Онлайн чтение книги Свитки Scrolls
Кормщик Барсилай

Когда Сюрикена столкнули в трюм, он, скользнув животом по деревянной лесенке, угодил сверху на что-то мягкое. Тело под Сюрикеном злобно зарычало и зашевелилось, пытаясь стряхнуть с себя неожиданную тяжесть. Человек, на которого упал Сюрикен, встал и попытался схватить обидчика за горло. Караванщик отвесил ему крепкий удар в челюсть. Свалку прекратил молодой курносый детина – он легко разнял противников и указал Сюрикену свободное место рядом с собой и стариком лет семидесяти. 

«Меня зовут Рекша, я мечник», – представился детина и рассказал историю о том, как корабельщики напоили его в портовой таверне до бесчувствия, а потом он очнулся в трюме в кандалах и узрел над головой железную решетку люка. У мечника Рекши дома остались жена и дети,  он часто вспоминал о них.

Другой сосед Сюрикена, старик, которого звали Акирхатом, в отличие от Рекши, сам взошел на борт: пираты пообещали перевезти его за море. Деньги взяли, но едва судно отчалило,  отправили старика в трюм. 

На корабле пленников днём выводили на палубу, должно быть, боялись, что в зловонном трюме товар, чего доброго, перемрёт. Такие пребывания наверху назывались прогулкой, хотя, конечно, о том, чтобы безнаказанно ходить по палубе, можно было только мечтать.

Сюрикен держался своих прежних знакомцев – Рекши и Акирхата. Последний, надо заметить, плавание переносил молодцом, морская болезнь старика не мучила. Если бы не боли в костях и вши, в трюме его мало бы что угнетало. Акирхат возвращался на родину. Умереть на родном берегу он почитал высшей милостью провидения.

Осунувшийся, под слоем грязи весь позеленевший от качки, Сюрикен смотрел на старика и думал о том, что вот человек, который не мечтает о свободе, а лишь хочет умереть поближе к тем местам, где прошла счастливая пора его жизни, и его не волнует, что кандалы невольника снимут, верно, уже с его остывающего трупа.

Среди прочих рабов Сюрикен приметил одного – коренастого, светловолосого, заросшего бородой. По виду он был старше караванщика, но не на много. Светловолосый часто смотрел на море, и взгляд его был полон такой страшной тоски, что Сюрикен чувствовал к незнакомцу жалость, как к птице с навсегда покалеченным крылом.

Изредка светловолосый перебрасывался парой слов с теми, кто находился поблизости. Раз, когда рядом оказался Сюрикен, он, глянув на безмятежное небо, проворчал: 

– Ну, клянусь Отцом-морем, сегодня Бродяга нам задаст жару!

–Что? – не понял Сюрикен.

Светловолосый пояснил, что сегодня ближе к ночи будет большой шторм на море.

– Откуда ты знаешь? – удивился Сюрикен. – На небе всё чисто!

Его собеседник снисходительно усмехнулся:

– Поплаваешь с моё, так за полморя Бродягу почуешь!

Сюрикен вспомнил об удивительной способности мореходов распознавать погоду загодя.

– Ты – рыбак? – спросил он у незнакомца.

Тот поглядел голубыми глазами караванщику в лицо и опять усмехнулся:

– Рыбак? Я, брат, сам кормщик…

И, скривив губы, добавил: «Бывший».

– Ты что, раньше – как эти? – Сюрикен сделал движение головой в сторону матросов в красных шароварах.

Он был уверен, что все корабельщики должны были быть либо торговцами, либо пиратами.

– Нет, – понял его вопрос светловолосый. – Я людьми не торговал…

Сюрикену очень хотелось спросить, как бывший мореход попал в рабство, но он сдержался: должно быть, не очень-то приятно говорить о таком. А вот кормщик, которого звали Барсилаем, охотно выслушал историю караванщика.

– Вернулся – всю печёнку бы из этих Арсидия и Гелле вытряс вместе с деньгами, – сказал он,  так, словно вернуться было делом самым обычным.

Видя, какое впечатление произвели его слова, кормщик покачал головой.

– Сам я из плена раз десять уходил. Даже прискучило уж. С этими побрякушками, – он чуть шевельнул ногою в кандалах, – правда, ещё не бегал. Вряд ли удастся. Эх, хорошо тебе, варвар! – неожиданно вздохнул Барсилай.

Сюрикен недоуменно на него уставился: в своем нынешнем положении он не усматривал ничего хорошего.

– Ты на суше как дома, – сказал кормщик. – А я – как рыбина выброшенная. Хуже смерти…

Сюрикен не нашел, что ответить. Кормщик на мгновение задумался.

– Помню, раз зашли мы на ночёвку в одну бухту, – вдруг начал рассказывать Барсилай. – А там город – не город, но большая деревня уж точно. Ну, пришли в таверну, всё как водится… А в таверне – гадалка. То есть, она, конечно, обыкновенная шлюха портовая, но всем ребятам нашим гадала. А  я уже порядком пьян был, и говорить с нею не собирался, как вдруг она меня за руку берёт, глядит на меня своими большущими глазами – по полплошки каждый, и говорит: «Еще тридцати тебе не будет, как боги пошлют тебе испытание. Ты или навсегда останешься в море, или умрёшь в чужой стране». Так она сказала мне тогда. Четыре года прошло, а я, вот, помню её слова. И теперь всё думаю: неужто  и впрямь она умела видеть вперёд…

Барсилай замолчал, пристально глядя на волну.

Чутье не обмануло бывшего корабельщика: вечером действительно поднялся сильный ветер и качка усилилась, а ночью, в самом деле, разыгрался шторм.

Ничего страшнее Сюрикен прежде не видел. Хотя он и знал, что на палубе, – скользкой, кренящейся, то и дело захлестываемой волнами, – вот где страшно. Но и в трюме было не лучше. Доски, всего лишь доски в четыре пальца толщиной удерживали свирепый натиск ревущей морской утробы.

Человеческие тела, потеряв опору, перекатывались от стены к стене. Рабы в ужасе призывали своих богов, трюм наполнился жуткими завываниями.

«О Солнцеликий! – стонал старый Акирхат. – Зачем ты посылаешь мне такую смерть?»

– Держись за лестницу! – крикнул Сюрикену в ухо Барсилай и сам повис на деревянных брусьях.

Сюрикен вцепился в нижние ступеньки. «Бог моря, пощади нас! – молил он мысленно, – Если ты оставишь меня в живых, клянусь, я стерплю неволю и рабство и ни словом не попрекну тебя!»

Тут его за ногу схватил Рекша.

– Мы все утонем, мы все утонем, – скороговоркой трясущимися губами твердил здоровяк.

– Держись за лестницу! – в свою очередь крикнул ему Сюрикен. – Ты мне ногу оторвешь!

Он попытался стряхнуть цепкого Рекшу. Это удалось не сразу, но, наконец, и тот повис на лесенке. Сюрикен слышал, как Барсилай бормочет себе под нос проклятия.

– И это твое испытание, Отец-море? – ругаясь, шептал кормщик. – Нет, уж лучше сдохнуть в колодках на этом вшивом берегу или в рудниках, чем такая смерть… Они нас заживо похоронят. Как собаки утонем…

Барсилай подтянулся на перекладине выше и полез наверх, к люку. Добравшись до цели, он принялся изо всех сил трясти решетку и отчаянно браниться.

– Выпустите меня, сыновья обезьяны! Чтоб ваши матери умылись вашей кровью! Рыбья требуха, вы всех нас утопите! Я кормщик, я справлюсь с кораблем, только выпустите!…

Он кричал долго: прежде чем люк открыли, Барсилай чуть было не сорвал глотку. Наконец, решетку откинули и Барсилая вытащили. Сюрикен видел, как он и корабельщики кричали друг другу что-то непонятное сквозь ветер. Потом Барсилай исчез. Люк остался открытым. В него с шумом лилась вода  всякий раз, когда корабль охватывали соленые языки волн. Мокрые, дрожащие, по колено в воде, рабы в трюме видели, как в просвете люка с сухим треском вспыхивает молния. Следом за ней ударял гром.

Сюрикен вспомнил, как сегодня на палубе Барсилай рассказывал ему о надвигающемся шторме, который он звал Бродягой. Такой шторм порой случался: налетал внезапно, когда ничто не предвещало беды, среди мореходов о нем ходили зловещие легенды. Немногие кормщики могли похвастать тем, что одолели Бродягу. Берсилай делал это трижды.

Вот почему бывший кормщик с таким неистовством боролся с бурей. Он забыл о кандалах и яростно налег на руль. Когда он поворачивал голову, то сквозь ночную муть видел корабельного кормчего, со своими людьми возившегося у парусов. Видел, как тот разевает рот, отдавая приказания. Оглушительный рев моря не позволял разобрать сказанного даже в двух шагах, но морякам не требовалось слов, чтобы понять друг друга.

Корабельный кормчий не первый раз попадал в бурю, однако, встреч с Бродягой счастливо избегал. Барсилай знал, что с парусами тот управится, его же дело – не дать судну наскочить на скалы или риф. А значит, требовалось держаться прежнего направления, в то же время, не становясь против волн. Это удавалось не всегда. Иной раз ветер превращал море вокруг корабля в кипящий котел, и Барсилай, скрежеща зубами, наваливался на руль. Он слышал сквозь шум бури треск дерева и чувствовал, что швы готовы разойтись от напряжения. 

Ветер бесновался в снастях. Все, что не успели закрепить, давно было смыто за борт.

У мачты раздался крик: сорвавшийся конец каната у паруса взметнулся вверх, и несчастного, пытавшегося его удержать, швырнуло в море. Краем глаза Барсилай увидел, как беспомощное, мелькнуло тело над бортом.

Вырвавшийся парус хлопал и мог быть в любое мгновение сорван ветром. Кормчий и его люди бросились его закреплять. Барсилай дождался, пока они закончат, и повернул корабль так, чтобы ветер дул в корму. Он знал, что Бродяга не долговечен и редко охватывает большие расстояния, поэтому и решил развить большую скорость, «убегая от шторма».

Судно вонзилось носом в волны, водяной вал хлестнул палубу. Кормчий заорал так, что на миг перекрикнул грохот волн.

«Ори, – думал Барсилай. – Зато мы еще живы».

Корабль несся, подгоняемый ветром, с опасной для себя скоростью. Но Барсилай хорошо знал эти места. Плывя почти в слепую, ориентируясь по своему чутью, он чувствовал, что переломил Бродягу. 

В трюме все ждали, что судно вот-вот разнесет в щепы, однако этого не произошло. Зато мало-помалу шторм выдохся и стал стихать. Рабы не знали, что корабль уцелел благодаря Барсилаю. Корабельный кормчий не пытался ему прекословить, отлично понимая, что только так можно спасти судно.

Утром, когда ослабевший ветер был уже не опасен, кормчий подошел к пленнику. Тот угрюмо глянул на свои закованные в цепи ноги и лишь кивнул ему. Оба стояли и  не произносили ни слова.

– Разреши мне до гавани жить на палубе, – вдруг попросил Барсилай.

Кормчий немного подумал, потом утвердительно кивнул.

С того дня Барсилай остался наверху. На ночь его запирали в каморку, остальное время он прохаживался по палубе, звеня своей цепью. Сюрикен видел его всякий раз на прогулке и замечал, как изменился кормщик. Словно проснулась в нем прежняя свирепая жажда жизни. И не было уже в его взгляде тоски, а только азартная решимость человека, борющегося с самой судьбой и всеми богами.

Разговаривали они мало: Барсилай все больше держался в стороне от рабов. Теперешнее его положение отделило и без того необщительного и настороженного кормщика от товарищей по несчастью глубокой пропастью, преодолеть которую никто не стремился.

Иные уже поглядывали на кормщика с завистью и раздражением. Поговаривали, что такого опытного моряка наверняка в гавани выкупят свои корабельщики или даже что его оставят на судне матросом.

Впрочем, они ошибались. Кормчий пиратского корабля скорее дал бы отрубить себе руку, чем оставил на судне Барсилая. Инстинктивно он чувствовал силу моряка и испытывал к нему смешанное чувство страха, неприязни и, вместе с тем, тайного уважения. Останься Барсилай на корабле – и власти кормчего рано или поздно пришел бы конец. Кормчий это понимал. И с опасением следил за пребыванием на палубе голубоглазого чужака, которого он с легким сердцем отправил бы в трюм, если бы было можно. Но боялся кормчий, что так он вызовет озлобление матросов. О, он хорошо видел, какими собачьими глазами смотрели они на морехода во время шторма, и небезосновательно подозревал, что эта стая может сменить вожака.

Однако Барсилай не пытался ни переманивать на свою сторону команду пиратского корабля, ни, тем более, устраивать на судне бунт. Наоборот, он нарочито держался поодаль от всех, его внимание, казалось, было поглощено только морем. Он по долгу останавливался взглядом на завораживающей ряби волн и словно переносился воспоминаниями в дни своей свободы.

Но вот однажды Барсилай нарушил свое обыкновенное одиночество. Проходя по палубе, он остановился около Сюрикена, и облокотился на борт. Некоторое время он молча смотрел на море, а потом заговорил, едва повернув к Сюрикену голову:

– До Тихой Гавани еще дня три, не больше. Сегодня ночью мы должны пройти мыс Ахитон, ближе к земле, думаю, больше не подойдем – слишком опасно.

Он прищурился на горизонт.

– Дам я тебе, брат, одну вещицу… Без нужды ее не показывай, но людям, у которых встретишь такую, можешь смело доверять. Сложи-ка руки на коленях, – с этими словами Барсилай как бы невзначай хлопнул караванщика по плечу.

Сюрикен почувствовал,  как скользнуло  что-то железное вниз по коже, под рубахой, скользнуло, и упало в ладонь.

– Прощай, – тихо и серьезно сказал Барсилай. – Вряд ли ещё свидимся.

Усмехнулся в бороду и отошел, повернулся спиной. Сюрикен украдкой глянул на барсилаев подарок: вроде – монета, только с дыркой. Оберег, должно быть. Он спрятал монету и обернулся: сидевшие позади ничего, кажется, не заметили. Спустя некоторое время надсмотрщик погнал их обратно в трюм.

Ночью Сюрикен задумался: отчего это кормщик с ним попрощался? Или знал, что больше их не станут выпускать наверх? Или задумал что? Надо было спросить у Барсилая. Если тот собирался сбежать на пристани, пусть взял бы его в товарищи – Сюрикен мог бы помочь справиться с кем-нибудь из надсмотрщиков… Нет, кормщик не станет этого делать, не станет посвящать его в свои планы. Барсилай – одиночка, если что задумал, сделает сам.

Сюрикен слушал, как  скрипел корабль и бились о его клепаные бока волны. Он думал о матери. Вспоминал её, вспоминал Лаилин…. И чувствовал, что никогда не увидит ни их, ни Ро, ни степи, ни алых маков. Ему сделалось тоскливо и тяжело на душе. Через три дня – Тихая Гавань, сказал Барсилай, через три дня он будет в чужой стране, – а что там? Рабство и смерть… Бежать! Дождаться земли и бежать… 

Утром наверху, как показалось Сюрикену,  чужеземцы лаяли громче обычного. И люк открыли только для того, чтобы бросить твердые как камень лепешки и воду в мехах.

– Спроси, отчего они нас не выпускают, – толкнул Рекша старого Акирхата, знавшего язык пиратов.

Старик перевел ответ: сегодня и до самой Тихой Гавани никто не поднимется на палубу. Ночью, говорят, кормщик Барсилай умудрился открыть дверь своей каморки и прыгнул за борт.

– Утоп? – спросил Рекша.

– В кандалах далеко не уплывешь, – флегматично заметил Акирхат.

– Теперь уж, наверное, сидит на пиру у Морского чёрта и лапает его девок, – молвил Рекша с мрачным удовлетворением. – Эх, знал я, что он бешеный! Такого да разве цепью удержишь?

Сюрикен молча откинулся к стенке, перед глазами у него стоял улыбающийся кормщик.

«Иди ко мне, – говорил он. – Видишь, смерть совсем не страшная. Гадалка предсказала верно: я теперь навсегда останусь в море».