Онлайн чтение книги Флюэнта Fluenta
Часть 2

Над ухмылкой грязных волн построен москвичом дворец.

Не далёко и не близко… Я там был, мед-пиво пил…

Он стоял на мутной глади, башни к небу возносил.

То ль спасительный ковчег, а то ль троянский жеребец.

Шум и гам, что стая пчел — в честь Купалы царский бал.

Вся Мертвицкая на праздник солнца дня приглашена,

Вся Мертвицкая укрыться от дождей сюда пришла —

Во дворец, где над водою полыхает светлый зал.

Белый мрамор. На столе гигантский торт, покрытый красной

Истекающей глазурью. Со сгущенкой, конъяком.

Кру́гом — маленькие окна (мир не видно даже днем),

А под крышей — сорок солнц на оловянных черных палках.

Не пройти — везде толпятся гладко-розовые люди.

Однотонной яркой краской с головы до ног политы,

На подбор стоят вплотную — идеальные Давиды.

Одинаковые мускулы, глаза, одежда, туфли.

— Что за чудо нынче в моде?

      — Худоба. Большие скулы.

Тут же каменное тело приняли́сь точить, скоблить…

— Не забудьте сверху снова краской розовой полить!

— Кто захочет быть собой — сплошным изъяном? Сам подумай!

— Что за фарс… — сказал Андрей, убрав со лба лохмотья тины,

А жена его, над мусорным ведерком наклонившись,

Ела мягкое суфле.

       — Никогда не будет лишним

Отличаться от других!

       — Лишь условие, Кристина.

Отличаться не прической, а мозгами, что под ней…

Впрочем, все мы — сплошь ошибки, суетимся или нет.

— Пессимизм твой удручает, замолчи же наконец…

Под орга́н и контрабасы мимо розовых людей

Лебединый силуэт скользит в пуантах. Балерина —

Разлагающийся труп, что не нашел в гробу покоя.

Белый грим и через танец выплывающее горе,

Скрыта перьями, камнями омертвевшая грудина,

Растрепавшиеся волосы, с мольбой смотрящий взгляд.

В жизни — прима, в смерти — в воздухе парящее мучение

(Всегда неутешённо к совершенному стремление).

Давно уже победой руки-ноги не горят.

Говорить уже не может. Память — точно белый лист.

Тренировки, тренировки. Танцы, труд и громкий плач.

Не поймет ни цель, ни средства, но сама себе палач.

После тщетных пируэтов молодой перфекцъёнист

На пол падает бессильно, глядя с грустью на Давидов.

— Полупорванная пачка, полупорванная кожа…

Извини, но с гладким мрамором вы слишком непохожи.

— Но зато и после смерти поживее вас, павлинов, —

Отозвался голос Софьи из соседнего угла.

Великанов круглый глаз, что в той же местности сидел,

Сдвинул к девушке зрачок. Тут же голос прогремел:

— Отчего так рада ты не языкам самим огня —

Дыму! что так быстро убегает от костра,

Давно потухшего?

       — «Огня» — ты говоришь? А я считаю,

Люди в старом супермаркете скупают затухаю-

Щие тухлые светильники. Сгорают, не любя.

Лучше дым, но дым от истины, чем свет от пустоты.

— Да забудь. Нужда коль в де́ньгах, я, как другу, одолжу.

В этом мире нет преград, пока преследуешь мечту!

«В этом мире все — преграда, коль навязаны мечты…» —

Лишь подумать та успела, как засыпало горой

Ценной зелени бумаг.

       — Жизнь уходит из-под ног…

Здесь, в Москве, мы, как никто, ощущаем тот порог.

— Он опять! Андрей, молчи.

       — Ишь, болтливый. Молодой…

Контрабасы стали громче, заунывнее, скрипучей,

И, как будто аварийный, приглушенный красный свет

Покрывает пленкой страстной танго, вальс и менуэт;

Пьяный пол песков египетских белее и зыбучей.

На картинах пританцовывают весело матрёшки.

Белой вышивкой заснежены вишневые подолы,

В темно-русых волосах бы утонуть могли гондолы,

А в глазах дымятся мокрые от плача головёшки…

— Стойте, стойте, где-то дым?

       Танцоры шеи покрутили —

Дым, и правда. Пачки денег полыхали страшной глыбой,

Наша девочка со спичками с золой, как со щетиной,

И на трапезу средь черных облаков всплыла духиня.

Там же — чучела. Висевшие над Софьиным челом, —

Оба — львы, один испуганный, другой разгоряченный —

Молча двигали глазами. В центре зала заключенный

Серый мощный монумент сжирал их взгляд. И был плащом

Лес из согнутых перстов руки, где вынужден сидеть.

Та сжималась на скульптуре из гранита, как темница.

Пред «Мыслителем» стояли полудети-полуптицы.

Рот разинув, камни-гарпии пытались улететь.

И в момент, когда из глаз Безумной искры вырывались,

Из скульптуры затрещала пышным колосом вода,

За секунды превратив булыжник в брызжущий фонтан.

Лампы стухли, флейты крикам эстафету передали.

Зубы в холоде стучали, ноги падали без сил,

Шум в ушах, в коленях — дрожь, из горла — кашель, хрип невольный,

Люди в страхе разбегались.

       «Нет, пожалуйста! Довольно!»

Здесь Андрей, продрогший на́сквозь, речь народу возносил:

— Что бежите? Все закрыто. Знали ж, дождь еще вернется.

Ты, старик, желал узнать, куда же делось наше солнце?

Наше солнце взорвалось и утонуло в этих слезах.

Только молнии — наш свет, а слух оглох давно на грозах.

Страшно рвущиеся вопли, треск разломанных небес,

В щели виден только мокрый и смеющийся подлец —

Смело тучи оседлавший дьявол в облике светила.

Только глянь, в кого оделся милосерднейший Ярило!

Мысль успела захлебнуться, рты и возгласы потонут

В паре с душами под мертвым, плесневеющим бетоном.

Отсыревшие объятья ожидания потерь

По колено, скоро — горло; ты не вырвешься, поверь.

Эта трещина в дороге, что мы сами проложили,

Истекает влажной грязью, точно раненая жила.

Сколько скорых проезжало по утопленнице-суше —

Ни одна не уцелела. Гром гремит… Послушай.

Тут же слышно крики Софьи, утопающей в волне.

Вскоре та закрылась в тесной комнатушке туалета.

— Милая, не умирай! Слишком влажно… Где ты? Где ты?

Нет ни здравствуй, ни пока, а только между — в тишине,

В теплой, гладкой невесомости, где злато, хризолит…

— Посвятила б тебе жизнь, но та тебе скучна, бренна…

Отдала бы небосвод! Но ты давно на нем своя.

Дымдухиня не является. Молчит, не говорит.

— Знаю, мне ты не ответишь, но услышь мою мольбу.

Сколько сможешь, я прошу, питайся, смейся и живи;

Дар последний для стихии черной недрами вкуси…

Для тебя в огне терзаний, магме низости горю.

Больше дым твой усладить, прости, ничем уж не смогу…

Грех любви мне наконец теперь удастся оплатить.

Резко жизни оборваться возжелала тут же нить —

Плоть затронул факел с маслом. Стон погряз в дымно́м плену,

И в последний раз взметну́лась в воздух пе́пельная шаль

Цвета пыли на иконах и серебряных созвездий.

На минуту в той кабинке влага снова неизвестна —

Там, где ради мига счастья для Нее себя не жаль.

Боль обуглилась, как будто бы желала поскорей

Адских почестей достигнуть, до глубин кругов упасть,

Из пристанища земного, столь сырого, убежать,

Став лишь ужином для слабых, неразборчивых червей.

***

За стенами хлопотал старик безглазый, восклицая:

— У меня для всех спасенье! Все на новенький ковчег!

Повторим решенье предков, так и выплывем наверх!

Но не видел он, как доски под ногами разрушались,

А лишь в метрах трех-пяти уже утопленники плыли.

Белоснежная Кристина с красным вихрем в волосах,

Распахну́тыми глазами. Дыры, грязь на сапогах,

На устах — помада стерлась, проступил мертвело-синий.

Рядом — руки оторвавшиеся тянутся куда-то,

А хозяйка их на дне уже. Увы, не помогло

Удержаться на плаву ей лебединое перо…

Вот в дыру на корабле упал и старец бородатый,

Ухватившись за то серую, то розовую руку;

Но тяжел облезлый мрамор и стремительно идет

Прямо к прыгнувшему в самый ледяной водоворот

Принцу тянущей трясины и балетному обрубку.

В тех зрачках, что были розовыми, две слепых норы́,

Где предвестник смерти кроликом танцует, веселясь.

Но, когда совсем свалился мир в глубокий мертвый глаз…

Оказалось: видеть нечего помимо пустоты.