Онлайн чтение книги Надежда
Глава Первая

ЛЮБИМОВКА

После похорон папы Яши новые родители повезли меня к себе. Мы долго ехали в переполненном общем вагоне. С поезда сошли на станции Любимовка. На пустынном слабо освещенном перроне гулял только ветер. Единственная электрическая лампочка, висевшая над входом одноэтажного вокзала, со скрипом раскачивалась, бросая красно-желтые блики на горы грязного снега вокруг здания. Стрелки часов на его стене застыли на цифре два. Справа синели непонятные строения. Никаких признаков жилья. Вокруг странный переизбыток необжитой тишины. И только ярко горели холодные россыпи звезд.

Из соседнего вагона выскочил мужчина без пальто с фляжкой на длинном ремешке и спросил у проводницы:

— Дамочка, кипяточку на этой станции найдется?

— Видите, справа от двери черной краской написано «кипяток»?

— Ой, спасибо, милая. Дай бог тебе здоровьица, — бойко застрочил пассажир, — успею налить?

— Успеете.

К нам подошел хмурый, молчаливый старик. Он мне не понравился. В его суетливых движениях я почувствовала неискреннюю услужливость. Когда он повернулся спиной к взрослым, его лицо сделалось злым и очень неприятным.

Мы сели в широкие сани, и черная лошадка понесла нас по укатанной дороге. На санях солома. Из нее торчат необмолоченные колоски. От лошади исходит запах пота и навоза. Кожух возницы пропитан противным табаком и кислыми щами. Дорога убегает белой змеей, расплывается и ускользает. Поскрипывают полозья. Цокот копыт, мерное покачивание саней, монотонное утомительное однообразие дороги баюкает меня. Задремала. Проснулась от резкого толчка. Сани зацепились за вмерзший в лед ком коровяка, и их занесло в глубокий снег.

Осмотрелась. Рассвело. Справа и слева от дороги расстилается ровная белая гладь. Мы — единственное темное пятно в бесконечном холодном мире. Курится легкая поземка. Мороз и ветер прохватывают. Тишина стоит молчаливая грустная.

Показалось село. Кривые улицы разной длины то стекают расходящимися ручьями от вершины холма к подножью, то кольцами охватывают его. Из-за обилия снега хаты кажутся толстыми гномиками в огромных пушистых белых шапках. А в низине они сбились в беспорядочную толпу. Кое-где красноватыми точками светятся окошки. Из труб поднимаются вертикальные столбы дыма. Застывшая картина села представилась мне унылым и суровым царством Снежной Королевы. По шее побежали мурашки. Я поджала под себя ноги в городских ботиночках.

Въехали в село. Хаты до окон заметены снегом. Между ними протоптаны узкие тропинки. Село уже проснулось. Люди шли на работу. Я боялась, что кто-нибудь из встречных спросит: «Кого везете? Откуда?» От этих мыслей мне захотелось спрятаться в солому и никого не видеть и не слышать.

Лошадь остановилась у нового плетня. Хата в два окна с маленькими, глубоко запавшими глазами-окнами и низкой, пришлепнутой, истерзанной воробьями соломенной крышей. На крыльце стояла еще нестарая женщина с керосиновой лампой в руке. Язычок пламени дрожал за полузакопченным стеклом. Концом шали, наброшенной на голову, женщина прикрывала лампу от ветра. Мне показалось, что она взволнована. Ее грустное лицо мне понравилось, и я вошла за нею в хату.

Тогда я еще не знала, что на всю жизнь до мельчайших подробностей запомню это удивительно доброе лицо. И память сердца будет стискивать душу тоской и любовью при малейшей, даже мимолетной мысли о ней, о моей бабушке.

Бабушка поставила лампу на выскобленный стол. «Наверное, его, как и в городском детдоме пол, каждый день ножом или кирпичом драют», — подумала я. Посмотрела по сторонам: печь, приступок — ступенька-выемка лаза на печь, загнетка — полка под печкой. Я видела такое в доме у Пети. Заметила лохань с помоями, четыре табуретки, сундук, железную кровать, покрытую старым ватным одеялом. Под кроватью — грубые солдатские ботинки. От них исходит сильный запах дегтя. По стенам блуждают черные тени. Они напомнили мне лесной детдом. «Бедно живут. А может, и голодно?» — мелькнула унылая мысль. И я опять сжалась в комок.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Всю ночь в поезде мы дремали сидя, поэтому, раздевшись, сразу легли спать. Мне постелили на сундуке. Часов в десять бабушка Аня разбудила меня. Я поискала глазами рукомойник и, не найдя, присела к столу, где уже завтракал Коля. В тарелках с борщом ни масла, ни томата. Взяла алюминиевую ложку и принялась есть. «Не борщ, а брандахлыст какой-то. У папы Яши еда была вкусней», — подумала я, разглядывая кухню. Маленькое окошко со шторкой из самодельного льняного полотна. Земляной пол чисто подметен. Большая печь с железной полукруглой заслонкой. Подпечек. В углу, за цветастой занавеской, ухваты, кочерга и чугуны разных размеров. Рушники на веревке тоже самодельные, вышитые по краям красным крестиком. Бабушка поставила на стол кувшин с молоком. «Пей, сколько хочешь, молока много, соседка выручает», — сказала она мне, наливая большую кружку.

Вошла Колина мама. Увидев около меня полную тарелку борща, возмутилась:

— Есть, и никаких разговоров!

— Мне кагор давали для аппетита, — не отрывая глаз от тарелки, пробурчала я.

— Забудь, что было, здесь своя жизнь, — услышала резкий ответ.

Я испуганно виновато моргаю глазами и беспокойно ерзаю на стуле. Закапризничал Коля. Мать, ласково целуя, успокаивает его всякими обещаниями. Непонятные чувства охватили меня. С одной стороны, мне показалось смешным, что такой большой мальчишка сидит на коленях у матери, но тут же почувствовала некоторую зависть и обиду, потому что меня никто никогда вот так не жалел. В душе горечь, смятение, неловкость. Отвернулась, но голоса за спиной не позволяли успокоиться и сосредоточиться на чем-то другом. Уставилась в окно на спасительные белые облака. Для меня было в новинку такое поведение Коли. Я привыкла к тому, что у нас даже шестилетки редко могли позволить себе такую блажь, как слезы. А тут ученик, школьник! «Странный какой-то», — думала я, пытаясь понять причину его слез.

«Борщ не такой. Полежать хочется. Не хочу читать». Как можно из-за этого хныкать? Неловкая пауза затягивалась, и я пошла в другую комнату. Там стояла большая железная кровать, застеленная линялым одеялом. У окна коричневый шкаф и комод с жестяными желтыми ручками-ракушками. На окне керосиновая лампа. Комнату украшали два огромных цветка в старых зеленых эмалированных кастрюлях. Я не удержалась и потрогала большие кожаные листья фикуса. Занимавшая четверть комнаты роза, усыпанная большими красными цветами, мне уже знакома.

Я загрустила в новой обстановке. Бабушка предложила мне пойти с Колей на улицу. Мать вышла в коридор и принесла коротенькое пальтишко.

— Не мое, — возразила я.

— Гулять надо в этом, — делая ударение на слово «надо», жестко сказала мать и при этом странно посмотрела на меня.

Я поняла этот взгляд так: «Нам трудно, а тут еще ты, чужая.... Привыкай». Мне, конечно, безразлично, в чем ходить. В детдоме и похуже одежду носила. Там младшие все донашивали за старшими. Это нормально. Но тут другое: он, родной, в новом пальто идет, а мне его старое, дрянное дают. Я не то чтобы обиделась, неприятный холодок появился под сердцем. Туманом грусти окуталась душа. За один час мне уже дважды напомнили, что я чужая.

Молча оделась и вышла во двор. Два цвета присутствует вокруг: белый снег, серое небо и серые хаты. Тихо. Через мелкое сито сеют снег облака. Солнце похоже на луну: блеклое и тусклое. Неуютно и тоскливо мне. Почувствовала себя маленькой, беззащитной.

Коля ушел на огород, который находился сразу за хатой, а я выглянула через плетень на улицу. К колодцу подошла женщина с ведрами и коромыслом. На ней фуфайка защитного цвета, валенки и большие рукавицы из шинельного сукна. Набрала воды, изящным движением, насколько это было возможно в неуклюжей одежде, вскинула коромысло с ведрами на плечо и пошла к своей хате. «Два ведра как пушинку подбросила. Вот, дает!» — восхищенно подумала я. Увидела троих детей. Колодец их явно не интересовал. Они смотрели на меня, но не приближались. Потом одна из девочек спросила:

— Ты городская? Приехала к директоровым?

«Что такое директоровы?» — мелькнуло в голове. Не знаю почему, но ответила утвердительно. Старшая весело предложила:

— Айда с нами играть!

Я медлила с ответом.

— Мы около вашей хаты будем, не бойся, не заругают, — сказала младшая из них.

Я вышла за калитку. Бойкая девочка затараторила:

— Я твоя соседка Зоя, это моя сестренка Ниночка, а это Валя с нашей улицы. Мы с ней в 1 «А» вместе ходим. Давай бабу лепить?

Зоя мне понравилась. Пухлая, голубоглазая, краснощекая. Концы ее шали смешно перекрещены на груди и завязаны сзади узлом. Пальто длинное, до пят. Из-под него выглядывают красивые белые валеночки. А на мне — большие, бабушкины, подвернутые сверху. Меня никогда не беспокоил внешний вид одежды. Было бы тепло!

Валя, худенькая, носатая девочка, с любопытством заглядывает мне в глаза. Чтобы снять неловкость от взаимного разглядывания, я принялась катать шар. Снег хорошо лепится. Мы быстро сделали бабу. Нина принесла из дому морковку. Я отыскала в снегу кусочки шлака для глаз, а Зоя притащила ведро без дна. Получилось здорово! Но делать бабу из трех шаров — забава дошколят. Даже не заметила, как мои руки вылепили животное. Спина, хвост. Ушки, лапки. Увидела на проезжей дороге золу и сделала на спине и хвосте серые полосы, припудрила голову. Это будет мой Кыс. В носу защекотало. «Гляди, настоящая кошка», — обрадовалась Нина. Ее круглые зеленые глаза выражали восторг. Я заметила, что дети говорили по-русски, но иначе ставили в словах ударения, поэтому речь звучала не совсем привычно, и мне приходилось думать, чтобы понять их.

Бабушка позвала домой, и я попрощалась с моими новыми друзьями.

После обеда Зоя пригласила меня покататься на ледяной Веселкиной горе.

— Возьми Колю с собой, — попросила она.

— Сама зови, — возразила я.

— Не могу. Он мой жених. Я же люблю его, — простодушно ответила Зоя.

Пришлось просить разрешения у бабушка за двоих. Коле из города привезли настоящие алюминиевые санки. Он сел на сиденье из разноцветных деревянных планок, и я покатила его по дороге. Здесь, оказывается, грузовые машины ездят «раз в месяц по заказу», поэтому даже совсем маленькие дети ходят по улице без взрослых.

Снег не переставал. Небо немного посветлело, но лучи солнца как улыбки больного — редки, слабы и грустны.

Найти Веселкину горку не трудно. Шум оттуда разносится по всей улице. Десятка два детей от двух лет и старше рассыпались по горе, визжат и кричат от восторга. При нашем появлении они притихли. Я приняла это на свой счет, замкнулась и отошла подальше. Но детям, оказывается, не нравились наши санки. Когда образовывалась куча мала, они боялись напороться на острые концы полозьев. Я поняла это когда умудрилась, налетев на санки, проткнуть себе ногу. Рана образовалась глубокая, но сгоряча я боли не почувствовала, только бурое пятно на шароварах заметила. Сразу перебралась на соседнюю, снежную горку. Позже слезы брызнули из глаз, но я постаралась скрыть их.

Ребята по очереди просят покататься на городских санках, потому что они легкие и летят дальше других. Только мне скучно уединенное катание. То ли дело в буйной бодрой толпе детей! Для веселой компании лучше Зоиных санок не найти! На них помещается сразу по пять-шесть человек. Они из кованого железного прута. Для безопасности полозья сзади загнуты красивой спиралью внутрь. Доски на санках толстые, надежные. На горку их тащат втроем. Очень уж они тяжелые. Я тоже впряглась. Вдруг гляжу: прямехонько на меня несутся Валины санки. Выдергиваюсь из «упряжки» и отскакиваю.

Слышу: кто-то рядом орет благим матом, со страху сам себя не помня. Я с размаху прыгаю в сторону. Ноги путаются. Поскальзываюсь, спотыкаюсь и веретеном качусь подальше от опасного места. В какой-то момент представила, как санки накрывают мальчика. Я уже готова поклясться своей головой, что это было на самом деле! Испугалась, сердце затрепетало как осенний лист. С усилием перевела дух, даже не сразу выдохнула.

А через минуту все хохотали надо мной. Смеялся и мокрый как мышь мальчишка, которому не удалось избежать столкновения с тяжело нагруженным «транспортом». Он отыскал в снегу шапку, пригладил слипшиеся в сосульки вихрастые волосы. Лицо его горело малиновым румянцем, глаза гордо сияли. «Не промазал! Подбил вражеский танк! Чуть богу душу не отдал», — кричал он, захлебываясь восторгом.

Я тоже ввязываюсь в игру, карабкаюсь на гору, пытаюсь атаковать «вражеский десант», помогаю втаскивать санки наверх, не забывая вознаграждать себя за старание веселой кутерьмой спуска. А рядом, на ограде палисадника, ощетинившейся изломанным штакетником, спокойно прихорашивались вороны и сердито чирикали истерзанные дракой за пропитание шумливые воробьи.

Стемнело. Мороз крепчал. Высокие звезды дрожали, будто от холода. Усталые, замерзшие, но довольные мы возвратились домой. Славно провели время! Сбросили одежду у порога, схватили по куску хлеба и залезли на печку. В жизни такого вкусного хлеба не ела! Уснула мгновенно. Я не видела, как бабушка развешивала обледенелые шаровары с начесом, пальтишки, рукавицы, как внимательно заглядывала в наши разгоряченные лица и прислушивалась к дыханию.

ПРИВЫКАЮ

Витек! Своих новых родителей я почти не вижу. Встаю утром в десять утра, так как бабушка считает, что я должна отоспаться. Отец, как я поняла, против поблажек, но, когда родители на работе, в доме командует бабушка. Она не кричит, а спокойно подходит и негромко говорит: «Я буду мыть посуду, а ты вытирай вот этим полотенцем», или: «Помой листочки у цветов. Им дышать легче будет». И я все выполняю. В голову не приходит ее ослушаться. В общем, с бабушкой Аней отношения сложились быстро и естественно. Меня это радует еще и потому, что я никак не могу назвать своих новых родителей «папа» и «мама». Василий Тимофеевич, лысый плотный мужчина, никогда не смотрит в глаза. Его взгляд проходит через меня, будто я стеклянная. Он совсем не похож на придуманного и выстраданного мною отца. И мать тоже. Клара Ильинична — очень строгая молодая женщина, энергичная и шумная, отчего мне кажется, что она выше отца ростом. Хотя на самом деле это не так. Я ее просто боюсь. А бабушка она и есть бабушка, хоть родная, хоть чужая. Тут все просто. Жаль только, что я мучаю ее по ночам. Родители спят в зале, а мы втроем — на кухне, на железной односпальной кровати. Я у стенки, на приставной скамейке, а Коля с другой стороны — на табуретках. Сначала меня с краю поместили, но я каждую ночь сваливалась на пол и продолжала спать, несмотря на холод. Утром бабушка перетаскивала меня на кровать. Сплю я беспокойно, кричу во сне, просыпаюсь головой в другую сторону или поперек кровати. Беспрерывно дерусь с неведомым врагом, а удары достаются бабушке. Она понимает, что я не контролирую себя ночью, и не обижается, а только вздыхает:

— Что тебе снится? Всю спину кулаками измолотила.

— Стелите мне на полу, — прошу я.

— Нельзя, еще застудишься. Потерплю до лета.

С вечера в хате очень жарко и душно, а ночью холодно. Одну фуфайку я надеваю как пальто, а в рукава другой засовываю ноги и так сплю. Днем веду себя очень тихо, хотя раньше была шустрая. Видно, вся моя энергия ночью изливается. А вчера отец уехал в командировку по школам района, и мать положила меня спать с собой. Я «воевала» всю ночь, а наутро она сердито выговаривала мне, будто я нарочно ее била. Дикость какая-то! Бабушка, без образования, а больше понимает.

Витек! Как всегда обращаюсь к тебе со своими бедами. Только ты понимаешь меня.

В ШКОЛЕ

Завтра в школу. Я полна невнятными волнениями, ожиданиями, робостью. Как встретят? Мать заметила мое волнение и успокоила: «У тебя будет хорошая учительница». Что значит хорошая? Умная? Строгая? Добрая? Проверила содержимое портфеля: новые тетради, чернильница в черном сатиновом мешочке с синим шнурком, ручка, карандаш, запасные перья, перочистка. Все на месте. Не обращаясь ни к кому, спрашиваю: «Можно взять в школу угощение детям?» Мать срезала с елки конфеты и пряники и положила рядом с портфелем. Я благодарно улыбнулась глазами.

Утром отец привел меня в школу, в которой сам работал директором. В комнате, слабо освещенной керосиновой лампой, за черными партами уже сидели дети. От волнения растерялась. Учительница взяла меня за руку, посадила за четвертую парту и начала урок.

На перемене я достала из портфеля длинные, как карандаши, разноцветные конфеты, завернутые в прозрачную бумагу и пряники, по форме напоминавшие животных. Дети с любопытством смотрели, что я буду делать дальше. А я не знала, как разделить их. Развернула конфету и откусила. Одна девочка не выдержала и удивленно спросила:

— Это едят?

Я молча протянула ей целую конфету. Дети оживились. «Поделите, чтобы всем хватило», — попросила я и отдала все угощение самым смелым. А одна девочка спросила:

— Где ты взяла такие конфеты? Дома есть еще?

— Из города привезли. Последние конфеты с елки сняли, — ответила я вежливо и с сожалением.

На следующей перемене я вышла из класса. Когда прозвенел звонок, дети будто растаяли, и я осталась одна перед одинаковыми, коричневыми дверями. Открываю одну. Перед глазами замелькали красные галстуки. Приоткрыла следующую дверь, глянула на четвертую парту. Пусто. Молча села на место и подумала: «Надо все запоминать, а то за дурочку примут».

На следующей перемене мальчишки в красных галстуках забежали в класс со словами:

— Где девчонка, которая классы перепутала?

Но мои одноклассники дружно прогнали их в коридор с возгласами: «Не трогайте нашу новенькую»!

После уроков девочки предложили мне пойти домой с ними. Я неуверенно согласилась. Не отказывать же новым друзьям в первый день знакомства? Подружки, весело болтая, вели меня через огороды, сады и калитки. Наконец, они вышли на свою улицу и, попрощавшись со мной, разошлись по домам. Я огляделась. Снежная поземка перебегает незнакомую улицу. Вдали белое марево скрывает группу одноэтажных школьных зданий. Только ярко-коричневая железная крыша нашего корпуса была мне ориентиром. «Самое разумное — вернуться назад к школе, а уж оттуда наш дом виден как на ладони», — рассудила я, досадуя на себя и девчонок, которым видно и в голову не пришло, что я могу заблудиться. Дома мать спросила:

— Что так поздно?

— С девочками погуляла, — немножко соврала я.

Не рассказывать же ей о своей маленькой неудаче? Главное, что сама добралась.

ЧИСТОМАРАНИЕ

За полгода обучения в городской школе я, честно говоря, не очень-то продвинулась в знаниях. Писала кое-как, чтением не занималась. Охоту учиться Наталья Григорьевна отбила мне быстро. А здесь по устным предметам я получаю пятерки и только урок чистописания для меня хуже смерти. Мать, проверяя тетради, ужасалась моей неаккуратности. Как-то она не выдержала и раскричалась. Я не знала, что сказать в свое оправдание, и решила использовать спасительную фразу мамы Оли: «Меня учительница, наверное, невзлюбила». Что тут началось! Мать возмутилась: «Я сама учительница. Причем здесь любовь? Отметки ставят за работу!» Долго кричала. Рвала и метала. Я поняла, что глупость «проходит» только с глупыми людьми, и от стыда не знала, куда глаза девать.

После этого случая мать взялась за меня всерьез. Она заставляла переписывать упражнения, за которые я получала двойки и тройки до тех пор, пока не добивалась выполнения задания без помарок. Я глотала слезы, рука уставала, пальцы не слушались. Буквы то набегали друг на друга, то падали на предыдущие, а то и вовсе вкривь и вкось ложились мимо линеек. Из-за слез в глазах расплывались строчки, подвергаясь разнообразным замысловатым оптическим искажениям. А я все писала и писала противные закорючки. Если качество работы не устраивало, мать вырывала из тетради этот лист, и я снова садилась за стол. Меня спасало время. Девять часов — отбой и неимоверное облегчение. Коля молча смотрел на мои мучения. Ему проще. Он спокойный. А я шило. Мне просидеть один час, не ерзая — великий труд.

Бесконечное переписывание изводило меня. Я со страхом садилась за уроки. Уже с первых строчек все плыло перед глазами, и я понимала, что без помарок все равно не сделаю упражнение. А если и получится, то обязательно в конце поставлю кляксу, и тогда опять придется подчиняться требованию матери начинать все заново. Особенно трудно было выполнять уроки, когда мать сидела рядом и критиковала: «Какая каллиграфия! Непредсказуемые иероглифы!.. Новый вид вавилонской клинописи!.. Арабская вязь!» И прочее.

Чистописание превратилось для меня в каторгу. Оно отравляло жизнь. Мир для меня совсем потух. Я не видела вокруг ничего хорошего. К тому же мать, когда проверяла мои тетради, так кричала, что я сжималась в комок и плохо соображала. Руки дрожали, в глазах мутилось. Я по нескольку раз читала одно и то же слово, попадала взглядом на другие строчки, даже писала слова из других упражнений. Получалась ерунда. Я чувствовала себя глупой, противной самой себе и не видела выхода. Хоть в колодец прыгай. Недели тянулись мучительно долго. И как всегда неизбежно, неотвратимо приходили новые понедельники с новыми мучениями. Ушел беспросветный январь. Уже март воюет с февралем. Я с тоской глядела на яркое солнце. Не рада весне.

Как-то мать пришла из школы в плохом настроении. А у меня опять тройка за дерганные дрожащие буквы. Она расшвыряла мои книги, скомкала и разорвала тетрадь в клочья и коротко сказала: «Переписывай все». Я собрала обрывки, посчитала. Шесть листов. Для второклашки и лист написать трудно. Задумалась: «Ладно, сделаю, чего бы мне это ни стоило! Но если опять порвете тетрадь, никогда больше не стану переписывать. Хоть убейте». Пишу. Время ужинать. Не пошла. Пора спать. Я пишу. Закончила к двенадцати ночи. Собрала портфель. Пальцы еле шевелятся. Спина болит. Голова не поворачивается, будто шея плохо смазана. Потушила керосиновую лампу и легла спать.

После этого случая мать опять хотела «уничтожить результат моего тяжкого труда». Я тихо, но жестко сказала: «Не рвите. Перепишу только последнюю страницу, где тройка». Мать поняла, что я поступлю по-своему, и больше не рвала тетрадей. Теперь я сама переписывала троечные работы. Ирина Федоровна одобрила мою самостоятельность. Когда страх многократного переписывания перестал давить на меня, я стала спокойней, дела с чистописанием пошли лучше.

Дома я писала медленно и старательно, за что получала пятерки. А в школе надо было успевать за диктовкой и красиво писать не получалось, хотя я очень старалась. Один раз Ирина Федоровна, раздавая тетради, негромко, но при всех «проехалась» в мой адрес: «Дома из-под палки можешь хорошо писать. И в классе тебе жандарм нужен?» После такой характеристики у меня опять пропало желание учиться писать красиво. Я перестала дома стараться выводить буквы. Пусть не думает, что я из-под палки работаю! Теперь трудно было отличить, где классные, а где домашние упражнения. Как-то мать опять раскричалась из-за почерка, свернула мокрое полотенце жгутом и замахнулась на меня. Я вспомнила Валентину Серафимовну и вновь превратилась в зверька. Мать посмотрела на меня растерянно, неуверенно покрутила в руках полотенце и ушла на кухню. «Не хватало, чтобы здесь как в детдоме было. Начнет с полотенца, а чем закончит?» — оправдывала я свой полный ненависти взгляд.

Вскоре Ирина Федоровна предложила всему классу постараться писать в новых тетрадях так, чтобы их взяли на школьную выставку. А сама при этом посмотрела в мою сторону. Я поняла, что меня это касается в большей степени, чем других. Загрустила, конечно, но решила попробовать. В первой половине тетради получала одни пятерки. Во второй стали появляться четверки, а на последней странице красовались тройка и двойка. Учительница вырвала последний лист и все-таки отнесла мою тетрадь на выставку. Она понимала, чего это мне стоило.

Прихожу в актовый зал, а на стенде рядом с моей стоит аккуратная тетрадь одноклассницы Маши. Решение задач для нее — хуже ребуса. Она даже сказки рассказывать не умеет. У нее только чистенько переписывать из книжки получается. «Нечестно! Писать красиво и чисто — не главное. На выставке должны быть тетради учеников, которые по всем предметам хорошо учатся. Хотя бы Димы. Что же получается? Умный с плохим почерком никогда не попадет на нее?» — возмутилась я. Но потом сообразила: «Учительница хотела порадовать старательную Машу».

«И все же тетрадь Димы я поставила бы рядом с моей, — упрямо думала я. — Ведь он отнюдь не менее достоин, так часто говорит сама Ирина Федоровна».

Иду домой и размышляю: «Довольна ли я тем, что моя тетрадь на выставке? Совсем чуть-чуть. Когда что-то очень хорошее долго ждешь, то устаешь надеяться и, получив желаемое, по-настоящему счастливой себя уже не чувствуешь. Победа, достигнутая через мучения, радости не приносит, потому что складывается с болью, и еще неизвестно, чего оказывается больше. У меня сегодня преобладает грусть. Я не люблю писать красиво, потому что не испытываю при этом удовольствия. «Надо — вот и стараюсь».

ОБЯЗАННОСТИ

Обязанностей по дому у меня много. Пока на кухне бабушке помогу, и в хате приберу, уже вечер. И тут начинается самая противная работа — топить плиту гречневой лузгой. Открываю чугунную дверцу, осторожно выбираю золу в ведро и вставляю железную заслонку с круглыми отверстиями и широким желобом наверху. Поджигаю бумагу и высыпаю совок лузги. Она ярко вспыхнет, помигает красными глазками, и опять темно. Снова сыплю. Пытаюсь читать, но и двух строчек не успеваю прочесть между порциями лузги. А лампу на кухне родители не зажигают. Керосин экономят.

От скуки засовываю соломинки в дырочки заслонки. Из них вытекают струйки дыма. Я играю с ними: то глотаю, то раздуваю. Бабушка догадывается, откуда в хате дым и запрещает безобразничать. И вроде бы время занято, а все равно скучно. Мешок огромный, нескончаемый. Вечер длинный. Когда моя очередь топить плиту, Коля все равно приходит побаловаться. Мы затеваем возню, и я на время забываю о своей обязанности. Но темнота зимнего вечера напоминает, и мы торопимся возродить огонь, чтобы не влетело от родителей. Ерундовая работа, а весь вечер как Ванька-встанька крутишься. Зато можно мечтать, вспоминать и сколько угодно думать.

«Витек! Чувствую я себя в этой семье странно. Меня ничто не волнует, не радует, не восхищает. Думается с тягостной навязчивостью. Я какая-то заторможенная. Все выполняю, как в полусне. Часто плачу в одиночку, полностью успокоиться не удается. Четко ощущаю только страх. Все остальное — как в тумане, будто не со мной происходит, а с кем-то далеким, незнакомым. На жизнь гляжу сквозь ржавый засов хаты. Иногда приказы матери осознаю не сразу. А поняв, бегу сломя голову выполнять их, даже когда она не кричит. Часто вспоминаю папу Яшу и тихонько шмыгаю носом, чтобы никто не услышал... А еще представляю, будто сижу рядом с тобой на нашей тройной березе...»

Вновь забываю засыпать лузгу, а очнувшись, торопливо разгребаю палкой горячий пепел и раздуваю пламя.

«Иногда по вечерам к нам заходят незнакомые мне люди и что-то долго обсуждают в зале. Сегодня приехала родня из деревни Обуховки. Вошли заиндевелые, обсыпанные снегом, а когда сняли одеяла и шали, я разглядела среди них девочку. Cлышу: «Нина застудила уши, плохо слышит, но все равно хочет закончить семилетку. Помоги, Василий. Жить пристроим у троюродной сестры». Бабушка поит гостей чаем и укладывает спать в зале на полу.

Ветер выводит в трубе заунывную песню. Снег беспокойно и просительно скребется в темное стекло. Родители, прикрыв лампу абажуром из газеты, пишут планы уроков, а мы с братом тихонько шепчемся».

ПОЙМАЛИ НА ЧЕСТНОСТИ

Сегодня плиту топит Коля, а меня послали в магазин за сахаром. По дороге встретила тетю Маню, уборщицу из нашей школы. Женщина размахивала руками и сердито ругала продавщицу Зину грубыми словами за то, что она обвешивает и без очереди отпускает товар своим знакомым. Потом тетя Маня отправилась дальше, а я вошла в магазин.

— О чем с тобой разговаривала Маня? — спросила меня с притворно-ласковой улыбкой тетя Зина.

Я молчу.

— Как она меня называла? — настаивала продавщица. — Стервой?

Я оробела. Стою и размышляю: «Скажу, значит, плохо уборщице сделаю. А умалчивать — это почти то же самое, что врать. Но ведь не я же говорила плохие слова? Передавать чужие слова, значит сплетничать. Не впутывайте меня, сами разбирайтесь в своих отношениях!» — молча сержусь я на тетю Зину.

— Отвечай! Ты должна быть честной девочкой, — слышу я строгий голос.

«Должна быть честной...» — стучит в моей голове, и я растерянно бормочу: «Да». Злая ухмылка кривит губы продавщицы. «Ну, погоди!» — говорит ее лицо. Оглядываюсь на стоящих рядом женщин. Они опустили головы вниз. И только две с довольной усмешкой переглянулись друг с другом и с тетей Зиной. Поняла, что ошиблась. Как гадко и неловко! С трудом дождалась своей очереди и умчалась подальше от того места, где меня выставили глупой.

Что же я такая неуверенная? Размазня какая-то! Раньше я бы все выложила этой противной тетке! А теперь не решаюсь слова сказать в свою защиту. Боюсь, что мать отругает? Не имею права грубить, обязана вести себя как подобает, потому что мои родители — учителя?

ВАЖНЫЙ РАЗГОВОР

Пришла из школы, поела и села выполнять уроки. Устала писать. Подошла к окну. Передо мной безмолвная, неподвижная картина. Серое небо. Белая земля. Медленно машет крыльями одинокая птица. У меня странное ощущение: будто по нарисованному пейзажу перемещается живая птица. Я в серой комнате. Вокруг меня серая жизнь.

Подошла к комоду. На нем две белые с нежным розовым узором вазы для цветов, игрушка — заводной мотоциклист, салфетка, вышитая гладью и фотографии, прислоненные к стене. На этой мать и отец. Он — в военной форме. Она — в темном платье. На обороте написано: «Тысяча девятьсот сорок шестой год, первое сентября. Свадьба». На другой фотографии — дедушка-военврач. Он тоже в кителе с погонами. А на этой — молоденький, симпатичный солдат — брат матери Анатолий. Над комодом висят два больших рисованных портрета отца и матери. Он еще не лысый. А она — такая же, как сейчас. Ее взгляд направлен прямо на меня, его — ускользает. Как в жизни. Легла на диван. Наверное, заснула.

Проснулась потому, что заскрипела калитка. В комнате темно и тихо. Мать пришла. Слышу, как чиркнула спичкой на кухне. Лампу зажгла. Входит в зал. Я вскакиваю с дивана и неподвижно стою в ожидании приказаний. Мать ставит лампу на стол, подходит к комоду и смотрит на меня. Я сжимаюсь под ее взглядом. Свет керосиновой лампы выхватывает из темноты склоненный силуэт матери. Он кажется мне нереальным, нечетким из-за колебаний маленького язычка пламени низко опущенного нитяного фитиля. Мать берет с комода фотографию дяди Анатолия и тихо говорит:

— Это твой папа.

Слова гулким эхом отражаются в моей голове. С трудом, очень медленно выплывает мысль: «Она моя тетя». И вдруг смысл ее слов доходит до сознания. Я вздрагиваю и замираю от неожиданного и такого долгожданного известия. Мне становится удивительно хорошо и радостно, будто вокруг образовалось теплое сияние. Почему-то приподнимаюсь на цыпочки, вытягиваю шею и с надеждой шепчу:

— Где он?

— Погиб.

— А мама? — со страхом произношу я.

— Карточка не сохранилась, — эхом отдается у меня в голове, где-то в области макушки.

Трепетный ореол меркнет. Я боюсь задавать вопросы. Где она? Какая? Представление о маме у меня туманное. Она как бледно-голубая тень: неясная, таинственная — и так же быстро расплывается и исчезает с первыми лучами — попытками узнать о ней подробнее. Она была. Теперь ее нет. И нет даже фотокарточки. Она остается для меня призрачной, бестелесной.

Сколько себя помню, я никогда не ждала ее. Может, давным-давно запретила себе думать о ней? И вот сегодня впервые это тайное желание вырвалось из меня неожиданно, безотчетно, в едином выдохе: «А мама?» В нем высказалось все: и затаенная боль, и бесконечная надежда услышать хорошее... «Ее нет. Фото, наверное, из-за войны, потерялось», — плывут безразличные безликие мысли. Я опять тупо гляжу в пол, и молчу. Мать уходит на кухню.

Смотрю на фотографию. Папа. Очень приятный и очень молодой. Совсем как мой друг Аркаша из городского детдома. И, хотя в руках у него автомат, и две медали украшают гимнастерку, я не чувствую в нем отца. У него такие же, как у меня пухлые губы. Мы очень похожи. Но мне кажется, что он мой старший брат.

Сиянье радости окончательно улетучилось. Я так и не поняла, поверила ли словам матери или нет? Но какая-то успокоенность появилась. Будто все стало на свои места, потому что совпало с моим давним желанием: «Был. Погиб. Не бросил. Его нет и никогда больше не будет. Ее тоже».

Почувствовала слабость в ногах, тошноту и ощущение пустоты под сердцем. Легла на диван. Я ни о чем не думаю, я просто гляжу в темное окно.

КОПИЛКА

Нам с Колей подарили яркие глиняные копилки. Мне кошку, ему — зайца. В прорезь мы должны бросать монетки, которые иногда дает нам мать.

В тот вечер мы сидели на печи. Коля проводил ревизию своему богатству. Я тоже последовала его примеру. Он долго вытрясал деньги из зайца. Туда они вскакивали быстро, а вот назад — с трудом. Оказалось, что у Коли собралось больше рубля медяков, и он попросил заменить ему мелочь на бумажный рубль. Мать принесла. Тогда я возмутилась:

— Ему дали, а мне нет. Так нечестно!

Мать отобрала рубль у Коли и отдала мне. А когда она ушла, он повернулся ко мне и свистящим шепотом произнес:

— Детдомовка!

Я остолбенела. Горькие мысли закружились в голове. Вдруг я разозлилась. Обзывать меня за то, в чем я не виновата! Подло ругать слепого за то, что он слепой. Я отвернулась в угол печки. Тут Коля поднял рев, требуя себе бумажный рубль. Мне было жаль его и хотелось вернуть деньги, но обидная кличка больно стегала душу. Нет, раз обозвал, — не дождешься! «Из-за какого-то несчастного рубля обидел!» — тихо скулила я. Пришла мать и принялась упрашивать сына не плакать, обещая на следующий день поменять деньги. Он не унимался. Наконец ее терпение лопнуло. Она отобрала у меня бумажный рубль, вернула нам мелочь и закричала: «Если еще хоть пикнете, больше никогда не получите ни копейки».

На печке воцарилась сердитая тишина.

ПЕРЕМЕНЫ

Весна всерьез возвестила о своем приходе. Люди стали ненадолго отворять настежь двери и окна. Талые воды унесли мусор со школьного двора. Первый весенний дождь умыл молодую травку, а заботливое солнце подсушило дорожки между зданиями. Мы только возрадовались, как переменчивая погода, постояв несколько дней, снова вернулась к ветрам и морозам. И опять хозяйничали на улице то мокрый снег, то слякоть. Но холодные дни — капризы весны. Быстро отзвучали хоры ветров и холодных дождей. Высокие облака поплыли как пышно взбитые подушки. Солнце разбросало ослепительные лучи во все закоулки.

Первый признак настоящей весны в школе на переменах — игры в классики. Каких только способов и правил ни выдумано в этой, казалось бы, простой игре!

А сегодня меня удивило странное поведение девочек на перемене. Становятся в шеренги, берутся за руки крест накрест и, приплясывая, двигаются навстречу друг другу, а, сблизившись, отступают назад. Потом таким же образом идут то вправо, то влево. Одна шеренга поет:

— А мы просо сеяли, сеяли.

— А мы просо вытопчем, вытопчем.

Ой! Дид-ладо вытопчем, вытопчем, — продолжает другая группа, надвигаясь на первую.

Я стою, раскрыв рот, и пытаюсь понять содержание песни и вообще смысл происходящего. Художественная самодеятельность? Но их никто не заставляет. Девочки и ребят вовлекают в свои ряды. Но мальчишкам быстро надоедают танцы, и они убегают. Позвали и меня. Новая игра удовольствия мне не доставила, и я пошла в класс.

На следующей перемене Валя из 5 «Б» взялась обучать меня непонятной игре. Я должна писать на песке под ее диктовку предложения, а потом их быстро проговаривать. Но Валя зачем-то переписывает мои слова с ошибками, читает исправленные выражения и хохочет. «Зачем ты вместо «мои» написала «маи», и букву «е» от первого слова оторвала и добавила ко второму? Абракадабра получается?» — удивляюсь я, не понимая смысл игры. Валя сердится и называет меня бестолковой. Вдруг при быстром прочтении Валей одной из фраз я услышала ругательное слово. Вникла в свой текст. Все в порядке. Прочитала безграмотный Валин и обнаружила там сразу два ругательства. И смысл фразы при этом изменился, стал непонятным, но явно гадким. Я разозлилась и спросила:

— У вас все в такие игры играют?

— Конечно, — ответила Валя, — особенно на улице.

— А на нашей улице — нет, — сердито сказала я и ушла к другим девочкам.

«Может, она хотела надо мной посмеяться? Но она так искренне и старательно разъясняла ход игры!» — недоумевала я.

Мимо вихрем промчалась группа ребят. Я ничего не успела сообразить, как оказалась на земле. Об меня еще кто-то споткнулся и, падая, с размаху ударил по глазу. Образовалась куча мала. Шум, визг. Через пару минут все разбежались. Я сижу в пыли и соображаю, за что мне больше влетит дома: за грязную форму или за подбитый глаз?

Подбежали наши девочки, отряхнули меня и отвели в класс. Нина намочила свой носовой платок, и приложила к больному месту. Одноклассницы охали вокруг меня. А Оля со вздохом притворного сочувствия предложила умильным голосом: «Пожалуйся Ирине Федоровне, она накажет всех». В ее голосе звучали нотки подлизы и еще чего-то нехорошего, но непонятного. «Хочет, чтобы я доносчиком была, чтобы меня в новом классе не уважали? Еще с лесного детдома брезгую доносительством. Наивной дурой меня считает? — мелькнула неприятная мысль. — А может, ошибаюсь? Не в моем характере ныть и жаловаться. Дети не били меня, все нечаянно получилось. Вот вчера ребята забаловались в коридоре и толкнули Нину, а она локтем стекло разбила. Ох, как они волновались! Проверили, не порезалась ли, извинились, и сразу побежали к столяру дяде Пете, чтобы стекло вставил. Нина только сначала немного поплакала, а потом вместе с ребятами смеялась».

На третьей перемене Ирина Федоровна пошла в учительскую. А в это время Колька из нашего класса стал приставать к старшеклассникам. Он, как маленький козленок, наскакивал на них, толкал головой в живот то одного, то другого, напрашиваясь пострелять из рогатки нового вида. Ребята отгоняли его, но он не уходил. Не знаю, что уж там произошло, только смотрю: ведут девочки Колю. По лбу струйка крови течет. Он визжит, как девчонка. Ирина Федоровна с йодом и бинтом бежит. Лицо ее белое как мел. Села на крыльце, Колю на колени посадила, успокаивает, а сама голову осматривает и ранку смазывает. Прозвенел звонок, а она не идет на урок, все с Колей возится. В это время во двор школы ворвалась женщина и, перемешивая мат с нормальными словами, бросилась на учительницу с кулаками. Ирина Федоровна опять побелела и принялась успокаивать маму Коли. Но та не слушала. Вырвала сына из рук учительницы и давай жалеть. Мы стояли рядом и переживали. Вдруг один из ребят произнес:

— Не волнуйтесь, у него только кожа рассечена.

А другой сердито добавил:

— Сам приставал к большим ребятам. Они рогатку ему не давали, так он заряженную из рук вырывал. А если бы глаз кому выбил?

Мать подхватила Колю на руки и, раздавая проклятия направо и налево, побежала к директору. Тут Дима спросил Олю:

— Ты бегала к Кольке домой?

В ответ — тишина.

— Взбудоражила всех из-за царапины. Если что опасное, директор сам бы отвез Кольку в больницу. Ох, будет тебе доставаться от ребят, когда старше станешь, если не исправишься!

Ирина Федоровна долго сидела на крыльце, потом немного успокоилась и повела нас на урок. А Нина, с которой я сижу за одной партой, шепнула мне:

— Нельзя ей волноваться. Молоко пропадет. Ребеночек у нее грудной.

Все же правильно я сделала, что не согласилась на уговоры Ольки пожаловаться. Своя голова на плечах есть.

После уроков я с интересом слушала, как Володя поет незнакомые и непонятные припевки. Наконец не выдержала и спросила: «Почему, молодая женщина не пойдет за старого замуж, а старая ему самому не годится?» Вовка захихикал так, как смеются большие ребята, когда рассказывают гадкие истории. Но тут я сама сообразила: «Потому, что у старых детей не бывает?» Вовку мой ответ не устроил. Он обозвал меня дурочкой и умчался. Я не обиделась. И впрямь глупая, раз деревенских песен не понимаю.

Пришла вожатая Надя. Ребята крутятся вокруг нее, галдят, рады ей. Надя поднимает руку и говорит:

— Мне тоже уроки надо учить и маме помогать. Начинаем репетицию. Знаете, на следующий год у вас будет другая вожатая.

— Мы не хотим другую, мы тебя любим, не бросай нас, — кричат ребята.

— В лесотехнический техникум пойду сразу на третий курс.

— А как же школа? — удивляются ребята.

— Специальность надо получать. Папа у меня очень болен. Два ранения у него. Мама выходила его, но рана на ноге опять гнить начала. Боимся мы за него.

Тамара подошла к Наде и, заглядывая ей в глаза, тихо попросила:

— Приведите папу к моей бабушке. Она лечит шариками, которые вырастают на листьях дуба. Только вашему папе надо иметь большое терпение. Моя бабушка многим помогла.

В глазах Нади появились слезы радости. Но уже через минуту она строго сказала:

— Становитесь парами. Репетицию проведем во дворе.

НА ОГОРОДЕ

Солнце прогрело землю и позвало людей на поля и огороды. «Пойдем, я научу тебя делать грядки и сажать овощи» — позвала меня бабушка субботним вечером. Мы вскопали две полоски земли и принялись высаживать маленькие луковицы в рыхлую землю.

— Реже сажай, — объясняет бабушка, — растению простору хочется. Да и полоть легче будет. Ох, как спина у меня болит! Хорошо, что помощница появилась.

— А Коля? — заикнулась было я.

— Он еще маленький, — поспешно объяснила бабушка.

«Какой же маленький? Первый класс заканчивает. Я еще до школы умела полоть», — подумала я, но ничего не сказала.

— Клара в детстве хорошей помощницей была. Ох, намаялись мы с ней! Под огороды давали лесные участки. Все жилушки повытягивали, пока пни корчевали да каменья перетаскивали. А тут землица чистая, жирная как творожок мартовский или молозиво, — с улыбкой добавила бабушка.

— Что такое молозиво?

— Первое молоко, которое появляется у коровы после отела. Самое жирное и витаминное. Я же давала тебе, когда Марта появилась.

— Не помню, — произнесла я отстранено.

Сажаем лук, а я думаю: «Вот уже четыре месяца я здесь. Странно живу. Не живая я какая-то. Может болезнь есть такая — безразличие к жизни? Дома вслух говорю очень мало и коротко. Трудно мне слова произносить, вроде как язык не слушается...»

Бабушка набрала горсть земли, растерла между ладонями, понюхала и сказала:

— Через пару дней чернушку сеять будем.

— Что такое чернушка?

— Лук-севок. Семена у него как черная крупа. Учись. На земле живем.

Я молчу. Надо так надо. На свежевскопанную землю опустилась оранжевая бабочка. Веселые морщинки на лице у бабушки встрепенулись:

— Красота какая, Господи!

Я увидела на меже отцветающие ранние одуванчики. Их венчики, словно нимбы святых. Сорвала один. Подула на него. Теперь он похож на лысого деда с белой окладистой бородой. Грачи и какие-то серенькие птички по-хозяйски расхаживают по огороду, червячков выискивают. Не боятся, у самых ног крутятся. Я вдыхаю весенний воздух и думаю о том, чего нельзя увидеть, но можно представить или почувствовать.

На соседнем огороде возится бабушка Матвеевна. Тоже лук сажает. Внучок лет пяти крутится возле нее:

— Ба, а ба! У тебя рот как у акулы, когда снизу смотрю, — говорит он, разглядывая бабусю, будто впервой.

— Ах ты, постреленок! — сердится соседка и тут же смеется. — Малец, что с него возьмешь!

— Тундра неэлектрифицированная! — сердится на кого-то из своих домочадцев всегда хмурый озабоченный сосед, который живет справа от нас.

Он постоянно ругается с женой. Что бы она ни предложила, у него на все один ответ — нет.

— Привычка противоречить — болезнь ума, — шепчет бабушка.

— А привычка молчать — признак тупости? — спрашиваю я.

Не скажи! Умно промолчать тоже надо уметь, — улыбается она.

Я тоже силюсь улыбнуться. Не получается. Мешает что-то внутри меня.

— Еще поработаем? Спина болит? — интересуется бабушка.

— Не болит, — отвечаю я.

— Перевыполним план?

— Да, — отзываюсь я.

ПАМЯТНИК

Сегодня Пасха, и я могу гулять хоть полдня. Иду по улице в любимом белом штапельном платье с голубым воротничком и такими же рукавчиками. Его покупал мне папа Яша. Через дорогу, напротив нашей хаты, расположен четырехъярусный памятник, построенный из огромных розово-бежевых гранитных плит. Бережно подворачиваю подол платья и залезаю на него. Сижу на самой верхней маленькой площадке, подставляю лицо теплым лучам и представляю себя на вершине горы. Я видела меловые горы, когда ехала в поезде во второй детдом. Они мне понравились. Витек сказал тогда: «Горы похожи на слоистый мармелад». А мне в них почудилась сказка с добрыми волшебниками, которые обязательно должны жить в таком красивом месте. Разве не сказка эти памятники природы? Мне, помнится, хотелось прикоснуться к каждому камешку, ощутить шероховатость граней, может быть, почувствовать запах старины в разломах. Я сразу полюбила их. Интересно придуман человек. Не станет он смотреть на мусорную кучу больше секунды, а от лучика света, скользящего по стеклу озера не может оторвать взгляда, пока что-то не отвлечет его. Завораживает.

Чем хорош памятник, на котором я сижу? Простой по форме, но торжественный и не страшный. Мне нравится. Черным он был бы угрюмым. Спустилась на землю, обошла памятник вокруг, потрогала руками холодный шершавый камень. Странно. Солнце теплое, ласковое, а от искристых вкраплений кристалликов кварца отблески света холодные.

Пятясь от памятника, чуть не столкнулась с маленькой сгорбленной старушкой с худым скорбным лицом. Извинилась. Но она, поглощенная мыслями, не заметила меня. Белый платочек прикрывал голову до бровей. Только у правого уха седая прядь выбилась. На плечах черная шаль, черная чистенькая фуфайка, длинная до земли темная юбка, из-под которой виднелись галоши. Лицо старушки морщинистое, как поле, вспаханное учеником пахаря. Над верхней губой — частокол мелких морщинок. Блеклые голубые глаза тускло глядят из темных впадин. Две глубокие складки пробороздили щеки до подбородка. «Видно, в молодости улыбчивая была», — мелькнуло у меня в голове. Тяжело опираясь на палку двумя руками, старушка стояла буквой «Г» и шептала что-то похожее на молитву. Лицо ее задумчиво и скорбно. Старческая фигурка не убогая. Возраст и тяжесть жизненных бед давил ее книзу. На вид ей больше восьмидесяти. Сухие жилистые крупные руки с узлами набухших вен не подходили к ее маленькому худенькому телу. Утолщенные костяшки пальцев в темных трещинах. Значит, она до сих пор сама ведет хозяйство. Бабушка достала пару голубых и пару красных яичек и принялась катать по маленьким холмикам около памятника. Потом покрошила на землю кусочки кулича, перекрестилась и собралась уходить. Мне показалось, что старушка добрая и не откажется со мной поговорить. Я не ошиблась.

— Объясните, пожалуйста, зачем по земле яички катают? — произнесла я вежливо.

Бабушка присела на пенек в нескольких шагах от памятника и ответила тихим, печальным голосом:

— Не по земле, по могилкам. Красные яички принесла сынам моим, а голубые — дочкам. Всех забрала проклятущая война. Церкву нашу взорвали еще до войны. Господи, прости их души грешные. Так я хоть не освященными, но поминаю деточек моих. Ты знаешь, кому памятник? Раньше на этом месте стояла красивая школа в три этажа. В ней-то и поселились беженцы. На полу ступить негде было — всюду женщины и дети вповалку. Когда бомба упала, только огромная яма осталась. Всех вместе с солдатами и похоронили. А после войны памятник поставили. Чтобы помнили.

— А почему ваших детей не похоронили тут вместе со всеми или, как положено, на кладбище? — спросила я как можно деликатнее, чтобы ненароком не обидеть старушку.

Она кратко вздохнула.

— Орденов у них много, и даже один самый главный. Парторг сказал, что жизнь они прожили краткую, как миг, но яркую. Обещали памятник отдельно посередь села поставить и улицу назвать в их честь. Документ мне такой выдали. Да забыли. Некому напоминать. Да разве про такое просят? Если совести нет, своей не поделишься — не хлеб. (Памятник установили десять лет спустя.) Тебе не надо про такое знать. Ты «директорова». Твой отец — уважаемый человек, но и он подневольный, партейный.

— Как подневольный? Раб, что ли? — искренне удивилась я.

— Не раб, конечно, но не сумел помочь, хотя очень старался.

Я не понимала, что такое «партейный», но из того, что слышала раньше, думала, что этим надо гордиться. А в устах бабуси это слово прозвучало по-детдомовски грустно.

Вечером спросила отца:

— Что такое «партейный»?

— Партийный. На войне вступил, когда в любой момент жизнь готов был отдать за родину. А теперь...

Он замолчал. В его словах я почувствовала грусть, обиду, иронию, и еще что-то совсем мне непонятное. На лице появилась неопределенная, будто рассеянная улыбка, и он отвел глаза в сторону. Я уже не в первый раз вижу такое выражение лица и знаю, что в этом случае разговор надо прекращать. Все равно больше ничего не скажет.

ПОХОД

На перемене пришла школьная пионервожатая Зинаида Васильевна и сообщила, что в субботу младшие классы пойдут в двухдневный поход по селам нашего района. По коридорам разнесся неописуемый визг радости. «Захватите с собой еду и теплую одежду. Список необходимых вещей составьте сами и согласуйте с родителями. Поход — дело добровольное. Сбор в восемь утра. А сейчас — все в спортзал репетировать первомайский концерт», — строго добавила она.

Вечером я принялась готовиться к походу.

— Бабушка, проверьте мое снаряжение, — попросила я.

— А где зонтик на случай дождя? А фуфайка для ночлега? — заволновалась она.

— Не на месяц еду! Не возьму, — горячо запротестовала я.

— Собираешься на день, бери вещи на неделю, едешь на неделю, запасайся на месяц. Так в поговорке говорится, — вмешалась мать и принесла фуфайку.

Приподняв сумку, я взмолилась:

— Мне поход станет не в радость, если буду изнывать под тяжестью вещей.

— А если заболеешь, кому возле тебя крутиться? — попыталась урезонить меня мать.

— Тогда уж лучше никуда не пойду, — совсем сникла я.

— Потом жалеть будешь, детка. Нечасто мы можем оторваться от хозяйства. Устрой себе праздник. За плечами вещи легче нести. Я, бывало, свяжу две сумки полотенцем, перекину через плечо — одна сзади, другая спереди, — и в город пешком за десять километров. А назад налегке. Ноги сами несли к детям, — вспомнила свою молодость бабушка.

Я задумалась над ее словами. Чего воду в ступе толочь? Узнаю, что наши девчонки с собой берут. Попросила у матери разрешения сбегать к Верочке из параллельного класса. Она нахмурилась, но все же снизошла: «Иди. Одна нога здесь, другая — там. Нечего по чужим хатам болтаться, время попусту тратить!»

Вера, расстелив на полу цветастую наволочку, делала из нее рюкзак, а ее мама готовила ужин и давала дочке советы. В нижней части наволочки подружка закрепила по углам прямоугольника четыре картошины. Получилось дно. А в верхнюю вдела резинку. Потом мама прикрепила к сумке ремни, и Вера надела готовый рюкзак на спину. Выглядела она как настоящая путешественница!

— А фуфайку берешь? — осторожно спросила я.

— Нет. Мне мама свою старую куртку на случай дождя положила, она легкая, — ответила подруга.

— А мне стеганку навязывают, — пожаловалась я, окончательно расстроившись.

— Не огорчайся, найдете выход, — попробовала утешить меня Вера.

Вернувшись домой, я попросила у бабушки вещевой мешок отца. Она дала, но озабоченно предупредила:

— Это его память о войне. Не запачкай.

— Понимаю, — заверила я.

А по поводу фуфайки допоздна шли споры-разговоры. Я раздражалась, доказывала свою правоту. Они не соглашались, настаивали. Даже в постели я продолжала бурчать: «Будет холодно, — у костра согреюсь. Не дурочка, соображу, как поступить».

Утро разбудило меня яркими солнечными лучами. Бабушка улыбалась:

«Яички еще теплые. Заворачивай поскорее. Сала нарезала мелко. С картошечкой хорошо пойдет. А может, пшенный суп сварите?» Поверх вещмешка лежала плащ-палатка отца. Я благодарно взглянула на бабушку. Нашла все-таки выход! И когда она успела наметкой подшить его?! Примерила. Как влитой! Вместо рукавов — прорези. Удобно! И плащ у меня военный, и вещмешок. «Для полного счастья мне только пилотки не хватает», — вздохнула я, вспомнив о Витьке.

По селу шли строем, с песнями «Катюша» и «Взвейтесь кострами...». Я еще никогда не уходила так далеко от дома и с интересом разглядывала незнакомые улицы с хатами, вросшими в землю по окна, шелестящие прошлогодним бурьяном, облитые мхом и усыпанные мелким кустарником старые крыши, вдыхала уже привычные запахи дегтя, навоза, парного молока.

А в лесу мы разбрелись попарно. Золото утренних лучей пронизывало молодую зелень деревьев. Их отблески качались на полуобнаженных ветвях. Земля дышала прохладой. Нашли огромную поляну ландышей и бросились собирать букеты. Запах цветов кружил голову, влажные скрипучие стебли приятно холодили руки. Зинаида Васильевна остановила нас:

— Пока придем в деревню, цветы завянут.

Споткнулась о корешок-старичок и увидела фиалки в низине. Их темно-зеленые листья уже пробились сквозь вороха прошлогодней листвы, а нежные бутоны еще не раскрылись. Звонко пели птицы. Сороки хлопотали, обновляя прошлогодние гнезда. Забрела в ельник. От красоты ли, от смолистого ли запаха набежала мимолетная грусть, и подумалось: «Только елки слышат, только небо видит, но никто не понимает меня». Подошла вожатая.

— Покажите мне, пожалуйста, цветы Иван-да-Марья, — попросила я.

— Да вот же они у тебя под ногами! Только рано еще им цвести.

— Эти?! Я думала они особенные!

— Они не обыкновенные уже потому, что у них лепестки двух цветов: желтые — Марья, синие — Иван. А вон валерьянка, чтобы нервы успокаивать и сон улучшать. Каждая трава обязательно что-либо лечит, — терпеливо объясняла Зинаида Васильевна.

— Все в природе для человека, — заключила я.

— Почему для человека? И для животных тоже. Все друг другу на земле нужны, — раздумчиво поправила меня вожатая.

Около меня, пыхтя, остановилась соседка Зоя. Узел, в котором она несла вещи, развязался. Из него выглядывали: шерстяной платок, запасные шаровары, кофта, резиновые сапоги и еще что-то непонятное. А поверх всего лежала огромная, старая стеганка, из рукавов которой торчала вата. Зоя прижимала к себе ворох тряпья, и ее потное, красное лицо выражало мучение. Я расстелила большой платок, сложила все вещи и крепко связала противоположные концы.

— Фуфайку одень на себя, а то потеряешь, — посоветовала я.

— Понеси чертову одороблу, а? — умоляюще простонала Зоя.

Мне было ее жалко, но я переборола себя и раздосадованно проворчала:

— Я из-за фуфайки вчера целый вечер ссорилась с родителями, нервы им и себе портила, а теперь нести должна? Нечестно. Я выбрала нервы, а ты — фуфайку.

Но на сердце было неспокойно. Подружка стояла грустная, с просительными, осоловевшими от жары и усталости глазами. Вид у нее был жалкий. Я догадалась попросить самого доброго одноклассника Диму помочь Зое, хотя бы по очереди с кем-либо понести злополучную фуфайку. Он с готовностью откликнулся, «напялил» на себя Зойкино «одоробло» и, болтая длинными рукавами, начал пугать ребят. И пока мы шли по лесу, ребята с превеликим удовольствием играли в чудище из «Аленького цветочка».

К обеду из густого лиственного леса мы вышли к реке с названием Сейм. Ослепительное солнце, ярко-голубое небо, свежая зелень луга привели нас в восторг, и мы, побросав вещи, со всего размаху кинулись на желтый песок. Мы орали и кувыркались, а Зинаида Васильевна улыбалась и не мешала изливать радость. Я зашла в речку по колено. Студеная, чистейшая вода! Мальчишки принялись раздеваться. Зинаида Васильевна возражала.

— Они уже неделю назад купались. Им родители разрешили, — заступился мой брат Коля.

Ребята плыли быстро и красиво.

— Для первого раза хватит, — упрашивала вожатая, — вылезайте, обедать будем.

Мальчишки выскочили с посиневшими, но довольными лицами и возбужденно рассказывали о жутко холодной воде и страшно приятных ощущениях.

Еду разложили на полотенцах. Сидели по обе стороны «стола» и наперебой предлагали друг другу свои «яства».

— Мой папа плотвы для нас наловил.

— А мне мама два крылышка куриных дала. Кому одно?

— А у меня сахар колотый. Вон, какой кусок большой!..

После обеда разбрелись по берегу. Вдали река расстилалась голубой безмятежной гладью, а у моих ног плещутся зеленые прозрачные светящиеся волны. Они кажутся мне отлитыми из светлого бутылочного стекла. Искристые, солнечные, они скользят весело, беззаботно, с мягким шуршанием накатывая на чистый желтый песок. Маленькие холодные гребни щекочут мои ладони. Не могу глаз оторвать от беспрерывно меняющихся хрустальных узоров волн.

Река уносит мои мысли далеко-далеко.

Сквозь шелест сухого безжизненного камыша в излучине услышала непонятный звук. Приподнялась. За кустом сидела Наташа из четвертого класса и ела из голубой консервной банки что-то белое. Прочесть надпись на банке я не смогла. Ко мне с мячом в руках подбежала Оля. Увидев, куда направлен мой взгляд, криво усмехнулась и тихо сказала:

— Это сгущенное молоко. Вкусное, сладкое.

У меня потекли слюнки. Мы подошли ближе, но я не решилась попросить попробовать. Наташа оглянулась на нас и отвернулась. Потом доела сгущенку, швырнула банку под куст и пошла к лесу.

— У каждой птички свои привычки, — презрительно фыркнула Оля и, театрально воздев руки к небу, напыщенно произнесла, видно, услышанную где-то взрослую фразу: «Непостижимые люди, непонятные судьбы!»

— А это молоко очень дорогое? — спросила я у Оли.

— Дорогое, — ответила одноклассница и завистливо скривилась.

— У Наташи нет отца. Кто же ей такое покупает? — изумилась я.

— Ее мама в привокзальном буфете работает, — поджала губы Оля.

Эти слова мне ничего не объяснили. Я недоумевала: «У нас в семье папа — директор школы, мама учитель, но я не знаю, что такое сгущенное молоко». Почему-то вспомнилось Наташкино красивое зимнее пальто и настоящий вязаный шерстяной костюм. Мы носили спортивные с начесом. «Ну и что из того? Главное, чтобы тепло было, — подумала я и при этих словах почувствовала, что замерзла. Солнце заблудилось в облаках? Еще не лето. Поежилась от ветра и пошла за кофтой.

Меня привлек шум на другом конце пляжа. Пионервожатая, как испуганная наседка, носилась по берегу и причитала, а ребята бегали за ней, и наперебой предлагали свои решения проблемы. Лавина ребячьих голосов заглушала ее стоны. Наконец я поняла, что Надя из 3 «А» нашла плот, спрятанный в камышах, и уплыла по течению реки к другому берегу. На крики не отвечала. Плот еле различимой точкой еще обозначался на волнах.

— Может, Надя разомлела на солнце и заснула, а когда проснется, сама подгребет руками? — успокаивали ребята вожатую.

— А вдруг ей там со страху сделалось плохо? — нервно возражала вожатая.

— Вам, взрослым, страшно на реке, а нам интересно. Наверное, представляет себя капитаном и радуется! Не путешествие, а мечта! — восторженно подхватил Вовка.

— Ей удовольствие, а я отвечаю за нее! — травила себя Зинаида Васильевна.

На наше счастье к нам подплыл молодой рыбак. Вожатая резво вскочила в лодку, окатив парня веером брызг, и потребовала грести к плоту. Лодка зачерпнула бортом, но рыбак не разозлился, понял, что женщина в запале позволила себе такую вольность, и налег на весла. Зинаида Васильевна оценила его деликатность и благодарно улыбнулась.

Скоро растерянная, обескураженная Надя сидела на берегу и оправдывалась:

— Я не слышала криков. Простите, не хотела вас пугать. Было так здорово! Небо, вода! Я была такая счастливая!

Волнение улеглось. Мы снова разбрелись по берегу.

Я увидела заросшую ивняком и облепихой песчаную косу, своим длинным отростком отделяющую узкий залив. Когда пробиралась к нему сквозь кусты, на меня сыпались огромные серо-зеленые комары. Расстелила плащ на плотном песке, греюсь на солнышке и разглядываю небо. «Облака как добрые великаны, — размышляю я, радуясь многообразию декораций. — Надо мной они движутся медленно, величаво, а слева, ближе к горизонту, стоят на месте, но уплотняются. Между ними появляются серые полосы. Около кустов беспокойно мечутся стрижи. Низко летают. Дождь предсказывают или их привлекают насекомые? Ласточки рассекают воздух с пронзительными криками. В просвет между кустами вижу, как серые речные чайки на бреющем полете без суеты грациозно опускаются на воду...»

Порыв ветра со стороны реки вывел меня из мечтательного состояния. Он сгибал и причесывал тонкие ветви прибрежных лоз в одну сторону, и они уже не расправлялись под мощным воздушным напором. Кусты, которые росли дальше от берега, ветер закручивал, растрепывал, заставлял кланяться по кругу.

На меня надвигалась огромная многослойная черная туча. Тусклые лохматые рыхлые громады плыли низко и тяжело. Небо словно пучилось и набухало облаками. Я не забеспокоилась. При сильном ветре не бывает дождя. Мимо пройдет туча. И все же встала и осмотрелась. Потемнело, будто вечер наступил. Горизонт размытый. Начал сереть далекий синий лес. Постепенно и зеленый, тот, что ближе ко мне, слился с ним воедино. В нашу сторону идет стена мелкой дождевой пыли...

На реке тяжелые свинцовые волны, напирая друг на друга, упрямо несутся к берегу. Мутные валы ходят по поверхности реки. Белые барашки на их гребнях то появляются, то пропадают, точно лунный свет скользит по воде, а потом тонет в серой пучине. Река теперь показалась мне более многоводной, быстрой, неприветливой и опасной.

Одна туча не выдержала своей тяжелой ноши и осыпала меня мелкими брызгами. Они привели меня в чувство, и я помчалась к вожатой. И вовремя. Зинаида Васильевна торопливо сзывала ребят, чтобы поскорее отвести всех в сарай, что стоял в метрах ста от нашей стоянки. По приказу мы дружно сорвались с места и с радостными криками помчались в укрытие. Нас словно сдуло с пляжа. Порывы ветра хлестали редким дождем, шумели деревья. Вскочили в убежище. Оно оказалось брошенным, поросшим бурьяном коровником. Сухих углов хватило всем. Пока мы растирали мокрые лица и покрасневшие от холода руки, восторженно делясь впечатлениями от пробежки, дождь пронесся седой полосой вдоль побережья реки и скрылся за лесом.

Сразу посветлело. Угомонился ветер. Опять заметались хлопотливые стрижи. И снова засиял хрустальный день!

— Зинаида Васильевна, мне один рыбак сказал, что ласточки и стрижи не могут есть сидя и питаются только во время полета. Как же тогда Дюймовочка могла спасти больную ласточку? — спросил Володя.

— Ошибся рыбак. Ласточки сидят в гнезде, когда кормят своих деток. У твоего знакомого создалось такое мнение потому, что они не подбирают еду с земли, а питаются тем, что летает, насекомыми.

— Летая, едят летающих, — весело уточнил Вова.

Ребята оценили фразу товарища и дружно, одобрительно рассмеялись. Зинаида Васильевна заторопила нас, чтобы до темноты успеть попасть в деревню, и расположиться на ночлег в здании школы. Сначала мы шли бодро, вспоминали веселые и страшные истории, потом притомились и умолкли. Я увидела, как Верочка догнала вожатую и, покрасневшая, запыхавшаяся, стала объяснять, что очень устала. Но вожатая строго произнесла: «Нытики в походы не ходят». По лицу подружки я видела, что не знакомо ей слово «нытик». Не поняла она, чем недовольна Зинаида Васильевна. Совсем обессилела Вера, плетется позади всех. Тогда вожатая остановилась, подала ей палку и сказала совсем другим примирительным тоном:

— Опирайся на нее. Видишь, она впереди тебя идет, а ты за ней. О ногах и усталости не думай.

Вера послушалась, ей стало легче, и она догнала своих ребят. А в компании идти всегда веселей.

На ночь расположились в спортзале. Спали на сене. А утром хозяйки из соседних домов принесли нам три огромных чугуна борща. После прохладной ночи мы с удовольствием хлебали его из кружек, под оживленный галдеж ворон и галок. Потом женщины напоили нас парным молоком и еще дали с собой полное ведро. Зинаида Васильевна отмахивалась:

— Спасибо, как я понесу ведро до следующей деревни?

Но женщины были неумолимы:

— Донесешь. Детей в обед напоишь. Ведро наш колхоз вашей школе дарит.

Добрались до леса, изрытого рвами и ямами.

— Зачем здесь траншеи? — спросила я.

— Здесь линия фронта проходила. Слышала о Курской дуге?

— Так ведь до города сто двадцать километров!

— Линия фронта — не черта. Она охватывала несколько областей, — объяснила вожатая.

Ребята тут же устроили «сражение», но никто не хотел быть немцем, поэтому «войну» превратили в знакомую всем игру «казаки и разбойники». Зинаида Васильевна с трудом собрала «отряд» и повела «в разведку», на поиски неизвестного объекта — села Ольговки. Пришли вовремя. Еще хозяйки не встретили стадо с луга, а мы уже развели костер и приготовились печь картошку. Пока вожатая заботилась о втором ночлеге и договаривалась с председателем колхоза о грузовике, мы расстелили одежду и отдыхали на холме. Со всего села сбежались местные ребята. Они принесли с собой угощение. Пир длился дотемна. Мы перепели все песни, что знали, а потом Галинка, любительница частушек, попыталась перепеть здешних девочек, но не получилось. «Они массовостью взяли», — успокаивала Галю вожатая.

А наутро веселый молодой шофер «погрузил» нас в кузов машины и отвез назад, прямо к порогу нашей школы.

Дома бабушка встречала меня так, будто я месяц отсутствовала.

ОКТЯБРЯТА

На тридцатое апреля назначен прием в октябрята. Мы очень старались заслужить первое в жизни серьезное звание. На классных собраниях Ирина Федоровна спрашивала нас:

— Что сейчас самое главное для вас?

— Хорошо учиться, — дружно отвечали мы.

— Каким должен быть октябренок?

— Честным, послушным, добрым, трудолюбивым.

— У меня не получается на «четыре» учиться, — хныкал Витя Иванов.

— Сколько строчек буквы «Е» ты вчера написал в прописях?

— Две.

— А Лена — пятнадцать, поэтому у нее пятерка, — объясняла учительница.

— А я маме соврал. Меня не примут? — опустив голову, спрашивал Володя. — Мама мне верит. Она сказала, что я себя сам наказал, когда переписывал сектантские письма.

— Вижу, ты уже понял свою ошибку. Все у тебя будет хорошо, — улыбалась Ирина Федоровна.

— Я не могу задачки решать, — переживал Коля, — пока читаю вторую строчку, первую уже забываю.

— Читаешь медленно. Читай стихи, там строчки короткие. Мне помогает, — советовала ему Галя.

— Не девчонка, чтобы стихами заниматься, — возражал Коля.

— Может, ты и танцевать не хочешь учиться? — удивлялась Ирина Федоровна.

— Не дурак скакать с девчонками! — громко и сердито оповестил класс Коля.

— Ты считаешь, что если учителя и наш директор хорошо танцуют, то они...

— Ну что вы! Я не подумал, — оторопело буркнул Коля и покраснел.

— Делаю тебе замечание. Ты понял за что? — спросила учительница строго.

— Я опять грубое слово сказал, — смутился Коля.

— Ирина Федоровна, а Игорь не выполнил Ваше поручение, а тоже хочет в октябрята, — с невинным видом сообщает Оля.

— Вы уже большие и не надо по всякому пустяку обращаться ко мне. Все несложные вопросы решайте между собой сами. Представьте себе, что будет, если каждый рабочий на заводе из-за мелочей начнет беспокоить начальника. Смешно? Учитесь все делать вместе без крика и ссор, тогда в классе вам будет всегда интересно и легко.

— Обязательно делать зарядку ребятам, которым до школы четыре километра идти?

— А что важней: мыть посуду или с папой чинить плетень?..

Казалось, вопросы никогда не закончатся. Но Ирина Федоровна продолжала объяснять, утешать, соглашаться.

Я тоже задумалась над тем, чему еще должна научиться. До сих пор портянки надевать не умею. Не получается заворачивать ногу в большую неудобную тряпку, а в оправдание говорю, что в армию мне не идти. Еще плохо справляюсь с ролью сторожа. Я не должна пускать кур в огород. А они, проклятые, перелетают через плетень и склевывают свежую зелень. Да если бы только на своем огороде! Они еще и в чужой стремятся попасть. Вроде бы там слаще! За потраву на своем огороде бывает нахлобучка, а если на соседском — вдвое. Работа не трудная, но, когда читаю интересную книжку, я забываю о курах.

Старшая вожатая сказала, что благодаря терпению и заботе нашей учительницы, к концу апреля все ребята нашего класса будут достойны звания — октябренок. Из тридцати четырех учащихся у нас не было ни одного двоечника. Учителя говорили с уважением: «Если не забалуются, сильный класс будет». Нам льстила такая оценка. Мы гордились Ириной Федоровной.

И вот наступило волнительное утро. Актовый зал (он же спортзал) заполнен учениками. Нас построили в два ряда. Мы выходили перед строем по одному, четко печатая шаг, и торжественно в абсолютной тишине рассказывали о своих отметках и домашних обязанностях. Старшеклассники дружным хором каждому из нас кричали: «Достоин». Старшая вожатая под аккомпанемент песен о Родине прикрепляла нам значки с детским портретом Ленина, а директор желал хорошо подготовиться ко второй ступени взросления — к вступлению в пионеры. После торжественной линейки мы всем классом пошли в сельский клуб смотреть фильм «Свинарка и пастух». Мне в нем очень понравилась слова: «...Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве». С этой песней пришло ко мне понимание великой, вечной и самой прекрасной столицы в мире. А еще я подумала: «Если свинарка смогла, значит и я, если очень захочу, тоже попаду в столицу!» Сердце наполнилось радостью.

Мне казалось, что Москва должна быть мечтою каждого, как самая далекая и самая красивая звезда Млечного Пути. Почему раньше в голову не приходило, что я тоже могу поехать в столицу? Наверное, потому, Москва для меня — что-то непостижимое, фантастическое, приходящее ежедневно только по радио с гимном и боем курантов. Когда я была совсем маленькой, меня тревожно и таинственно волновал гудок паровоза, а теперь московские куранты зовут меня в счастливое, неизведанное, заманчивое и очень важное будущее!

Дома меня ждали любимые пирожки с картошкой. Бабушка позаботилась. За ужином я чувствовала себя главной.

Октябрятская звездочка была наградой за мой тяжкий труд по чистописанию. Я ее честно заработала.

РАЗРУШЕНИЕ ПАМЯТНИКА

После первомайских праздников прошла неделя. Медленно текли дни последнего месяца школьных занятий. Работа на огороде поглощала все свободное время. Но я старалась все делать быстро и хорошо, чтобы получить разрешение хоть на полчасика сбегать к памятнику. На нашей улице колодец для женщин — информационный пункт, где они узнают друг от друга о событиях в мире и в селе, получают советы, как лечиться, готовить еду, спасаться от сглаза. А ребята школьного возраста собираются у памятника.

Я выполнила все задания бабушки и отпросилась погулять. Открываю калитку. Что такое? Несколько молодых рабочих стаскивают гранитные плиты с памятника и разбивают на куски. Растерянно слежу за работой. До меня не доходит смысл их действий. Разве памятник из кусочков будет лучше? Подъехала полуторка. Рабочие принялись загружать машину. Тут до меня дошло, что памятник не переделывают, а разрушают. Я заволновалась, внутри у меня все задрожало. Смело подошла к старшему.

— Скажите, пожалуйста, куда вы перевозите памятник? Зачем его надо дробить? Тяжело грузить целые плиты? — со всей вежливостью, на которую была способна, спросила я.

— Убери свой курносый нос, девочка. Теперь это вечная щебенка. Мы ею выстелим дорожки во дворе у начальника, — не то в шутку, не то серьезно сказал военный.

— Это же памятник героям войны?! — вспылила я.

Тут подошел самый молодой рабочий и примирительным тоном сказал:

— Не горячись, девочка. Нам приказали. Мы подневольные. Иди отсюда.

Я не могла успокоиться. Как можно дорожки выстилать памятью народной? Вихрем влетела в хату.

— Папа, плохой человек приказал разбить памятник! Он забыл, что была война? Забыл, что люди до сих пор плачут? Разве нельзя набрать щебенки на Некипеловке? Ее там горы великие, — отчаянно закричала я, заикаясь от волнения.

Отец пошел в сельсовет, а я вернулась к памятнику. Сверху гранит посерел от времени, кое-где позеленел от сырости. Но каждый отколотый кусок был свежего розово-коричневого цвета, а мне он казался розово-красным, будто окропленным кровью. Каждый удар лома и молота был ударом по моему сердцу.

Я не выдержала, ушла домой и вскоре уснула. Ночью проснулась. Дверь в комнату родителей открыта. Отец шептался с матерью:

— Не думает о воспитании молодежи... Отомстит... Теперь каждый год летом на два месяца обещал посылать... Как ты с сеном будешь справляться одна? Хоть корову продавай... Пожалуйся... Кому? Он тут бог и царь...

В висках застучало: «Из-за меня теперь некому будет летом работать по хозяйству? Я виновата? Придется мне учиться пахать, косить, сено таскать, хату ремонтировать?» Сделалось страшно и тоскливо из-за того, что принесла несчастье в семью, встретившую меня по-человечески. Думала обо всех людях, а заставляю мучиться тех, которые для меня теперь самые главные? Слезы не останавливала. С ними и уснула.

Утром, боясь взглянуть отцу в глаза, ушла в школу. Может, там услышу хорошее? Тишина. Ни одного слова о памятнике. А он ведь на виду у школы стоял. На улице, у колодца, тоже опасливое внимательное молчание, как будто всем оно было завещано. Что же это за человек такой, что никто в деревне не может смело сказать ему правду? Почему он за правду отцу всю жизнь мстить будет? Он как бог? Недавно читала книжку про царя и его рабов. Там говорилось: «Откуда у одного человека страшная, жестокая власть над многими людьми, которая сокрушает их, вызывает жгучий мучительный страх, томительное неудовлетворение, трепетный ужас, заглушающий трагические стоны обреченных несчастных неуверенных людей. Страх, несомненно, вторгаясь в души, отупляет, покушается на их скорбную память о друзьях и войне, на свободу, искренность, мешает расцветать в них добру, красоте». Правильно написано. По себе знаю. Нет совести и сострадания у такого человека.

Вспомнила, как бабушка пошутила, стоя с соседкой у колодца: «Дорого обходятся нам угрызения совести и обременительная потребность в искренности по каждому поводу!» Потом добавила грустно: «Искренность у взрослых — редкий дар, как ум или красота. Чаще всего темную всепожирающую ложь и безразличие отпускает жизнь щедрой мерой. Зависть съедает тех, кто завидует, а они, в свою очередь, губят и приносят несчастье тем, кому завидуют».

Может, Валентина Серафимовна из нашего детдома тоже была таким бессовестным богом, и поэтому нас никто не защищал от нее? Но Валентина Серафимовна на вид была обыкновенной злой женщиной? Что же мне делать? Молчать, как все в деревне? Всю жизнь молчать? Ничего не замечать? Мы в детдоме гордились своей честностью, неукоснительно требовали ее от себя и от других и ради нее терпели любые наказания. Но заставлять страдать других я не имею права. Господи, помоги мне разобраться во всем!

СТОЛИК

На улице перед своим домом сосед дядя Володя Прудников сделал стол, четыре лавочки и вкопал столбы для качелей. Теперь здесь по вечерам собираются мужчины нашей улицы обсудить политику и поиграть в домино. А днем сюда часто приходят дети.

Мне очень захотелось покататься на качелях, и я направилась к столику. Ребят сегодня много. Каждый занимается своим делом. Некоторых я еще не знаю, потому что редко выхожу гулять. Слышу, как самая маленькая девочка спрашивает большую:

— После школы ты сразу в институт пойдешь? И домой не зайдешь?

— Институт не магазин, — дружелюбно смеется старшая.

Двое маленьких мальчиков ссорятся:

— Не дам конфету. У тебя рот большой. Ты много откусишь.

— «Обжора — дядя Жора», — обиженно сердится второй.

Рядом мирно беседуют мальчик с девочкой. Им, наверное, по пять лет.

— У тебя жених есть?

— Есть.

— Ты замуж за него пойдешь?

— Нет. Он грубый.

Она говорила рассудительно и строго.

— А я на Леночке должен жениться. Моя мама стареет. Папа сказал, ей скоро тридцать лет, — пожаловался мальчик и непритворно вздохнул.

— Пропадешь ты с такой женой, — солидно заявила девочка, внимательно рассматривая конфетные фантики.

Двое незнакомых мне ребят играют в шашки.

— Представляешь, вчера пришел к Витьке в гости, а он лежит на печке, взгляд в потолок застопорил, и говорит: «Не мешай, видишь, Чапаев думает», — раскачиваясь из стороны в сторону, хохочет первый.

— Раззява! Сразу четыре твои бью! — задохнулся от неожиданного везения его партнер....

— Зачем моей маме рассказал про рогатку? Батарейки из тебя вытащу, чтоб не болтал, как радиоприемник, — сердится Вова Коржов на мальчика с Красной улицы...

— Раньше мы в гарнизоне на юге среди гор жили. Там детей почему-то воровали. Пришел папа с работы, а меня нет. Солдат на ноги подняли. А я в соседнем дворе за полуоткрытыми воротами сижу, камешками играю и ни о чем не волнуюсь, — увлеченно рассказывала Наташа с улицы Гигант.

Мои подружки делятся на команды, готовятся играть в испорченный телефон. Ребята устроили конкурс. Уже произнесено десятка три незнакомых мне считалок, но победителя установить не удается. Девочкам надоело спорить, и они предложили играть в города. Ребят и здесь надолго не хватило. Они начали привирать, выдумывать несуществующие населенные пункты. Закончилась игра маленькой потасовкой на весенней траве. Потом старшие принялись обучать маленьких ходить на руках, делать колесо, мостик, кувырки, а намаявшись, запели тихие и протяжные песни. Я не участвовала, только наблюдала.

Сельские дети очень отличаются от городских, которых я успела узнать. В тех по большей части бесшабашность, бездумность. А эти как маленькие старички и старушки. Игры у них все с пользой. Даже ссорятся по-деловому, тут же без особых криков разбираются во всем и без обид продолжают играть. Городские дети за все лето ни разу не пели песен. А здесь даже мальчишки с удовольствием подпевают девчонкам.

Подошел школьный столяр дядя Петя, надежно закрепил кольца самодельных качелей, и к ним сразу выстроилась очередь. Сначала старшие катали самых маленьких. Попытки малышей влезть еще раз тут же пресекались. Они без капризов подчинялись. Первоклассница Валя взлетала на максимальную высоту с восторженным на предельной ноте визгом, потом радостно и удовлетворенно ухала вниз. Со всех сторон слышался довольный рокот голосов. Подошло время кататься второклассникам. Все посмотрели в мою сторону.

— Ты любишь сильно раскачиваться? Помочь? — спросила Зоя.

— Давай, — торопливо согласилась я и полетела между ветвями берез, сквозь которые в белых облаках мелькало оранжевое солнце.

ПЛОХОЕ СЛОВО

Моя подружка Зоя в разговоре часто употребляет плохие слова. Причем делает это весело, без злости, а я при этом съеживаюсь, не желая впускать в себя пошлое. Меня коробят ее смачные выражения. Как-то я сказала ей, что некрасиво так говорить, а она улыбнулась с восхитительным простодушием, свойственным только ей в нашей компании, и миролюбиво ответила:

— Я ничего плохого в них не вижу. Для некоторых вещей нет культурных выражений. Вот, ты говоришь «пятая точка». Валя это же самое называет попка, а я ж.... Ну, вроде как папа, папка, батя, мужик, старый хрен. А х... и п... я применяю, потому что ни ты, ни твои умные родители не знают, как назвать их по-другому.

Возразить мне было нечего. Я не стала долго ломать голову и решила сначала у брата узнать, как можно обойтись без мата, чем его заменить. Но стоило мне произнести первое грубое (но не матерное) слово, как он обрадованно закричал:

— Ага, матом ругаешься! Все маме расскажу.

Я попыталась растолковать ему, что, не употребив ругательство, не смогу узнать заменяющее его слово. Но Коля не слушал, а только дразнил и грозил. От обиды сразу пересохло во рту, я едва смогла вымолвить: «Не надо».

Я боялась матери как огня. Ее властный голос, скорость принятия решений и категоричность пугали меня. Я уставала от нее, от постоянного чувства вины, от страха лишний раз попасть ей на глаза и увидеть недовольный, осуждающий, жесткий взгляд.

И теперь стоило мне в чем-то не согласиться с братом, он сразу напоминал: «Маме скажу. Будешь знать!» Я подчинялась и выполняла все его условия. Злилась, конечно. А он, знай себе, покрикивал снисходительно: сбегай в магазин, почисть ботинки... Меня раздражало, что я работаю не по своему желанию, а по капризу младшего брата. И чем чаще он запугивал, тем более униженно я себя чувствовала. Сначала он приказывал один на один, потом обнаглели стал при друзьях командовать. Это окончательно выбило меня из равновесия. Я задумалась: «До каких же пор он будет меня изводить? Не лучше ли один раз понести наказание, заслуженное или не очень, чем изо дня в день подвергаться оскорблениям?» И вот, когда он опять насмешливо повторил: «Ага! Маме скажу» — я гневно ответила:

— Пожалуйста, беги, гадкий доносчик, подлый мальчишка, слабак, предатель!..

Коля не пошел жаловаться матери и больше не унижал меня. Значит, он не злой. Наверное, ему нравилось играть роль командира.

Этот случай сделал меня осторожной. С тех пор я никогда ни к кому не попадала в зависимость.

ХРЯК

Жара. На огородах картофельная ботва вялая, посеревшая. Тыквы сложили листья-зонтики. По краям листьев клубники появилась красная кайма. Взрослые в обеденное время без особой надобности не выходят из прохладных хат. Только пацанам все нипочем. Приезжие, городские дети — на речке полощутся, что за две улицы от нас, а местные при деле: кто свиней пасет, кто за гусями приглядывает. Поэтому далеко от дома не отходят и резвятся в грязном пруду, расположенном рядом со свиноводческой фермой. Животные барахтаются с одной стороны, а дети с другой. Никого не смущает такое соседство. Девочки заходят в воду в платьях, мальчишки в трусах. Купание доставляет истинное удовольствие. Плавать по-настоящему здесь научиться невозможно, но для нас главное — любым «стилем» суметь уплыть от какого-то не в меру нахального поросенка. Своих свиней выгоняют на выпас только три семьи с нашей улицы. В этом году пасти их поручили Лесику Юрьеву, Вовке Коржову и Пете Перепелице. Иногда к ним присоединяется Максимка с улицы Гигант.

Максимка не в меру шустрый, напористый и даже нагловатый, поэтому Петя сторонится его. Но домашние дела все время сталкивают их то в поле, то у магазина. Необходимость общаться с недругом злит Петю. Но что тут поделаешь? Все по одним улицам ходят, одни тропки меж огородами топчут.

Вот и в это лето обязанность пасти поросят опять свела их на одном лугу, отведенном сельсоветом для выпаса неугомонных «пахарей». Свиньи не могут спокойно поесть и залечь спать. Им же надо изрыть все вокруг и только тогда, уткнув морды в свежую землю, мирно хрюкая, заснуть! Петино стадо всегда спокойно, даже меланхолично бродит по лугу, обгрызая любимую зелень. А Максимкино как бешеное носится по рытвинам, выискивая шампиньоны и еще неизвестно что, только им понятное. Даже когда все хрюшки нежатся в пруду под палящим полуденным зноем, буйное семейство тычется в чужих взрослых свиней, злыми пятачками подкидывает визжащую от страха молодь. А уж о главном хряке чертова стада и говорить не приходится! Никому он не подчиняется, ходит весь день хмурый, свирепо поблескивая красными глазками. Максимка справлялся со своим заданием, потому что хитрый. Он обычно гонит маму-хрюшку и детенышей, а за ними нехотя идет вечно недовольный хряк.

Мне пасти некого. Единственный Васька живет в загоне. А траву я ему каждый день рву. Бабушка считает, что так разумней, и погулять мне времени будет больше. Я с ней согласна.

Как-то раз перед Троицей лежим мы своей большой компанией рядком под ивами и сонно переговариваемся. Оводы зудят, золотисто-зеленые навозные мухи ползают по босым грязным ногам. Мы нехотя сбиваем их ветками. Максим, как всегда, пристает к Пете, дразнит его:

— Пастух никудышный! Что же мамка тебе штанов не сшила? В юбке не запутываешься?

— Сам-то давно из рубахи вылез? — сердито огрызается Петя, с ненавистью глядя на свою длинную до пят домотканую одежу.

— Девчонка ты, понял? — не успокаивается насмешливый Максим.

— Дурак! У самого штаны на помочах. Где ремень, а? — держит оборону малыш.

— Я дурак? Ты только болтать умеешь. А храбрости — с мизинец, — ядовито укалывает Петю недруг, изображая на лице откровенно брезгливое выражение.

— Чего это с мизинец? Я справляюсь со своим стадом, — гордо приосанился Петя, четко осознавая свою ответственность старшего ребенка в семье.

— А ты с моим попробуй, — не унимается взъерошенный спорщик.

— Скотина своего хозяина знает. Глупо мне твоих свиней пасти, — разумно замечает малыш.

— Трусишь, а? Трусишь! — кричит Максим, надменно и победно оглядывая нашу компанию.

Девочки от этих слов поежились и забурчали недовольно:

— Не приставай, Максимка. Знаешь ведь — непутевый твой хряк, и чего он может «выкинуть», один бог знает.

— Ха! За девчачьи сопли прячешься! Не отвертишься, — продолжает заводиться Максим.

Петя заерзал, занервничал. Уж больно не хотелось ему под дудку Максима плясать, но и выглядеть слабым не нравилось. Друзья не вступали в разговор, и Петя не знал, как оценить их молчание — как презрение к нему, самому маленькому в их компании, или они соблюдали нейтралитет в споре двух мужчин?

— Да ты хоть ради хохмы ударь моего хряка. Покажи, какой ты смелый, — дерзко и ехидно насмехается Максим.

И что-то взбрыкнуло в душе Пети. Схватил он палку и пошел за канаву, где бродил красноглазый боров. Шел медленно, соображая, куда ударить для себя безопасней. «Конечно по заду. Пока развернется скотина — я уже «задам стрекача», — обеспокоенно рассуждал он, подрагивая сердечком и тощеньким животом, до конца не осознавая безнадежность и опасность своего поступка.

Мы всерьез не восприняли решительность Пети и продолжали лежать, а когда услышали пронзительный тонкий крик, мгновенно выскочили на откос и увидели, что хряк рвет Петю, что потемнела от грязи и крови домотканая рубаха друга.

На несколько секунд воцарилась жуткая тишина. Я тоже оцепенела от ужаса. Мы не успели опомниться от страха и оторвать приросшие к дерну ноги, как с соседнего огорода подлетела расхристанная, в одной исподней рубахе соседка тетя Лена, с диким криком огрела хряка лопатой и выхватила бесчувственное тело Пети из-под окровавленных клыков. Не разбирая дороги, она помчалась в медпункт. Только тут мы окончательно пришли в себя. Девчонки заревели. Ребята боялись встретиться глазами друг с другом. Страшно, боязно думать, что тоже виноваты, не отговорили Петю.

Старая медсестра без лишних слов промыла залитое кровью лицо мальчика, зашила ухо. Обнаружив огромную рану в паху, ойкнула от страшной мысли, и торопливо послала внучка за конюхом. Пока подъехал тарантас, Мария Ивановна привела Петю в чувство, обколола всем, чем можно, положила к себе на колени и поехала в больницу. Благо близко, всего три километра.

— Спасем постреленка, — успокоила она нас.

А через два дня Петя рассказывал ребятам, пришедшим его навестить:

— Ударил я его по заду лопатой, а он как озвереет! Глаза бешеные! Как начал меня рвать-шматовать. По ногам клыками чиркает, копытами топчет, пена с морды стекает. Отключился я от сознания. Дальше ничего не помню. Глядите, все тело в синяках и ямках от копыт. Живого места нет. Мамка с перепугу в обморок бухнулась. Отхаживали ее врачи. А я уже совсем отживел!

— Не друг нам больше Максимка, — возбужденно заявила Зоя.

— Да ладно вам. Живой ведь, — сквозь боль улыбнулся Петя.

КОРОВУШКИ-КОРМИЛИЦЫ

С утра пасмурно, то и дело срывается дождь. Коровы понуро бредут по дороге к лугу. Его-то и лугом не назовешь. Прилесок. Березы по нему разбросаны, осинки мелкие, кусты разные. Колхозным коровам хорошие выгоны отданы, а частным — где придется. То в огородах лоскут непаханый с овражками найдется, то болотистое место, то вот этот лужок с корягами, да копанями (небольшой участок трясины, как правило, на лугах у реки). На пару недель хватит здесь потоптаться скотине. Трава скудная, малосъедобная. Да ничего. К вечеру каждая семья припасает мешок травы для своей кормилицы. А точнее сказать, в обязанности девочек входит пройтись по колхозной картошке и нарвать повилики да щиру. И бегут милые коровушки домой, не особо заглядываясь на чужие огороды.

Пастух Митюня (он из нашей компании), с длинным хлыстом, змеей тянущимся за ним, уже не первый раз обходит буренушек, покрикивая на самых ретивых, направлявшихся к лесу. К обеду утомился, бросил стеганку на кучу хвороста и прилег, вытянув усталые ноги. Коровы тоже легли и мирно пережевывали жвачку, лениво отмахиваясь от мух.

Солнышко выглянуло сквозь тучи, обласкало мальчика, и он задремал. Надолго ли? Кто знает. Открыл глаза. Небо опять серое и не ясно, который час. Пеструшки бродят неторопливо. Вскинулся Митюня и, забыв про голод, побежал по кругу считать поголовье. Трех не хватило. Задрожал с перепугу. Ломая кусты, спотыкаясь о корни, влезая в коровьи лепешки, носился он по лугу. Еще раз пересчитал стадо. Коров не прибавилось. Внутри все тряслось не оттого, что спал в сырости, страх его пробирал. Смотав на руку хлыст, чтобы не цеплялся за кусты, Митюня углубился в лес, отыскивая следы коров. Наконец нашел четкие, свежие. Они вывели его к болотистой низине, где на ярко-зеленом мху вяло лежали три пеструшки. «Красиво лежат, будто спят», — мелькнула глупая мысль. Ее тут же вытолкнула жуткая: «Сдохли?!»

Спотыкаясь, погружаясь по щиколотки во влажный мох, подскочил к животным. Одна корова нехотя повернула голову и как-то странно тяжело вздохнула. Изнутри вырвался глухой, как из подвала, жалкий стон.

— Буренушки, вставайте! — завопил Митюня. — Вставайте милые! Пошли, пошли отсюда!

Он по очереди подбегал к каждой, тащил за рога, хлопал по загривку. Но коровы не шевелились. Митя сел на влажный мох и застыл. Медленно всплывали в памяти слова старого пастуха:

— Корова-дура. Это тебе не благородная лошадь. Она не имеет меры в еде. Если до сахарной свеклы доберется, то будет жрать до тех пор, пока не разопрет ее, а потом сдохнет.

Он тогда еще поинтересовался:

— А спасти можно?

— Можно. Нельзя позволять скотине лежать, гонять ее надо по полю, кнута не жалеючи. А вот если травы-чемерицы случайно съест, ох и кричит тогда бедная, как ребенок жалостливо плачет.

— И что делать?

— На Бога одна надежда. Если мало съела — переболеет и выживет...

«Не кричат коровы, значит, не чемерица, — заторможено думал Митя, — и бока не вздуты. Может, занемогли, потому что клеверу объелись на соседнем поле? Все равно их надо к стаду гнать».

Встал, легонько прошелся кнутом по спинам коров. Никакой реакции. Посильнее хлестнул. Шевельнулись две. Подскочил к третьей. Дышит тяжко. «Что дома скажу? Отец прибьет? Не расплатимся за всю жизнь. Что хозяева сделают со мной?» — горестно взвыл Митя.

От страха, что было сил, начал стегать буренушек. Не в запале, по нужде. Долго стегал. И за рога тащил, и целовал слюнявые морды, и плакал, и уговаривал. Поднял-таки двух коровушек. Погнал к стаду. От радости еще пуще слезами умылся. На речке, на переправе коровки воды попили и тут же свалились. Опять кинулся их поднимать. А потом побежал в деревню. Заскочил в крайнюю хату, умоляя и плача, упросил хозяйку мужиков собрать. А сам к стаду помчался гонять больных коров.

Сбежались мужики, благо выходной был. Прирезали буренушку с разрешения хозяйки. Свезли к ней во двор.

Домой Митя шел ни жив, ни мертв: «Ну, сдерет папаня с меня шкуру, денег-то не прибавится в дому! — еле волоча ноги, думал Митя. — Как же я заснул? Всегда же в пять встаю. Дождь видать замаял. Не присел до обеда ни разу. Так этим не оправдаешься. Упустил скотину. Хоть под поезд кидайся».

Отец встретил у калитки. Мать скрылась в хате, значит, не будет защищать. Стегал на совесть. Вся улица слышала.

Мясо хозяйка продала. Отец отвел ей свою двухлетку. На следующий год должна быть стельной. А уж это лето быть бабусе без своего молока. Жалко Мите свою телушку. Но отец отрезал:

— Старика она похоронила, сынов война забрала. Кто ее от таких, как ты, бестолочей, оградит? В одиннадцать лет пора бы ответственность понимать.

Митя понуро молчал. Виноват.

А я думала: «Как быстро приходится взрослеть деревенским детям!»

БУРЯ

Этим летом я подружилась с Верой. Ее мама тоже учительница. С Верой мы часто сидим в нашем палисаднике в шалаше из «елочек» и беседуем. Она не очень разговорчива, когда собирается много девочек одновременно, но со мной откровенна. Я знаю, что нравлюсь ей. Она мне тоже. У нее огромные черные, приветливые глаза. Вера не обидчивая, не завистливая, очень умная и рассудительная, как моя городская подружка Валя. И при этом не занудная. У нее в меру всего хорошего. Она скучает по Горбачевке, где раньше жила, по друзьям, и при каждой встрече о ком-либо рассказывает. Сегодня я пожаловалась ей, что не всех девочек из нашего класса понимаю, и она рассказала историю о своей первой подружке Оле.

«Один раз Оля долго уговаривала меня пойти с нею в соседнее село в гости к родственникам. Но моя мама уже ушла на работу, а без разрешения я не привыкла покидать дом. Оля настаивала: «Пойдем, всего-то два километра в одну сторону. К ужину успеем домой». Я представила, как ей скучно идти одной, и согласилась.

Утро было солнечным. Сначала шли через луг. Повалялись немного на траве. Пестрый ромашковый ковер я не мяла. И место, где граммофончики повилики дружно уставились в небо, тоже обошла. Попрыгали через ручеек. В нем красиво дрожала и сверкала на солнце ключевая вода. Березовые посадки прошли. Там было сломанное дерево, и мы походили по нему, как по буму. А как же! По физкультуре тоже надо будет пятерки получать. Потом птичек на деревьях рассматривали. Посчитали, сколько листочков-пальчиков на веточках акации. На моей — пятнадцать оказалось, а на Олиной — тринадцать. Гудели пчелы, струился воздух, тихо покачивались метелки разных трав. Чтобы не обходить поле, отыскали узкую тропинку, быстро пропадающую в густых колосьях. Хлеба стояли высокие, я даже на цыпочки приподнималась, чтобы увидеть идущую впереди подругу. Мне становилось немного не по себе, когда на повороте она пропадала из виду. Никогда еще я не уходила от дома так далеко.

Маленьким темно-зеленым островком среди золотистых полей показалась мне деревенька. Как оазис среди пустыни, про которую мне мама читала. В деревеньке ничего примечательного не нашла. Несколько рядов домов, окруженных плотным кольцом тополей, пыльная проселочная дорога, козы и гуси в низине, нарядные петухи возле хат. Людей не видно. Будто вымерли. Так тихо, что слышен стрекот насекомых в траве-мураве у плетней. Зашли во двор к подруге Оли. Из сарая слышался гомон. Мы — туда. На куче зерна сидели дети разного возраста, а одна девочка рассказывала о том, как у них поселились аисты и все соседи им завидовали, потому что есть поверье, будто аист вьет гнездо только рядом с хорошей, благополучной семьей. Но на второй год аисты не появились. И ей немного грустно, что они теперь как все.

В сарай заскочила курица. Поклевала и давай зерно ногами разбрасывать.

— Вот глупая, что она ищет в зерне? Золото? — удивилась я.

— Привычка у курей землю разгребать, когда еду ищут. Они же головой не думают, она у них вон какая маленькая, — засмеялась Оля.

— Айда на холм, — предложила старшая девочка.

Все дружно высыпали на улицу и побежали под ветлы. Там было тенисто, но душно. Разбрелись по веткам согласно возрасту: старшие, конечно, повыше. Но висеть на деревьях в жару — удовольствие небольшое. Опять собрались в сарае и принялись играть в испорченный телефон. Оказалось, что, кроме меня, никто настоящего телефона в глаза не видел. Пришлось рассказать, что он из себя представляет. Хотя, как звуки и речь человека приходят в другой город по проводам, я сама не знала.

Проголодалась. Дома мама просила не забывать про обед, но я часто вспоминала о нем, когда она приходила с работы. А тут сама захотела, но стеснялась попросить у подруги хлеба, а только спросила: «Домой не пора?»

Оля встрепенулась и вспомнила, что отправилась в такую даль, чтобы проведать двоюродную сестренку. Нашли дом Оксаны. Она угостила нас молоком. Потом сестры пошли играть в комнату, а меня оставили на кухне. За окном быстро темнело. Я сидела и думала: «Сколько мне ее ждать? Я бы не бросила подружку одну в чужом доме».

Наконец, не выдержала и зашла в комнату. Девочки весело смеялись.

— Оля, пойдем домой, — заторопила я подругу.

— Я останусь ночевать у Оксаны, — заявила Оля, на секунду отвлекшись от игры.

— Но ты же обещала... — неуверенно пробормотала я.

— Мама знает, что я к сестренке пошла, — не обращая внимания на мое волнение, с досадой в голосе перебила меня подружка.

— Ты же обещала вместе... — опять пролепетала я упавшим голосом.

— Я не заставляла тебя идти со мной, — резко ответила Оля и повернулась к Оксане.

Я медленно вышла на крыльцо, все еще надеясь, что Оля пошутила. По небу плыли темные тучи. Ветер торопливо нес их в сторону моего села. У горизонта черные и красно-желтые облака зловещего заката. В нерешительности потопталась на месте. «Мама не уснет всю ночь, если не вернусь домой», — подумала я и вышла за калитку.

Попутный ветер гнал меня по дороге. Черные тяжелые тучи опустились совсем низко и обложили все небо. Мне казалось, что если я подниму руки, то дотянусь до них. Я даже голову в плечи втянула от страха. Чудовищные безобразные тени кустов то смыкались и расправлялись, то волочились, выполняя круговые и волнообразные движения. Посыпались первые крупные как горошины капли дождя. Сильные косые струи догнали меня уже в поле. Летний дождь показался холодным. Мокрое платье путалось между ног, сандалики скользили, попадая в лужи. В темноте я не могла найти тропинку и побежала напрямик. Ветер трепал колосья и стелил по земле. Они стегали меня по лицу. В очередной раз упав, я подумала: «Может не вставать? А мама?». Цепляясь за стебли, кое-как поднялась, и опять побежала, спотыкаясь и запутываясь в сорняках. Стебли повилики вязали ноги.

Вдруг прямо над головой вспыхнула молния, и жуткий удар грома сбил меня с ног. Вспышки следовали одна за другой, громы разламывали небо на кусочки. Терпеть такое не было сил. Я заткнула уши пальцами и закрыла глаза. Попыталась идти, но меня зашатало из стороны в сторону. Я не могла сохранить равновесие. Открыла глаза и вновь пошла. Наконец поле закончилось. Вот и луг. Побежала уверенней. Плети черники опутывали и царапали ноги, оставляя противные маленькие колючие занозы.

Новая вспышка высветила далекие крыши домов. Я шла к ним бездумно, не ощущая холода, не замечая дрожи и стекающих по лицу струй, и только считала: один, два, три... сто... двести...

Вошла в посадки. Ветер там был меньше, но от шума ветвей и треска сучьев — много страшнее. Остановилась. Глаза привыкли к темноте. Я различала рядом стоящие деревья, а дальше — сплошная черная темень. «Тропинку не найду», — поняла я. И сразу сделалось холодно. Громко застучали зубы. Села на пенек и заплакала. И себя было жалко, и маму.

Вдруг при очередной вспышке молнии увидела надломленное дерево, на котором мы играли с Олей. Обрадовалась. Оно же пересекает тропинку! На ощупь двинулась к нему. Ветки молодых елок и кустов царапали лицо. Добралась. Разулась, чтобы лучше чувствовать землю и не потерять спасительную тропинку. После каждой вспышки молнии темнело в глазах, и я снова долго привыкала к темноте. Лесок маленький. Но мне показалось, что я шла целую вечность.

Впереди мелькнул неяркий свет. То был свет в окошке крайней хаты. Куда меня занесло! Мой дом посередине села. Теперь страх в сто раз уменьшился. Еще вчера я в уборную ночью боялась пойти, а сейчас чужая улица не казалась такой уж страшной. Только ноги разъезжались в липкой грязи и спотыкались на колдобинах. Наконец, родной дом. Света в окне нет. Значит, мама еще не пришла с работы. Вбежала на крыльцо. Дверь закрыта щепкой. Я ее сама утром вставила. Совсем успокоилась. Нырнула в пятиведерную бочку с водой, выполоскалась вместе с одеждой и обувью. В спальне переоделась в сухую одежду и залезла в постель под два одеяла. Я не слышала, как пришла мама. Измученная, но довольная тем, что не заставила ее волноваться, уснула мертвецким сном. И голод не помешал.

Теперь я понимаю слова бабушки: «Сон милее всего».

А Олю с тех пор старалась избегать. Много еще она мне мелких гадостей делала. И что самое обидное — ни за что и сознательно. Видно, такая у нее натура, характер пакостный».

ЦАРСТВО-ГОСУДАРСТВО

У нас два палисадника: один перед хатой, второй перед сараем. А между ними плетень и калитка. В первом палисаднике растут ноготки, георгины, настурция, а второй — зарос «елочками». Это цветы такие с высокими тонкими стеблями, листьями похожими на укроп и нарядными цветками. Здесь любимое место игры для меня и моих друзей. Мы связываем головки цветов, и получаются куполообразные шалаши. Внутри «комнат» цветы приминаем. Уютнее и красивее шатров не бывает! Там мы «живем», ходим друг к другу в гости и беспрерывно болтаем.

А сегодня в первый раз к нам пришли Света и Азарий с Красной улицы. Им по десять лет.

— Мне весело живется. У нас в семье четыре сестренки. А папа валенки валяет. Котлеты каждую субботу готовим, — сообщила им о себе по случаю первого знакомства моя соседка Зоя.

Подружки сглотнули слюну.

— Мой папа — сундук золота, так мама говорит, — добавила ее сестренка Нина.

— А меня папа очень любит. И я его, — сказала новенькая Света Канн. — У нас раньше велик был. Мама не разрешала меня на раму сажать. А папа все равно взял меня с собой. А тут лошадь на дороге. Папа вильнул и задел за угол дома, но успел соскочить и меня подхватить. «А ведь мама права была, могли упасть», — подумала я тогда. И вот я мучилась, не зная, как поступить. Сказать маме, значит донести на папу и мама его поругает. Жалко папу. И утаить не могу, я обязана говорить всю правду. И так тяжело мне было. Все-таки я решила маме сказать. «А мы все-таки не упали, чуть не упали», — говорю я. А папа мне моргает, чтобы молчала. А когда мама заругалась, мне так жалко папу стало, что до сих пор не знаю, права ли я была. Три года мне тогда было.

Я очень люблю папу. Он герой и все может. Когда я у него на руках — это самое надежное. Папа — это все! Лучше никого не бывает на свете. Я все время кручусь около папы, что бы он ни делал. Каждое утро я спокойно лежу в кроватке и смотрю, как он надевает гимнастерку и ремни. Почему-то я всегда просыпаюсь, когда он собирается на работу. Маму никогда не будит. Сам завтрак готовит. И обязательно ко мне подходит. Рукой тронет и уходит. А мне так хорошо после этого! И я опять засыпаю, потому что мне больше ничего не надо от него. А с работы всегда с гостинцем возвращается: то сухарик, то конфетку приносит.

Когда мне было еще только два года, к нам бабушка-кореянка приехала. Помню, примеряла мама новые блузки. Выбирала. Бабушка ворчит: «Дорого». А папа говорит: «Бери все». Бабушка опять ворчит. А я хожу между ними и переживаю. Сказать ничего не могу, тычусь то к одной в коленки, то к другой. Хочу их помирить. Бабушка начинает ругать маму, что не так меня воспитывает. А я думаю: «Я вырасту хорошая. Ничего, ты бабушка, не понимаешь».

А потом папу, не знаю, за что, посадили в тюрьму в нашем городе. Мы жили в бараке, и вместе с мамой ходили пешком к нему на свидания. Я очень уставала, но не плакала. А когда его из тюрьмы на допросы водили, мы всегда шли рядом, а конвой сзади и спереди. Я иду, иду, а потом вдруг как схвачу папу за руку, а сама рассуждаю: «Я маленькая, мне ничего не сделают». Меня оттолкнут, и мы опять рядом идем. Маме не давали свиданий. Мы садились неподалеку, где папу допрашивали, и ждали. Я раз подошла к двери и слушаю. О чем говорят, не пойму. Но голос у папы спокойный, и я тоже успокоилась. Когда кто-то открыл дверь, я вскочила в комнату и влезла к нему на колени. Он прижал меня к себе. Меня тут же отправили за дверь. Но я все равно была довольна. И маме сказала, что у папы на коленках посидела. А потом его на работу водили. Все кирпичи таскали, а я, что бы ни делала, с чем бы ни возилась, смотрела каждую секунду вниз. Сердечко ныло, а я все ждала, когда папа снизу пойдет. Каждый день, каждый час о нем думала и никому об этом не говорила, даже маленькой сестренке. Так было целый год. Мне уже четыре года исполнилось. А в тот день вдруг через забор увидела папину голову и как спрыгну с высокого крыльца, как закричу: «Папа!» А он в форме, шинель на одной руке, сушечки на веревочке и плитка ирисок в другой. Я сушки беру, а сама радуюсь: «У тебя же денег не было в тюрьме. И все-таки ты купил». И мне так жалко его стало, и так заныло в груди от любви к нему! Он сел и с мамой завел серьезный разговор про то, что чист, что документ из Москвы пришел, что невиновен. А для меня главное, что папа дома. И сразу вся боль прошла. Может быть, Бог пожалел мое детское ожидание, и моя любовь спасла его? Мне так кажется. Летчиком он больше не был и очень переживал. У меня еще братик появился. И папа решил ехать в Казахстан, в хлебный край, электричество в аулы проводить, чтобы семью прокормить. Мама очень не хотела. Они всегда советовались друг с другом. Но тут папа не послушался и уехал. Зимой он вызвал нас к себе. Два месяца добирались. Раз вышли мы с мамой из вагона подышать свежим воздухом. Мороз был тридцать градусов. А на дороге, возле поезда, конские шары скачут. Я спрашиваю у мамы: «Чего они танцуют?» — а она: «Взрываются от мороза, вот и подпрыгивают». Потом в поезде подхватили дизентерию. Мама меня одела в толстые ватные штаны. С меня все льет и льет в эти штаны, и температура мучает. Я сижу и думаю: «Как я у папы на коленках буду сидеть, если от меня воняет?» Мне шесть лет уже было. Я умела терпеть.

Приехали. Ночевали в поле в вагончике. Шакалы кругом воют. И папы нет. А когда он взял меня на руки, я обняла его за шею, и все мои страдания закончились. А он идет и плачет, что сестренка и братик умерли в дороге.

Потом жили в корейской избушке. Там вши, таз деревянный, мама в галифе... Зато вместе. А теперь к вам приехали...

Моя одноклассница Галя вдруг вспомнила:

— Меня совсем маленькой привезли первый раз в деревню. Помню огромный автобус, пыльную дорогу. Потом хату, кровать, ковер и гитару с ярко-красным бантом. Я касалась пальчиком банта и такое блаженство, такой восторг испытывала! Мой взгляд просто прикован был к этому банту! Даже не знаю, почему? Потом мы куда-то шли по дороге. Дедушка и бабушка держали меня за руки. Внезапно они поднимали меня и несли. В это время я ощущала полную защищенность, беспечность, блаженство, счастье! Никакой тревоги! Так уверенно я никогда в жизни больше не чувствовала.

Маленькой я была очень боязливой и осторожной. Вот раз встретился на нашем пути ручей, а я даже ноги боялась окунуть в него, хотя там копошилось много детей. Я представляла, что в нем живут страшные раки, и ни в какую не соглашалась войти в воду. Так и пришлось меня переносить.

А еще мы были на свадьбе. Там человека высоко подбрасывали, а я боялась, что его уронят. На свадьбе была еще одна девочка. Нам подарили два венка из парафиновых цветов с разными лентами. Обеим захотелось с розовыми. Но я все равно ей не отдала. Я же гостья! А вечером папа делал мне бумажных кукол. Я никак не могла объяснить ему, что он теть рисует, а мне хотелось девочек. Я злилась, а он не понимал почему. Пыталась сама нарисовать девочку, как мама, но у меня только каля-маля получалось.

Потом меня в детсад отдали. Представляете, детсад находился рядом с домом моего дедушки. Я сижу во дворе и все время смотрю в дырку в заборе на свое крыльцо. Это такое мучение! Первое мое знакомство с детским садиком было жуткое. Наша няня была властная, грубая. Я лежала в кроватке рядом с ее дочкой Светой. Мы шушукались. Так няня поволокла меня в одних трусах к заведующей. Я не понимала, куда, зачем тащит меня сердитая тетка? И страх, и стыд охватил. Хорошо, что Света потом объяснила, а то мне казалось, что вокруг меня кружится противный быстрый хоровод. Спать я все равно не могла, играла цветными куриными перьями, торчавшими из подушки. Они были моими куклами. Но самое гадкое в детском саду — обед. Заставляли есть борщ. Когда я чувствовала запах капусты — жить не хотелось.

— А мы в детсад ходили со своими ложками. У подружки большая семья, и все младшие дети тоже приходили на обед. Их сажали за стол с нами и кормили. Ложек всегда не хватало, — вспомнила Рая Прудникова.

С места вскочил Толя Палей:

— А когда мы жили в городе Молотове, мне шесть лет было. Я ходил в старшую группу. Все мальчишки любили воевать даже в детсадовском дворе, хотя воспитательница Глафира Васильевна запрещала. Я всегда был командиром. Раз мы разделились на две группы и вели военные действия. Не просто дрались, применяли военную тактику: обходы, засады. Когда мы готовились к новой атаке со стороны противника через «нейтральную полосу» с зажатым в кулаке камнем, к нам перебежал мой друг Витька Семенов. «Я за тебя», — сказал он. И в тот момент, когда я уже считал его своим бойцом, он нанес мне удар в глаз. Войско лишилось командира. Глафира Васильевна услышала мой отчаянный рев. Я плакал от боли и еще больше — от обиды. Я не думал, что это может быть военной хитростью, и горько переживал первое в жизни предательство.

А за обедом мы тоже применяли «военную тактику». Любимым вторым блюдом в нашей группе были сосиски с картошкой,

— А что такое сосиски? — спросил Вова Коржов.

— Тонкая, длинная колбаска.

— Из мяса?

— Из чего же еще? — удивился рассказчик.

— У нас делают толстые колбасы с гречкой, а тонкие с овощами. Очень вкусные, — объяснил Толе мой брат.

— Мясо вкуснее. Больше не перебивайте, а то не буду рассказывать, — наставительно сказал Толя Палей.

Он был самым старшим в нашей компании. Ни у кого из нас не было таких красивых смоляно-черных кудрявых волос и огромных печальных глаз. Мы притихли.

— Сосиски были очень вкусные, и, чтобы продлить наслаждение, мы их ели очень медленно. Потом воспитательница стала приносить несколько сосисок сверх нормы, и давала тем, кто быстрее справится со своей порцией. Теперь мы старались покончить с основной порцией как можно скорее, чтобы, не спеша смаковать вторую сосиску, но при этом внимательно следили друг за другом. И если выяснялось, что шансов на добавку уже нет, тут же переходили на медленный темп, стараясь продлить удовольствие хотя бы от первой «плановой» сосиски. А еще нас в детском саду поили рыбьим жиром. Удовольствия мало, зато после него можно было брать с блюда сколько угодно пересыпанных солью маленьких кубиков черного хлеба!

Пришла одноклассница моего брата Алла Нагорная и угостила всех малиной. Толик тоже подставил ладони и в следующее мгновение одним махом проглотил все ягоды.

— Там же могут быть червяки! — изумилась Алла.

— Вреда человеку от них нет. В желудке эти червячки уничтожаются кислотой. Глафира Васильевна нам объясняла.

— Ну, ты смелый! — восторженно заохали девочки.

Толик был польщен. Он чувствовал себя героем.

— А я с сестрой ягоды в лесу собирала под кустами. Только руку протянула, вдруг слышу шипение, — будто заново переживая страх, дрогнувшим голосом сказала Наташа.

— Надо палкой шевелить. Это змея была? — спросил Толик.

— Если живая осталась, значит уж, — засмеялась Валя.

— А у нас во второй группе Аленка есть. Вот, командир! — поднял вверх большой палец Павлик. — Приходит воспитательница поднимать детей с дневного сна, а мы все лежим кверху голыми попами, уколов ждем. Так Алена приказала. А зимой она залезла в склад, где у воспитателей чистое белье лежало, вырядила всех детей в халаты и маршировать заставила. Знаешь, как ее слушаются! Лучше чем воспитателей. В садике каждый день ждут от нее приключений. Директор не чает, когда она в школу пойдет.

— Я вчера с Ромкой в собачьей будке от ливня спасался. Мать Ромки бегала по улицам, кричала, звала его. А когда дождь закончился, она нас хворостиной «огуляла». Мы как шуганули от нее! За что наказала? Мы же не хотели намокнуть и заболеть. А в прошлый раз влетело за то, что не спрятались. Не поймешь этих взрослых, — недоуменно повел плечами Вася, аккуратно раскладывая лепестки цветов — деньги — по баночкам.

— Что ты будешь покупать? — поинтересовалась я у Люды, включаясь в игру.

— Пойду к Азарию за подсолнечным маслом. Я вчера, на самом деле, ходила к его папе Бушу за конопляным маслом. А он сказал мне: «Приходи завтра, самого лучшего достану из подвала. Уважаю твоего деда за то, что деревьями и цветами всю округу украсил. Ценю хороших людей».

— Катя, почему ты сегодня без Юли? — удивилась Валя.

— К бабушке увезли на два дня.

— Отдыхаешь от нее?

— Скучаю. Она такая забавная. Ты знаешь, как я укладываю ее спать? Ложусь рядом и начинаю громко дышать вместе с нею. Она успокаивается и быстро засыпает. Или еще потихоньку говорю: «шш... шш... ии». Ветру подражаю. Тоже помогает. Вчера закапризничала Юля и говорит маме: «Включи радио». А мама ей: «Не могу», а Юля в ответ: «Ты тоже старенькая, как наша бабушка?

— К нам как-то баба Маня зашла, а Юленька взяла мяч и говорит: «Пойду одна гулять, я большая. Открой мне дверь». А мама ей: «Если большая, сама открой». И тут она давай ластиться к маме, головой об коленки трется, в глаза заглядывает.

Юле было девять месяцев, когда она меня первый раз перехитрила. Я не пускала ее на крыльцо. Палкой дорогу перегородила. Малышка тянется, а я палку выше поднимаю. Вдруг она хитренькое личико сделала и как юркнет под палку. Я и глазом моргнуть не успела, как она на крыльце очутилась и помчалась от меня на четвереньках. Ходить еще не умела. Шустрая!

Как-то говорю ей: «Ты хитрая, как лиса». А она: «У меня же нет хвоста!» Выучила Юля, в какой стране живет, адрес, фамилию, и очень гордилась своими познаниями. Вот раз бабушка при соседке спросила: «Юля, где ты живешь?» «В Евлопе», — отвечает. А мама засмеялась. Поняла малышка, что ошиблась, что над нею смеются, в лице изменилась, напряглась, глазки обидой заблестели. Подбежала ко мне и спрашивает шепотком:

— Как наша стлана называется?

— СССР, — подсказываю.

— Бабушка, СССЛ, поняла? — повторяет Юля.

Бабушка, конечно, подыгрывает ей:

— Ах, ты моя разумница!

А когда Юля ушла, бабушка маме замечание сделала:

— Внимательней будь, не смотри, что два года. Она уже понимает насмешку, юмор. Конечно, надо ребенка готовить к жизни, но ласково.

Тут вмешался Вовик:

— Я вчера твоей Юле говорю: «Не рви картинку, а то волк придет и съест тебя».

А она мне в ответ:

— Не хочу, не съест.

— А маму пусть ест? — спрашиваю.

— Нет.

— А деда с бабой?

— Тозе нет.

— А кого же ему есть?

— Лемень, — говорит.

— Дед уже «познакомил» ее с ремнем. Пришлось на стенку повесить, как наглядное пособие для непослушных, — засмеялась Катя. — Юля иногда бывает очень упрямой.

Азарий молчал, молчал да и заговорил.

— Мы раньше жили на хуторе в Западной Украине. У меня был друг молдаванин. У них пасека и огромный сад. Мы всей компанией к нему заваливались. Мед ложками ели из тарелок. Моя старшая сестренка маленькой была некрасивой, и ребята сначала сторонились ее. А потом мой папа сказал: «Она такая умная, интересная и с юмором. Анекдотов много знает». Ребята присмотрелись и приняли ее в компанию. В школу за три километра ходили ватагою. Учительницу любили. Огромные букеты ей носили. На речку с семи лет одни бегали. Родители не волновались, доверяли. Большая речка была, — вздохнул Азарий.

— Наша тоже хорошая. Кое-где даже «с ручками», — попытался успокоить его Лесик.

Девочки, наконец, «открыли магазин», и мальчишки пришли за «покупками».

— Сегодня лопаты завезли. Несите по пять штук яиц за каждую, — Катя хорошо играла роль строгой продавщицы.

— У вас все «под яйца»!? Мало паевой книжки? С каких это пор? — солидно возмущается Лесик, отсчитывая «деньги».

— Ситец в цветочек появился! Но не дам, пока два десятка яиц долгу не принесешь, — заявила Катя Толику.

— Принесу. Вечером на чай заходите к нам всей семьей. «Копытца» обмывать будем. Не забудь.

— Керосин завезли?

— Нет пока.

— А ситро?

— Нет. Только леденцы «монпансье» в железных коробках и соленые кукурузные хлопья.

— Давай хлопьев на все...

Мы дружно едим хлопья и похваливаем мою бабушку, позволившую взять для игры целую пачку.

Солнце заглядывает в наши шатры, горячий ветер колышет белые, розовые и малиновые головки «елочек». Голосов невидимых птиц не счесть. В нашем царстве государстве мир, покой и благодать.