассматривал мои поделки и говорил:

— Умная голова у Петра и золотые руки. Непревзойденный мастер! Сколько всяких тонкостей знает, ухищрений! Не будучи снабжен всевозможным инструментом, такие шедевры творит! С самым никчемным учеником умудряется говорить с уважением, любовью и добротой. Тонко, ненавязчиво сеет разумное, вечное. Счастье такого учителя встретить. Эх, жаль, что у него всего четыре класса образования. Требуют от меня в роно подавать заявки на учителя с высшим образованием. Пишу, а у самого сердце кровью обливается. Такой учитель один на сотню!

Учебный год близился к концу. По школе разнеслась весть, что к нам прислали нового учителя труда. С дипломом. Мы загрустили. Дядя Петя понимал, что рано или поздно это должно было произойти, но тоже переживал, потому что очень любил детей.

Пришел новый. И с тех пор мы каждый урок строгаем штакетник... И все классы строгают штакетник...

Но, как и при Петре Денисовиче, прежде чем начать работу, я подхожу к верстаку и занимаю правильную позу. При этом невольная улыбка скользит по моему лицу. Я настраиваюсь положительно и работаю с любовью.