Кислый воздух. Треск и рев. Рычащий зверем шум колес.
Лето, город. Солнце в тайне за свинцовой пеленой:
Вяло светит и стыдится золотеющий прибой
С детской жалостью плывущих через сумрак желтых слез.
Солнце тает. Всё ползли по серым лыжам поезда
До того, как шар не скрылся с головою в серый драп.
Окна — мутные квадраты — загораются от ламп,
Поджигая в землю скинутые пыльные дома.
В провода́х, пустых витринах, старых башнях и церквях,
В Хомутовском Тупике и на разбитом тротуаре
Кру́гом взгляды, точно мухи, лихорадочно метались,
Наконец остановившись на… летающих ногах.
Здесь, на улице Мертвицкого, на пятом этаже,
Господин Петров-Забытый — в прошлогоднем сером смокинге,
С задушенными пе́тлею несделанными подвигами —
Левитировал над полом в незашторенном окне.
Тишину стоптал басистый, грубый возглас Великана.
— Вот придурок! Слабый. Чокнутый.
— А кто это?
— Забытый.
Впрочем, всё равно. Не смог бы с Затоплением пробиться. —
Прогремел и зашагал.
— Москву проглотят океаны.
Хрупкой спичкою антенна жмется в страхе к проводам.
Струи вылитого кофе с жаром жгут и кипятят
Целлофановых небес тяжелый, пасмурный фасад.
Из-под красной шевелюры голосок младой мадам:
— Больше нечего смотреть. Давайте просто позабудем.
Эй, Андрей! — Резиновый сапог стучал по луже
С нетерпением медведя.
— Все валяется, капуша.
Сколько можно быть тетерей? Так ленив и так зануден!
Шьются ртутные слова в их головах, в глазах мышьяк.
Резко небо опустилось так, что будто вовсе нет
Вдалеке ни звезд, ни тайны, ни сгорающих комет —
Только сплошняком зажатый, стиснутый кулак.
— Снова Софья поджигает свой обугленный мирок?
Где-то рядом, за немевшей человеческою глыбой
Ходит вяжущий, струящийся змеиный хвост от дыма.
И резина убегла́.
— Андрей, ты где? Совсем продрог?
Замолчало царство смуглых параллельных проводов —
Скрипы ужаса остались на опущенных плечах.
Под панцирями — сложенные лапы черепах
И створки вопрошающе прямых воротников.
***
На большом засты́лом камне, где асфальт не затопило —
Хмурый лоб: угрюм, задумчив, в клочьях смоченных волос.
В жа́ре пламени свечей, костра, молитвы — потный нос;
Софья, низко перегнувшись, жадно угли обхватила.
Толпы глиняных фигурок зрели плавленным нутром
Превращение ожогов в патриархов церемоний.
Сухо выжженое место пахло маслом и лимоном,
Мертвой мятой, елью, ладаном и мыслью о родном.
И мольба сочилась тихо, как из выжатых грейпфрутов,
С нотой горечи. В любимой загореться, утонуть —
Стыть, как липкий, жидкий воск, кладя под мягким телом путь
Сладкой му́кою сменивших «Я» на «Ты» кривых маршрутов.
В знойных, запеченных струйках воздуха краснея,
Тень возлюбленной духини под навесом ожидая,
Ветви мирры, раня кожу, длинной спичкой поджигала —
И в неясном танце дыма Тень явилась перед нею.
Золотые платья черных изнывавших фитилей
Затряслись в Ее присутствии, в поклоне завалившись.
Облик Женщины, из темных лоскутов наверх всходивший,
Улыбнулся ароматом неприрученных зверей.
Зуд — поклонческая жажда; дым — удушие в крови.
Обрамленные соцветиями черных роз глаза;
Из-под складок капюшона, пышных струй воротника,
Черно-сизого тумана — вдохновенные черты.
Острый, тлеющий, неверный взор ласкает свысока.
Вместо тонкого смычка о скрипку терлись бензопилы,
На душе горели заживо в пустыне крокодилы
И покусывали сердце.
«Вот разбить бы зеркала,
На Тебя — глядеть единственно лишь только на Тебя!
Уйдет вода, мы заживем… Вода уйдет, и мы, вдвоем…»
И в шею поцелуй вонзился огненным дождем,
И чуть вокруг подтаяли из воска божества.
Дымдухиня, улыбнувшись, за вуалью скрыла взгляд,
Оплетенный листьями горчащего бесстрастностью
Нефритового чая. Голос — тот звучал негласностью.
Пепельные копны вдаль, за ве́трами, спешат.
Запах жженного шалфея вдруг намок и замолчал.
Свечи стерлись, прогорели, на костер накапал дождь
(Уж не в силах были тучи эти воды превозмочь).
Дым — питание духини — выдыхать устал мангал.
— Снова чертов водопад от стратосферы до земли:
Сотни нитей мерзкой влаги натянулись и летят;
Мне мешает слышать гром, а видеть — молнии заряд,
Как же сыро под ногами… Нет, прошу же, подожди!»
Не прошло секунд пяти, как дыма вовсе не видать.
Обратилась серой лошадью и ускакала прочь,
Разбивая и топча своим копытом Софью в клочь,
На подпитку к новым углям — дух стихии поддержать.
***
Все деревья стали вдруг одним большим плакучим лесом.
В синяках, побоях тело.
— Свежий воздух, что за дрянь…
— Здравствуй, всадник безголовый. Все сидит с костром, ты глянь!
Дождевик напялив, с мужем входит рыжая принцесса.
— На носках рисунок космоса — в мозгу такой же вакуум…
Спасибо, что пришли! Хотите мой остывший чай?
И все же, милые, нагрянули некстати, невзначай…
— Софья, нужен твой костер. А то вокруг сплошной аквариум…
— Уйдите.
— …Ведь сегодня день священного Купалы…
— Уходите!
— …И влюбленным нужно прыгнуть над костром!
— То костер — для Дымдухини,
не для…
— Ну, давай рискнем! —
Обратилась та к Андрею.
Прыг — и с ним в огонь упала.
Расцепили пальцы рук и разбежались кто куда.
— Вот любовнички. Ну что же, огорчился ваш Купала?
О любви чтоб говорить, то заслужить бы надо право!
— Уж тебя-то страстный Эрос никогда не ублажал.
Едкий дым — не человек.
— Она людей гораздо выше.
— Слова вымолвить не может, лишь молчит!
— А я вот слышу!
— Впрочем, кто бы полюбил твою поехавшую крышу?
— Я домой, — на землю сплюнул и утопал вдаль Андрей.
— Ты часами ждешь да ждешь. Колени не болят стоять?
— А сколько знала неудач твоя двуспальная кровать?
— Что-то говорил, Андрей?..
— И друг для друга нет ушей.
Теперь уйди же, будь добра!
— Нашлась. «Хранитель очага».
Умрешь одна — никто не вспомнит. Сколько жалости вокруг…
О землю капли рассыпались — подгнивающий фундук.
Софья — в кровь уселась снова, где был топот скакуна.
***
Твердь земная расплылась. Под ряской — бурая вода.
Там Андрей — погрязший в рыбе, похороненный болотом.
В мир выходит лишь рука (сигарету сжать забота)
И лицо (наверх глядит, а в нем пустыня и тоска).
Сигаретный дым — и тут же очертания фигуры,
Невесомый женский смех издалека, из ниоткуда.
Тот лениво отмахнулся от назойливой подруги,
Искривив в тяжелом выдохе черствеющие губы.
Гордой цаплею по водам марширующий старик.
Вместо глаз в лице глубокие, зияющие ямы.
Из кармана, правда, руки очень часто доставали
Глаз рабочий. И вставляли, чтобы к нервам напрямик
(Лишь хотел он иногда уметь метнуть строжайший взгляд).
— В новомодных грязных водах утопаешь водяным.
Где сейчас Наполеоны? В наше время…
— Есть один, —
Отозвался вдруг Андрей со дна — не грустен и не рад.
— Вон герой твой — Великан. Что захочет, то возьмет,
Остальное — «Бац!» ногой. Больно уж ему противно
Все, что мелко, человечно, что старо, неэффективно.
Хоть высок, а мысль низка… Вот кому в Москве везет.
Где-то слышно, как от влаги коротает провода.
— Я — не ростом с телебашню. Над водой не устою.
Как Забытый — слишком страшно. Лучше лягу… полежу…
Дед вздохнул и сжал покрепче ручку синего зонта.
— Нынче день Солнцестояния. И где же наше солнце?
— Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной…
— Ох, пустая голова… Вон о Купале лучше спой!
— Сан Хуан, Иван Купал — не все ль равно? Да ну же, бросьте.
Тот же праздник, те же люди, только разная земля.
— Что мне ваши Саны Ху? Пусть бы внешне и похожи,
Не мелите чепуху! Испанец — черт, а наш — сын божий..!
Что за мысли, что за нравы… Вольномыслие! Беда…
Но Андрей уже нырнул поглубже в ро́дное болото,
На подушке мха и тины разложившися червем.
— За обед перевалило, позабуду уж о нем.
Там, на празднике, получше — с сухостью, да и с теплом-то…
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления