Онлайн чтение книги Резня в Кабуки-чо Massacre in Kabukicho
3/3 Когда готовность умереть встречается с готовностью быть убитым – человек превращается в машину смерти

***

Хуже всего – смех. Было время, когда Гинтоки понятия не имел, что заставляет людей смеяться и что они чувствуют, когда воспроизводят эти кашляющие звуки.

Хотя, до встречи с Шоё он много чего не знал и не понимал, даже его представление о смерти в конечном итоге оказалось неверным. Но кое-что оставалось неизменным до сих пор… то есть, Гинтоки так думал. До последних событий. Например, уверенность, что нет особой разницы между убийством животного, человека или аманто. Почему? Потому что для лишения жизни нужна причина. Хоть какая-нибудь: голод, месть, ненависть, зависть, желание проверить остроту меча или просто защититься – а дальше уже дело совести, веры и записанных на бумаге законов, но преступник просто обязан знать о своих мотивах. И неважно, считает он себя виноватым или нет. А Гинтоки оказался лишён даже этого.

Но так не бывает.

Смерть тех людей была кому-то нужна. Возможно, спящей сейчас безумной его половине. А, может, кому-то другому. Ведь, как известно, не ведают причин только инструменты, а Гинтоки быть инструментом не желает, пусть даже и своим собственным. И сейчас пришёл сюда только поэтому.

Спина у Кацуры прямая, руки, как обычно, спрятались в рукавах, а взгляд – взгляд у него очень серьёзен постоянно. На самом деле, он почти всегда выглядит одинаково, даже когда злится или хохочет, поэтому можно забыться и начать воспринимать Кацуру как пафосного зануду, но не сейчас. Сейчас Кацура больше напоминает себя десятилетней давности. Сидящего в засаде. Между ним и Гинтоки меньше трёх метров, но ощущение, что Гинтоки в этом тёмном и узком переулке один.

Воняет гнилым луком и картофельными очистками. Надо же, оказывается, он ещё способен различать оттенки даже самых гнусных запахов… А что там, по ту сторону улицы? Раменная Икумацу.

– Только не говори, что и ты тоже записался в сталкеры, Зура.

– Я не Зура и не сталкер… Просто подожди.

Гинтоки вздыхает. Наконец дверь отодвигается. И из заведения, в меню которого уже давненько появилась соба – любимое блюдо Кацуры, выходит плотный невысокий мужчина, голые ноги торчат из-под зеленого кимоно, закрывающего только колени, макушка выбрита, но на поясе, конечно же, нет катаны. Сейчас их носят только желающие попасть за решётку или патриоты-революционеры, типа подчинённых Кацуры. Но мужчина этот держится как самурай. Даже рука чуть нависает над бедром, словно привыкшая придерживать меч.

– Это он?

Кацура кивает. Два часа назад он обещал показать что-то интересное. Не то чтобы бывший самурай, обожравшийся рамена – личность очень уж заурядная, но Гинтоки ожидал кого-то более впечатляющего. Например, кучку аманто, замысливших свести с ума своего старого врага. Десять лет прошло, но Широяшу вряд ли забыли. А то, как он недавно сам очень громко представился, спасая брата командующего Мимаваригуми, могли услышать не только несколько полицейских и членов банды… Нет, бред, конечно, кому он теперь нужен? Но идей получше просто нет.

– Пошли.

Экс-самурай свернул за угол, и вот Кацура уже под навесом парикмахерской, сливается с бетонным столбом электропередач и ждёт. Потом пересекает улицу, просочившись через толпу раскрашенных гангуро – загорелых до черноты, но со светлыми и яркими волосами: белыми, розовыми, голубыми… Гинтоки передёргивает. Но он заставляет себя вклиниться следом в пёстрый поток безмозглых рыб.

– Он провёл в участке два дня, но его отпустили за день до происшествия в "Розовом фламинго"… – Кацура прижимается спиной к гладкому дереву стены и выглядывает за угол. «Интересно, он вообще осознаёт, насколько подозрительно выглядит?» – Ты его там не видел?

Вопрос застаёт врасплох.

– А чёрт его знает, – Гинтоки пожимает плечами, ему уже надоели собственные бесплодные попытки вспомнить хоть что-нибудь. – Знакомым он мне не кажется.

Кивнув своим мыслям, Кацура сворачивает за угол – как раз в тот момент, когда спина в зелёном кимоно исчезает в дверях «розового» салона. Это не кабаре. Но Гинтоки останавливается как вкопанный. Даже подходить к этому месту не хочется, не то что заходить внутрь, но Кацура уже в конце переулка, вот-вот выйдет на залитую полуденным солнцем улицу… нет, останавливается. Снова наблюдение?

– … в его деле сказано, что он был настолько пьян, что даже не мог дать внятных показаний в первый день ареста…

– Не густо.

– А ещё он отсидел пять лет. За подрыв Терминала.

«Патриот».

Совпадение или нет? Ведь Гинтоки тоже был когда-то одним из них. И тоже проснулся посреди заваленного трупами и залитого кровью банкетного зала. Но что же это за безумие такое, выбирающее своим орудием бывших революционеров? И разве тогда… гибнуть должны не только аманто?

Однако для безумного маньяка этот парень слишком уж расчётливо наслаждается жизнью. Сначала сытный рамен, затем проститутки? Замерев на границе света и тени, Гинтоки смотрит на мигающую вывеску и нарочито нейтральную надпись: «клуб здоровья» – только кого она может обмануть? Любому прохожему ясно, что за услуги оказывают в этом заведении. Гинтоки давно не был с женщиной, но никакого томления сейчас не ощущает. Может, они и похожи с тем парнем, но его глаза ещё видят беспорядочно разброшенные тела, как и раны на них: длинные, узкие, глубокие, сочащиеся кровью – то ли не желающей сворачиваться, то ли вновь ставшей жидкой. Он даже чувствует её запах.

Что-то заставляет Кацуру оглянуться. Гинтоки смотрит в его оливковые глаза и медленно, с усилием, разжимает пальцы на гладкой рукояти деревянного меча. Он не хотел его брать, но Шинпачи настоял. Возможно, пытался так доказать, что не боится.

Зря.

За плечом Кацуры вдруг что-то… кто-то... Но прежде, чем Гинтоки успевает сфокусировать взгляд – человек уже исчезает в дверях салона. Знакомый? Или показалось? И это чувство… даже уверенность, что ему непременно нужно пойти следом. Неужели, просыпается безумная половина? Или просто интуиция?

– Зура… ты можешь зайти внутрь?

Кацура косится через плечо на залитую солнечным светом улицу, но тут же возвращает взгляд на Гинтоки.

– Что-то почувствовал?

– Не знаю, – мотнул головой. – Я уже ни в чём не уверен...

– Хорошо. Я схожу.

Но стоит ему перебежать дорогу и коснуться двери, как на улицу, перекрывая её, высыпают люди в чёрной форме с золотой окантовкой. Гинтоки отступает в тень. И как он не заметил?!

В спину упирается что-то острое.

– Данна~, – голос Сого, как обычно, нарочито равнодушен. – Даже и не знаю, идиот вы или действительно ни во что не ставите полицию Эдо… но вы зря выползли из своего убежища так быстро.

Так быстро?

А что, подожди он денёк, что-нибудь изменилось бы?..

Гинтоки не спеша поднимает руки. Боккен грубо срывают с пояса и тонкий чёрный ремешок падает на землю. Но внимание привлекает другое: дверь салона открывается и выпускает на улицу ещё одного из Шинсенгуми.

– Тайчо, он мёртв!

Смотрит парень, похожий на маленькую обезьянку, в сторону, но по обращению ясно, что на кого-то из командиров. И из строя, окружившего Кацуру, выходит Хиджиката, руки в карманах. Обходит застывшего самурая с длинными, распушенными волосами, останавливается, чтобы бросить взгляд в переулок. Значит, они знали…

– На этот раз вы ограничились одним человеком, а, Ёрозуя-сан?

Как мечом по сердцу. «Ёрозуя». Не для того он создавал её, чтобы всякие псы сёгуната ставили обвинение в убийстве рядом с этим названием. «Мастера на все руки» помогают людям, часто за гроши или вообще безвозмездно. Члены Ёрозуи живут бедно, но никогда не отступаются от чести и своего слова. И уж точно не лишают жизни невинных людей.

«То есть, раньше не лишали», – мысль здравая, но её заглушает злость. И пусть в насмешке зама командующего Шинсенгуми слышна горечь, Гинтоки чувствует, как ногти врезаются в ладони от нестерпимого желания рвануть и… Они не удержат его. Не остановят. Если потребуется, он вцепится в глотку Хиджикаты зубами, но заставит взять свои слова обратно.

Обратно…

Ещё одна мысль, другая, нет, лишь хвост от неё – мелькнул перед самым носом, почти растворился, но не исчез до конца, остался, и теперь дразнится, щекочет затылок…

– В машину его. Нет, в другую. Держите по отдельности.

На этот раз – камера, а не палата. Тёмная и тоже отдельная. За решёткой немного пространства и снова дверь. Свет проникает через небольшое окно под самым потолком, его немного, но так даже лучше. Возможно удастся заснуть без страха очнуться в каком-нибудь другом месте и снова с катаной в руках. Когда вступил в силу закон о запрете мечей, война ещё шла, но потом Гинтоки сознательно отказался от настоящего оружия. Во-первых, его умений достаточно, чтобы обойтись и деревяшкой, а во-вторых, он видел смерть столь многих… сам забрал жизнь… нет, множество жизней, но вовсе не уверен, что хотя бы половина из них это заслужила. Возможно, он убивал тех, кого достаточно было лишь остановить, но иначе просто не мог, любая схватка увлекала, заставляла забыться – потому что иначе нельзя, если в голове останется хоть одна посторонняя мысль, если начнёшь беспокоиться о жизни, своей или противника – проиграешь. А ему проигрывать было нельзя. Потому что от него зависели жизни других. Много жизней. Но в конце концов, сколько из них он смог уберечь? Разве что продлить их… до следующей битвы.

Скрежет. У двери стальная обивка. Человек. Гинтоки чувствует его запах – смесь кофе и корицы, офисной бумаги и жиденького пота. А ещё крови. Этот металлический привкус в воздухе заставляет поднять голову и взглянуть на вошедшего.

– Как себя чувствуете, Саката-сан?

Дыхание?.. Нет. Зуд в позвоночнике. И песок на изнанке глаз – даже если сощуриться и потереть, ничего не изменится.

– Я… вас знаю?..

Залысина, чёрная форма, куртка короткая, до пояса, а не как у капитана, но с золотой окантовкой. Руки за спиной. Темно, видно плохо, но почему ему чудится знакомый блеск?

– Всё ещё не вспомнили? Ну и славно. Сейчас важнее другое.

Человечек подходит к решётке, и, мелькнув между прутьев, на бетонный пол падает катана. В засохшей крови. От этого она кажется изъетой ржавчиной и выщербленной, совсем как та… другая… Гинтоки не может отвести от неё взгляд. Свет не достигает пола, но лезвие тускло мерцает и затягивает его разум, его желания, его «я». Поднимается туман. Лица, имена – он поедает их. Остаётся лишь голос:

– Вы хорошо постарались. Но сейчас нам снова нужна ваша помощь.

– Кого я должен убить?

– Всех. Как всегда, Широяша: выжить не должен никто.

Верно. Никто. Потому что вокруг – враги. Если он не убьёт их, то не сможет вернуться. Но его ждут. Он нужен друзьям. Ему никак нельзя умирать, а, значит, он просто снова пустит в дело меч. Вот этот. Он лежит под ногами. Только руки почему-то связаны за спиной… нет, это железо. Проклятые аманто! Неужели, они поймали его? Зубы крошатся, металл визжит, вгрызается в запястья, в кожу и мясо, но растягивается, истончается… и рвётся.

За решёткой уже никого. Взмах. Ещё один. И вот в стальных прутьях дыра, остаётся лишь перешагнуть. А, нет, есть ещё дверь, но ей достаточно и пинка.

Лица. Люди. Все в одинаковой одежде – отлично, словно специально оделись так, чтобы отличить друга от врага не составляло труда. Хотя, враги здесь все. И они должны умереть. Иначе прилетят корабли и утопят в огне деревни и города, а от их жителей не останется ничего, даже костей. Да и разве в этих стальных и бетонных зданиях может жить кто-то, кто не враг?

Когда-то давно он накрепко уяснил, что в живых за спиной можно оставлять только друзей. А враги – уцелевшие, выжившие – приходят снова, с местью в сердцах, с опытом прошлых битв – и тогда товарищей погибает только больше, а сражения становятся тяжелее. Поэтому сейчас, глядя на ощетинившихся катанами людей, Гинтоки не испытывает жалости, разве что чувствует удовлетворение: убивать безоружных – поганое дело.

Они бросаются на него. И он отвечает им.

А в голове звучит отзвук смутно знакомого голоса. Он говорит о чести, о достоинстве. Чушь! Чтобы выжить, они не нужны. Честь не спасёт жизнь сотням рабов, тысячам крестьян, лишившихся домов и полей, не накормит даже одного брошенного всеми ребёнка.

«Ты убил самого дорогого человека… Единственного… Он стоял на коленях, он улыбался, он был тебе благодарен за сделанный выбор, и ты поклялся, что больше никогда не возьмёшь в руки меч. Но ты взял», – похоже на голос собственной совести.

«Ты обязан. Ты создан, чтобы убивать. В тебе нет ничего человеческого, ты просто демон. И люди и аманто боятся тебя. И в их страхе надежда на спасение», – а это уже другой, знакомый, но чужой. Когда он шептал ему на ухо эти слова? И что за жидкость тогда лилась в бокал?

Вдруг неожиданно сильный и резкий удар впечатывает в стену и заставляет поверить, что от лица осталась лишь чудом уцелевшая половина. А среди одетых в чёрное мужчин мелькая яркая вспышка. Девчонка в красном китайском платье, с огненными волосами и голубыми глазами, ей лет четырнадцать, не больше.

– ГИН-ЧАН! Остановись!

В её голосе отчаяние и боль. Но она сильна как сто тысяч чертей. Только куда она целится? Неужели не видит, что у стены его уже нет?

У ребёнка совсем мало опыта. Но нельзя оставлять такого бойца в стане врага. Катана дрожит от удара. Поднятый в воздух стол разлетается на щепки. В этой бетонной коробке слишком мало места, чтобы развернуться… но, стоит подумать об этом, как от удара маленького кулака в стене образуется круглая дыра, достаточно большая, чтобы в неё смог пролезть человек. Ещё один удар – на этот раз ногой с разворота. Девчонка кивает на проём уже размером с дверь, словно приглашая выйти подышать свежим воздухом.

Солнце слепит.

Во дворе много людей. Живое ограждение. Прорвать его легко, но вот убить всех… Да уж, пыльная предстоит работёнка, управиться бы до ночи.

– Гин-сан! Прекрати!

Ещё какой-то подросток орёт его имя, вон тот, за лесом людей в чёрной униформе.

Но девочка в красном налетает вновь и вновь, словно вихрь. Требуется выжать из своего тела всю ловкость и скорость, чтобы успеть увернуться. Но на её щеке уже глубокий порез. А его плечо выбито и левая рука свисает вдоль тела бесполезной плетью. Начинает казаться, что этот затянувшийся бой совсем не в его пользу. Может, он просто медлит? Не решается нанести смертельный удар?

Нет, невозможно. Жалости нет место на поле боя! Против неё никто из ополчения не продержится и минуты, даже солдатики Шинске из Кихейтая, если только возьмут в кольцо... и то, может, лишь немного задержат.

– Гин-чан, по- …жалуйста.

Её шатнуло? Головушку припекло? Отпрыгнув, девчонка спотыкается, и от следующего его выпада ей уже не увернуться. Разве что упасть. Но для Гинтоки вовсе не сложно изменить направление удара.

Звон. Лезвие встречает на своём пути длинную, узкую катану. Снова ребёнок. Светлые волосы, красные глаза. Тоже аманто? Или человек? Ему лет восемнадцать, так что по старым меркам уже совсем мужчина.

– Китаёза, – не спуская с Гинтоки взгляд, он придерживает девчонку под спину. – Иди посиди в тенёчке.

Что же, эта пауза как нельзя кстати, ему как раз надо вправить себе плечо – болит в знакомом месте. Легкий хруст и тепло уже стекает по руке.

– Отвали! Я могу ещё...

– Иди.

Похоже, парень решил отдать свою жизнь вместо её.

А, нет. Гинтоки выпрямляется, чувствуя спиной ещё как минимум двоих. Знакомо. Как ни странно, против нескольких драться иногда даже проще. Дуновение ветра, нет, просто дыхание – увернуться, направив лезвие чужой катаны на другого. Да, вот так. Деритесь друг с другом.

Похоже на танец, где на одного – целых три компаньона. И отклонять их настойчивые приглашения всё сложней. Гинтоки даже становится жаль, что на стороне врага столько талантливых бойцов.

– Ёрозуя-сан, вы решили не дожидаться суда? Если хотите умереть, минутку постойте спокойно.

От удара катана противника треснула, но прикончить её владельца ему не дали. Эта троица – что-то с чем-то, они явно знают друг друга в бою. Но также явственно видно, что вон тот, похожий на гориллу, слишком засиделся в штабе, или где они там сидят, у него одышка, руки поднимают оружие медленно, хоть и опускают быстро и всё ещё мощно. Второй, с треугольной чёлкой, предпочитает бить прямо вперёд. А мелкий… этот словно юла.

Гинтоки уже близко к живой стене ограждения. Идиоты, они только сейчас начинают поднимать оружие... достаточной одного рывка, чтобы выдернуть из дрогнувших пальцев одного из парней в чёрном меч. Вот, так лучше. Теперь можно перейти от бегства к нападению. Хотя, теперь это две катаны против трёх.

Колет в боку, от нескольких пропущенных ударов девчонки явно треснули рёбра и дышать всё тяжелей. Пот щиплет глаза, запястья кажутся залитыми в свинец и поворачиваются со скрипом. Но, чёрт подери, ещё не время обращать внимание на подобные пустяки. К тому же Гинтоки наконец-то начинает чувствовать онемевшую половину лица.

Спину обжигает. Упасть, откатиться, вскочить, отбить удар, ткнуть, почти промахнуться, но задеть – чёрная форма на противниках уже напоминает одёжки нищего: серые от пыли и грязи, дырявые, залитые кровью… Но долго ещё это всё будет длиться? Гинтоки привык заканчивать поединки быстро, но сколько он уже кувыркается под этим жарящим солнцем, на этом искрящемся песке? Словно обезьянка на рыночной площади.

Но его тело уже привыкло к боли. Боль не мешает. Боль заглушает мысли и чувства. И он начинает специально подпускать противников ближе. Пусть ещё одной раной на его начавшем уставать теле и станет больше, зато удастся дотянутся до самого слабого из троих, самого вымотавшегося…

– НЕ-Е-ЕТ! – вопль красноглазого парня. А всё потому, что его товарищ рухнул на землю и, согнувшись, пытается удержать кишки в животе. Гинтоки не сочувствует, но понимает. Он столько раз видел, как падают замертво те, с кем он ещё несколько часов назад делил воду и тепло костра, столько раз слышал, как от злобы и ненависти ревут враги, когда от его меча гибнут их друзья, что забыл, каково это – сожалеть. Или оплакивать. Смерть одинакова для всех. Просто одна мучительнее, чем другая.

– Отойдите, – знакомый голос.

«Зура? Он тут откуда?»

– Кацура!? Как ты выбрался из камеры?!! Решил помочь своему дружку?!!

– Вам с ним не справиться.

Мгновения на передышку. Они не помешают. Зура пришёл на подмогу? Но где он был? Как попал за живую ограду? И почему без оружия? Бросив ему вторую катану, Гинтоки смотрит, как тот легко ловит её, но тут же опускает к земле.

– Гинтоки, не нужно больше драться.

– О чём ты? – он устал, звуки вырываются из горла с хрипом. – Нам нужно убить всех. И уходить. Нас ждут.

Движение, блеск металла. Один уже поднимает катану прямо за Кацурой. Второго Гинтоки чувствует позади. Не сговариваясь, они шагают друг другу навстречу и встречают противников спина к спине.

– Я не знаю, что с тобой происходит, – Кацура говорит спокойно, но голос его низко вибрирует от напряжения. – Но ты явно не понимаешь, что творишь.

Некогда думать. Некогда разбираться.

– Если хочешь поболтать… займёмся этим, когда выберемся!

Раненого уже уволокли в сторону, но другие двое ещё на ногах. Медленно обходят по кругу, и к ним подтягиваются их товарищи. Ничего. Приходилось бывать и не в таких переделках. И выбираться.

– Я безмерно счастлив, что ты наконец-то понял, что твоё место в наших рядах, – без особой уверенности тянет Кацура, а Гинтоки всё ещё не понимает, о чём он говорит, но тепло его прямой спины вселяет уверенность, что и этот раз не последний. – Но Гинтоки… ты же понимаешь, что чуть не убил Кагуру?

– "Кагуру"? Кто это?

– Ты не помнишь?

– Вообще о чём ты?!

Видимо, решив, что вот этот вот момент – самый лучший для нападения, противник с треугольной челкой кидается вперёд. Не будь Кацуры за спиной, Гинтоки бы просто метнулся в сторону, но теперь приходится поймать пронзающее тугой воздух лезвие на своё и отклонить. Но столько в этом ударе силы, что кончик катаны умудряется воткнуться прямо в предплечье. А от пинка в живот мистер "треугольная чёлка" успевает уйти, отскочив. Похоже, его решили измотать и обескровить. Хорошая тактика. Как против хищника. Начинает казаться, что из круга не вырваться. Но… но он должен их всех убить. Просто обязан!

– Можешь вспомнить, как здесь оказался?

– Та мелкая фурия проломила стену.

– Нет, – Кацура мотает головой, и Гинтоки чувствует, как чужие волосы щекочут шею. – До этого, раньше. Помнишь, как нас схватили?

Его голос вызывает в затылке острый зуд. Раньше? До этого? Схватили…

– Нас схватили? – звучит, как эхо. – Зура, мы пришли в Эдо?.. С тобой?.. Но ты же не участвуешь в вылазках, и уже давно…

– Война кончилась, Гинтоки. И ты больше не состоишь в Джоишиши.

– Что за бред? Зура, ты крепко спал и видел сладкие сны? И не понял, что проснулся?

Странно, но на них больше не нападают. Люди в чёрном по-прежнему не опускают оружия и напряженно следят за каждым движением, но определенно также внимательно слушают. И, это странно – по их глазам не заметно, что Кацура несёт чушь.

– Если кто и спит сейчас и видит сны о прошлом – так это ты.

– Зура…

Его спина отдаляется, и Гинтоки чувствует холодок, сбежавший по позвоночнику.

– Я не Зура, я Кацура. А ты – ты больше не Широяша. Как бы мне этого ни хотелось.

Его оливковые глаза прямо напротив. Его руки забирают катану. И у Гинтоки почему-то нет сил, чтобы удержать её, пальцы просто разжимаются, в голове – жидкая каша. Обрывки воспоминаний. Да, точно, он ушёл, оставил Кацуру и Такасуги. Оказался в тюрьме. Готовился к казни, но был спасён неизвестно за какие заслуги, во имя чего?

Смерть Шоё. Снежное утро. Старуха. Ёрозуя. Шумный очкарик. Девочка аманто в красном кимоно.

Земля больно бьёт по коленям.

На спину наваливаются, заламывают руки. Мир проступает отчётливо, словно до этого был окутан туманом, как и его голова. Он помнит… помнит всё. Как убивал тех людей в магазине. Как до этого встретил в переулке лысого из Шинсенгуми, принёсшего катану. Как слушал его в «Розовом фламинго», как смотрел на блестящее лезвие, чувствовал горечь напитка, мало похожего на саке, как вдыхал странный терпкий дым сигары. И как позволял потускнеть всем воспоминаниям за последние десять лет. Боже, это же почти треть его жизни!

– Это был гипноз. Ты слышишь меня, Гинтоки? Плюс наркотические вещества. Если бы наши эксперты знали, что им искать, твой анализ крови показал бы всё намного раньше... – голос угрюмый, низкий, с хрипотцой. – Гинтоки, ответь мне.

– Бесполезно, – а в этом нотки повыше, понаглее. – Он никому не отвечает.

Прошли уже сутки. Или неделя? В животе пустота, пустота и в голове. Нет, он не в шоке. Он просто дурак.

С чего же всё началось?.. Да, его отпустили. После той заварушки с братцем Сасаки. И с той ночи кошмары снова взялись за своё, а ведь казалось, пропали, исчезли, прошли. Он назвал бандитов кохаями, он снова вспомнил о тех, кто пошёл с ним на войну, и кого потерял. Простые ребята, некоторые из них до этого не держали настоящего оружия в руках, вот и брались за топоры, потому что привычней, сподручней, потому что больше не могли ждать и терпеть. А им нужны были люди, много людей. Они делили всё: и горечь, и смех, и кров, и еду, страхи, надежды... Они молча шли в бой против вооруженных бластерами аманто, против бронированных кораблей, они гибли, веря, что их жизнь и смерть не напрасна...

Но они проиграли.

Это было глупо – пытаться выгнать пришельцев лишь с пушками, да катанами в руках. И пусть даже люди научились управлять иноземной техникой, смертям не было видно ни конца, ни края.

Воспоминания и горечь поглотили его с головой. Возможно, не стоило столько пить, но алкоголь смыл намытый за десять лет песок оправданий, обнажив лишь колючие камни и побелевшие кости. И Гинтоки позволил какому-то типу подсесть к себе за столик. Он как раз прогнал девицу, всё подливающую вина, потому что веселиться не было настроения. Как и для того сладкого пойла. И почему все эти дни он не мог вспомнить его лица? Человек знал, что он Широяша. Он спрашивал. Он слушал. И Гинтоки… говорил. Сначала оправдываясь. Потом обвиняя себя. Проклиная.

В какой именно момент его подцепили на крючок? Кое-что до сих пор скрыто. Возможно, он был слишком пьян. Или одурманен, чтобы запомнить. Но тот голос, он захватил над ним власть, обещал, что всё ещё можно исправить, вернуть обратно.

– Начато расследование внутри Шинсенгуми, – продолжает жужжать в голове другой назойливый голос. – Кто мог знать, что к нам проникнет такая мразь? Гинтоки, ты показался ему подходящей кандидатурой, чтобы проучить всех, кто сотрудничает с аманто.

Да, если бы он ещё оставался в Джоишиши, первым делом перерезал бы всех Шинсенгуми – ведь они единственные, кто сохранил право носить катаны. Предатели. Не самураи. Интересно, почему Кацура ещё не подорвал этот их штаб? Может быть, понимает, что кто-то должен следить за порядком на улицах, не забивая себе голову патриотической чепухой?

– Как же я ненавижу подобных тварей! Вместо того, чтобы самому взять в руки меч, гипнотизировал и опаивал других, а потом смотрел, как гибнут десятки невинных... И всё это – лишь бы тебя и других не заподозрили раньше времени.

«Хиджиката, ты такой болтун, ты знаешь?»

Или это уже не он?

– Кондо-сан пошёл на поправку. Данна, если бы с ним что-то случилось, я бы первым нашинковал вас на сашими.

– А кишка не тонка?

Тишина. Кажется, Сого удивлён. А Гинтоки поднимает голову и подслеповато щурясь, обводит знакомые серые стены внимательным взглядом. Вон, в углу над дверью паутинка стала побольше, да и паучок явно подрос. Больше никаких изменений. Разве что, его приковали только за одну руку, и то, на длинную цепь. Так что Гинтоки может ходить по палате. И сейчас ему ничего не мешает подойти к Сого, оседлавшему стул задом наперед, и даже обойти его, заставив парня вывернуть себе шею.

– Когда суд?

– Данна, суда над вами не будет. Старик Мацудайра решил, что всё произошедшее – юрисдикция Шинсенгуми. Якия… тот козёл, он уже казнён. А вас Кондо-сан хочет подержать пока здесь.

– Если бы кто-то узнал, что я Широяша, меня уже лишили бы головы.

– Командующий предпочёл не распространяться об этом.

Должно быть, самое время упасть на колени и начать рассыпаться в благодарностях. Но восемнадцатилетний капитан первого отряда смотрит на него с любопытством мальчишки.

– Вы не собираетесь накладывать на себя руки?

– А что, хочешь помочь?

– Я бы охотнее помог Хиджикате, – пожимает Сого плечами. – А вам лучше пожить ещё, возможно, удастся совершить ещё парочку добрых дел.

Всего парочку?

– Окита-кун, а ты невысокого мнения обо мне, да?

– Наоборот. Вашим навыкам хитокири можно только позавидовать.

Засранец. Ему словно доставляет удовольствие напоминать. И наблюдать за реакцией. Гинтоки опускает руку на его светлую макушку точно так же, как когда-то делал учитель, журя провинившихся по его мнению учеников. И ножки стула под Сого подгибаются и ломаются. Но сам он успевает вывернуться и отскочить. Ребячливая ухмылка не находит в душе Гинтоки ответа. Всё это… неправильно. Он много думал после того, как ушёл из Джоишиши, о том, достоин ли жить вообще. Искал себя. Искал причину открывать глаза по утрам. Заталкивать в себя пищу.

Нет, зря тот старик-палач его отпустил.

Да, Гинтоки знает, что за последние десять лет спас немало людей, чьи-то жизни стали даже, наверное, лучше. Но и что с того? Два дня перечеркнули треть его жизни. Как после этого смотреть Кагуре в глаза? Или Шинпачи? Или его сестре? Старухе Отосе? Всем, кого он поклялся защитить? И чьё доверие предал, ударившись в пьянство и позволив использовать себя, как последнего идиота?

Захотят ли они вообще его видеть?

Не важно. Ещё один раз, последний, он попробует начать всё сначала. Скажет себе, что мертвецу ничего не исправить, а значит – он должен жить. Смотреть в глаза. И помнить, что натворил.

Месяц – именно столько его держали в палате. Сначала давали лекарства, от них просыпался аппетит, но потом клонило ко сну. У него сотню раз брали кровь на анализ и проводили какие-то тесты, заставляя смотреть на картинки и говорить, что он видит. За ним наблюдали. Иногда приходил кто-нибудь из Шинсенгуми: чаще всего Ямазаки, реже Сого, пару раз Хиджиката. От них он узнал, что Зура, прихватив кого-то ещё из заключённых, снова сбежал. Но сегодня, когда дверь палаты открылась, Гинтоки увидел Кондо Исао, командующего Шинсенгуми, слишком похожего на гориллу, чтобы всерьез называть себя человеком.

– Саката-сан.

– Гори-сан.

И вот он стоит на пороге, держится неестественно прямо – так стоят раненные, желающие казаться уже выздоровевшими. На лице – добродушная ухмылка не держащего зла. А ведь Гинтоки его едва не убил, заставив собирать собственные кишки по усыпанному песком асфальту.

– Смотри, что я принёс.

Катана. Знакомая. Именно ею... к ней привязалось его безумие. Но сейчас он не чувствует почти ничего. Разве что отвращение – к ней и к себе. А Кондо внимательно смотрит. Проверяет. Рисковый мужик, что тут скажешь.

– А если бы я снова спятил?

Пожимает плечами.

– Подержали бы тебя тут ещё, поискали бы знающих людей... Но не спятил и хорошо. Кстати, к тебе пришли.

Отходит. И из-за его спины выходит Шинпачи. Поправляет очки. Он похудел – видимо всё это время сестрёнка кормила его исключительно сгоревшими до черноты окономияки. Что-то красное виднеется в просвет. Кагура?

Они оба всё-таки здесь. Зачем? Сказать, что больше не появятся в Ёрозуе? Нет. Эти глупыши пришли сюда не за этим. Видно по их глазам. Как всегда – ясным, честным, открытым. Они понимают, что он сделал. Они обдумали всё. Они приняли решение.

– Гин-чан, пойдём домой?