Онлайн чтение книги Дневник замужней женщины
Галя

Наверное, Кира уже спала, когда ее чуткий сон нарушил вскрик Инны за стеной. Она разобрала только имя Галя. И полетели воспоминания.

Василина Шлосс, ее давняя подруга, узнав, что Галя после МГУ училась в одной группе с Кирой, по секрету поведала ей печальную историю ее бегства из Москвы.

Василина жила с Галей в одной комнате общежития на Воробьевых (Ленинских) горах. (Как мир тесен!) Собственное трудное детство с отцом-деспотом воспитало в ней человека сочувствующего. В устах Василины рассказ прозвучал искренно и грустно.

Их было пятеро, увлеченных идеей поступить в университет. Василий был из Белгородской области. Ему двадцать один год, он цыганской внешности, зеленоглазый, коренастый штангист, беззаботный весельчак и гитарист. Валера – двадцатидвухлетний украинец из Винницы: темно-русый, худой, скуластый, раздражительный, вот уж четыре года подряд каждое лето живший у бабушки своего друга. Одноклассницы Галина, Лена и Лариса учились в одной школе с Василием. Лариса смешливая, кареглазая, с пушистыми, золотисто-рыжими волосами в длинных косах. Лена – светловолосая, подростково-угловатая и очень серьезная. Она даже свою прелестную улыбку – этот важный для любой девчонки «реквизит» – всегда прятала.

А Галина – высокая, темноволосая и голубоглазая. В своем запоздалом физическом развитии, в шестнадцать лет она выглядела на тринадцать. Крупные кисти рук с широкими мозолистыми ладонями и длинными сильными, словно железными, пальцами, противоестественно контрастировали с худенькими плечами, и узкими бедрами. Галя, очевидно, понимая эту несоразмерность, по возможности, на людях старалась прятать их за спину.

Не гармонировали руки и с нежным, совсем детским лицом. А оно не подходило к ее глубоким строгим глазам, потому что даже когда Галя улыбалась, и подвижное круглое личико сияло веселыми лучистыми ямочками, глаза оставались грустными. Но в них почему-то хотелось смотреть и смотреть, особенно, если они были приветливы и удивительно ласковы. И тогда оторваться от них, завораживающих чем-то непонятным, немного нездешним… было невозможно. Хотелось пить и пить из них любовь и доброжелательность. Этим глазам хотелось верить. Во взгляде Галины не было страсти и огня, но он притягивал своей неземной, божественной силой и не отпускал. Ловить его на себе, наверное, хотели бы многие мужчины. Редко кому удавалось подглядеть Галю в эти чудные мгновения, но если случалось, то она на всю жизнь запоминалась, оставляя в душе свой неизгладимый задумчиво-заманчивый след. (Теперь рекламщики сказали бы: взгляд на миллион.)

Галя еще не сознавала необыкновенного магнетизма своих глаз, притягательности еще по-детски наивной чистой красоты и доброты своей мягкой нежной души. Все ее мысли были поглощены учебой в школе и дополнительными занятиями, которые она устраивала себе сама, без принуждения и понукания. И вот именно в эти строгие часы у ее подруг создавалось впечатление, что Галя про жизнь знает много больше, чем они, но сама об этом еще не догадывается.

Валера поражал Галю категоричностью, необоснованностью суждений и неожиданными взглядами на жизнь. Как-то он заявил:

– Есть Россия, а есть Украина – и не надо нас в одну кучу сваливать. Мы разные и жить должны врозь.

Галя, воспитанная в духе единения и дружбы народов великой страны, впервые услышав подобное заявление, сначала растерялась, удивленно забегала глазами с Василия на Валеру, а потом весело сказала:

– Ты просто тоскуешь по своей малой родине, по любимому кусочку нашей большой страны. Для меня все народы СССР равны. У нас со всеми не просто дружба, братство! А у тебя вздорный характер, поэтому ты нетерпим в мелочах. Перевоспитывайся!

– Редко кому из взрослых тварей дается агония прорастания крыльев, – угрюмо возразил Валера.

– Душа может проснуться в любом возрасте! Иногда, даже неосознанно. Ей толчок нужен, – не отступила Галя.

Валера посмотрел на нее, как на маленькую глупышку, и все же замолчал. Василий не вторгался в их спор, наверное, для того, чтобы он не имел продолжения.

А как-то Валера грубо заявил при Гале, что есть человек (по-украински мужчина), а есть женщина, и этим все сказано. Такого она не могла стерпеть.

– Ты считаешь себя умнее, эрудированнее и сильнее меня? А может, еще какие-то, неизвестные мне качества в себе отыщешь? Потягаемся? – взбеленилась она. – Я сомневаюсь, что пальма первенства в нашем соревновании будет принадлежать тебе, – добавила она чуть мягче, критически оглядывая невзрачную, худосочную фигуру и красное от угревой сыпи, желчное лицо Валеры.

Тот завелся было, окрысился на Галю, но Василий, сделав примирительный жест, перевел разговор в приятное для всех русло. И все же, несмотря на недопонимание, к Валере Галя относилась, как к старшему опытному товарищу, сама не задевала, щадила его самолюбие.

С Василием у Гали были сложные отношения. Влюбившись в начале восьмого класса «в первого парня на деревне», она боготворила его не долго. Уже к весне разочаровалась в нем и осознала, что никаких серьезных планов на его счет в будущем строить не собирается, что неоднократно подчеркивала в коротких репликах, осуждая ребяческую бесшабашность и безалаберность своего бывшего кавалера. «Душа моя не принимает и отторгает тебя. С раннего детства я ненавижу соприкасаться с пошлостью и грубостью. Я отгораживаюсь от них, потому что не умею достойно, без высокомерия, ставить невоспитанных людей на место. Я мечтаю о взаимопроникновении душ, а у меня с тобою такого не происходит. Мы можем быть только товарищами», – терпеливо объясняла она упрямому обожателю. Василий же, в свою очередь, советовал ей не торопиться выбивать почву у него из-под ног, повременить. Давал понять, что для него не все потеряно, что он дождется своего часа, и тогда жизнь покажет, кто был прав, но соглашался с тем, что на данном этапе серьезная подготовка в вуз – на первом месте, «ну а девушки, а девушки – потом».

Матери Гали не нравилась дружба дочери с Василием. Она осторожно упрашивала ее: «Не водилась бы ты с ним. Он человек недостаточной культуры». А Галя отвечала: «Мамочка, не волнуйся, я давно порвала с ним. У нас деловые отношения. Мы вместе решаем задачи». Не одобряла мать и «пустой» затеи с поступлением в престижный университет, советовала приобрести «хлебную» профессию: поступить в пищевой или технологический вуз, как сделали дети друзей их семьи. «В твоем распоряжении все близлежащие, крупные города, а поступление в Москву – редкий, беспрецедентный случай! Он выпадает деревенским школьникам раз в десять лет, – сердилась она. – И бабушка наша сдавать стала. Ты могла бы чаще ее навещать. Это ее поддерживало бы. Она так тебя любит!» – использовала мать запрещенный прием.

Галя привыкла верить матери на слово, а тут заупрямилась. И той оставалось лишь бдительно и зорко следить, чтобы дочка не наделала глупостей, часто оставаясь в компании двух взрослых мужчин. Бабушка тоже вздыхала и внимательно приглядывала за внучкой во время ее занятий с молодыми людьми. Несмотря на то, что напластовавшийся за годы проживания в деревне страх ослушаться родственников давил своей тяжестью привычки к подчинению, Галя нашла в себе силы прорваться сквозь него и упорно отстаивала свое право на выбор профессии, вуза и отношений с друзьями. Она успокаивала родных, утверждая, что Василий – ее детское прошлое, что ни он, ни она не способны на бездумные поступки, обижалась на недоверие взрослых, не понимала их беспокойства. Мир для нее был прост и ясен, ответы на все вопросы понятны и однозначны. (Ах, это прекрасное время милой глупенькой наивности и чистой веры!)

Галя не воспринимала предостережений матери, потому что видела в Василии обыкновенного товарища, наподобие одноклассника. Она не предполагала, не замечала и не чувствовала в нем мужчину с прочно укоренившимися убеждениями и привычками своего круга друзей, к тому же побывавшего во многих жизненных передрягах. Галя думала только об уроках, не вникала в суть своих отношений с Василием, с ее точки зрения уже давно решенных и определенных. Она не оценивала неприглядную, как считали взрослые, двусмысленность своего положения и не боялась попасть под влияние Василия. Галя еще не знала, что наивных девочек всегда караулят несчастья и беды, потому что матери от всех случайностей оградить не могут. Свою голову надо иметь.

Пролетели выпускные экзамены. Заветная медаль лежала в кармане. Стопка местных районных, областных наград и грамот по результатам олимпиад МГУ, училища имени Баумана и физтеха вселяла надежду, но не давала гарантий. Почему выбрала физику, а не математику, которой в большей степени увлекалась? Потому что физика ближе к реальному миру. Последняя грамота по физике вручалась Гале в РОНО нервной дамой, в глазах которой была зависть и злость. Оборвав девочку на полуслове, она сунула ей в руки скромный листок с приглашением поступать в МГУ и, не дав дочитать его до конца, в буквальном смысле выставила ее за дверь.

«Странно, грамоты обычно вручают торжественно. И почему эта женщина такая злая, будто мне досталась то, на что она рассчитывала сама», – недоуменно пожимая плечами, размышляла Галя, энергично шагая по пыльной проселочной дороге. Но вникать в причину чужих эмоций ей не хотелось. (Только несколькими годами позже в случайной беседе она узнала, что элитная школа (как ее называли за глаза) в последней всесоюзной олимпиаде не заработала ни одной грамоты. А тут, видите ли, какая-то безвестная девчонка-выскочка из сельской школы получила право на льготы при поступлении в главный вуз страны! Можно сказать, что был затронут престиж городской школы. Хотя, какая она городская? Поселковая. Статус ей почему-то такой дали.) Вот уж о чем не думала Галя, так это о престиже чужой школы и о собственной гордости. Ей даже было немного неловко, что ее подруга Валя – как ей казалось, более «сильная» в науках – обойдена наградой. Именно это и пыталась она объяснить заведующей РОНО, когда та грубо выпроваживала ее из кабинета.

Наступил день отъезда. Галя впервые покидала пределы области, да еще не куда-либо отправлялась – в Москву! В душе восторг и надежда. Друзья рядом. В сумке вареная курица, хлеб, помидоры. В чемодане теплая одежда на случай плохой погоды и новенький ситцевый сарафанчик, сшитый ею накануне отъезда.

За окном замелькали города и села...

Москва Галю сразу ошеломила. Суета на вокзале вызвала смятение и робость перед огромным городом. Некогда ей было все изучать и переваривать. Она чувствовала себя слепым новорожденным котенком. А тут еще жара разморила. И ведь не сбегаешь к колодцу, что стоит у самой хаты, чтобы водички попить. Пристроилась в очередь к автомату с газировкой, так ее сразу грубо оттеснили в сторону. Пошла к другому. Там народу была уйма, а очередь не двигалась. Оказалось, что вода закончилась. «А тогда чего стояли, не расходились те, кто впереди? Делать им нечего? Дурой меня выставили», – злилась Галя.

Вернулась к друзьям смущенная, растерянная, с виновато-вымученной улыбкой. Потом надо было идти на трамвайную остановку. А она трамвай от троллейбуса не отличила, потому что никогда их не видела. У прохожих постеснялась спрашивать, чтобы не подумали, что из психушки сбежала. И все же вспомнила, что в учебнике по физике про рельсы говорилось. Еще в автобус без очереди влетела. Пассажиры смотрели на нее молча, осуждающе. И она, сгорая от стыда, забилась в угол задней площадки. Не выходить же «против течения»! И в метро на эскалаторе цеплялась за ребят, как самая последняя «деревня», тормозила движение попутчиков, суетилась на ступеньках, выпрыгивала с них, будто дикая коза из кустов. Сама себе была противна...

Гале казалось, что взоры всех людей обращены на нее, такую глупую и невоспитанную, что она вызывает презрительное, насмешливое сочувствие. В действительности, как она поняла позже, до нее никому дела не было. Может, и скользнула по ней взглядом какая-нибудь беспечная городская школьница или безразличный прыщавый юнец, так и то лишь для того, чтобы тут же забыть, движением ресниц смахнуть запечатленное на сетчатке, но не занесенное в базу данных своего еще недостаточно развитого мозга. «Ах, взмах ресниц, как кисти взмах волшебной…»

А в деревне расторопной считалась. Что поделаешь! Первый раз «в первый класс». Намаялась, напозорилась, пока добралась до величественного главного здания университета. Тут впервые увидела телефоны, лифты, огромные холлы, залы. Голова кругом пошла от всего этого великолепия!

Очередь на сдачу документов в приемную комиссию и получение талона на жилье длинной извилистой змеей растянулась на весь внутренний двор. Молодые люди, молча и терпеливо стояли, выстроившись в затылок друг к другу, и только изредка наклонялись, чтобы переставить чемодан или сумку. Было уже темно, когда Галя в толпе таких же, как она, невезучих девчонок и мальчишек, без талона оказалась в одной из рекреаций семнадцатого этажа. Она вдруг ощутила себя в чужом городе и в этом огромном здании-муравейнике одинокой, никому не нужной и глубоко несчастной. Сердце сжало обостренное чувство оторванности от семьи. Слезы хлынули из глаз. Девочки бросились ее утешать:

– Ну что ты, ночь перекантуешься, а завтра и до тебя очередь дойдет. Нельзя пасовать перед трудностями.

– Я первый раз из дому, – сквозь бурный поток всхлипываний произнесла Галя, горбясь на чемодане и прижимая голову к коленям.

Таким было ее первое знакомство с собой в непривычной обстановке.

– Понятно, – сочувственно произнесла одна из девочек и предложила вместе пойти устраиваться на ночлег.

– Спасибо, я не одна, мне подружки помогут, – пробормотала Галя, уже стыдясь своей слабости.

«Никогда не была нюней, не предполагала, что окажусь слабачкой», – удивлялась самой себе Галя.

Слезы почему-то не облегчили ее состояния. Измученная многочасовым стоянием в очереди, а главное, чувством собственной неполноценности, многократно испытанным за первый неуспешно закончившийся день, она раскисла. Ей показалось, что все у нее теперь пойдет неудачно, и что, может быть, она зря, наперекор матери поехала в этот неприветливый город. То ли было в деревне!

Подошел никогда не унывающий Василий. «Наши девчонки на восемнадцатом этаже. Пойдем к ним», – позвал он. Но там никого не оказалось. Василий пошел разыскивать друзей. Вскоре он вернулся один и успокоил Галю, сказав, что ее подруги и Валерка, скорее всего, уже дрыхнут где-нибудь без задних ног, и что он тоже нашел место для ночлега. Галя машинально отправилась за ним. На выбранном этаже, высокие, незнакомые цветы украшали огромный, пустой холл. Но они не вызвали у Гали теплых чувств. Она опустилась на чемодан и снова расплакалась.

Что-то незнакомое, настораживающее, хитровато-деловитое и расчетливое почувствовала Галя в странно суетливых движениях Василия, но она списала это впечатление на счет своей раздраженности и усталости. И тут Василий обнаружил балкон. Это неожиданное открытие привело его, как ей показалось, в неописуемый восторг. Он-то и усмирил проснувшееся в ней недоверчивое беспокойство. Василий схватил Галю за руку и потащил к открытому окну.

– Галка, смотри, какие звезды! – закричал он.

А она глянула вниз. В черноте огромного двора, как в зияющем ущелье, где-то глубоко-глубоко внизу светилось несколько огоньков. Посмотрела перед собой, на город – бесчисленные таинственные цветные вспышки рисовали причудливые, хаотичные картины… И она в этом огромном мире одна – неустроенная, несчастная... Подняла глаза к необъятному низкому тяжелому небу, слегка расцвеченному бледными звездами – и совсем потухла, растворенная в его черноте. Переизбыток впечатлений окончательно обессилил ее. Так захотелось к бабушке! Галя нащупала в темноте какое-то подобие кресла и опустилась в него. Василий пристроился рядом, на подлокотнике.

– Да ты совсем озябла, – произнес он тихим шепотом, осторожно касаясь ее плеча.

Силы покинули Галю. Но не это было главным. Морально была раздавлена. И Валерки с девчонками не было рядом. Бросили ее. С ними приободрилась бы. Наплакавшись, Галя незаметно погрузилась в тяжелую полудрему. На нее напало абсолютное безразличие ко всему, что происходило в этот день. Ей не хотелось суеты, волнений. Спать, спать, спать.

Во сне Гале казалось, что кто-то – может быть, бабушка – осторожно накрывает ее теплым ватным одеялом. Минуты ли прошли после этого момента, часы ли, она не знала. Только разбудило ее что-то непонятное и неприятное: будто свалилось на нее тяжелое, хрипло дышащее животное. Приняв происходящее за дурной сон, она попыталась окончательно проснуться. Секундная резкая боль… затем тупая, ноющая, тянущая, окончательно приведшая ее в чувство...

Галя открыла глаза, шевельнулась, пытаясь понять, где она, что с ней?.. Луна освещала балкон. Было очень тихо. Она лежала на двух придвинутых друг к другу креслах. Василий сидел рядом на полу с настороженно-испуганным лицом. С трудом стал доходить смысл произошедшего, но он бесцветный, безразличный, далекий... как бы из глубины подсознания. Нет… не доходит, неопределенно маячит в затуманенном сном мозгу. И только тупая, ноющая боль напоминает о реальности странного пробуждения.

Почему-то непонятные, неосознанные, тихие, горькие слезы полились сами собой. «Не может быть… Мои женские дела пришли, – ухватилась за спасительную соломинку Галя, наивно ожидая чуда. – Так не время, – тут же поняла она свою бесхитростную попытку успокоить себя. – Ничего не было, ничего не произошло, – по-детски упорствовала она в своем нежелании признать случившееся. – Мне только совсем чуть-чуть было больно, а сейчас там, внутри, все саднит как при «гостях».

Но какая тоска на душе! Отчего? Будто из жизни ушло что-то очень важное, будто лишилась чего-то ценного, необходимого. Оно безвозвратно утеряно. Нарушена тонкая, целомудренная грань двух миров – детского и взрослого, – разделяющая мир чистый, нежный, добрый и незнакомый, жестокий, противоречивый, к которому я, не зная его законов, никогда не стремилась? Откуда во мне эти горькие мысли и слова? Словно кто-то независимо от моего желания нашептывает их мне на ухо… Получается, что сообщение о локальном нарушении и боли в поврежденном участке тела передалось по нервным окончаниям в мозг, а он уже задействовал какие-то особые системы, отделы чувств, после которых во мне возникло душевное смятение и сердечная боль. Ведь если я порежу палец, эти ощущения не возникнут… У человека есть подсознание и сознание, связывающие физическое состояние организма с его моральными ощущениями? Они контролируют, но не спасают… – Галя попыталась проникнуть в неизвестную ей область науки. – Может, я имела эти нравственные знания на генетическом уровне, а сегодня они проявились. Наша «анатомичка» что-то похожее как-то после уроков пыталась нам разъяснять, но говорила, что эти идеи пока под запретом… Она у нас передовых взглядов… Все это только теории.

…Мне было хорошо в милом, трудно-радостном, по-своему счастливом школьном детстве. Зачем мне этот новый взрослый мир? Я не готова к нему. Меня устраивала наполненность жизни учебой, спортом, запойным чтением, мечтами и подготовкой к поступлению в вуз, естественным образом отделявшая приход этого опасного периода взросления. Я не хочу раньше срока разрушать свое детство. У меня никогда не было желания открывать и заглядывать за эту дразнящую некоторых девчат, запретную, будто бы соблазнительную завесу взрослой реальности. Она меня не интересовала. Я не имела ни малейшего понятия, чем заканчиваются ухаживания некоторых юношей. Нет… я слышала, читала, искренне сочувствовала несчастным девушкам, но всерьез не задумывалась о том, как это происходит, не примеряла эти ужасы на себя. Мне еще рано… Некоторые мои одноклассницы не очень хорошо решали задачи по математике, а вот жизнь свою, наверное, устроят лучше меня, по крайней мере, глупых ошибок не совершат или сделают их намного меньше, чем я, непрактичная.

…Была когда-то чуть-чуть влюблена. Да и влюбленностью это нельзя было назвать. Он был настойчив. Девчонки завидовали, мол, какой парень! Заинтересовалась, но быстро разочаровалась. Как говорится, нутром почувствовала: не та душа, не мой уровень. Даже если бы и влюбилась… Влюбленность – начало, но не вершина любви. А дальше что? Будни? Зачем мне торопиться в них окунаться?»

Гале почему-то вспомнились «Темные аллеи» Бунина и другие его произведения, которые она читала с Василием. Он приносил ей эти книги. Там была деревенская девочка, которую герой одного рассказа… во сне, походя, по-барски, не задумываясь о ее дальнейших, неизбежных, пожизненных страданиях… «Кому-то все позволено?..» Мне тогда казалось, что попадись тот подонок на моем пути, я могла бы его убить, отомстить за невинно загубленную... Каждый берет от гения то, что ему ближе и понятней? Кому-то, видно, ближе скотство…

Как я оказалась на двух креслах?.. Бабушка всегда шутила, что меня пушкой не разбудить, пока сама не проснусь. Это и подвело?..

А слезы все лились и лились непроизвольно, будто оплакивали ушедшее детство.

Не заметив слез, дрожащих в глазах Гали, не видя бурной реакции, Василий успокоился, накрыл ее своим пиджаком, умостился в двух соседних креслах и тут же захрапел. Последнее, что мелькнуло в его голове (он сам, позже, куражась, ей доложился): «Не обвинит меня ее мамаша. Мало ли кто в большом городе мог подкараулить глупую девчонку».

Галя лежала, свернувшись калачиком, в огромном неуютном кресле. В сердце был ледник, неприкаянность, одинокость, будто расставшись с гармонией в теле, она потеряла мир в душе. В ней теперь была угрюмая темнота и угнетенность. Опять нахлынула тоска. Чуждое ей состояние. Галя еще не думала о последствиях. Ей было горько и гадко. И вовсе не от боли, она была естественная, обычная, как три дня в месяц. Беспокоила непривычная, тоскливо-ноющая боль в сердце. Сверлила мысль: «Сама ли я как-то в одночасье изменилась, мир ли вокруг стал другим: неприветливым, глухим, черствым, обидным?»

Она прислушивалась к своим ощущениям и не могла понять себя, своих унылых вялых эмоций в связи с потерей чего-то невосполнимого, трудно поддающегося осознанию, исчезновению на бессознательном уровне чего-то спокойного, дающего уверенность. Ею овладело тягостное недоумение. Хаос тупых, бестолковых, безвольных мыслей, громоздившихся и не уплывающих, еще больше запутывал и затушевывал ее сознание. Она лежала безучастная, заторможенная, словно одурманенная. Странное чувство равнодушия, граничащее с забытьем, окутало ее.

…Память зачем-то опять подсунула Гале обрывки воспоминаний вчерашнего дня и ночи. Она вновь мучительно попыталась разобраться в сумятице мыслей, в саднящих, неразрешимых противоречиях… Она чувствовала себя необъяснимо задетой, оскорбленной, униженной. Но ей не удавалась из вороха мыслей выделить главную. Где-то на задворках сознания удерживались какие-то знания, но они не касались ее, оставляя в полном неведении… Нет, это не с ней, а с кем-то другим произошло что-то глупое нелепое и жестокое... События отдавались в мозгу далеким глухим эхом и быстро затухали, не затронув, не овладев… Что-то внутри нее отторгало все взрослое, плохое и страшное. Будто некий добрый ангел-дворник заботливо убирал из ее души грязь, далеко-далеко уносил отголоски боли и оставлял ей только светлое, доброе, родное и прекрасное. «Я люблю этот мир и все хорошее в нем! Плохое есть, но оно в другом месте и не касается меня даже краем. Его нет для меня. Мне надо учиться. Это первостепенное и самое важное».

Галю снова придавила тяжелая дрема. Она уже не понимала, где сон, где явь, где боль… Из глубины сознания явилась странная фраза: «Заспать бы свое горе…»

Открыла глаза. И вдруг терпкая, острая горечь снова проникла в ее душу. Внезапно пришло ясное понимание случившегося ночью. Помимо ее воли из горла вырвались клокочущие хриплые звуки. «Боже! Как все глупо, бессмысленно и дико! А может, ничего не было? У страха глаза велики. Я с перепугу нафантазировала? Книг начиталась? Но боль… – судорогой перевивали ей мозги неразрешимые вопросы. – Я никогда не задумывалась о том, что «это» когда-то произойдет и со мной. На первый план всегда выходили мысли о будущей учебе в вузе, о работе. Да о чем угодно, только не про «это». По моим понятиям «к нему» должен вести долгий серьезный путь: настоящая любовь, годы ухаживаний, замужество. И только тогда… как в книгах – «прикосновенья губ и рук становятся необъяснимо несвязанными с головой, с мыслями, а только с чувствами»… А тут… все так бездарно, непонятно, гадко... «Быстро перетерлись в пыль иллюзии юных лет…» Ей на ум пришла строчка из любимой песенки Василия: «И моя юность раскололась как орех».

Галю ошеломила быстрота с ней происшедшего. Секунда, мгновение… Такое невозможно понять, осмыслить, в такое не получалось поверить. «Я могла бы представить себе что-то особенное, заботливо-ласковое, восхитительно-прекрасное, восторженное... допустим, любимого, стоящего на коленях с кольцом и цветами в руках… нежные поцелуи и обещания вечной любви. А все «это» – только после загса.

Я, конечно, читала «Воскресенье» Толстого и многое другое, но все равно не связывалось случившееся в романе со мной в единую цепочку. Будто отдельные ее звенья были разбросаны в сознании… Наверное, отсутствие в мозгу этой логической цепочки между восхитительным ухаживанием и последующим… непредставимым… физическим контактом у юных, наивных девочек и приводит к трагедиям? Неподготовленность заканчивается растерянностью… Ломается жизнь... Это в сказках все заканчивается свадьбой.

Одноклассницы на переменах часто шептались о чем-то секретном, но только те, которые не собирались учиться в вузе, которые замуж торопились. Я в классе была не единственная книжная, романтичная дурочка. Валя, Лена и Лариса – такие же, далекие от жизни девчонки. Мне не повезло? Да, я глупая. Но я не влюбленная дурочка, из-за парня потерявшая голову! Василий воспользовался мной воровски, подло, а теперь спит, словно ничего не произошло… Нет, вся эта дикая, глупая история не могла произойти со мной доброй, честной, и как раньше казалось, умной девочкой!..

«Не этой ли бессердечной казни моей наивности боялись мама с бабушкой? Так почему же подробно и доступно не объяснили мужскую суть и другие… взрослые вещи? Думали, что я всё знаю от подружек? Но ведь сами же не разрешали дружить с «плохими», слишком взрослыми школьницами. Я, будучи послушным ребенком, не читала «запрещенные» книжки. И подружки не давали их мне, побаиваясь моей строгой мамы, – продолжала Галя в уме диалог с воображаемым внутренним оппонентом. – А своя голова зачем дана? Но я не задумывалась, как… «это» происходит. Мне некогда было, я каждый день решала самые трудные задачи по математике. Мама стеснялись говорить со мной на эти темы? Считала, что я еще мала? Но ведь волновалась, грозила, пугала чем-то эфемерным, до конца мною не осознаваемым, но стандартным, обычным, мол, не принеси в подоле. Отправляя в город, могла бы растолковать. Я ищу виноватых?

Причем тут утрата осторожности! Я не боялась товарищей. В поезде с попутчиками не общалась. Мать говорила, что Василий и Валера – взрослые мужчины, а не мальчики, но я не видела в них угрозы. И почему инстинкт самосохранения ничего мне не подсказал? Он еще не проснулся во мне?

…Ну поцеловалась с парнем. Не понравилось ни целоваться, ни обниматься. Видно, еще не доросла до понимания взрослых ощущений. К тому же разочаровалась в поклоннике как в человеке, вот и всё. Учеба, домашняя и общественная работа заполняли всю мою жизнь, не позволяя внедряться в мозги глупостям. Я презирала девчонок, рано интересовавшихся парнями».

Галя не думала о последствиях странной ночи, потому что не могла разобраться ни в сути, ни в чувствах, ни в ощущениях от того жуткого события. Мысли ее не шли дальше обиды. «Почему это случилось со мной? В чем я виновата? Жизнь виноватит всех без разбора? Нет в моей душе точки опоры... только растерянность и ощущение тупика. Даже в сказках бывают три искушения, три попытки, а тут ни одной… сразу беда».

Какая нескончаемая ночь… Ответы на вопросы не находились. Впервые в жизни мир для Гали стал непонятным, неоднозначным и жестоким. В тяжелом стоне опять выплеснулась скопившаяся в груди обида на Василия и раздражение на себя.

В окна уже вползала серость раннего утра. Усталость бездарной тусклой ночи снова смежила веки несчастной, неожиданно жестоко повзрослевшей девочки.

…Очнувшись, она опять с особой жалостью почувствовала себя маленьким ребенком, абсолютно не сформировавшимся ни внешне, ни внутренне. Заснуть не удавалось. Серьезная по своему значению и глубине, но не совсем осознанная, огромная нравственная боль никак не проходила, остро и мучительно тревожила. Что оставила она в душе? Смуту, стыд, скорбь, упреки себе и подлецу. Они заслонили ей весь мир, стерли все радости жизни.

…Сквозь тяжелую полудрему пробились горькие мысли: «А к Василию какие у меня чувства? Честь мою растоптал, в душу нагадил и свою в дерьмо опустил. Ненавижу! Избить сонного… как он меня… сделать его калекой? Но я же не зверь. И меня посадят за хулиганство. Бабушка говорила, что если соберешься кому-то мстить, копай две могилы. (Галя не знала, что это Василия могли наказать за нее, несовершеннолетнюю.) Но оставить преступление Василия безнаказанным тоже неправильно и несправедливо. А что я смогу доказать? Только опозорюсь. А как же экзамены? Василий могильщик моей мечты? Отсутствие ее вовсе лишит меня моральных и физических сил.

Почему у меня нет вспышек бешеной энергии возмущения, яростного желания отомстить? Нет сил даже на бурные эмоции. Какие уж там действия… Стресс? Я настолько угнетена своей бедой, что не в состоянии поднять руку на этого гада? Странная, тупая задавленность чувств… Неожиданная реакция организма. Не понимаю себя. Я же должна его бить-колотить! Упустила время всплеска эмоций? Нет, их не было. Я сломлена? Я не вижу смысла воевать, потому что ничего уже нельзя изменить?..

«Я даже в этой безнадежной ситуации остаюсь математиком. Не могу без анализа, всюду ищу логические связи, перебираю варианты, – криво усмехнулась Галя. – Как недолго длилось мое счастливое шестнадцатилетие!»

В деревне я и словами, и физическим воздействием смело защищала подруг от приставучих мальчишек. Доставалось им от меня! Только других защищала? Нет, и себя тоже. Помнится, тогда, у сельского клуба я спустила с лестницы шофера… Напади Василий на меня открыто, я бы сумела за себя постоять, я бы защищалась из последних сил, зубами бы его рвала, а он подло, спящую… Убить? «Желание убить еще не преступление», – сказала Агата Кристи устами частного бельгийского сыщика Пуаро. Но ведь надо же как-то наказать... Мысли и дела – не одно и то же… Как же быть? Хожу по кругу… Сколько еще подобных вопросов мне придется разрешить, пока я, наконец-то, повзрослею и поумнею! Смогу ли все их одолеть?»

«Лежит это грубое животное в двух шагах от меня. Ничего его не волнует, не беспокоит. «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить»? Что хочу, то и ворочу? Хочу пью, курю, хочу… И ведь ничего не предвещало… Развесила уши… Как низко он пал! Гадкий, противный. Сволочь! Ненавижу! Подонок! А еще претендовал на наставничество, учил жить. Думает, завоевал, заставил быть его собственностью, наверное, доволен, что хоть и предосудительным, подлым способом, но добился своего? Нет, промахнулся. Не выйдет!

Для него такое поведение привычно? Разве счастливым насильно можно сделать? Человек способен творить страшные вещи без особой на то причины, не отдавая себе отчета в содеянном? Захотел – и всё? Это что-то звериное?.. Вряд ли тут присутствовало состояние аффекта. Это что-то другое, преднамеренное, продуманное. Да человек ли он, если так безоглядно и кощунственно... Мама спросила бы: «Кому он обязан такому бесчувствию? Семье, улице?» Как бы она поступила на моем месте?.. Ни ей, ни бабушке я не смогу рассказать о своем позоре. Мама на прощание пригрозила Василию то ли в шутку, то ли вполне серьезно: «Ты за Галю в ответе. Случись что, отец посадит тебя, а я голову тебе оторву». Напугала! Они верили, что их ученик не позволит… А он уже три года, как вне школы и другую марку держит, другой ветер «студит ему виски».

В адрес насильника с онемевших губ, сведенных судорогой обиды, просились резкие слова, но горло перехватывали горькие спазмы. Гале вспомнилась ее давняя перепалка с Василием:

– Я не люблю тебя.

– Моей любви на двоих хватит, – доказывал он величайшую из глупостей.

– Сомневаюсь в подлинности твоих чувств. Слишком легко говоришь красивые слова. Пустобрех… Уйди. Я план на сегодня по задачам еще не выполнила. И вообще забудь о моей детской влюбленности, как забыл ты о многих своих увлечениях.

А еще вспомнила она то, что послужило поводом к их окончательному разрыву. Василий съездил в отпуск к матери в Грузию и вернулся оттуда другим человеком. Он с восторгом рассказывал, как местные ребята говорили, что русская девушка для них как пластинка: поиграем на одной стороне… «И ты не защитил наших девушек?! – бросилась я на Василия с кулаками. – Я тоже русская! Если бы ты попытался оскорбить их девушку, тебе бы так досталось! Ты на всю жизнь запомнил бы, что такое уважение к грузинской женщине. Как нас могут уважать мужчины других национальностей, если свои, русские, не уважают и не ценят?! Видно, у тебя без тумаков даже простые вещи в голове не задерживаются… Ты и в Грузии нашел подонков, не способных понять нашей женской добросердечности, тех, которые доверчивость и жертвенность принимают за распущенность. Собственно… свинья везде грязь найдет. А еще умным в школе считался!

Влюбившись в меня, ты многого достиг в понимании физики и математики, но не изменил своей «закваски», своей пошлой сути, заложенной улицей. После школы твоими друзьями стала кучка отпетых непутевых недоумков. С ними ты окончательно превратился в дебила, в примитивного мужлана. Ни математика, ни музыка не сделали тебя человеком. Они – прикрытие, красивый панцирь на твоей гнилой душонке. Я таких как ты к себе на пушечный выстрел не подпускаю».

Мне казалось, что после моих жестоких слов Василий задумается над тем, как и чем живет, изменит круг друзей. И когда он снова стал готовиться к поступлению в университет, я порадовалась за него. А он затаился... и отомстил мне за нелюбовь. На лице беззаботная улыбка, а внутри, оказывается, он злой и мстительный? Что для него жизнь? Интересная игра, в которой он использует и не щадит партнеров? Ему важно несмотря ни на что вести в своей игре?»

Галя встала. Подошла к окну. Первые лучи солнца вяло нашаривали рваные облака, стоящие на уровне восемнадцатого этажа. «Они где-то подо мной. Странная картина. Небо с землей поменялось? Нет, это я в ловушке облаков… И у меня в жизни все перевернулось с ног на голову. Осталось броситься в эти облака, чтобы не наводнять мир обидами… А мечтала взлететь, воспарить… Вчера вошла сюда одним человеком, а выйду другим.

Вот так Василий доказал мне свою любовь? Вот из каких гадких моментов, оказывается, состоит жизнь! Как осознать и пережить случившееся? Боже мой! Чем снять тяжесть с сердца? Как поскорее перевернуть эту жутко гадкую страницу?.. Что ж, эту часть жизни я проиграла. Не сорвать бы поступление. Нет, я сильная! Не сдамся. Я запрячу разочарование и обиды в самый дальний угол души, а дальше вожжи в натяг буду держать. Здесь все будет зависеть только от меня и моих знаний. Нет в жизни ничего такого, чего бы ни перенес человек, оставаясь при этом достойным. Все пройдет. И эта душевная боль тоже».

Решение созрело быстро и закрепилось прочно. «Я буду всеми силами сопротивляться чувству отчаяния. Разве жизнь окончена? Разве впереди не будет ничего хорошего? Будет, если поступлю», – сказала сама себе Галя.

Валера спасовал, решил ехать поступать в Киев. Василий зло потребовал ответа:

– Говори, не ходи вокруг да около. Между друзьями не должно быть недомолвок. Брось тень на плетень наводить. Струсил? Меня решил бросить? Сознавайся.

Истинной причины Галя от Валеры не стала дознаваться, а сам он сказал ей: «Сматываю удочки – и точка». На прощанье он грустно заглянул ей в глаза и вручил свой пропуск на подготовительные курсы. Она, еще не понимая ценности подарка, шутливо его поблагодарила, мол, по гроб жизни буду обязана. За три недели тех занятий Галя поняла в математике и в физике столько, сколько не смогла осознать в деревне за годы учебы. Замечательные педагоги упорядочили ее неплохие знания. И она, с присущей ей тщательностью, старалась разобраться и быстро сориентироваться во всем, что преподносилось на курсах. А вечерами она передавала полученные знания своим подругам, тем самым закрепляя их в своей памяти.

На контрольной Галя сработала безукоризненно. А на устных экзаменах им всем помогло то, что перед тем, как зайти в аудиторию, Галя в коридоре опрашивала каждого, уже сдавшего. Оказалось, члены комиссии требуют мгновенно чертить графики любых функций, а в школе они их только по точкам строили. Так требовал учитель. Мигом освоили. Экзамены прошли уверенно и успешно. На основных дисциплинах Галя набрала два лишних балла. Ей после третьего экзамена сказали: «Вы поступили».

С немецким языком Галя помогла Василию тем, что все три дня перед экзаменом заставляла вслед за собой повторять текст его биографии. Она считала, что у абитуриента, имеющего три года рабочего стажа другого не спросят. С переводом текста со словарем он сам мог справиться. И вдруг Василий получает пятерку, а она тройку. Галя в шоке. Спросила:

– Везение? Случайность?

Василий ответил самодовольно:

– Понравился экзаменаторше. Я же мужчина!

Галю задело его бахвальство, но она гордо промолчала. А через три дня она стояла у стенда зачисленных с глупым, беспредельно счастливым лицом. Боялась, что сердце от радости разорвется. Спасло то, что очень устала. Не было сил даже на положительные эмоции. А еще ее больно резали по сердцу широкие черные полосы в списках абитуриентов, скрывающие фамилии провалившихся.

Лена и Лариса поступили на теоретическое отделение, а Галя с Василием на прикладное. Поселили девочек в разных комнатах на разных этажах главного здания, а Василия в пятиэтажном мужском корпусе.

Начались занятия. И вот тут-то с Галей стало происходить странное и непредвиденное: тошнота, рвота, головокружение, обмороки. Чувствовала она себя прескверно. Первую неделю предположила отравление, потом испугалась. В ней сумрачно заворошилось беспокойство, и она сгорбилась под тяжестью медленно надвигающегося предчувствия. Еще неделю промучилась в неведении. Неопределенность камнем давила на сердце. Мысль о предполагаемой трагедии ни на минуту не покидала ее. Какая там учеба! Все плыло перед глазами. Прекрасные лекции не усваивались, удивительные педагоги не радовали, на праздничные мероприятия не ходила. Догадка уже граничила с уверенностью. Но так хотелось надеяться… Напрасно. Галя пронзительно ощутила свою беспомощность. Она почувствовала себя насекомым, не на смерть раздавленным грубым башмаком, и окончательно сникла. «Насколько я могу судить, в этом смысле я не представляю собой исключение из общего правила: у всех наших родственниц был жуткий токсикоз, и мое состояние здоровья сослужит мне в учебе плохую службу», – тоскливо рассуждала Галя.

И на самом деле всё у нее пошло из рук вон плохо. Затруднения и проблемы обступали со всех сторон. Ее нещадно рвало, она жутко страдала от голода и на глазах худела. Засиживалась над книгами допоздна, но науки не шли в голову. Чтобы заснуть, она бродила по коридорам до полного изнеможения с единственной мыслью: «Зачем мне терпеть такие мучения? Сносить их ради появления на свет желанного ребенка – это было бы естественно, но рожать от нелюбимого человека... А как же учеба?»

Снова и снова она задавалась вопросом: «Почему Василий так поступил? Что подвигло его?.. Представился шанс уломать строптивую? А нравственные принципы, которым учили в школе, а жалость? Понимал ли он, что уничтожает мою судьбу или мыслил по старинке – «стерпится – слюбится»? Наверное, верил в свою непотопляемость… Что ему терзания оскорбленной, униженной девчонки? Сам-то живет припеваючи, в собственное удовольствие. Ни моральных, ни физических страданий не испытывает. Его колхозное «авось пронесет» сыграло свою роль? Какое он имел право распоряжаться мной? Может, он многое видит совсем иначе, чем я или просто не хочет ничего замечать?

Раньше я не углублялась в причины его поведения, потому что не собиралась иметь с ним серьезных отношений, а он беспрестанно говорил о нашем совместном будущем. За такого выходить замуж? Он же всю жизнь испоганит. Он дурак? Негодяй? Сердце у него слепое, а не глаза. И цена его слов – полушка в праздничный день… А я вот так, «за здорово живешь», теперь калечу свою жизнь. Непредсказуемый человек бывает интересен. Но не в этом случае. От Василия можно ждать только каверз и ловушек. Он относится ко всему легко в силу плохого воспитания или беспечность – его врожденное качество? Говорят, бессилен разум, не способный доказать очевидные вещи человеку, который не желает их понять».

В голове Гали и на занятиях кружились клочки ускользающих, растекающихся, мрачных мыслей. «Эх, думала, что с поступлением в университет что-то красивое, серьезное и очень важное войдет в мою жизнь, а из-за этого гада у меня плоская, жестокая обыденность! Всё против меня. Кругом одни минусы». Она с предельной ясностью ощущала весь ужас и безнадежность своего положения. «Вот он тупик, вот он прыжок в неизвестность... Боже мой! Я еще не знаю, что такое первая любовь! Я ждала ее прихода, как праздник, как великое счастье. Она еще не явилась, а я уже пожинаю плоды невесть чего… и проклинаю свою глупость.

«В школе мы, конечно, изучали анатомию и физиологию. Главу деторождения не рассматривали, вопроса о зачатии не поднимали, тактично обошли. Только про тычинки и пестики говорили. И я не задумывалась обо всем этом относительно себя. А теперь придется делать признание, которое Василию наверняка не понравится», – пронеслось в ее голове, затуманенной тошнотворным состоянием организма.

Испытующе глядя в глаза Василию, Галя сообщила о своем положении. Оно не произвело на него никакого впечатления. В нем не зажглась даже искорка сочувствия. Его равнодушное лицо потрясло Галю: «Он не способен представить себе мое душевное состояние?!» Ее мнение о добрых и порядочных деревенских ребятах снова скатилось в глубокую пропасть. Везде есть подонки.

Сначала Василий разыграл недоверчивое удивление, потом почему-то обрадовался. Загасив улыбку, объяснил: «Рад, что настоящим мужчиной стал». Но решение предоставил принимать самой. «У меня нет перед тобой никаких обязательств. Не перекидывай свои проблемы с больной головы на здоровую», – сказал спокойно и жестко, как отрезал.

Галя потеряла дар речи. «Странно. Что же он тогда понимает под словами «настоящий мужчина», как их интерпретирует, если не как чувство ответственности за свои поступки? Просто самец? Настоящий мужчина – это не бицепсы, а способность защитить себя, близких людей, чужого ребенка, женщину. Это человек, способный оставаться самим собой в любых жизненных обстоятельствах. Так Василий и остается… подонком, – зло усмехнулась она. – У него нет стержня. Он квашня. За что он способен пойти на бой?»

Ни на утро после роковой ночи, ни теперь, получив известие о беременности, Василий речи о женитьбе не заводил, хотя до этого слова любви и обещания не затихали. «Для него любовь – это обладание многими женщинами, а не способность боготворить и уважать всех женщин в лице одной, своей любимой», – горько думала Галя. Она ненавидела Василия, но считала, что он обязана с ней расписаться и развестись, чтобы быть честным перед ее будущим настоящим мужем. Ей хотелось спросить: «Какую роль теперь ты отводишь мне в своей жизни?» Но гордость не позволила.

Решение Гали идти в больницу Василий принял спокойно, даже безразлично. Ее страхи не встревожили, а удивили его:

– Все вы туда периодически попадаете. Всего делов-то. Мура. Ничего страшного.

«Тебя бы вместо меня на операционный стол! Такой гад всю душу из кого угодно вынет…» – в бессильной злобе подумала Галя, лишний раз удостоверившись, что была права, разочаровавшись в обожателе еще в пятнадцать лет. Она уже тогда поняла, что Василий привык легко жить, просто и развязно обо всем судить. «Наше дело не рожать…». В этой его любимой фразе было заведомое неуважение к женщине, безответственное отношение к семье, к своим будущим детям. «В чем причина его такого отношения к жизни? Моя мама, наверное, сказала бы, что в отсутствии элементарной культуры. Во всем, что касается хрупких ценностей жизни, развитие Василия осталось на уровне восьмилетнего ребенка, не успевшего ни познать, ни осознать… Не наделен он ни наследственной духовностью и моралью, ни бескорыстием ума, ни тонкостью восприятия, ни добротой. Ни на что не отзывается его пустая душа. Она позже созреет? Если вообще способна созреть... Шуточки ему все! Вот они, корни нашей несовместимости, которые предвидела мать и которые интуитивно почувствовала я, отвергая его ухаживания, – тоскливо размышляла Галя. Она ощущала себя брошенной, оплеванной, униженной. Самолюбие жестоко страдало. – Вот тебе и любовь мужчины! Как Василий ее понимает? Женщинам – мучения, мужчинам – удовольствия?»

…Они шли в столовую. И вдруг Василий недвусмысленно заявил, правда, как бы между прочим и совсем тихо: «Я у тебя не первый. Крови не было». Галя была потрясена. Наконец смогла выдавить: «Была. Ты ожидал море крови? Совсем дурак или прикидываешься? Ты же не поросенка резал, идиот!» Василий ничего не ответил. Галя стояла ошарашенная, обескураженная и подавленная. «Как я могу доказать, что он не прав, что оговаривает меня?» – растерянно пробормотала она.

Потом он пренебрежительно, сквозь зубы произнес: «Думала, этот вопрос лежит за пределами моей компетентности? Решила воспользоваться возможностью заставить меня оправдываться? Умышленно провоцируешь?». Окончательно придя в себя от обвинений, Галя поняла: «Совершил подлость, да еще и отмазку придумал, вину с себя снял, окаянный! И слова-то какие сочинил! Видно, долго готовился, прежде чем их произнести. Может, даже с кем-то посоветовался». «Широк» в своих проявлениях… Откуда в нем такое? Постепенное накопление гадости в душе дает ему смелость совершать подлые поступки? Тогда это ужасно. Почему и где он их собирал? И куда это может его завести?

В поликлинике Галя несмело, бочком, неверными шагами вошла в кабинет и со слезами стыда опустилась на кушетку. Врач, обращаясь к медсестре, сочувственно-снисходительно бросила:

– Ну вот, теперь еще одна начнет каждые три месяца бегать за направлениями. Из больницы не будет вылезать. Правда заключается в том, что мужик от дурочки никогда не отвяжется, пока ее не угробит. Чтобы это понять, не надо обладать природным даром предвидения. Поиграет, поиграет да и выкинет за ненадобностью. «Поматросит и забросит». Так обычно о таких хахалях говорят.

Чувство протеста закипело внутри Гали. Она горячо возразила:

– Ни за что! Никогда! Я ненавижу его и никогда с ним не буду, иначе все мои мечты и планы провалятся. Я учиться приехала, – с оттенком еще не остывшего негодования добавила она.

– Кого ты хочешь ввести в заблуждение? Все вы так говорите. Только быстро вылетают из памяти горькие уроки. Биты много, толку мало. Бедняжка, – голосом, отравленным горечью, заключила доктор. А старенькая медсестра сморщилась как от зубной боли.

Галя вся сжалась и закусила губу, пытаясь сдержать рыдания. Ей очень не хотелось попадать в категорию пропащих, но и объяснять доктору свою особую ситуацию не посчитала нужным. «Какая уж там уверенность… и гордое достоинство королевы», – зло и насмешливо корила она себя за слезы.

Шла Галина из поликлиники морально подавленная, в который раз ругая себя за наивность: «Мечтала о счастье, хотела учиться, оплодотворять свою душу знаниями великих ученых, радоваться, гордиться собой, а потом и своей будущей семьей. И вот тебе на! Ребята в школе говорили, что самая симпатичная девчонка, недотрога. Пальцем мальчишкам не позволяла коснуться даже своего плеча. Нос кверху держала. Достойного ждала. Дождалась! Романтичной дурехой на поверку оказалась».

Галя мучительно тяготилась создавшимся положением. Она осунулась, потускнела. Для нее стало обычным явлением на занятиях тупо смотреть в окно. В сознание снова и снова вторгалась безотчетная жалость к себе. «А вдруг останусь бесплодной? Наступить на горло собственной песне и родить? От ненавистного мужчины, насильника? А учеба, а стыд перед родней, деревней? Позорище! Что делать? Губить живое существо?.. Отчим не позволит маме воспитывать моего ребенка. И бабушка Василия для этого слишком стара».

Ехать в больницу пришлось ранним утром, еще затемно. Долго тряслась в автобусе. Вышла на нужной остановке, а тут, как назло, дождь пошел. Уныло завывал в подворотнях холодный, пронизывающий ветер. Галя зябко запахнула полы длинной кофты. Битый час бродила по незнакомым переулкам в поисках неприятного заведения, а спросить стеснялась. Тяжело обвисала на плечах липнувшая к телу мокрая одежда. Все внутри нее дрожало от холода и страха. Наконец, набрела. Противно скрипнула проржавевшими петлями облупленная, покосившаяся калитка. Но на подходе к крыльцу этого старого, наверное, еще дореволюционного здания, решимость покинула ее. И когда она, замерзшая и измученная, все же появилась на пороге приемного покоя, дежурная старушка-врач испуганно всплеснула руками:

– Сколько лет тебе, деточка? Тринадцать, четырнадцать?

– Скоро семнадцать, – прошептала Галя апатично.

– Натворила дел, бедняга! Ко мне запишите этого несчастного ребенка, – попросила врач регистратора, и еще раз жалостливо оглядев девушку, удалилась.

Поместили Галю в палату, где уже обитали пять женщин среднего возраста. Одна, бойкая, бросив на новенькую любопытствующий взгляд, сочувственно пожалела:

– Эх ты, глупышка, целина непаханая, разве можно мужчинам верить без штампа в паспорте! Он тебе сегодня в любви клянется, а завтра с перепугу плакать станет, мол, прости дурака, ошибся, разлюбил, а отвечать за вашу общую глупость одной тебе предоставит. Они же хуже маленьких детей. Только не отстегаешь их и в угол не поставишь.

Две другие женщины сидели угрюмо. А молодая «разведенка» спокойно объяснила свое присутствие в больнице:

– На юг закатила на три месяца и на весь год досыта «наелась». Знала, на что шла, потому и не скулю. Ты думаешь, лучше от супруга своего никчемного залетать? Мала ты еще нашу женскую долю понимать. Береги себя для достойного, если не мужа, так хотя бы для любовника. Мало их, достойных.

А жгуче-черная, нахальная тетка жадно допытывалась, намекая на вольные отношения с мужчинами:

– Колись, не разыгрывай благородное негодование.

К каждой фразе она привычно, бессознательно и бесстыдно пристегивала похабные выражения. Но Галя сторонилась ее, держалась особняком и только с легкой досадой, взглядом пыталась заставить настырную женщину понять неуместность ее расспросов.

Брюнетка продолжила, теперь уже жалостливо:

– Да, жизнь обошлась с тобой не лучшим образом. Видно твой – кобель не из последних. Девочку стронул, гад. Что, белый свет не мил? Наломала ты, девка, дров в горячке, в любви? Всех слез не выплачешь, еще много их у тебя будет. Побереги силы, они тебе завтра пригодятся. На совесть мужика полагалась, не боялась его? Брось его. Выкинь из головы дурь-любовь, иначе всю душу тебе вымотает. Наверное, не сумела покривить душой, скрыть свои чувства, а он и воспользовался? Надоест валандаться с тобой, начнет искать благовидный предлог, чтобы уйти. Не станет миндальничать. Раскаяние не будет его терзать, поверь. Может, мои слова заставят тебя по-новому осмыслить твое прошлое глупое поведение.

У Гали от всего этого потока страшной информации опять жалко задрожали обветренные за утро губы.

– Напуганная, наученная горьким опытом, теперь будешь шарахаться от мужиков? – с усмешкой спросила черноглазая. – Бедная, сгубила в себе еще не пробудившуюся чувственность. Быстро завянет нераспустившийся бутон.

– Замолчи, не терзай ребенка, – прикрикнула на нее бойкая многодетная мамаша.

– Мне рот себе зашить ради этой дурехи? – огрызнулась черноглазая соседка.

Первая ночь в больнице прошла в полузабытьи. Перед глазами все время стояло бледно-синее лицо женщины, которую чуть ли не волоком тащили с операции две санитарки. Соседки по палате рассказали, что ее сыну десять лет, а муж – скотина (даром что ученый), потому что пьющий. Она двадцать пятый раз попадает сюда. Врач вызвала ее мужа в больницу и заставила присутствовать при операции, а потом объяснила, что в случае еще одного такого «визита», она не отвечает за жизнь пациентки. Муж что-то пьяно мямлил насчет своих потребностей. Тогда возмущенная и разгневанная докторша заговорила с больной о необходимости прекращения постоянного пьяного насилия путем развода, хотя бы ради ребенка. Больная обещала. И тут Галя вспомнила свою деревню, соседского, рыжего кота-хулигана, который замучил всех кошек на их улице. Били его хозяйки, гоняли целой стаей обиженные коты – бесполезно. Все равно улучал момент, подлавливал совсем молоденьких или старых сонных кошек и добивался своего, несмотря на их истошные крики и визг.

Утром Галя, дрожащая от стыда и страха, проходила по коридору, (как сквозь строй) по обе стороны которого в два ряда стояли больные мужчины и злыми, хамоватыми шуточками провожали «грешниц» в операционную. «По вашей вине мы все тут!» – злилась Галя. И злость высушивала ей слезы.

Появились три доктора. Старушка-врач, окинув быстрым взглядом группу вошедших женщин, сразу приметила испуганную девочку-подростка, подрагивающую плечами и неприметно вытирающую пальцами сбегавшие по щекам непослушные слезы.

– Ребенка ко мне, – тихо, но властно сказала она медсестре.

Спотыкаясь об углы столов, Галя добралась до места, указанного ей доктором.

– Слушай меня внимательно, деточка. Не шуми, не дергайся, позволяю тебе только тихо скулить. Когда будет на самом деле больно, я скажу, вот тогда можешь и покричать, – наставляла Галю добрая старушка.

Щелкали инструменты, спокойный, ровный голос бормотал:

– Так, потерпи, детка, потерпи, еще не очень больно…

Галя терпела, как могла. Лились слезы, сквозь сцепленные зубы вырывались сдавленные стоны, сбивалось дыхание… Когда боль перехлестывала предельное напряжение, она на некоторое время уплывала в темноту.

– Все, малышка. Можешь идти в палату. Дети у тебя будут, только больше не попадай сюда, пожалуйста. Санитарочка! Держите ее, видите, опять в обморок падает!

Галя оперлась на плечо маленькой пожилой женщины. Пол уходил из-под ног. Перед глазами все колыхалось и мелькало. Иногда совсем чернело, и тогда, как сквозь плотную пелену, она слышала голос санитарки:

– Деточка, милая, не удержу я тебя, не дотащу, ножками хоть чуток помогай себе.

И пол опять зыбился под ногами. Доплелась. Рухнула на койку. Не рассчитала, головой об угол тумбочки ударилась. Больные помогли втащить ее на постель. Послали за дежурным врачом. Та нашатырным спиртом привела ее в чувство. Окно перед глазами то светлело, то темнело. Ветка рябины то стучала в стекло, то затихала. Лечащая врач бормотала:

– Напоролась на эгоиста? Береги себя, девочка. Мама-то есть у тебя?

Запекшиеся губы Гали чуть шевельнулись, длинные густые ресницы вздрогнули над вновь выкатившейся слезой. Она прошептала:

– Мамочка, прости меня! Не оправдала доверия.

Соседка по койке видела беспомощно закинутую голову Гали, слабый пульс на тонкой шее, страдальчески искривленные уголки пухлых бледных губ, мучительную складку между бровями и горестно по-матерински вздыхала.

А сознание девчушки странствовало в ином, неосязаемом мире. То был временный, может быть, даже спасительный уход от действительности. Но женщины чутко следили за ее состоянием и вовремя подносили ватку с нашатырем. А она не хотела жить, ей хотелось разом покончить с обидой, позором и болью… Это был бы глупый поступок отчаяния…

Василий не пришел в больницу. Не удостоил своим посещением. И в общежитие через три дня Галя возвращалась одна. И вдруг он заявился в самое неподходящее время. Девушки, лежа на койках, повторяли лекции. Размашисто и уверенно войдя к ним в комнату, Василий на ходу продолжал шарить по карманам, выискивая спички, чтобы закурить. Потом беззаботно и как бы между делом сказал:

– Галка, могла бы подсказать, чтобы проводил, проведал и встретил. Сам-то я не догадался.

Она промолчала. «Лбом таранить стену? Ну пробьюсь в твое сердце, и что в нем найду?» – безразлично, как о постороннем, подумала Галя.

А спустя минуту решительно отрезала:

– Приходят по велению сердца, а не по указке. Ты для меня больше не существуешь ни в каком качестве. До дна вычерпал мою душу своей непорядочностью и жестокостью. Разные стежки-дорожки будут у нас с тобой. Уходи!

Василий ушел, но на следующий день снова появился. Галя потребовала уйти. Но он не понимал своей вины, не просил прощения, а напротив, считал поведение Гали капризом и, уже не стесняясь девушек, пытался навязывать ей свою любовь, намекал на продолжение отношений, надеясь, что после больницы она станет более сговорчивой и податливой. Фальшиво говорил, будто не может оторвать ее от сердца.

Равнодушие Василия к ее здоровью и дальнейшей судьбе так явно проглядывало в его поведении, что Галя ужаснулась: «Мне плохо, а он, здоровый мужчина, проявляет нелепую, неуместную детскую обидчивость! Боже мой, какая душевная неразвитость!» Она едва справилась с подступившими к горлу рыданиями. В мозгу слабо шевельнулось желание чем-то обидеть наглеца, доставить ему боль, чтобы он на себе прочувствовал, как ей плохо. Подмывало нагрубить, обругать. Но она тут же поняла, что не сможет задеть его за живое, что боль можно причинить любящему человеку, а Василий любил только себя. «В «гости» не просто набивается, нагло, открыто, напролом идет. И какого рожна я должна его терпеть?» – зло думала Галя, пытаясь найти выход из создавшегося неловкого положения.

Василия не смутил приказ Галины убраться из комнаты и из ее жизни. Похоже, даже подхлестнул. Он сел к столу, расположившись по-хозяйски, и как ни в чем не бывало, затеял разговор с девушками, потешая их образчиками пошлого, низового юмора. Его шутки не возымели действия, на которое он рассчитывал. Девушки отворачивались и молчали, как сговорились. «Не тот контингент, это тебе не сельский клуб, – стыдясь поведения Василия, подумала Галя. – Господи, дай мне сил избавиться от него!»

А он, со свойственным ему цинизмом, не испытывал ни малейшего неудобства под неодобрительными и презрительными взглядами девушек, не пытался сгладить неприязненность от встречи с ним, напротив, на него напало беспричинное веселье. «Кто юмора не понимает, того и донимают», – весело заявил он. На протяжении всего разговора Галя стремительно менялась в лице. Она уже готова была взорваться от негодования и запустить в гостя чем-нибудь тяжелым. Но тут одна девушка не выдержала:

– Не тот тон ты взял в «беседе» с нами. Что, верх берут сельские мотивы? Твое поведение переходит все дозволенные границы. Наверное, думаешь, что городским девушкам нос утер? Поучи еще нас! Гордишься собой? Умным показаться хочешь, а у самого невоспитанность лезет из всех щелей. Скромностью не страдаешь. Кем вообразил себя? Наполеоном? Неотразимым Ален Делоном? Налицо все признаки глупости. Умный не позволит себе плохих манер. Слова подбирай, языку воли не давай. Свобода слова – не свобода оскорблений. Мозги не видны, но отсутствие их всегда заметно. Правда глаза не колет? Жалея Галю, сносили твою грубость и бестактность. Надоело потворствовать. Много чести тебе… Ты не находишь, что тебе пора в свой корпус? Ты нам все планы поломал, мы теорему по математическому анализу собирались разбирать. Ради собственного же блага, веди себя прилично, а если не желаешь соблюдать правила хорошего тона, то соблаговоли выйти из комнаты!

А вторая брезгливо бросила в пространство:

– У него мозги между ног?

«Выпад грубый, но с Василием иначе нельзя», – подумала Галя и, почувствовав поддержку, резко заявила Василию:

– Тебе с первого раза не дошел смысл моих слов? Так вот, повторяю при свидетелях в последний раз: «Уходи! И никогда больше не приближайся ко мне ближе, чем на два метра!»

– Заранее заготовила тронную речь или экспромт выдала? С такой постановкой вопроса я не согласен, – развязно ответил Василий.

– Твоего согласия на это не требуется. Мы не собираемся вступать с тобой в переговоры. Запомни: «Попытка принудить нас к выполнению твоих условий закончится для тебя плачевно. Привык добиваться результата любой ценой? Это в деревне ты король, а здесь людей ценят за другие качества.

Девушки, метавшие негодующие взгляды, не произвели на Василия ни малейшего впечатления. И он ответил им решительным невозмутимым, хладнокровным отказом:

– И кто это у нас тут третейский судья? Я обязан в каждой из вас видеть приснодеву Марию, Богородицу? Поубавьте свой пыл. Жертвовать своими интересами ради другого – как бы не так! Но я удовлетворю ваше любопытство. Если воображаете, что я засмущаюсь или испугаюсь, то вы глубоко ошибаетесь. Мне не стыдно смотреть вам в глаза, и я не горю желанием подчиняться. Как ходил, так и буду ходить. Мне тоже не до светских раутов, но я хочу сидеть и буду сидеть столько, сколько пожелаю. А если вы во что бы то ни стало пожелаете меня выгнать, я вынужден буду… – тут он сделал долгую паузу и нагло усмехнулся. – Уйду, если Галя выйдет со мной. И ввернул в свою речь несколько нелитературных выражений.

Галя была потрясена. В ее глазах все размылось и поплыло. Ее как заклинило.

– Что он еще собирается выкинуть? С него станется. Думает, нет такой нелепости и несообразности, которая не сошла бы ему с рук? В его воспитании зияющие бреши? Откуда у него берется ощущение, что он всегда прав? – спросила одна девушка другую.

– От глупости, – ойкнула третья. – Пора милицию вызывать.

– Забалован он деревенскими девчонками. Восхваляли его, не замечали недостатков, – объяснила поведение земляка Галя.

Усмешка, тлевшая внутри глаз Василия, теперь выпирала наружу и кривила рот, изменяя его лицо не в лучшую сторону. Таким его Галя еще не знала. Он утратил последние проблески своего прежнего лоска. Значит, он раньше играл перед нею роль… Галя поняла, что Василий исполнит угрозу. Он будет мешать девочкам заниматься до тех пор, пока не сочтет нужным, пока полностью не потрафит своему наглому самолюбию. Сгорая от стыда, боясь еще больше накалить атмосферу, она молча вышла.

А Василий, чтобы еще сильнее подчеркнуть поражение подруг, даже из элементарного приличия не поторопился. Вызывающе долго сидел на стуле, ерзал, бессмысленно крутил головой, глядя в потолок, и только потом, как бы нехотя, приподнялся и вразвалочку направился к двери, довольный тем, что всем испортил настроение. Девочки проводили Василия недоуменной, презрительной, мрачной тишиной. А он восторгался собой. Победил! Он не допускал другого варианта.

«А может, Василий развязностью борется со своей неловкостью и досадой на себя? – как всегда мелькнула у Гали добрая оправдательная мысль. – Ой, сомневаюсь. Это раньше я о нем по наивности слишком хорошо думала. Побить бы его гуртом. Но девушки из интеллигентных семей, у них дальше слов дело не сдвинется. Скорее всего, займут нейтральную позицию. Скандал «в биографии» никому не нужен.

А милиции Василий на самом деле не боится, слышала, что умеет с нею ладить. Знает, как девчонок поставить в глупое положение, чтобы их осмеяли, да еще и пригрозили наказанием за ложный вызов. Был у него неоднократный деревенский опыт, не раз он этим хвалился перед дружками».

«Он и меня на весь вуз не постесняется опозорить», – испугалась она.

Этого Галя больше всего боялась. Она не умела защититься от беспардонной наглости ненавистного обожателя. Что она могла противопоставить его хамству? Свою беспомощность? Она-то и девушек с трудом смогла уговорить не распространяться на курсе об ее беде.

Василий после занятий постоянно подстерегал Галю. Они то стояли в нише между этажами, то вяло и бесцельно бродили по коридору, как старые дикие звери в клетках зоопарка. И так продолжалось из вечера в вечер. Резкие стычки, нудные ссоры... Василий переливал из пустого в порожнее, и на следующий день Галя не могла с предельной ясностью восстановить в памяти суть их разговоров. Она еще не умела спорить, отбиваться, нападать, а он любую ситуацию поворачивал в свою пользу. Он не отводил глаз, когда Галя смотрела на него в упор испепеляющим взглядом. Она гнала его, а он не обращал внимания на ее праведный гнев. На измор брал. Он разражался непревзойденными по глупости посланиями, адресуя слова то ли себе, то ли Гале, не замечая гримас горечи, искажавших ее печальное доброе лицо.

Ее душевный комфорт мало заботил Василия. Он мешал ей учиться, и сам не готовился к занятиям, непонятно на что надеясь. От него просто некуда было деться. Везде находил. Когда она рвалась заниматься, он говорил: «Я по возможности сокращу время наших свиданий, но хочу надеяться, что и ты пойдешь мне навстречу… как мужчине». А она зло отвечала: «Умерь свои частнособственнические инстинкты. Не дождешься».

Недоумение заставляло доискиваться причин столь странного явления. «Меня тошнит от него, а ему не приедается моя компания? Меня заставляет довольствоваться навязанным обществом, намекает на свои желания, а сам не теряет из виду девушек, которые ему симпатизируют. Их здесь пруд пруди и все высший класс! И тут же отваживает юношей, которые пытаются оказывать мне хоть малейшее внимание. Во всяком случае, в списке его пороков значится отсутствие верности и дружеских привязанностей. Он их понимает как-то иначе? Унизить меня старается? Про запас держит? А говорит, что любит. Но ведь в любви ценят, уважают, боготворят. У него она ненормальная? Не нуждаюсь я в такой! Чего ко мне привязался? – Галя безуспешно старалась вникнуть в азы своих взаимоотношений с Василием. – А может, здешние девушки не очень-то его одобряют, и он все врет, пытаясь разжечь во мне ревность? Во мне? Ненавижу!»

Галя попыталась урезонить «воздыхателя», пригрозив, что пойдет в комитет комсомола, чтобы повлияли, оградили. Василий расхохотался ей в лицо:

– Много на себя берешь. Я направлю их в поликлинику. Кто после этого поверит, что ты не живешь со мной? Мне ничего не стоит об этом объявить на весь курс.

Сказал, как ножом пырнул. Все предусмотрел. От этих слов все внутри Гали похолодело. Потом она взвилась, как отпущенная сжатая пружина… и вновь опала. А он, довольный, напустил на себя мрачную веселость… и будто зашевелилось в нем что-то противно-мерзкое, гадкое, скользкое, липкое...

Ночами, после сидения над конспектами, Галя еще долго не могла уснуть, перемалывая в голове хлам прошедшего вечера, пытаясь, прежде всего, понять себя. «Что сковывает и удерживает меня рядом с Василием? Стыд? Боюсь презрения сокурсников? Может, того, что мне страшно будет признаться в своей дурости перед тем, кого полюблю по-настоящему? А вдруг он не поймет, не поверит, заподозрит еще во многих грехах, как утверждает Василий? Такой человек мне тоже не нужен. Всю жизнь будет долбить за одну ошибку… как мой отчим. Господи, зачем ты позволил этому гаду разрушить мою жизнь! Почему не защитил? Я же не заслужила такого жестокого наказания. Теперь я никогда не буду счастливой. Я не смогу позволить себе быть простой, искренней открытой. Не сумею до конца распахнуть свою душу. Я навсегда останусь зажатой, подавленной. Не смыть мне налипшую грязь с души, не искупить грех глупости. Перед кем? Перед собой или будущим мужем?

Почему я должна отвечать за поступок, вернее за преступление Василия? Я же не навязывалась ему. Наоборот, избегала, – стучало в голове Гали. – Где справедливость? Кто мне поможет? Тут каждый барахтается в одиночку… А я-то считала, что имею достаточно здравого смысла… Пропала из-за ничтожества», – с усталой злобой думала она. Эта мысль причиняла ей острую боль, убивала, оттесняла другие, беспорядочно осаждавшие, которые тоже сверлили, обжигали и неотступно преследовали.

«Жизнь моя отравлена. Беда лишила ее всякого смысла, обесценила. Занавес опустился. Без любви и хорошей семьи я ее себе не представляю. А какие перспективы могут быть рядом с этим животным? Доведись мне знать про таких, я бы его за версту оббегала. Незавидное мое положение. Я кукла в руках Василия. Только что не сплю с ним. Я ноль. Как от него избавиться? Говорят, Бог посылает человеку столько испытаний, сколько он может вынести. Вряд ли он их дозирует. Лучше бы ума людям добавлял. Моя тетя сдвинулась на почве измен мужа, а соседка приобрела страшную болезнь. Выживет ли?.. Ощущение трагедии сильно меняет человека… А что меня ждет? Прошу Василия: «Откажись, отрекись, отстань от меня. Навязался на мою голову! Чудовище! Презираю тебя!» А он на своем стоит, да еще и смеется.

И перед мамой стыдно. Бабушка говорила о Василии: «Не пьет, не курит». А мама с усмешкой добавляла: «Толком нигде не работает, лодырь». И мне остается дополнить картину: «Ни чести, ни совести, ни достоинства не имеет».

Галя вспомнила двоюродного брата, вернувшегося после армии с искалеченной психикой, после того как на корабле его постоянно насиловал офицер, как самого слабого в команде, бил головой об стену кок за то, что слишком умный, интеллигентный, в университете до призыва учился. Брат боролся, выжить хотел... Мы оба невезучие? В школе учителя утверждали: «Счастье возможно, трудности преодолимы, надо уверенно идти за своей путеводной звездой». Лозунги? Мечты добилась, а счастья нет. Вот такой расклад у меня получился. Сколько ни разгребай авгиевы конюшни беспросветных пустых разговоров-раздоров Василия, конца им не будет. Их бесконечная нить то разматывается, то наматывается, то закручивается и запутывается, но все равно приводит в тупик. По кругу ходит… Что изводить себя напрасно? Не могу я от него избавиться. Присосался, как паук, не выпускает из своих цепких лап. Сам не учится и мне не дает. А почему он не хочет готовиться вместе со мной к занятиям? Зачем тогда поступал? Какую цель преследовал? Видно и в любви он такой же: добился своего и больше ему ничего не нужно. Обстоятельства загнали меня в угол? Мне из него как можно скорее нужно выбраться. Иначе может быть поздно.

Мне тоскливо, неуютно часами выстаивать в коридоре под неодобрительными взглядами однокурсниц. Я ощущаю собственную никчемность, теряю прежнюю веселость и жизнестойкость. А Василий ни в грош не ставит мое мнение, воду в ступе толчет и доволен. К чему мне эти нелепые пререкания, это топтание на месте? Мы не ходим на культурные мероприятия. Может, он по своей ограниченности и скудости прошлой деревенской жизни не способен предложить мне ничего интересного и, приходя ко мне, заводит одну и ту же пластинку? И я, не желая заинтересовывать его собой, тоже не хочу водить его на концерты и выставки, которых здесь бесчисленное множество, и обсуждать их с ним.

Я устаю от Василия и устраиваю себе притворные перемирия, будто бы соглашаюсь с его мнением по некоторым вопросам, только бы он поскорее ушел. Смертельно надоел! Не уходит, хоть плюй ему в глаза. Ветры чужой печали не достигают его сердца. Садист какой-то. Хоть вешайся… Он испытывает удовольствие, удерживая меня? Темная лошадка… Как бельмо на моем глазу. Тошнит от его пошлых деревенских шуток, мне неприятен его грубый гортанный смех. Поражает равнодушие, граничащее с жестокостью. И тут же говорит о любви… Идиотизм! А я из-за него в своей замороченной жизни покорно пропускаю между пальцев драгоценное для учебы время, часы хорошего общения. Я пытаюсь проникать в читальный зал. Он караулит и не пускает. Не драться же с ним на людях. Я открываю лекции в коридоре, сидя на подоконнике. Он рядом бухтит, не дает сосредоточиться. «Кто ты такой, чтобы за меня решать, чем мне заниматься?» – в бессильной злобе шепчу я.

Как-то потребовала от Василия высказаться достаточно определенно, мол, зачем ко мне ходит, какие виды имеет на будущее? Так назвал мои требования объясниться вздорными, и, как всегда, понес ахинею о любви. Театр абсурдов! Дурочкой меня выставил. Будто я напрашиваюсь… к нему. Я схожу с ума… Он намеренно держит меня в напряжении. Не могу расценить его поведение иначе, как издевательство. С тупым ослиным упрямством преследует меня. Не любовь его гонит ко мне, а что-то вроде собственнического инстинкта. Все его слова – глупый скетч, игра. Чихать мне на его фокусы.

А может, им руководит тайное желание причинить мне страдание? Насолить хочет? Но за что? За то, что не люблю, не поддаюсь. Он хочет меня использовать, и мое упрямство его только подхлестывает, раззадоривает? Он не понимает, что его намерения – сущий бред? Не удастся ему сделать меня своей подстилкой! Если что, я сумею защититься. Ножичек всегда со мной. Ему подмять меня важнее учебы в университете?

Беспомощность перед Василием меня унижает, а ему она нравится? Я по-житейски глупая? Я теряюсь в догадках: Василий имеет на свой и мой счет давно вполне сложившиеся планы или сам еще витает в облаках? Это его стиль жизни или он просто кантуется? Он всю жизнь надеется прожить с нелюбящим его человеком в нытье и брани, полагая, что теперь я от него никуда не денусь? И это его устраивает? Чего он ждет от жизни? Откуда он списал подобный сценарий? В его семье так было?

Почему он никогда не испытывает ни раскаяния, ни гнева, когда мои слова звучат резко? Василий сам толком не знает, чего хочет? Он не стремится понять, не задумывается, не затрудняет себя… мол, чего загадывать? Жизнь сама вывезет. А, может, знает, но не желает прикладывать усилий, чтобы чего-то добиться? Для семейной жизни не созрел? И, похоже, никогда не созреет. Ни благодарности в нем, ни чувства долга. Какой-то он ни в чем не сформированный…

Я пытаюсь нащупать слабые места Василия, чтобы при удобном случае уколоть, зацепить, обидеть. Но не нахожу. Он глух к проявлению чувств. Ни мать, ни бабушка его не волнуют. Не замечала я в нем и проявлений мучительной ревности. Тогда почему же он неусыпно следит за мной, а острого недовольства собой не замечает? Вязкий, прилипчивый, хуже смолы.

Как-то пересилила себя и спросила:

– Комок жгучей боли и стыда не подступал к твоему горлу, когда ты делал свое подлое дело?

Удивился вопросу. Плечами пожал. Другой раз возмутилась:

– Когда же, наконец, сгорит черная кора коросты на твоей душе, и она оголится, и станет чувствительной?

Опять удивился и ответил, как мне показалось, искренне: «Я хороший, я идеальный». О себе у него одни фантазии? Когда у подростков «заскоки» – это нормально, но у взрослого?.. У него нет четкого понимания нравственности, порядочности. Он – странное порождение эгоизма, взращенного на почве неправильной любви стариков? У него относительно себя полностью отсутствует критическое мышление?

Почему я в группе ни с кем не общаюсь? Почему отгородилась? Потребность перестраховаться, обеспечить себе безопасность в мире, который по чистой случайности обошелся со мной так жестоко? Да мне просто стыдно! Приехала учиться, а стала безропотной слушательницей несусветной чуши односельчанина. А почему он сужает собственные горизонты, не общаясь с однокурсниками? Мелькнула неожиданная мысль: «Василия не принимают в свой круг городские студенты! Ему тоскливо в большом городе без старых дружков, обожавших его, не с кем даже поговорить, вот он и приходит ко мне, чтобы скомпенсировать утрату. Только велика ли радость обоим от такого общения? И, тем не менее, когда я, воздев руки к небу, в изнеможении кричу ему: «Уйди! Нарисуй себе на стене человека и выступай перед ним хоть до потери пульса!» – он всем своим видом выражает покорное вымученное страдание, напрашивается на жалость, плачет, что никто его не любит, даже мать. Здоровый детина, а туда же. Но мне становится его жалко.

Не сразу я поняла, что он неплохо играет роль, стремясь разжалобить меня. Ему скучно, а я должна его терпеть? И за какие грехи мне это наказание? Бабушка говорила, что никто не знает, кому и за что Господь его назначает… Ловко придумано. Боже мой! Долбит, талдычит одно и то же… будто начисто забыл, о чем вчера толковал. Оскомину набил… И это вместо того, чтобы заниматься! Может, у него какое-то шизофреническое отклонение?.. Черта лысого в ступе ему не хватает... Раскрыл передо мной всю «широту» своей тупой тухлой душонки, а дальше-то что?

О моей учебе он не думает как, между прочим, и о своей. У меня закралось подозрение, что он совсем не имеет тяги к знаниям. Ему не нравится учиться. Было желание заявить о себе. Поступил, доказал, что достоин, – и все. Считает, что вполне себе прилично смотрится на фоне деревенских дружков? Думает, что теперь сам черт ему не брат? Но это же глупо. Все силы и желания на исходе? Характера на большее не хватает? К ежедневному, кропотливому труду не приучен. И в школе, и в колхозе аврал ему был более привычный. Но здесь наскоком вершин не достигнешь. Раз сумел поступить, значит, умный. Просто лодырь? Этим все объясняется? Почему Василий впитывает только плохое? Потому что оно легче прививается? Трудиться не надо?

Из-за Василия я с трудом успеваю выполнять только задания, не терпящие отлагательства. О пятерках и думать не приходится. Хотя бы не вылететь из вуза. А с его лица не сходит выражение счастливой беззаботности и ничем не подкрепленной уверенности. Но я все равно не оставляю намерения хорошо сдать сессию за счет ночных бдений.

В школе Василию легко давались все предметы. В классе он слыл любимчиком. Девчонки были от него без ума. Никто не замечал, что он лодырь и пустой фантазер. Даже директор школы предполагал, что из него может выйти неплохой человек. Он поддерживал его в стремлении учиться в вузе, дал хорошую характеристику. А я уже тогда очень сомневалась в этих оптимистических прогнозах.

Дни идут, а я все слушаю и слушаю ничего незначащие слова Василия. Разговоры его протекают в том же русле – ни о чем. Злит дикая нелепость моей ситуации. У меня ли не находится достаточных слов для убеждения или у него не хватает ума понять меня?.. Пытаюсь молчать. Настырно заводит… Я день ото дня тупею… Еще я никак не могу перебороть самоунижение, вызванное безвинным, но реальным грехопадением. Оно давит на меня, не выпускает из острых когтей, делает безвольной.

Я слабачка, а Василий непрошибаемый. Я бешусь, распаляюсь, а он миролюбиво заявляет, что пустяшная перепалка полезна, и с досаждающим упорством в сотый раз повторяет одно и то же, только переставляет абзацы своих «выступлений». Он, дразнясь, с удовольствием переиначивает мои слова, выворачивает их как ему заблагорассудится и тем сводит на нет любую мою попытку его прогнать. «Куда сегодня будем склонять вектор нашего разговора? Может, сразу сломаем и выбросим его с двадцать третьего этажа?» – зло, сквозь зубы говорю я Василию, а сама думаю: «Попробовал поиграть со мной в кошки мышки, получилось, понравилось. Вошел во вкус. Навязался ты на мою шею, как камень для утопленника. Я же не живу, а противно существую! Мне все пять лет так мучиться? Кто бы избавил меня от тебя, проклятущего! Без того чтобы не опозориться, мне самой это сделать не удастся. Но это же ужасно! Может, и правда с двадцать третьего… Но мама, бабушка и мои мечты... Я совсем уже…

Не могу сказать, что эти «беседы» для меня проходили совсем уж даром. Моя способность спорить оттачивалась благодаря «опытному» учителю. Во всяком случае, я научилась парировать, загонять его в угол. Но положительных результатов это не приносило. Он не признавал моих побед. И решительности они мне не прибавляли. К тому же слишком дорого по времени обходилось мне это «обучение». Во всех моих словах Василий выискивал будто бы скрытый смысл, высматривал лазейки для дальнейших нападений и обвинений и тут же немедленно пользовался нечаянно предоставленной возможностью продолжить спор. Если я замолкала в надежде прекратить издевательства, он с воодушевлением и удовольствием продолжал говорить сам, повторяя стократ озвученное. Василий не только поддерживал разговор, но и направлял его в нужное ему русло, а я только защищалась, и наши грубые перепалки не прекращались, а даже учащались по мере того, как я училась отстаивать свое мнение и право на свободу. Он был то изощренно, то примитивно беспощаден…

Девушки в комнате не понимали меня, но молча сочувствовали. В группе все словно сговорились не замечать моих отношений с Василием. И на курсе мне не досаждали сплетнями. Во всяком случае, щадили. Все занимались делом – серьезно, с огромной самоотдачей учились. И только одна девушка один на один сказала мне, и то как бы между прочим, мельком обегая мое лицо своими черными грустными глазами, словно боясь обидеть:

– По очереди ко всем девушкам пристает. Мы его быстро раскусили – непорядочный. Гони его, он же без руля и ветрил. Ты замкнулась, стала неуверенной. В твоих движениях и даже в голосе сквозит зависимость. Жалко мне тебя, ни за что пропадаешь. Возьми свою судьбу в свои руки.

– Я не ищу его общества. Хотя бы всерьез переметнулся к кому-нибудь и отстал от меня. Уж тысячу раз говорила ему, что пора сойти с дистанции. Не понимает. Я бы многое отдала, чтобы кто-нибудь немедленно препроводил его отсюда куда-нибудь подальше, километров, этак, за тысячу, – только и ответила, вздохнув от безысходности.

Это в счастье мы бываем уверенными, а в несчастье…

Василий пришел счастливый. Преподавательница пригласила к себе на чай! Два часа с ним беседовала! Гордился, петушился. Я обрадовалась, ну, думаю, наконец-то освобожусь «от ига». «Лови случай», – посоветовала. Но знакомство на том и закончилось. Умная женщина сразу поняла, что он невоспитанный, самовлюбленный болван, не дурак, но лодырь темный, и толку от него в жизни не будет. А его это не задело. С него как с гуся вода. Он продолжал хвалиться самим фактом внимания к нему, не упоминая о последствиях. И вывода для себя никакого не сделал.

Я все больше убеждаюсь, что Василий не представляет, как собирается жить дальше, и не желает всерьез задумываться даже о ближайшем будущем. Мелькнула тоскливая мысль: «Он понял, что не потянет университетскую программу, и нарочно мешает мне заниматься, чтобы и я вылетела из вуза». Не хочется в это верить.

«Констатирую неплохие умственные данные и полное нежелание и неумение пользоваться ими. И это в твои-то двадцать два! Из-за лени ты выбиваешься из общего русла стремлений студентов учиться и утекаешь в ручеек пустых фантазий», – возмущалась я.

И вдруг Василий стал всерьез мечтать о том, как заработать легкие деньги: нарисовать, напечатать, выплавить фальшивки. Он вспоминал рассказы О. Генри о мошенниках, – мне тоже нравились в них резкие неожиданные концовки, – восхищался знаменитыми ворами, вскрывающими сложнейшие электронные замки сейфов. А я заметила ему, что для того, чтобы стать вором такого высокого класса тоже нужно много знать, что ему и эта «карьера» не светит по причине его патологической лени. Я удивлялась усеченным представлениям Василия о реальной жизни. Я могла бы его понять, будь он «вольный волк, бунтарь по жизни». Но ведь нет же! Даже от десятилетних мальчишек в детстве я не слышала столь примитивных рассуждений! Меня ужасали мечты Василия и, хотя я понимала, что в силу своей бездеятельности он никогда их не осуществит, все равно пыталась доказать ему глупость и порочность подобных «предприятий», утверждала, что такие мечты как правило заводят в гиблое болото. Его глупые слова я могла бы не принимать всерьез, если бы не понимала, что подобная инфантильность по большей части заканчивается бедой. Пустые мечтания сильного, здорового мужчины, вызывали у меня брезгливое отвращение. Но, памятуя школьную формулу, что «неисправимых нет», и чувствуя ответственность за падение товарища, я всеми силами пыталась противостоять его нелепостям. Я возмущалась: «Часами попусту языком молотишь, а подрабатывать не хочешь. Выпрашивать у бабушки трешки проще? Не стыдно? Здоровый бугай! На что ты способен? Выпить в компании, позубоскалить с девчонками и всё? Здесь все серьезно учатся. Никто не хочет с тобой хороводиться. Тебе скучно. Я – то единственное, что связывает тебя с деревенским прошлым, вот ты ко мне как репей и прицепился». Но Василий не реагировал на критику. Видно, не так просто излечить человека от недуга лени.

И случилось непоправимое. Загорелось Василию попасть на университетский бал с шикарным буфетом, поесть черной икры, потанцевать и повоображать перед девушками. И «увел» он у одного зажиточного студента стипендию, да еще прихватил немного денег из тех, что получил при распространении платных, праздничных входных билетов. (Боже мой, до чего опустился!) Его поймали с поличным, посадили в кутузку где-то на окраине города. Не знаю, что творилось на курсе, мне стыдно было появляться на занятиях. Но в течение недели меня с Василием вселили в отдельную комнату, а его взяли на поруки.

Он ничего не объясняя, заманил меня в эту комнату и уже там рассказал, что писал в комитет комсомола, плакался, что голодает, но деньги взял для любимой девушки, чтобы поправить ее здоровье после больницы. Умолял не выдавать, спасти, чтобы его с позором не выгнали из университета. Попав в щекотливую ситуацию, я сначала раскричалась, принялась лупить Василия сумкой с книгами, потребовала выпустить из комнаты, потом, поняв, что ему поверили, разревелась и, отгородившись стульями, измученная обидой, заснула с мыслью, что он дешево отделался за счет моего позора. Это была тревожная ночь. Не могу о ней вспоминать без содрагания. Я боялась насилия со стороны Василия.

Последняя подлость Василия оказалась сильнейшим стрессом и закончилась для меня болезнью. Я была не в состоянии заниматься. Мне требовался отдых и лечение. Камень моей удачи опять покатился под гору и повлек за собой другие проблемы. Фатальное невезение! Да, не так я представляла венец моей учебы…

И тут меня вызвала для беседы Дама потока – так у нас называли куратора, ведающую всеми вопросами нашего курса. Я ее впервые видела. Что о ней могу сказать? «Дама, приятная во всех отношениях». Произошел серьезный разговор. Женщина сумела расположить меня к себе, и я выложила ей всю свою печальную историю. Рассказала о позоре, о страхах, разросшихся до неимоверных размеров и разрушивших мое представление о счастье, о том, как запугивая, Василий не давал мне заниматься. Объяснила, что хотела только одного – учиться в университете. Поведала о том, что сначала даже думала схитрить, объясниться в любви Василию, чтобы женился, а потом развестись. Но поняла, что он потребует жить с ним, а развода не даст. А какая это была бы жизнь? Ад, кошмар, лучше уж сразу в петлю…

Я сказала куратору: «Почему парень имеет право на ошибку, а девушка – нет? Это же несправедливо. И разве можно сравнить вину Василия с моей неосмотрительностью? Три месяца мне потребовалось на то, чтобы преодолеть все страхи, решиться на открытый позор и тем самым развязаться с настырным обожателем. Я уже сказала Василию: «Раз уж на то пошло, можешь рассказывать кому угодно про то, что случилось со мной. Только не утаи и свою подлую роль во всем этом. Все равно ты не дашь никому из парней приблизиться ко мне, так пусть хоть не пытаются. Я буду думать только об учебе. А по окончании университета я все равно с тобой развяжусь, уеду по распределению в другой город».

Он растерялся от такой моей смелости и не смог ничего ответить. А тут случилась эта гадкая история с деньгами… И он воспользовался моим «разрешением». Теперь вот и с моим здоровьем сбой вышел. Я уже выяснила, что на первом курсе академический отпуск в нашем вузе не дают. Беда одна не приходит. Мне придется покинуть университет».

Долго и о многом мы беседовали с Дамой. Потом куратор сказала:

– Ты могла бы прийти ко мне еще в сентябре. Я бы подсказала тебе, как жить дальше, нашла бы способ защититься от преследований.

– Стыдно было, я себе боялась признаться в том, что со мной произошло. Условности строгой деревенской морали… Да еще и в больнице побывала… Что может быть хуже и позорней… Своей дремучестью я повергаю вас в изумление? Мне только что исполнилось семнадцать. Я многого еще не знала и не понимала. А Василий ни на шаг от себя не отпускал, давил на меня, страхи разжигал, мол, в деревне все узнают. Я позором как наркозом была зомбирована, но, жалея маму и бабушку, хотела спасти их от страданий.

А тут еще Василий обвинил меня в распутстве. Вы представляете! Я была потрясена, раздавлена, уничтожена оговором и невозможностью оправдаться. Я готова была покончить с собой. Вспомнилась где-то услышанная провокационная фраза: «Кто не решается убить себя, тот не осмелится и жить»… Мне стало казаться, что в недрах моего подсознания есть такая склонность… От всего этого у меня развился комплекс неполноценности. Василий сломал меня своей скаженной непорядочностью. Весь мир для меня перевернулся. В ад попала моя запятнанная насилием чистая душа, а на земле осталось распятое обесчещенное униженное тело.

– Неправильно расставленные приоритеты, излишняя эмоциональность… Все одно к одному, – заметила Дама. – Надо суметь покончить с проблемами, а не с жизнью. Дурное дело не хитрое… И твоя подруга Лариса заболела. Не рассчитала свои силы. Постеснялась материальную помощь попросить. А теперь у нее от голода и переутомления обострение незамеченной ранее болезни щитовидной железы, проблемы со зрением. Читать не может. Но заключение врачей не приговор, вылечится. И твое горе не на всю жизнь. Умные вы девочки, но слишком робкие. Я знаю и про отчима, и про детдом… Оттуда растут корни ваших бед.

– Я уже нашла в себе силы порвать со своей мечтой и опуститься на ступеньку ниже ради нормальной жизни без Василия.

– Не искушай проведение. Василий – не весь мир, а только одна сто пятидесятимиллионная его доля, и далеко не лучшая, – усмехнулась Дама. – Целомудрие начинается с души, а не с тела. Попала в капкан собственных глупых страхов? Поменяй «департамент». Многих девчонок сгубило прямолинейное понимание девичьей чести. Была у меня студентка, переживавшая из-за врожденного девичьего дефекта, все просила медицинскую справку ей выдать. Другая, неправильно применяя гигиенические средства, сама себе случайно навредила. Видно мама ей, десятилетней, толком ничего не объяснила. И что же им теперь с моста в ледяную воду бросаться?

– Они тоже считали, что любовь – это то единственное, ради чего стоило жить и умереть? – спросила я.

– Нет, комплекс «порченной» не позволял им даже попытаться найти себе достойного партнера. Я против распущенности, но и жизнь свою губить из-за одной ошибки глупо. Они думали как дети: «Оступились – и все, до свидания! Жизнь пропала. Осталось ждать грозной расправы». Глупышки. Я объясняю девушкам: «Если кто полюбит вас по-настоящему, никакие условности их не остановят. Люди женятся, расходятся. Это жизнь. Несите себя с достоинством. Не позволяйте унижать. А молва?.. Она схлынет. Дела определяют человека»,– успокаивала меня примерами из своей педагогической практики куратор.

– Они, как и я, будто на другой планете жили, потому что тоже деревенские?

– Нет, городские. Запомни, любой человек имеет право на ошибку. Другое дело, что каждый должен стремиться избегать их совершать. Не у всех и не сразу это получается. Ошибки – не преступления, ими человек наносит вред только себе. Он сам себя ими наказывает и так учится. И ты, насколько я тебя поняла, хорошо это осознала. Все у тебя будет хорошо. А с Василием я поговорю. Оградим тебя от его влияния. Мне твои однокурсники характеризовали его как никчемного. Прошедшее уже не в нашей власти. Думай о будущем».

Боже мой! Как же мне не хотелось терять прекрасную мечту – университет с удивительными, гениальными педагогами! Быть на переднем крае науки и вдруг… Я еще до болезни поняла, что из нас двоих остаться должен кто-то один. Василий не уступил, а я никак не могла насмелиться оставить вуз, ради учебы в нем терпела Василия. Но обстоятельства все решили за меня. Одним днем я сорвалась и тайно, спешно уехала из города. Я все еще боялась преследований Василия. В деревне я не появилась, пока не перевелась в другой университет.

Потеря мечты обернулась для меня еще одним стрессом. Мне все еще казалось, что все рухнуло, что все для меня закончилось… Пытаясь вернуть себя в нормальное русло, я иронизировала: «Травма несовместимая с жизнью? Дуреха! Бывает опасней, но приятней». (Наша студенческая шутка.) По телу пошли волдыри, которые долго не проходили. Нервы. Нашлись добрые люди, помогли… Но моя душа все еще «сидела в черном чулане» переживаний. Я подрабатывала, существовала на гроши, думала, решала… Жила от надежды до отчаяния… Для меня этот год был временем невосполнимых трагических потерь и приобретения жестокого жизненного опыта. Как потом оказалось, он готовил меня к другим, многочисленным, не менее трудным ситуациям».

«Вот что я видела сама, и о чем поведал мне Галин дневник, – сказала мне Василина. – В тот раз судьба позаботилась о глупой наивной девчонке. Она развела ее с Василием по разным городам, и они больше не встречались.

А Василий, как рассказывала ей мама, сессию провалил, что не удивительно, и был отчислен. Несколько лет носился по разным вузам страны, пытался хоть где-то зацепиться, но опускался все ниже и ниже. Потом поехал «на дармовые хлеба» к матери, которая его не растила. Он видел ее в детстве от силы раза три. Отчим недолго терпел великовозрастного бездельника, все время тратившего, по его же словам, на попытки «обиходить ту или иную глупышку». Потом слух по деревне пронесся, что прибрала Василия к рукам какая-то немолодая, властная, бездетная женщина, которая даже не пустила его на похороны бабушки, воспитывавшей его с пеленок. Василию в ту пору было уже чуть-чуть за сорок. И там от него немного было радости. Перекати поле. Что еще о нем можно сказать? Природные данные у него были неплохие, да только жалели его старики – сиротка, без отца, без матери. Нахлебника вырастили. А ведь любили… Это надо же было умудриться в деревне взрастить такое дерьмо! Жестокие люди «образуются» не только в неблагополучных семьях, но и там, где их очень любят и слишком балуют?»

«И вчера Василий явился к нам с явными признаками фривольности в поведении и неумеренности в жизни. Собственно, что его всегда и отличало. Не изменился, не перерос свою дурь. Его второе пришествие… – Кира поежилась, переживая свою ошибку с приглашением Василия.

А рассказ Гали о себе был предельно краток:

«Судьба моя не была легкой и гладкой. Окончила вуз, работала много и упорно. Вниз по ступенькам не опускалась. Недолго потопчусь на одной и выше стремлюсь. Разочарования в жизни год от года только прибавлялись. Отношу себя к невезучим. Но, как и у всех наших подруг, у меня дети, внуки и чувство не напрасно прожитых лет».

Не станет же она всем рассказывать, сколько попреков она выслушала и перетерпела за сорок лет совместной жизни от ревнивого мужа, так и не простившего ей ошибки юности. Он считал себя вправе в отместку «завернуть куда захочется», проявлять свой злой и вздорный характер, наказывать, коварно унижать, издеваться и чувствовать себя выше, честнее жены, один раз совершившей оплошность. Кто бы знал, сколько нервов стоил ей жестокий, бездумный или осмысленный и целенаправленный поступок Василия!

Не сумела Галя себя перевоспитать, так и не научилась защищаться. А Аркадий этим пользовался. Почему она выбрала себе такого мужа? Говорят, что существует тип неуверенных в себе женщин-жертв. Жестокие мужчины чувствуют их на расстоянии и заманивают в свои сети. Я бы разошлась с таким мужем, вернее, я бы за такого не вышла замуж, – подумала Кира. – Галина назвала дочь Жанной. Жанна Аркадьевна! Такое сочетание имени и отчества ассоциируется в моем сознании только со словами «неповторимая», «непревзойденная»! Для меня оно сопоставимо и употребимо лишь в связи с именами великих русских актрис… Может, оно прибавляет ее дочери уверенности? Обязательно завтра узнаю у Гали, как сложилась ее судьба.

Страница из одного Галиного письма вдруг всплыла в памяти Киры.

«Помню, выглянула в окно. Мой муж шел в компании студенток чужого факультета. Одна, самая некрасивая, заигрывала с ним, а он отвечал ей смущенной улыбкой. Я поняла, что все ее подруги сейчас разбегутся, тактично оставив их наедине.

Горящей стрелой промчалась обидная мысль: «Была бы красавица, умница, а то ведь примитивная обезьяна, самая последняя на их курсе! На кого меня променял!» Вся логика полетела вверх тормашками. Никакие доводы рассудка не в состоянии перебороть обиду в минуту ее накала.

В следующий миг перехватило дыхание, странно заклокотало в горле. Прыгающее, дрожащее сердце распирало грудь, казалось, вот-вот лопнут ребра. Вокруг меня заколыхалось голубовато-белое рыхлое пространство, похожее на водную стихию в период бури. Потом глаза мне застлала плотная белая пелена. Из груди вырвался грозный сдавленный крик. Я готова была на всё… Это была уже не я… Не знаю, сколько это продолжалось. Я содрогнулась… Наверное, сознание вернулось. Меня все еще трясло. Взгляд упал на руки. Крепко сцепленные пальцы побелели… Возбуждение прошло. Остались раздражение, злость, обида и смертельная усталость.

Меня потрясло это непонятное, неожиданное открытие, странная, абсолютно бессознательная реакция моего организма, неизведанная способность. Подсознание сработало? Я вроде бы не ревнивая и то… У меня просто обида. А мой ревнивый муж… В таком состоянии убивают?.. Я совсем не знаю, как могу повести себя в пограничной ситуации? Я ревновала? К кому? К этой?.. Смешно! И все же… что же это со мной было?

Сколько же в нас, в людях, нераскрытых тайн! Интересно! Некоторое время я осмысливала свои ощущения. Я готова была провести на себе эксперименты, чтобы уточнить и разъяснить себе этот странный феномен. Только вряд ли намеренно взвинчивая себя, я смогла бы достичь столь высокой степени глубинного толчка в мозг, в эту многовековую кладовую памяти. Только истинные, естественные бурные эмоции способны подвергнуть организм такой сильной встряске, последствия которой могут быть непредсказуемы, экстравагантны, а иногда и опасны».

Потом Кира давние Ларисины рассказы вспомнила.

«Что-то случилось с глазами. При чтении я видела перед собой только круглое желтое пятно, которое при малейшем напряжении глаз для фокусировки, чернело. Я больше не могла читать. Уже на следующий день мне выделили четырех старшекурсниц, чтобы помочь подготовиться к сессии. Я до слез была потрясена такой заботой, но попросила девушек не терять со мной время даром. На слух можно выучить историю, но не математику. Я сама, без врача догадалась, что это результат постоянного недоедания и переутомления. Жила ведь на одну стипендию. А Москва – не деревня, подвала с картошкой нет рядом. За все платить надо. О том, что можно попросить материальную помощь, понятия не имела. И в группе такой вопрос не поднимался. Со мной учились дети деканов, ректоров, ученых. Я в нашей группе была одна из села. К тому же иждивенка. Пришлось покинуть Москву. Тогда это решение казалось катастрофой всей жизни, шагом в бездну. Не сговариваясь с Галей, мы оказались в твоем университете».

«Подружка из моей бывшей комнаты через год сообщила мне, что на втором курсе к ним зашел представитель студенческого профкома, назвал мою фамилию и сообщил, что мне для укрепления здоровья деканатом выделяется ежемесячное пособие. А мы ему дружно заявили, что ты уже заболела и выбыла из наших рядов».

Как видишь, даже в нашем вузе буквоедство и бумажная волокита не изжиты. А приди эта помощь вовремя… После этого письма я долго ревела. Моя одноклассница Лена тоже скромно питалась, но ее организм, видно, был покрепче моего, он все выдержал.

Только через год мое зрение восстановилось, но поступать в Москву я больше не решилась. С моими документами меня пригласили сразу в несколько вузов. Я удивилась, но представитель из Одессы объяснил мне: «Дураки в МГУ не поступают. И если у студента что-то не заладилось в Москве, это не умаляет его способностей». Но я, Кира, выбрала твой университет и не пожалела».

*

Кира посмотрела на часы и попыталась настроиться на сон. Но почему-то себя в пятнадцать лет вспомнила, как после детдома училась в училище по специальности «швея», как произошел тот болезненный случай…

«Приметила я одну уже не очень молодую пару, часто ходившую мимо ворот нашего общежития. Она – красивая, яркая, но всегда грустная или даже печальная. Мне казалось, что она по жизни колористически предрасположена к черному цвету. Но не к страшному, а к теплому цвету чернозема, который бывает после весеннего дождя. А муж ее какой-то блеклый, безликий, но странно самодовольный. Как-то они остановились у нашей колонки воды в бутылку налить, а я рядом, в двух шагах от нее стояла. Вдруг мужчина сказал жене что-то грубо-оскорбительное. Я всех слов не расслышала, но поняла, что он зло упрекнул жену за ошибку юности, упомянув имя какого-то знаменитого ловеласа. На лице жены появилось выражение мучительной боли. В ответ она тоскливо прошептала «не надо», ссутулилась и автоматически коснулась того места, где у нее, очевидно, сильно заныло сердце. А муж стоял счастливый и гордый тем, что способен унизить и оскорбить эту красавицу. Он наслаждался властью над ней! Еще бы! Слаще власти ничего нет! Пусть даже над одним человеком.

Я взбесилась. Не помня себя, вырвала из ограждения палисадника штакетину и кинулась на мужчину с криком: «Даже с человека, совершившего тяжкое преступление, но отсидевшего свой срок в тюрьме, снимается вина! А вы, женщина, почему столько лет терпите подлеца? Он же хуже бандита! Сроки вашей вины давно оплачены несчастливой жизнью с этой сволочью, а его вина перед вами растет с каждым годом».

Женщина, видно впервые задумавшись о своем неправомерном терпении, посмотрела на меня удивленно, благодарно и растеряно. А я, включив свое детдомовское безрассудство и фантазию, заорала на мужчину, что было сил: «Еще раз узнаю про ваше поведение, сама, лично, изобью вас до полусмерти и концов не найдете… Чистенький он! Еще не известно, чем вы там, в вагоне, с блондинкой занимаетесь!» Мужчина всегда ходил в форме железнодорожника. На этом я и сыграла. Гадко поступила, не имея доказательств. Но я была в запале. Я на самом деле готова была его измолотить не только словами, но и палкой.

Мужчина не ожидал такого напора от незнакомой вздорной девчонки, а может, и на самом деле имел грешки. Только он визгливо закричал: «Я доберусь до тебя!» и торопливо засеменил от колонки. А я, продолжая размахивать деревянным оружием, рассмеялась ему вслед, мол, ищите ветра в поле, только найдете беду на свою голову. Если бы он погнался за мной, я бы не побоялась врезать ему, потому что считала себя правой. Мы, детдомовские, за несправедливо обиженных всегда горой стояли, не отходили в сторону от чужой беды. Сами защищали друг друга. Мы не из тех, что рождались с серебряной ложкой во рту… Я могла бы и ребят натравить на этого гада. Это теперь, вспоминая себя юной, я с усмешкой думаю: «Какое было дикое стихийное проявление чувств! Я будто динамитом была начинена».