Онлайн чтение книги Команда исполнения желаний The command of execution of desires
Ладонь в руке

Ладонь в руке

- Вы понимаете? - врач смотрит Ей в лицо, и блики от стекол её очков прыгают по стенке кабинета, - Вы не виноваты, что у вас такой ребёнок. Никто не виноват. Осложненный аутизм вообще мало изучен, тут ещё родовая травма, отсюда инвалидность, умственная отсталость. Тут ничего уже не сделаешь. Надо смириться. Сколько вашему сыну лет?

- Десять... - отвечает она тихо и хрипло.

- Вы уже десять лет с ним один на один. Муж ведь вас не навещает?

- Нет.

- Так и бывает, мужчины не выдерживают, они уходят, а женщины остаются и погибают вместе с детьми, растворяются в них. Подумайте хорошенько ещё раз. Это прекрасный интернат, у него там лечение будет, общение, друзья появятся, навещать его будете. Вы ведь не вытянете его одна. Вы умираете как личность, вы разговаривать-то разучились почти.

Она выходит от психиатра, держа сына за руку, и прислоняется в коридоре лбом к холодной стене.

Ощущение детской ладони в руке - Её постоянное, естественное чувство. Они всегда и везде вдвоём, они никогда не расстаются, Она крепко сжимает руку сына, потому что отпускать нельзя. Если отпустить, он побежит, побежит быстро и бездумно, может попасть под машину, может упасть с лестницы, он не имеет чувства самосохранения, не понимает, что происходит вокруг и как опасен мир.

Как его отдать? Он же погибнет.

В автобусе опять какой-то краснолицый дядька на просьбу уступить место крикнул ей в лицо "Понарожали :бип:!", и весь салон нестройно, но согласно загудел. Она выскочила за две остановки до нужной, волоча сына за руку, потому что ничего не могла ответить, и вынести этого не могла. Хамы всегда вызывали у нее безотчетный ужас, и внутри с детства жило иррациональное ощущение, что все эти совершенно незнакомые люди имеют право говорить ей гадости, потому что она " совершенно неприспособленная к жизни бестолочь", как говорила мать, и виновата в этом перед всем миром. Поэтому Она тряслась и почти бежала по каким-то дворам, крючась внутри от стыда и страха.

Приходила хозяйка квартиры за оплатой и тоже кричала, потому что денег не хватало и просрочка была уже два дня. Сын забился в угол в комнате и скулил, зажимая уши, пришлось ей отдать все, что осталось от пенсии по инвалидности, чтобы хозяйка ушла. Больше денег в доме не было.

Вечером Она долго думала, смотрела на телефон, как на злейшего врага, и, наконец, позвонила матери. Сбивчиво, морщась от неловкости, объяснила свою просьбу, и недовольное молчание в ответ словно чёрной змеей выползало из трубки и обхватывало за шею, заставляя спотыкаться, мучительно дышать и мямлить.

- Хорошо, - наконец ответила мать, - я готова пустить тебя пожить. Временно. Но ты должна сразу же найти работу, и, конечно, ЭТО нужно будет сдать в интернат. Ты поняла?

Она оглянулась и посмотрела на ЭТО. Сын, высокий, до слез нескладный, худой, неговорящий, с потусторонним взглядом огромных глаз, единственный близкий человек. Они оба никому на этом свете были не нужны, кроме друг друга, у них больше никого и ничего не было. Оторвать его от себя было тем же самым, что оторвать ногу.

Она повесила трубку.

Ночью Её разбудили странные звуки. Спотыкаясь, вышла на кухню и включила свет.

Сын искал еду. Он нашёл последние полбулки хлеба и ел его, сидя на полу и отрешенно глядя в окно. Крошки сыпались у него изо рта, рядом валялся разбитый стакан, он порезал об осколки ногу и даже не заметил. 

Она подскочила в отчаянии, схватилась за хлеб, не потому, что было жалко, а потому, что это было ужасно - голодный ребёнок, жадно откусывающий здоровенные куски. Сын невнятно мычал, тянул хлеб к себе, она издавала такие же звуки, они яростно возились на полу, пока Она не вскрикнула, как подбитая чайка, и не убежала в комнату, тряся руками и задыхаясь от слез.

Им не выжить вдвоём. Они как два краба, которые, вцепившись друг в друга, тонут в кастрюле без надежды выбраться. Если краб в кастрюле один, он борется, пытается выпрыгнуть, а два - нет, они обнимаются крепко-крепко мертвеющими клешнями и умирают молча. 

Сыну не будет без неё плохо, ему по большому счёту все равно, он живёт в своём мире, а Она в своём эгоизме, в своём страхе остаться совсем одной лишает ребенка нормальной жизни, нормальной еды, занятий и друзей, которые не будут над ним издеваться за то, что он не такой. Потому что они все там не такие.

Она отвезла Сережку в интернат пятнадцатого мая.

Там не было жутких серых корпусов и железных решеток на окнах, а были добродушные полные женщины, большие комнаты с цветными половичками и дети, бегающие по территории с гиканьем и воплями.

Сын ушёл, не оборачиваясь.

Все время, пока ехала обратно в свой город, Она не могла избавиться от пустоты в руке. Её правая ладонь казалась оторванной, потому что ничего не ощущала, Она сжимала и разжимала пальцы, пытаясь избавиться от онемения, и неосознанно хваталась то за поручень, то за сумку, чтобы эта пустота не захлестнула её с головой.

Целую неделю Она просыпалась по ночам, в панике шарила руками рядом, и никого не находила. Она поднимала ладонь, вглядывалась в смутные очертания на фоне ночного окна и не могла понять, почему там только пять пальцев, а не десять, куда делись остальные и отчего так холодно.

Психиатр вздохнула, задумчиво повертела в руках какую-то баночку, переложил на столе бумаги.

- Это пройдёт. У вас ещё будет ладонь в руке, не эта, другая. Другого ребёнка. И работа будет, и семья будет. Вам только нужно одно - улыбаться. Всегда и везде, несмотря ни на что. Сможете?

Она боязливо приподнимает уголки губ, веря и не веря одновременно.

С этой неуверенной, диковатой улыбкой Она выходит на улицу, стоит на остановке, пытаясь приноровиться к новому ощущению, чуждому до боли.

Она теперь всегда будет улыбаться.

Как?!!

Прямо перед лицом, на двери киоска "Связной" полощется на ветру оторванным уголком объявление "Требуются сотрудники".

Она протягивает свою осиротевшую, пустую руку, делает глубокий вдох и открывает дверь.