Онлайн чтение книги Шторм, ставший бризом The storm become a breeze
Шторм, ставший бризом

Не моргая и почти не дыша, глядя на мелькающие огоньки напротив, хаотично несущиеся перед глазами со скоростью чуть менее чем триста километров в час, Чан Гын Сок не понимает, как такое могло произойти. Нелепость ситуации просто добивает, а фееричность происходящего кажется ему абсолютным, а потому и грубым искажением гротескного жанра спектаклем, который лишь немногим не дотягивает до полнометражной постановки в театре абсурда.

«Сколько бы зрителей собралось, будь это постановочной сценой», — мигает ярко красным непонятно откуда взявшаяся, очевидно заплутавшаяся мысль в голове Гын Сока, который, углубляясь взором в стекло напротив, пытается хотя бы взглядом зацепиться за какой-нибудь, совершенно неважно какой именно, огонёк. Парню почему-то кажется, что мерцающая вдали точка способна вытащить его из превратившейся в тотальное недоумение ситуации и автоматически застраховать от повторения оных в будущем.

Но скоростной поезд мчится вдаль с невероятно бешеной скоростью, и сознанию буквально не за что уцепиться: холод постепенно осознаваемой реальности, окутывая парня пледом помутнения, крепко-накрепко сжимает его в железные тиски. Всё ещё не веря собственным глазам, Гын Сок нехотя отрывается от окна и, раз за разом прокручивая в голове извечный вопрос о том как судьба могла так жестоко пошутить над ним, боязнью раненной лани опускает взгляд: взор тотчас останавливается на тонких, холёных пальцах, требовательно растягивающих ворот белоснежной рубашки и скользящих вниз, к пуговицам.

Внутри у Соши всё сжимается от сырого как яйцо, но ясного понимания всей реальности происходящего. Однако, абсурдность ситуации от этого нисколько не уменьшается: по крайней мере для юноши. Пока чужие пальцы нетерпеливо теребят пуговицы дорогой рубашки, он впивается взглядом в омут чернеющих все больше и больше с каждым мгновением зрачков, пытаясь разглядеть в них блики шутки: ему кажется, что Джэ вот-вот скинет его с колен на пол, звонко засмеётся своим заливисто-мелодичным, пленяющим умы женщин и девушек заразительным смехом, скажет, что всё это — розыгрыш и подаст ему руку: свою тёплую дружескую руку.

Внезапно поезд трясёт, и Гын Сок в попытках сохранить равновесие неловко нервно цепляется за плечи парня и, сам того не замечая, оседает прямо на его колени. Бедрами ощущая накапливаемое, да и особо нескрываемое возбуждение в тесных штанах последнего и, краем глаза уловив кончик розового языка с особой пошлостью облизывающего пересохшие губы, он вдруг понимает, что Джэ — вовсе не шутит. Более того, тот с самого начала подтасовал карты, устроив западню, просчитав абсолютно всё, вплоть до мелочей, и как искушённый в охоте хищник, свою добычу ни за что не отпустит: в пустых зрачках, мутнеющих от томного желания, нет места состраданию. Лишь осколки былой теплоты вперемешку с похотью.

Когда Джэджун, опрокидывая голову назад, с похабной улыбкой тянется губами вверх, пытаясь коснуться губ Гын Сока, парень инстинктивно отворачивается, съёживаясь, и колючий поцелуй врезается в гладковыбритую щеку. Джэ ничего не говорит и не спрашивает, только усмешка на миг искажает красивое лицо: то ли в знак презрения, то ли молчаливого понимания без одобрения. Тем не менее, зрачки темнеют ещё больше, и он яростно берётся за пряжку ремня друга, царапая ногтями и терзая нежную кожу живота, будто пытаясь отомстить за такое вот отвержение. Соша же сидит с прямой, как натянутая струна, спиной неподвижно, насколько это возможно в трясущемся поезде, коленями обнимая бедра Джэджуна, и не делает даже слабых попыток для того, чтоб убрать свои руки с плеч хищника. Уговор есть уговор, и он не собирается уклоняться от его исполнения, позорно сбежав как трус: честь дороже всего. 

Только вот, вся ирония этой истории в том, что для сохранения чести ему придётся пожертвовать самой честью.

Чувствуя обжигающее дыхание партнёра на шее, Гын Сок слышит отдалённый звук поломки железной пряжки.

«Не выдержала» — обреченность, давно остепенившаяся в животе, плавно поднимается наверх и леденеет где-то глубоко внутри, в районе солнечного сплетения, навсегда лишившись возможности расплескаться по горлу охрипшим криком.

Пытаясь хоть как-то отвлечься, мозг в результате усиленной работы проносит перед глазами абсолютно немыслимые образы, статьи про гротескную реальность, обрывки из Камю насчёт абсурда, строчки фантасмагорических песен и в какой-то момент вспоминается даже парадокс терзающий Кьеркегора.

Поезд резко тормозит на конечной, и Гын Сок чувствует, как летит его неожиданно оттолкнутое сильными руками Джэджуна тело. Хорошенько приложившись головой о железную перекладину, он судорожно пытается поймать ртом воздух, словно выброшенная шальной волной на песчаный берег рыбёшка. Вышедший из ряда ремень не держит штаны, которые беспрепятственно теперь сползают вниз, ощутив свободу: хорошо, что рубашка достаточно длинная и кондуктор, зашедший на проверку, принимает его за очередного пьяницу-наркомана после выписки, а не за жертву изнасилования. Коим, собственно, он и является, если конечно верить своим ощущениям — успевает стрелой вонзиться в голову дурацкая мысль, прежде чем Джэ хватает его за локоть и тащит куда-то за собой, подальше от пустого вагона и любопытных глаз проводника.

Одной рукой сжимая верхний край штанов в кулаке и совсем не замечая зеленый газон, отчаянно затоптанный под ногами Джэ, Чан Гын Сок мысленно перебирает утренние события, что привели к фатальному исходу.

Утро сопровождаемое щебетанием птиц и виду не подавало о грядущих, мягко говоря, нелицеприятных поворотах судьбы. После бессонной ночи, встречаемой и проводимой за карточным столом, перепробовав все известные игры, — от фараона до пасьянса, — Гын Сок сам проявил неосторожность, предложив игру на спор. Свернувшаяся змеёй ухмылка в уголках безупречно очерченных губ Ким Джэджуна, ждавшего этого предложения стоическим терпением коршуна, кружившего вокруг подыхающего в пустыне от нехватки воды тела, ни о чём не предупредила расслабленного от принятого внутрь огромного количества соджу Гын Сока. Ни о чём таком не подозревал или, по крайней мере, не подавал виду безмятежно тасовавший карты, как опытнейший в мире тацца, Ючон.

— И на что поспорим? — улыбнувшись поднял он голову, на секунду оторвавшись от карт.

— Смею предположить, что на то, что река станет морем, — насмешливый голос Джэ заставил Чанмина насторожиться, — ну и на то, что бриз станет штормом?

Участники переглянулись. Запись нового альбома Джэджуна уже полгода как затягивалась, и тот пребывал в мрачном настроении, проклиная переменчивую музу за бесчисленные измены.

— А давайте на желание? — вставил свои пять копеек Шим, прерывая неловкое молчание, зависшее после столь непривычного предложения.

— Давайте, — подхватил протянутый и в буквальном смысле впихнутый Чанмином в руки спасательный круг Соша. Он был довольно-таки хорошо осведомлён о странностях Джэ, но не хотел разорвать едва окрепшее знакомство и дурацкими подозрениями рушить ещё не начатую дружбу.

В то время он и полагать не мог, что через полтора часа в пустынном вагоне поезда услышит циничное, стеклянное «Отдайся мне. Прямо здесь и сейчас!» от новоиспечённого друга.

Углубившись в собственные воспоминания, Чан почти не замечает, как его тащат в квартиру; прижимая к стенке в прихожей целуют в шею, попутно раздевая. Дыхание Джэ опаляет, заставляя разум помутнеть. Когда они оба оказываются на кровати, Гын Сок голый как король из сказки Андерсена, а Джэ напротив — одетый, органы чувств у Соши отключаются. Кто он, где он, что с ним — становится абсолютно неважным. Психика бережёт от травм.

Джэ — хищник, пантера, леопард, гепард, какой-то неизвестный из семейства кошачьих, прикидывающийся милым котом. В этом, безусловно, ему помогает внешность, украденная у скандинавских богинь. Гын Сок ждёт от него только жестокости, поэтому недоуменно хлопает ресницами, когда тот, покрывая поцелуями его живот, нависая над ним всем телом, нерешительно останавливается у губ, взглядом прося разрешения. Растерявшись, Сок кивает в ответ, давая согласие на дальнейшие действия. Но поцелуй у Джэ такой лёгкий, такой неожиданно невесомый, что мозг предупреждает о кроющемся неподалеку подвохе. Но Гын Соку уже плевать: он сам обвивает шею Дже, пытаясь раствориться в мягких, осторожных поцелуях: ему это удаётся и отчасти благодаря наполненным безграничной нежностью ласкам — весь болезненный что для тела, что для души процесс пролетает незамеченным.

Джэджун всегда слыл абсолютной противоположностью Гын Сока: если Соша податлив, мягкий, не конфликтный, то Джэ наоборот — резкий, всегда лезет на рожон, открывая огонь по всем фронтам при первой же малейшей возможности. Гын Сок вспыльчив, неуклюж и беззаботен, иногда бывает поверхностным до тошноты, тут сказал, там забыл, задел и не вспомнил. Джэджун же скрытный, не забывающий и тающий обиды глубоко в себе, ибо обидчив до усрачки, будет лелеять месть в колыбели целую вечность. И не успокоится, пока не добьётся желаемого — чаще всего в форме полной капитуляции противника. Хотя, даже после капитуляции последнего, не факт, что он сдастся: периодически наступая на мозоли, не отпустит, полностью погрузившись в естество «врага» и выискивая всё новые и новые болячки, откроет на душе букет из язв, пока полностью не добьёт, уничтожив заодно весь запас воли.

Таскать с собой мешочек с солью, дабы усыпать ею раны знакомых и незнакомых людей при первом же подвернувшимся под руку удобном случае — любимое занятие Ким Джэджуна.

Тогда отчего же его поцелуи столь мягкие, невесомо-хрупкие, готовые разлетаться на осколки, подобно стеклянной вазе при встрече с мраморным полом? Почему при каждом касании губ глаза Джэджуна смотрят с такой мольбой, будто прося безоговорочно принять его? Всего.

Загипнотизированный Гын Сок, сам не понимая почему, нежно блуждает пальцами по молочно-белой, татуированной коже плеча, поднимаясь к шее и чуть задев кадык, останавливается на приоткрытых губах. Затем, выдохнув, робко закрывает глаза и тут же вырисовывает ряд коротких поцелуев на подбородке Джэ, прихватывая в конце уголок губ и тут же ощущая внутри себя тепло, которое мощной струей растекается в нижней части тела; он понимает, что тот кончил.

Возможно, это служит толчком, эдаким катализатором, но в мозгу Соши определённо что-то щёлкает. Он грубо стаскивает с себя Джеджуна, разрывая прилипшую от пота к телу тунику, окончательно стаскивает с того полуспущенные штаны и, разворачивая сначала спиной, а через мгновение — лицом к себе, запутавшись в собственных действиях, без подготовки выбивается в чужое тело. Отныне он не хочет быть размазнёй, добрячком, больше смахивающим на безвольный тюфяк, податливым другом, превращающим всё в шутку. Оглушающая ярость больше смахивающая на удар хлыста подстёгивает его мучительной болью, отдаваясь в пояснице, и он совсем теряет голову, когда Джэ, будто ожидая такого поворота, покорно обвивает талию друга ногами и в ответ на его действия прогибает спину. Гын Сок отмечает про себя, что ни одна девушка, побывавшая в его постели доселе, не познала искусство столь изящного изгиба и тянется рукой к соблазнительной шее. Убирает он ее только тогда, когда с влажных глаз друга раскинувшегося в позе звезды и застывшего в немом одобрении, катится сверкающий, как бриллиант, шарик скупой слезы. 

Осознав, что подмена понятий (а может и реальности) произошла, Соша склоняется к губам партнёра и жадно припадает к ним.

Поцелуи Гын Сока не такие нежные, как у Джэ, отнюдь. Они вообще не такие. Грубые, более чем требовательные, жадно терзающие плоть, иногда кровавые, чем-то напоминающие атаку самки богомола. Но Джэ, запутываясь в длинных шёлковых волосах Гын Сока, отвечает каждому движению, не в силах оторваться даже для того, чтобы перевести дыхание. Он упирается на локти и, словив момент, берёт шею того в плен, крепко обиваясь ногами вокруг бёдер. Чан сначала смотрит в его затуманенные желанием зрачки и думает, что впредь обезьяны, виснущие на деревьях, напомнят ему о своих неоднозначных желаниях, потом переводит взгляд на полуоткрытый рот, к припухшим от поцелуев губам. Из этих уст до сих пор не слетело и звука, но Гын Сок готов поклясться, что отчётливо слышит резонное, с постепенно повышающейся тональностью «да, да, да». Ему до безумия хочется услышать хоть какой-нибудь звук и он продолжает вбиваться в чужое тело, раз за разом убыстряя темп, пока оно не начинает дрожать у него в руках, срываясь на хриплый крик.

Весенний полночный бриз, с невероятной лёгкостью ворвавшись в распахнутые настежь окна острым клинком, как бы невзначай режет сердце напополам. Огромный ком обиды в горле, сжатые до посинения кулаки беспомощности свидетельствуют о неумении повернуть время вспять. Больно от восприятия, что его обманули, провели как последнего дурака, взяв на слабо и попросту использовали. Стиснув зубы, Гын Сок качает головой, отмахиваясь от слёз: что было того не вернёшь. Остаётся только отпустить и забыть: что толку мучиться от воспоминаний? Карточный долг отдан, честь защищена, пускай даже ценой искупления чести. Остался ли клочок самоуважения?

По необъяснимым причинам он тянется к спящему как младенец Джэ, прислушиваясь к ритмичному стуку сердца, и первый раз за всё это время невесомо целует манящие губы на прощанье, но тот внезапно отстраняется и, открыв глаза, в которых сквозит ответная небывалая обида, из-под длинных, опущенных ресниц долго разглядывает спину уходящего Гын Сока.

И лишь когда руки Джэджуна, уткнувшегося носом в тёплую шею, обвивают его за талию, передавая по всему телу дрожь ресниц, Гын Сок понимает: шторм превратился в бриз.