Онлайн чтение книги Лето в Лозовицах Beneath Lozovitsy
Часть третья

В субботу дед с утра заставил убираться. Рика злилась, но в душе понимала, что он прав – в её комнате царил кавардак, да и во всём доме следовало бы навести порядок. Надо отдать должное деду – он знал, как втянуть Рику в уборку: кроме своей комнаты, ей было поручено прибраться на чердаке, лестница на который как раз и находилась у неё.

Таким образом, Рика освободилась только к вечеру, хотя обещала водянику, что придёт после обеда.

Не смотря на то, что скоро должно было смеркаться, не смотря на то, что она ещё ни разу не оставалась по ту сторону забора после захода солнца, она всё-таки пошла в малинник. Она ведь обещала.

Малина приветственно зашелестела, принимая её. Рика нырнула в лаз под забором. С собой в пакетике она несла конфеты и печенье.

Над озером смеркалось – казалось, вечер сюда приходил раньше. Луг за старицей был тёмен, уже не было видно его зелёного цвета, и темнота постепенно скрадывала воду, подбираясь к берегу.

Рика то и дело хлопала себя по рукам и ногам, отбиваясь от комаров. Она была настолько занята этим, спускаясь к озеру, что только в самый последний момент увидела рыбачившего на берегу человека. А человек – уже пожилой, но, как показалось Рике, всё же моложе её дедушки, – давно искал возможности встретиться с ней взглядом, чтобы предостерегающе показать: «Не шуми!»

Рика остановилась, заробев. Ей не хотелось уходить, не повидав водяника, но если рыбак тут надолго – пиши пропало, можно разворачиваться и топать домой.

Взрослый поманил её рукой.

– Что, заблудилась? – весёлым шёпотом спросил он, когда Рика подошла.

– Не, просто тут гуляю.

– А мамка знает?

Рика на это презрительно улыбнулась.

– Ты гляди: ночь уже. Ночью тут всякое может случиться…

И, словно подтверждая его слова, на Рику повеяло вечерним холодом.

Девочка рыбаку никак не ответила, только покивала. Словоохотливость взрослого её раздражала, поддерживать бесцельный разговор не хотелось, но один вопрос она всё же задала:

– А вы всю ночь рыбу ловить будете?

– Да я не рыбу ловлю – тебя жду.

Рика испуганно взглянула в лицо мужчине – и отшатнулась: от больших, на выкате, глаз, которые точно увеличились вдвое при этих последних словах. Лицо незнакомца начало вытягиваться вперёд, превращаясь в рыбью голову. Монстр крепко схватил её за руку. Рика завизжала, отбиваясь.

С одной полы куртки страшного рыбака закапала вода. Она закапала сильно и часто, а потом быстро полилась, образуя вокруг него и девочки лужицу. И эта лужица, словно болото, зачавкала, всасывая обоих…

Откуда взялась большая чёрная собака, Рика не поняла. Она только услышала грозное рычание и увидела, как чёрное сильное тело зверя мелькнуло в прыжке. Собака вцепилась монстру в руку, которой он держал Рику, вынудив оставить девочку. Мгновения оказалось достаточно. Рика в ужасе, не помня себя, выползла из трясины и, что было сил, рванула из оврага наверх.

Три недели она почти не выходила из дома.

Три недели шёл дождь. На грядке подгнивали огурцы. Муська и Фроська валялись на веранде. Шарик забился в будку. Дед каждый день по нескольку раз слушал прогноз погоды и ругал синоптиков, когда они называли их дождь кратковременными осадками.

Уходил июль.

Если бы не дождь, Рике трудно было бы объяснить своё затворничество дедушке. Она догадывалась, что лаз в странное место невиден деду, так же как был невиден мальчику. Поэтому даже попросить заложить дырку кирпичами не могла. Ещё не хватало, чтобы дед сдал её в психушку. Она нашла в сарае какие-то доски и тряпьё и, как умела, забила лаз, впрочем, это не слишком её успокоило.

Три недели Рика провела, слоняясь по веранде, читая старые дедовы книжки и иногда смотря телевизор. Спасительный дождь шуршал за окнами.

А потом дождь вдруг прекратился и приехала мама.

От мамы пахло косметикой и электричкой. Муська и Фроська розовыми носиками несколько раз потыкались ей в туфли и разочарованно отошли. Рика уделила ещё меньше внимания, не подходя, бросила: «Привет» и заперлась у себя. Она боялась, что мать захочет приласкать её, а ей нечем ответить на эту ласку, кроме раздражения и резкости. Но мама не пришла к ней, и Рику это задело. Она бесшумно отодвинула защёлку и высунула голову в коридор. Взрослые были на кухне. Дверь была закрыта, говорили в полголоса, но Рика поняла, что мать плачет.

Она ушла на Старицу – не в малинник, а на свалку на месте бывшего озерка. Это как раз место для неё: в саду она теперь постоянно чувствовала опасность, исходящую от забора, в доме рыдала после разрыва с Сергеем мама, друзей в посёлке не было, на телефоне давно закончились деньги – да и звонить, собственно, было некому.

Рика спустилась к яме. Земля была сыроватой, после дождя ещё не просохла. Девочка сняла босоножки и пошла по влажной пружинящей глине босиком.

На лугу под солнцем вспыхивали яркие искры, солнце отражалось в редких каплях, остававшихся где-то на листиках и травинках. Луг был весёлый и праздничный, и даже сама свалка не производила такого удручающего впечатления, как в первый раз.

Рика вдруг, неожиданно для себя, стала энергично стаскивать в кучу валявшийся хлам. В душе у неё появилась стремление к чистоте – это стремление зародил в ней вид сияющего луга, и она, как одержимая, бросалась на залежи мусора, не замечая, что вся перепачкалась мокрой землёй и мусорной трухой.

Камень больно ударил, содрав кожу. Хорошо, что попали не в голову, а в руку. Поселковые мальчишки развлекались.

– Гля, бомжичка!

– Пошла вон, свинья помойная!

И добавили матерное слово, слышанное, по всей видимости, от старших.

Рика не ответила. Раньше она бы мгновенно кинулась выяснять отношения, но теперь на мальчишек ей было наплевать. Она демонстративно развернулась и подняла из грязи пластиковую бутылку.

– Рика, боже мой! На кого ты похожа! – ахнула мама, когда Рика вернулась домой. Был уже поздний вечер, темнело.

– Господи! Да ты просто вся чёрная! Стой, а это что? Кровь? Что случилось?

– Ничего. Мы с ребятами играли, – буркнула Рика.

– Что это за игры такие?

– «Убей бомжа». Я была бомжом. Меня хотели убить. Потом я набила бутылку землёй и отлупила их. Не сильно. Но они испугались и убежали. Я победила. – Рика захлопнула перед маминым носом дверь в ванную и уже оттуда закончила: – А ещё я расчистила свалку на Старице.

Это было правдой. Она нашла среди мусора старый дождевик и в нём, в несколько ходок, перетаскала весь мелкий мусор к бакам, которые стояли у дороги метрах в трёхстах от оврага. Туда же снесла резину и вещи покрупнее. Она не ела практически целый день и очень устала, и после душа всё, чего ей хотелось, это были еда и сон.

На кухне дед заботливо придвинул тарелку с горячим и стал заваривать для неё чай. Мама тоже пришла, стала в дверях, словно задумала отрезать Рике пути к отступлению.

– Рика, я и дядя Серёжа решили не спешить. Так что, мы с тобой пока сами поживём, а дядя Серёжа – сам, отдельно…

«Поцапались? Так тебе и надо», – мысленно заметила Рика.

– Дочь, я подумала… тебе тут скучновато… И с местными ты, вот, не очень ладишь… Может, забрать тебя?

Рика подняла глаза на дедушку.

– Деда, я тебе надоела?

– Да нет, я привычный. От тебя больше мороки было, когда ты пешком под стол ходила. Оставайся – хоть до школы, если хочешь… – дед был за неё, это Рика сразу поняла.

Поняла и очень обрадовалась. Вдвоём легче противостоять матери. Она осмелела и, для проверки своих позиций, даже решилась на хамство:

– Знаешь, мамочка – она постаралась, чтобы вышло как можно язвительнее, – наверное, я в школу здесь ходить буду. А к тебе на каникулы приезжать. Чтобы вам с дядей Серёжей обузой не быть… Так что, ты, когда в следующий раз приедешь, документы мои привези, для перевода. А потом можешь обо мне и не беспокоиться. У тебя получится. Папа же смог…

Лицо у мамы побелело, и Рика почувствовала старый знакомый страх в животе, который всегда возникал, если она чем-то доводила маму, и уже пожалела, что так надерзила ей.

– Дрянь! – мать ударила её по губам.

Отчаянное, бешеное чувство подбросило Рику. Это было сильнее. Настолько сильнее её и всех её страхов, что она не уже думала, не чувствовала их. Тарелка зазвенела. Стукнула об пол вилка. Чай выплеснулся из чашки. Чуть было не силой оттолкнув мать от двери, она ринулась в свою комнату.

Утро выдалось росистым и прохладным. Оттого, что роса покалывала холодными иголочками, а первые солнечные лучи горячими, Рике было зябко. Она с трудом разворошила заваленный лаз и пролезла на ту сторону.

После вчерашнего, после горячих слёз в подушку, после того, как она ни слова не ответила дедушке, который долго упрашивал её открыть дверь, Рика считала, что навсегда оборвала связь с семьёй. И теперь оставалось лишь одно место, куда она могла пойти…

Над полянкой было пасмурно. Нет, конечно, она не решилась идти к старице. Рика стала обрывать дикие мелкие и душистые ягоды. Обрывала и повторяла про себя: «Только не домой, только не возвращаться, только не домой, только не возвращаться…» А в душе свербило, скреблось чувство вины – и даже толком не понятно, вины ли перед дедушкой, перед мамой, или перед самой собой, – противное чувство, от которого даже малина горчит!

Что же теперь – идти и просить прощения? Просить прощения – разве это не лицемерно, разве не подло – вынуждать её просить прощения у взрослых, которые ломают её жизнь, предают и врут. И при этом оказываются самыми близкими людьми. Людьми, от которых она зависит – потому что ещё маленькая, потому что ей надо где-то жить, что-то есть, не болеть, учиться, потому что ей некуда уйти. И поэтому она должна соглашаться и терпеть всё, что они делают? А кто им дал такое право?!

– Маринка!.. Ты куда пропала?

Рика вздрогнула и обернулась: позади стояла радостная Лебёшка с корзинкой, полной какой-то травы.

– Привет! Ты что здесь делаешь?

– Траву собирала, сушить будем, потом на лекарство пойдёт. Я всё хожу, хожу к оврагу, и сюда – вдруг тебя встречу. Ты чего не приходила? Болела?

– Не совсем… – Рика подумала, а потом выдала: – А я с мамой поссорилась. И ушла от них. Лебёшка, у тебя пожить можно?

– Ну, пошли, – покровительственно разрешила Лебёшка.

Лебёшка жила в таком доме, который называется хатой. Рика, когда ездила на море, видела хаты: хаты снаружи побеленные, крыша у них из соломы и как будто нависает над стеной. У Лебёшкиной хаты она нависала так низко, что взрослому человеку пришлось бы наклонить голову, входя под стреху. Да и сама хата была низенькой. А стены были хоть и побелены, но не белым, а желтовато-серым, оттого под серым небом хата смотрелась грязной и неприветливой.

– Бабусю, мы прыйшлы, – объявила Лебёшка, переходя на смесь русского и украинского.

– Здравствуйте, – робко сказала Рика, не увидев, к кому обращаться, потому что в первой половине, до большой русской печки, было пусто.

– Це Марына, можна вона в нас побудэ?

– Яка Марына? – донеслось из-за печи.

– З Лозовыць, до дида прыйихала, я тоби говорыла, – Лебёшка отвечала бабушке, а сама подталкивала Рику вперёд, в часть хаты за печью.

– Здрасьте, – ещё раз поздоровалась Рика, увидев, наконец, Лебёшкину бабушку.

Старуха сидела на табуретке за столом и лущила горох. На столе стояли два больших таза – для полных стручков и для вылущенных, и здоровая кастрюля, в которую ссыпались сухие горошины. Бабушке Лебёшки было, наверное, уже очень много лет, она больше походила на прабабушку, но то, что поразило Рику – не поношенная рубашка с вышивкой, не чёрный с малиновыми цветочками платок на голове и не несколько жёстких седых волосков по углам рта над верхней губой, а полная слепота старухи.

Рика никогда не видела слепых людей. То есть, конечно, она понимала, что такие люди есть, что они где-то живут, учатся в специальных школах, иногда даже работают – но это было где-то далеко, может, где-то в другом городе. Она видела детей в очках с заклеенным стеклом. А в школе у них учился мальчик, которому один глаз выбили рогаткой, и он ходил с повязкой, как пират. Но тут мимо неё, чуть вбок, смотрели – совершенно безжизненно и жутковато – незрячие глаза.

– Здрасьте, – ещё раз сказала Рика.

Лебёшка усадила её за стол напротив старухи, и Рика тоже стала лущить горох.

На печке что-то завозилось, и из-под одеяла показалась мужская голова с торчащими в разные стороны волосами и красным, помятым со сна лицом.

– Лебёшка, сколько времени?

– Не знаю, вон часы висят, – Лебёшка была где-то за печкой, Рика её со своего места не видела.

А на стене действительно висели старинного вида ходики, может, даже с боем. Ходики показывали без двадцати одиннадцать.

– Так, ладно, я пошёл.

Мужчина слез с печи, кое-как пригладил волосы, шумно выпил из воды кружки со стола.

– Куды пошёл? – спросила старуха, беспокойно оборачивая в его сторону лицо.

– К Емельяненке. Деньгу зарабатывать. Всё, до вечера, – он поставил кружку, Рика услышала его последние слова, обращённые к Лебёшке: – Порты чистые мне заштопай, не забудь.

– Так це ты, Марына, яка потерчи волосся розчесала? – нарушила молчание старуха.

Рика поняла, что обращаются к ней, но не знала, что ответить и как.

– Она, она, – пришла на выручку Лебёшка, тоже присаживаясь – со штопкой на лавку.

– Смилыва дивка, – похвалила старуха.

– А меня чуть не утопили, – вспомнив, что Лебёшкина бабушка знает о водянике, стала рассказывать Рика. – Там какой-то дядька, из него вода прям льётся, а голова рыбья – он меня чуть не утопил в грязи, а собака чёрная на него кинулась, и я убежала…

Лебёшка так и замерла с иголкой в руке, а старуха – не долущив стручка.

– Як це було? – спросила Лебёшкина бабушка, стараясь по слуху определить, как повернуть лицо, чтобы оно смотрело на Рику.

Рика рассказала. Лебёшка живо слушала, глаза её блестели, даже рот от любопытства приоткрылся, она забыла про своё занятие и только, когда Рика закончила, яростно воткнула иголку в шитьё.

– Я же говорила! Я же говорила! Вот так они всех и топят. Кончать с ними надо, с чертями. Давай попа позовём?

– А на яки гроши? Дура-дивка, мовчы, нычого нэ розумиешь!

– Та як же – нэ розумию, ты за них держишься, они тоби як друзи, хиба нэ знаешь, що…

– Я-то знаю, я бильшь твого знаю, – усмехнулась старуха. – Ну-ка, Марыно, дай мэни подывытыся, що ты за людына…

Лебёшка, поджимая губы, подвела Рику к старухе, и та руками прикоснулась к девочкиному лицу.

– Смилыва дытына… як теля, ласкова та вперта… любыты хочэ та сама лякаеться… – бормотала старуха, щекотно проводя кончиками пальцев по губам Рики; не все слова были понятными, а что-то и вообще трудно было разобрать, потому что Лебёшкина бабушка говорила совсем тихо.

Ходики стукнули, обозначая одиннадцать.

– Кажу, траву просушиты трэба, чы забула? – вдруг резко приказала старуха внучке.

– Ничого я нэ забула, чэкала, щоб хмара пройшла, – буркнула Лебёшка и, взяв корзинку, вышла из хаты.

Рика глянула в окно: действительно, на улице распогодилось, и даже солнце пробивалось из-за облаков.

– Потэрча тэбе любыть, вин зарады тэбэ всэ зробыть, – вдруг сказала старуха, продолжая шуршать стручками.

– Кто любит?

– Хлопчык, що у воды живэ.

– А почему он – потерча? – спросила Рика, заметив, что Лебёшкина бабушка зовёт водяника этим странным словом.

– Тому що його маты прокляла, – отвечала старуха. – Колысь дивчына из сусиднього сэла прыходыть и каже: що мэни робыты, бо я дытыну ношу. Колы батько прознае, вин мэнэ забье, дай мэни траву таку, щоб у мэнэ той дытыны нэ було. Я кажу: «Олэна, це грих, нэ можна дытыну убываты». А вона як закрычыть: «Дытыну нэ можна, а мэнэ – можна? Та хай його бис возьмэ!» И побигла до воды, топытыся.

– И – утопилась? – ужаснулась Рика.

– Ни. Тоди злякалась. У лис пишла. Там зэмлянка була потаенна. Я ей ижу носыла, одэжу. Колысь прышла – а йи нэма. Вона дытыну родыла, а куды сховала – нэ сказала.

– А что потом стало?

– Потим вона до батькив повэрнулася, навить замиж выйшла.

–А дитына, то есть, ребёнок?

– Вона ж його прокляла, може мэртвым поховала, можэ живым – всэ одно, нэхрэщеним. Нэхрэщена дытына – потэрча, вин тэпэр у водяныкив живэ. Як русалка. Покы в людыну нэ закохаеться, ничого з ным зробыты нэ можна.

– Как это – не закохается?

– Нэ полюбыть.

– А если полюбит?

– Тоди попросыть: хрэсты мэнэ. Як його хрэстыты, прокляття спадэ, його душка до Богови пойдэ. Я хотила, щоб Нылка його хрэстыла, тилькы вин тэбэ выбрав.

–А это правда, что Лебёшка может утонуть? – спросила Рика.

– Правда.

– А как вы узнали?

– Вона мэни нэ онучка. Нылка – Мыколына донька вид пэршой дружины, що помэрла; а моя мэньша донька за його выйшла, тилькы нэдовго воны любылы одын одного. Вона збигла з иньшым парубком… А колы я на дивчынку подывылася, ще мои очы бачыты моглы, я сказала – ця дивчынка може втонуты.

Рике стало тягуче-страшно, словно болото, в котором она чуть не погибла, снова разверзлось под ногами.

– Бабусю, закинчуйтэ, я зараз затирку готовить буду, – объявила Лебёшка, вернувшись в хату.

Тяжёлое настроение не покидало Рику до самого вечера, она, как могла, пыталась скрыть его от Лебёшки. Ещё утром ей обязательно хотелось увидеться с водяником. А теперь… Она сама не знала.

Рика вышла на задний двор и оперлась на плетень, выкроив себе несколько минут одиночества и напряжённых размышлений.

Она чувствовала себя бомбой – тикает внутри какой-то механизм, нельзя выключить, и всё оно должно взорваться – и её тогда не будет, и его…

А если сбежать? Вернуться к матери… уехать с ней в город… оставить всё, как есть…

Неужели же он мёртвый? Ведь он ест и, когда не замедляет время, на ощупь тёплый – она же его за руку держала, и рука была тёплой! Это живой человек! Так не бывает!

Выходит, он старше Лебёшки? На вид – разве, что на год… Но, наверное, на самом деле старше – он же время замедляет…

И что теперь? Неужели же он попросит её? Нет, наверняка он не захочет…

Крестить… Она даже ни одной молитвы не знает… Говорят, только священники могут крестить, в церкви…

Нет, конечно, он не захочет… он не попросит…

Но почему Лебёшке не уехать – куда-нибудь, подальше? И всем будет хорошо!...

Лебёшка вышла из хаты и подошла к ней:

– Ты –чего?

– Я… пойду домой, мне надо…

Хорошо, что Лебёшка её провожать не стала – не к чему ей знать, как Рика попадает в их мир. Дорогу девочка запомнила, поэтому в лес вошла быстро. Вошла – и остановилась.

Тихо как… Даже птицы не поют…

Мама с дедушкой, наверное, волнуются. Может, даже простили её. И она уже на маму не сердится. Ей даже извиниться не стыдно. Но возвращаться в дом – не хочется. Говорить не хочется. То, что действительно отрезало её от всех – не вчерашняя ссора, а эта страшная тайна. И не с кем посоветоваться, некому отдать свою проблему – как хочешь, так и решай…

И из этого замкнутого пространства только одно вело, как спасительная тропка: «потэрча тэбэ любыть».

Рике непременно захотелось удостовериться в этой любви – сейчас же, сию минуту. Но она боялась. Она боялась, как бы эта любовь не отняла у неё водяника, но и нетерпеливо желала, чтобы сбылось «вин зарады тэбэ всэ зробыть». Сбылось сейчас. Бесповоротно. И решило за неё всё.

Так бывает: мучительно притягательно и страшно смотреть вниз с высоты, когда один только шаг отделяет твоё живое «здесь» от твоего вероятно мёртвого «там». Так было, когда она лежала животом на тонких ветках над озером, а под ней ходили на глубине чёрные гигантские тени.

А вот когда рыбак превратился в чудовище, было просто страшно. Скомкано, без сладковатого привкуса…

«Водяничек, миленький, ну встреться, ну встреться мне», – просила она мысленно, пробираясь к старице. В ней волной поднялась – и откуда же? – великая, таинственная, необъяснимая нежность, такая небывалая, что готова и саму Рику над землёй поднять – от одних только слов «вин зарады тэбэ всэ зробыть». И от этой нежности даже слёзы на глазах наворачивались.

Вечер собирался над лесом. Солнце уже село, но кое-где светлые полоски, словно следы чьих-то когтистых лап, ещё тускло поблёскивали на деревьях.

Место было тихое и чужое. Рика поняла, что заблудилась.

Она пошла тише, потом ещё, ещё – и, наконец, остановилась. Села на землю под деревом. Придавили усталость, тяжесть и какое-то всёравношное настроение. Она вспомнила, как в первую их встречу на закате расчёсывала водянику кудри – такие же рыжеватые, как солнечный уходящий свет. Рике стало совсем себя жалко. Но в отупении слёзы не приходят, она теперь и плакать не могла, только сидела, глядя на шершавую, в глубоких бороздках-морщинах кору дерева – глядя и не видя.

Шорох поблизости мгновенно вернул её к действительности: ещё и не поняв, что случилось, она рывком вскочила на ноги.

Собака, чёрная собака, которая спасла её на старице, теперь стояла и смотрела на неё.

– Привет… А я тебя искала… – после минутной паузы выдавила из себя Рика.

Ей стало неловко от своих переживаний. Она почувствовала, что ни за что не признается ему – даже в образе собаки появившемуся у её ног, – в своих чувствах. Мысленно она даже обругала себя дурой, чтобы выгнать из души эту никчемную нежность и слабость.

Собака подошла и обнюхала её. Рика присела на корточки и погладила мягкую блестящую шерстку.

– Тебе за меня потом сильно досталось? – виновато спросила она. – Почему ты в человека не превращаешься?

Собака села, облизнулась – что бы значил такой ответ? – потом встала и направилась в лес. Рика поняла, что её куда-то зовут, и пошла следом.

На полянке, куда собака вывела её, Рика увидела огромную расколотую молнией берёзу. Ещё несколько тоненьких деревьев были сломлены бурей, их стволики не упали, а повисли, зацепившись ветками за соседние уцелевшие.

У Рики саднило ноги: исцарапала о валежник и колючий бурьян, пока пробиралась за своим поводырём. Но она молчала – не ныла и не бубнила под нос, как наверняка давно уже стала бы, если бы водяник был обычным мальчиком, вроде её одноклассников в городе.

Собака пролезла под обуглившейся частью расколотого ствола, полулежавшей на земле.

– Стой, стой! Я же не могу так! Мне надо обойти! – не сдержала восклицания Рика.

Пока она обежала берёзу, собака исчезла. Даже высокая трава не колыхалась.

– Эй, ты где? – Рика панически оглянулась по всем сторонам.

– Шшш, тут. Не шуми.

Водяник, уже обычным мальчиком, шагнул ей навстречу. Рика была уверена, что секунду назад его там, где теперь он стоял, не было. Вот как! Всё-таки не одна она может ходить между мирами и становиться невидимой. Но сейчас она не придала этому значения и только обрадовалась возможности видеть его снова: человеком и рядом с собой, настоящим, живым...

Живым? Рика протянула руку и смело взяла его ладонь. Все прежние прикосновения были как-то само собой, ничего не значили, но тут у Рики горели щёки и уши, ей было обязательно нужно дотронуться до него, убедиться, что всё это враки. Он – живой…

– У тебя рука горячая… Ты заболела?

Рика вспомнила первую встречу с Лебёшкой, как та сказала, что у водяников кровь холодная.

– Нет, это у тебя просто пальцы холоднее моих, – тихо произнесла девочка, быстро и неловко отнимая ладонь. – Что это за место?

–Болото. Вон там, подальше – уже топь.

– Ты меня утопить привёл?

– Очень смешно. Я тебе хочу что-то показать. Я тебе ещё тогда хотел, когда тебя наш Дядька напугал. Ты из-за него потом не приходила?

– Ага. Он же просто монстр! Он меня убить хотел!

– Он просто пугал. Он же видел, на тебе крестик был. Крещёному трудно на суше навредить, разве только защекотать…

Рика насторожилась. Помолчала и спросила:

– А ты… защекотал кого-нибудь… насмерть?

На лице у водяника она прочитала удивление.

– Нет… Это русалки любят, а мы – нет…

– А если ты знал, что твой Дядька мне ничего не сделает – зачем ты его укусил? Ну, когда в собаку превратился…

– Ты тогда страшно кричала… Я испугался, что ты от страха умрёшь… Такое, знаешь, с людьми бывает…

– Знаю…

– А вообще ты громко кричишь! – это его заключение выглядело как похвала, и Рика согласилась с улыбкой:

– Ага. Ты ещё не слышал, как я ору, когда злая и голодная. Слушай, а у вас тут и русалки есть? Прямо настоящие, с хвостами?

– С какими хвостами?

– Ну, с рыбьими…

– Никаких хвостов у них нету. Голые бегают, как дуры, по лесу, одно знают – щекотаться. У баб крещёных, когда те стирают, одежду крадут. Ну, утопить тоже могут. И они очень сильные, у них руки – как железные! – Водяник даже сжал кулаки, показывая, какая у русалок хватка. Потом заметил: – И для Лебёшки русалки опаснее. С ними трудно договориться, они тёмные.

–Тёмные?

– Злые, – объяснил мальчик. – В русалки-то от злобы часто попадают. Вот утопится какая-нибудь девушка, а для крещёных это очень плохо, мне Дядька говорил, она и становится русалкой. А утопилась же не от радости: обидел кто-то. И вся её злоба с того времени в тысячу раз сильнее становится. Оттого, что ей нельзя от злобы избавиться, оттого, что ей за своеволие до конца света в воде жить, она и бесится. Ну и мстит людям, уняться не может.

Они гадкие, русалки, только видом на человека похожи, а всё остальное – тьфу! – подвёл итог водяник.

– А я думала, они с вами. Что водяные на русалках женятся.

Мальчик только брезгливо скривился.

– Так что ты мне показать хочешь?

– А! Вспомнила! Жди, пока стемнеет, оно только ночью видно.

– Да что это?

– Не скажу. Терпи, уже чуть-чуть осталось.

Он был прав: вокруг них темнело, и только берёзовые стволы выделялись из сумеречной шелестящей листвы своей белизной.

– Слушай, а… если бы я тогда от страха умерла… ты… чтоб ты сделал? – спросила Рика. На самом деле она хотела спросить, правда ли, что водяник её любит, но не спросишь же такое прямо!

– Не знаю. Зачем спрашивать?

– Ну-у… А если я осенью обратно в город уеду?

– Надолго?

– До следующего лета.

– Это не так долго. Я тебя подожду. А зимой мы вообще спим.

– А если так случится, что не вернусь?

– Что ты всё «а если, а если», Босоножка! Что случилось?

– Ничего, – Рика отвернулась. – Просто… просто хочу, чтобы ты знал: я бы по тебе скучала.

Ах, зачем, зачем она хотела выведать то, что не должна знать! Только сама спалилась, балда несчастная. Не умеешь выведывать – не берись, спроси прямо, а боишься, так и вовсе молчи. «Мовчы, дура-дивка», – вспомнилось ей сегодняшнее пребывание в гостях у Лебёшки и её странной бабки. Вот именно: дура-дивка!

– Босоножка! – водяник взял её за плечи и повернул к себе. – Что ты, плачешь?

– Дурак ты!– всхлипнула Рика.

– Да ты сама этот разговор начала, – оправдываясь и укоряя её, сказал водяник, чем, конечно, ещё больше разозлил.

– Ты меня сюда притащил и ещё ждать заставил…

– Я же не знал, что ты реветь станешь!

– Я и не реву!

Разговор грозил перейти в ссору, но водяник вдруг всё изменил:

– Ладно, смотри, уже – начинается…

Рика подняла глаза. В начале она ничего не увидела. Потом увидела: мелкие, словно точки, огоньки над топью. Огоньки то вспыхивали, то пропадали, то зависали в темноте, то начинали плавно перемещаться, не поднимаясь – вправо, влево, – соединялись и расходились…

– Что это?

– Болотники. Они клады стерегут. Люди их боятся, что в трясину заманят, но ты не бойся – со мной они тебя не тронут. Только сиди смирно.

Но Рика и так боялась шелохнуться. Зато огоньки будто осмелели: они стали ярче и проворней, даже затеяли какую-то игру на болоте, запестрели, замельтешили в одном месте, а потом начали собираться в круги – в большие и маленькие хороводы. Рика вдруг заметила, что один огонёк подобрался почти к самой её ноге.

– Водя-аник!– шёпотом позвала она на помощь, не сводя глаз с живого голубого язычка.

–Не шевелись. Всё будет хорошо.

– Он меня поджечь может! – панически сжалась Рика.

– Нет, он холодный. Сиди спокойно.

Да уж, спокойно! Как тут спокойно сидеть, когда огонёк уже у самой ноги!

–Ай, щекотный!

Холодный язычок лизнул щиколотку. Рике стоило усилия не отдёрнуть ногу. Но, в общем, ничего не произошло – нога не загорелась, никаких следов пламя не оставило.

Огонёк повёл себя точно, как собачка, то есть, обнюхал рикину ногу, лизнул и – побежал обратно к своим, на болото. Рике даже жаль стало, что их общение так быстро закончилось.

– Водяник, а если одного поймать и в банку посадить? – предложила она.

– Зачем? – удивился мальчик.

– Просто. Прикольный же! Ни у кого такого нет, а у меня – будет.

– Нехорошо это.

– Почему?

– Болотники только ночью появляются и только на болоте. Ты его дальше этой поляны и не унесёшь, даже если он тебе в руки дастся. Да и гиблое дело – болотников ловить. Заманят в топь, и поминай, как звали… Смотри, смотри – сейчас! – вдруг сам себя оборвал он. – Вот, где сейчас цветок раскроется – там клад, запоминай место!

Голубые огоньки соединились в один большой, формой похожий на луковицу. Он, большой, всё рос и набухал и, наконец, стал раскрываться – как кувшинка, расходясь голубыми мерцающими лепестками.

– Как красиво! – восхищённо прошептала Рика.

Это чудо только несколько секунд переливалось над болотом, потом быстро начало бледнеть и совсем пропало.

– Всё. Теперь только через месяц снова поднимутся, когда силы наберутся – сказал водяник.

Было темно, они стояли рядом – две чёрные тени на чёрном болоте у сгоревшей берёзы.

– Запомнила, где это? Завтра придём днём, может, достать сумеем…

–Да ты что!

– Я слово хочу сдержать, ты же меня расчесала.

– Ой, правда, а я совсем забыла… А знаешь, как хорошо было бы, если бы мы клад нашли!

Рика подумала, как бы это было хорошо для неё – она бы, может быть, совсем перестала зависеть от мамы…

Водяник проводил её до малины.

– Ты приходи завтра. Прямо утром. Я тебя вот здесь буду ждать, – наказывал он ей.

– А что мне взять? Верёвку надо? Лопату?

– Ничего не надо. Сама приходи.

– Да приду, приду уж.

– И ничего не бойся. Только крест свой не снимай… Чтоб болотники тебя не утянули.

Рика машинально тронула шнурочек на шее. Всякое упоминание водяником креста заставляло её напрягаться – а вдруг попросит?

– Ладно. Пока, до завтра. Уже поздно. Меня, наверное, дома порвут… – И она нырнула в свою нору в малине.

Главное, не давать разговору уходить в опасную сторону. Ради этого и соврать можно. Хотя, дома, сто пудов, нагоняй сегодня будет – Рика была уверена; так что сейчас вышла даже и не отмазка, а чистая правда.

Ей было тоскливо возвращаться домой: внутренний страх перед матерью снова поднялся из самого живота и покачивался где-то под горлом, подстрекая тошноту. Хотя Рика знала, что, в сущности, мать ничего ей не сможет сделать. Ну, поругает, может, пощёчину влепит – это самое крутое наказание. Мать Рику редко наказывала физически, даже когда та была маленькой, и шлёпать было удобно. Не купит что-нибудь? Да Рика и не попросит. Телефон отберёт? Рика к вещам не привязана, подруг, которым очень хочется позвонить, нет – их двор весь разъехался на лето, а в классе как-то не сложилось близкой дружбы. Ничего ведь страшного.

Но страх не принимал логики. Он просто был. И никуда не собирался уходить.

Рика глубоко вдохнула, сдерживая его.

Их окна не светились. Только обойдя дом, со стороны улицы она увидела деда. Тот стоял у калитки и курил. Курил не первую сигарету – фонарь рядом с их двором хорошо освещал землю, и там Рика увидела ещё окурки.

– Деда, ты же не куришь,– боязливо начала она.

Сигарета из руки его выпала. И падала медленно, и роняла искорки, и медленно гасла на земле – так Рике показалось. Словно она тоже научилась замедлять время.

Дед быстро прижал окурок ногой.

– Ну ты и подкралась! Откуда нарисовалась, а? Как я тебя проглядел… – он хлопнул руками, выражая досаду на самого себя. – Да, вот, с самого Афгана не курил… А с вами закуришь!..

– Извини, у меня денег на телефоне не было, чтобы предупредить…– она говорила правду, но чувствовала, что лжёт, ведь, были бы деньги, всё равно не позвонила, даже если бы не провела день по ту сторону малины... Всегда приходится врать. Даже тем, кому не хочешь…

– А ты в Афгане курил? А почему бросил?

– А я, как пришёл, я не только курил. Я и водку пил. Много. Я, понимаешь, много тогда про жизнь узнал, про людей…

– Плохого?

– Плохого. И хорошего тоже узнал, но тогда только плохое замечал. И о себе мнение изменил. Не в лучшую сторону… Вот так. А бабушке твоей в один прекрасный день это надоело. «Ты, – говорит, – когда всё это дерьмо увидал – когда тебе за тридцать? А до этого ты – как, хорошо жил? В людей верил?» Я говорю: «Верил, потому что дурак был» А она: «А я, значит, тоже дура, потому что в тебя до сих пор верю. У тебя дочка растёт. Она рядом нормального мужика должна видеть, а не пьянь. Ты – самый главный человек для неё. Муж… Может, будет тот муж, может, нет… А тебя ей никто не заменит. Чтобы в тридцать лет она, вот также, когда плакать будет, что кругом одни мерзавцы, тебя вспомнила. И не удавилась с тоски. А знала, что не все на земле – подонки, и не на каком-то особом острове хорошие люди живут, а рядом…»

– И ты тогда курить и пить бросил?

– Ну, вроде… Сегодня, видишь, сорвался…

– Потому что я сволочью оказалась?

–Да какая ж ты сволочь… Нет, конечно… Но так, как сегодня, больше не делай. Это – как под дых дать. Всё можно решить, всё исправить, а матери здоровье не вернёшь…

– А мама – где? – на секунду Рике показалось, что слова деда имеют прямое значение: маме стало плохо и она в больнице.

– Домой поехала, проверять, не удрала ли ты в город. Давай ей позвоним, пошли домой…

С дедом звонить было не страшно. Рика сама набрала мамин номер.

– Мам! Прости, я не могла позвонить… телефон… там денег не было… Я дома. Извини, что так получилось…

У Рики не хватило смелости только на одно: не оправдываться.

Мама на той стороне вздохнула:

– Ладно, потом поговорим. Ты хоть ни с кем не подралась на этот раз?

– Не…

– Слава Богу… Поела?

– Нет ещё, только зашли…

– Дай дедушку на минуточку.

Из дедушкиного разговора Рика поняла, что мама переночует дома, а потом утренней электричкой вернётся назад. Ещё она поняла, что страшного наказания не предвидится, и, похоже, что благодарить за это нужно дедушку. Пока Рика пропадала с Лебёшкой и водяником, у деда с матерью был какой-то, очевидно, очень серьёзный разговор. И мама что-то дедушке обещала, потому что, заканчивая говорить с ней, дед веско сказал в трубку: «Ты помнишь. Мы договорились. Завтра мы тебя ждём».

Она спала крепко, сильно устала от впечатлений прошедшего дня и беготни по лесу. Оттого пробуждение вышло тяжёлым: будто и ты, и не ты – часть тебя смотрит на всё сонными глазами, всё видит, но не понимает ни причин, ни времени, ни места. А потом другая часть откуда-то издалека с трудом пробивается и медленно возвращает тебе чувство реальности.

Жёлтый свет падал из соседней комнаты к ней в тёмную спальню. Значит, ночь ещё не кончилась – а кажется, прошло много времени… В коридоре люди, чужие. Их не видно, слышны только голоса – женские. А разбудил её дедушка, он наклонился к ней.

– Мариночка, мне тут нехорошо стало… – дедушка словно чувствовал себя виноватым, – пришлось доктора вызвать… В общем, они хотят меня забрать в больницу. Прямо сейчас. Давай, мы маму уж будить не станем, я поеду, утром тебе и ей позвоню…Ты не волнуйся, только хорошо за нами дверь запри. Покушать утром – в холодильнике найдёшь, а потом мама приедет. Да, может, меня уже отпустят…

Женщина из коридора громко и нетерпеливо окликнула дедушку, и он торопливо, но с трудом пошёл в освещённую комнату.

Рика кое-как вдела ноги в тапки, одёрнула ночную рубашку и поплелась за ним. Женщины, врач и фельдшер с железной коробкой, уже были на веранде.

– Внучка? – деловито спросила фельдшер.

– Да, Марина. На каникулы приехала, а дед подвёл, – обуваясь, сказал дедушка.

Говорил он как-то тяжело, не очень внятно, и двигался неуверенно, хотя и очень старался не задерживать медиков. Врач его поддержала за локоть.

– Ничего, ничего. Большая уже девочка, сама на хозяйстве справится. Родители приехать смогут?

– Да, дочка завтра приезжает…

Рика заперла за ними и калитку, и дверь. Вернувшись в комнату, увидела пустые ампулы. Нос чувствовал запах лекарств.

Спать расхотелось. На сердце было тяжело и тревожно. На часах – без четверти три. Ещё, как минимум, три с половиной часа она не должна звонить маме. Три часа одной в доме с гнетущей неизвестностью и мыслями, что это из-за её выходки дедушку забрали в больницу. И потом – как она скажет это матери? Та же её убьёт. Никогда не простит ТАКОЕ.

Рика сжала губы. Надо выдержать. Дед на неё рассчитывает.

Она пошла на кухню, по дороге включая свет везде, окружая себя им, словно отгораживаясь от тёмных мыслей и страхов.

Полезла в холодильник, нашла там сардельки, вчерашний суп, молоко, яйца, тушёную капусту, которой они ужинали.

Суп надо бы свежий, лучше бульон. Из курицы. Это она точно усвоила, поскольку, как только заболевала чем-то серьёзным, мама варила ей именно куриный бульон – говорила, что очень полезно.

Сама Рика не особенно умела готовить, как варить курицу, имела смутное представление – значит, с бульоном не получится. Тем более, что курицы нет, в морозильнике какой-то кусище мяса, но явно не куриного. Значит, нужно чистить картошку. Картошка – тоже полезно. И ей по силам. Можно сварить, истолочь и в термосе отнести дедушке утром: в больнице, тем более в какой-то поселковой, ведь кормят невкусно. А она нарвёт с грядки огурцов и помидоров, сардельку сварит, картошки натолчёт… Успокаивая себя такими мыслями, Рика ловко счищала шкурку с картофельных клубней.

Термоса Рика не нашла, сваренную картошку вместе с кастрюлей пришлось завернуть в одеяло. На улице посветлело, и девочка отправилась на дедушкин огород за огурцами и помидорами.

Вернулась – и ей ужасно захотелось спать, она прилегла «на десять минуточек», а проснулась… проснулась, когда был уже десятый час.

Рика занервничала. Если мама, как обещала, села на раннюю электричку, то скоро она будет здесь. Звонить или не звонить? А если она её прямо по телефону в электричке отчитывать будет? И все будут слушать – как интересно!

Не позвонишь, она ещё подумает, что Рика всю ночь преспокойненько дрыхла, что на дедушку ей было наплевать. А если позвонишь, спросит, почему так поздно позвонила – опять же дрыхла, опять же, получается, на дедушку наплевать… Как ни крути, опять виновата… Во всём виновата…

– Кто бы знал, как с вами тяжело, с взрослыми! – пожаловалась Рика громко и печально, зная, что взрослые её не услышат.

Тут она вспомнила, что надо покормить Шарика, Фроську и Муську, которые ночевали во дворе. Конечно, все трое с удовольствием бы слопали сардельки и молоко, но сам вопрос был отличным поводом позвонить матери!

«Привет, мам! Ты только не волнуйся. Дедушка поехал в больницу, а мне не сказал, чем кормить Шарика и кошек. Что мне делать? Ты скоро приедешь?» – Рика хорошо обдумала и несколько раз потренировалась, прежде чем сказать это в телефонную трубку, но всё равно очень волновалась.

Но мама только строго крикнула: «Я подъезжаю. Потом перезвоню» и сбросила вызов. Похоже, Рику ещё ждёт выволочка.

Она, держа в руках мобильный, подошла к окну. Увидела желтеющие листья на кустах смородины, Муську и Фроську, сидящих у крыльца в ожидании привычного завтрака.

Сейчас мама будет спрашивать про дедушку… А Рика даже не знает, в какой палате он лежит. Вот, в сериалах всегда показывают, как испуганные родственники всю ночь сидят на стульчиках в больничном коридоре, а потом бросаются к врачу: «Доктор, ну как он?» Или она, если фильм о женщине. И ей, Рике, тоже, наверное, нужно было поехать в больницу вместе с дедом и ночевать на стульчике. «Скотина неблагодарная»,– скажет мама, и, самое паршивое, что будет права. Рика всхлипнула.

Телефон злорадно запел популярную песенку.

– Алё, – сказала Рика скорбно, так, что мама даже перестала говорить строгим голосом.

Её не ругали. Мама даже назвала «бедным ребёнком», и Рика не обиделась на «ребёнка».

Войдя в дом, мама попробовала её стряпню и сказала, что сгодится. Заставила выпить чаю и съесть хлеба с маслом (ничего серьёзнее во взволнованную Рику просто не лезло). Пока девочка пила чай, мама кормила кошек хлебом с молоком и Шарика сарделькой. Шарик был очень рад: дед его частенько держал на каше и костях. Рика подумала, что сарделька для пса вроде чипсов или ореховых батончиков: не полезно, зато вон, как хвостом виляет!

Потом пошли навещать дедушку. Рику в больнице удивили теснота, запах старого дерева и оконной замазки, и ещё какой-то запах, в котором соединились пригоревший омлет, лекарства и мокрая половая тряпка. Впрочем, там было чисто и довольно уютно, как бывает уютно в деревенском доме. Все: сёстры, санитарка, провожавшая их в палату, больные, – в раскрытые двери, – все их рассматривали, это было очень неприятно, но Рика про себя прошептала: «Плевать», – и сделала вид, что ничего не замечает.

Дедушку должны были выписать через две недели, это совсем близко к школе. Рика, удостоверившись в том, что дедушка ходит по палате и даже может выходить на больничный дворик, повеселела. Потом, когда вернулись, когда мама занялась дома хозяйством, Рика ещё раз сбегала к дедушке: принесла ему букет цветов из сада. Она пообещала следить за цветами в саду и в доме.

В самом безмятежном настроении девочка отправилась домой. И только тут вспомнила о водянике.

Нехорошо получилось. Не предупредила. Он, небось, её всеми словами кроет… А интересно, водяники умеют ругаться матом?.. Но самое плохое, что ей почему-то не хочется сейчас идти к нему. И даже не в том дело, что водяник может ей выговорить за невыполненное обещание. Конечно, не в том.

Но в чём – на это и сама Рика не могла найти ответа.

Но, хочешь – не хочешь, а сходить за малинник придётся; тут лучше уж не откладывать, пока мама не взяла все её перемещения под контроль. Прямо сейчас и надо, хотя бы для того, чтобы на время попрощаться с водяником. А там – там, может, она уедет в город…

Слова старухи о любви сегодня казались Рике ненастоящими – глупыми, выдуманными. Всё как-то выцвело и поблекло, даже вчерашние приключения на болоте, ярко голубые огоньки и волшебный цветок на месте клада. Ей как будто объявили, что всё это было сном, и она с облегчением приняла это известие.

Рике пришлось зайти в дом и сказать маме, что она идёт гулять надолго. И опять пришлось врать: на этот раз про то, что нужно собрать гербарий к сентябрю для кабинета биологии, потому что у них в следующем году будет биология. И опять это было полуправдой: биология должна была быть, но гербарий попросили собрать от класса, и активисты-отличники уже пообещали это сделать сами.

Рика не дружила с отличниками, хотя у самой половина оценок в дневнике была из пятёрок. Просто отличники были как бы первым сортом. Их отправляли на олимпиады. Учителя с ними общались немного по-иному, чем со всеми. «На них редко орут», – так определяла для себя Рика разницу в социальном положении. На неё саму, впрочем, тоже повышали голос редко, и обычно даже не на неё, а на весь класс, с которым вместе она была каким-то целым существом: ленивым и непослушным. На неё не «орали» потому, что Рика умела не выделяться, – хотя давалось это ей с большим трудом, – опускать взгляд в тетрадку, когда знаешь, что можешь хорошо ответить, чтобы всё-таки вызвали не тебя, а другого, уклоняться от всех творческих и общественных заданий, – не принципиально, а лениво, чтобы все думали, что тебе просто неохота. Учителя с самого начала определили её и десяток других к массовке, и Рика поняла, что лучше их в этом не разубеждать. Безопаснее.

В какой-то момент она почувствовала в своём внутреннем отстранении силу, даже власть – представляться не тем, что ты есть. Её худенькое двенадцатилетнее тельце, только начавшее путь из подростка в девушку, хранило мечты и чувства своей хозяйки твёрже самого неприступного замка. И через две маленькие бойницы смотрели насмешливо и отчуждённо на всех серые Маринкины глаза. Она уже научилась не прощать и таиться, она знала, что в пору взросления придётся выдержать не одну осаду внутри самой себя, и думала, что готова к этому.

Но здесь, в Лозовицах, всё было не так, всё сбивало её с толку, и она уже не верила в свой надёжный Неприступный замок, ей хотелось убежать из него. Но куда убежать, где спрятаться, кому доверится? Вчера она готова была безоговорочно верить водянику. Сегодня – всё сделать ради деда. Даже с мамой она почти помирилась, и чувствовала, что пошла на это искренне. Но именно искренность, да, эта искренность и была капитуляцией, предательством замка. И такое внутреннее предательство угнетало Рику, больше всего злило и расстраивало.

– Босоножка, стой, я здесь!

Озёрный мальчик ждал её, он прятался где-то неподалёку: хорошо прятался, потому что, не окликни он Рику, не выйди на полянку, ни за что бы не заметила она его, побежала бы к старице. Рику занимали эти мысли, и она не сразу осознала, что с водяником что-то не так. Такое выражение лица бывает, когда случается что-то очень, очень… плохое…

– Я извиниться хотела… У меня дедушку в больницу положили… Я не смогла прийти…

Выдохнув то, что должна была сказать, Рика наконец смогла увидеть: Водяник плакал, у него глаза были красные…

–Босоножка, если бы ты пришла!.. – горько сказал он.

– Но я не могла, не могла! Не могла я, когда дедушка в больнице, а у мамы ключа нет… Да что случилось?

Мальчик опустил голову так низко, и прошептал так тихо, что Рика еле услышала, а, услышав, не поверила:

– Лебёшка утонула.

– Как утонула?!

– В болоте. Утром. Они с отцом хотели достать клад, который я для тебя нашёл. Я не знаю… они следили за тобой, наверное, когда ты из Дементьева ушла… И нашли то место… Я тебя ждал, потом почувствовал, что клад шевельнулся, и побежал на болото, а там… Я ничего бы не смог сделать… они кресты сняли, их болотники утянули…

– Зачем кресты сняли? – механически спросила Рика.

– Чтобы клад достать. Думали, клад заговорённый, чтобы он не исчез, не превратился в землю, чтоб его болотники отдали, нужно его без креста доставать… Он, клад, стал в болото их тянуть, а они его – вытаскивать. Я их просил, чтобы они бросили, но они не бросили. Понимаешь? Лебёшка ещё крикнула: «За болотом немного положено — мне приходится взять. Отойди, нечистая сила, не тобой положено, не тебе и стеречь». Я знаю, это её бабка научила, это заклятие, из-за него я подойти не смог, а Лебёшку в болото затянуло, вместе с отцом, вместе с кладом… Я им говорил, я говорил, что этот клад не для них, что это твой клад, он им не дастся, но они не слушали… Зачем, зачем они меня не послушали!..

– Так что, и я виновата, что этот клад – мой? Да лучше бы его никогда не было! И тебя не было! И болота твоего не было! И озера! – Рика была в отчаянии. – Зачем ты только про этот клад вообще рассказал! И водяники твои тоже виноваты! Почему ей никто не помог? Клада жалко было отдавать, да? Вы с болотниками заодно! Как вы топить умеете, я знаю, как болото вокруг человека появляется. Ты мне нарочно его показал, думал, я в болото сразу и полезу! Не получилось со мной – получилось с Лебёшкой! Вы страшные, злые… вы – бесы! – исступлённо выкрикнула девочка самое страшное обвинение. – Отойди от меня! – и водяник отшатнулся, такой ненавистью и страхом било от Рики. ¬– Мама! – взвизгнула она и бросилась в лаз на свою сторону...

Ночь была самой страшной в жизни Рики ночью. Ей приснилась Лебёшка, мокрая, в болотной грязи. Глаза у Лебёшки были большие, как у рыбы, и рот почему-то тоже рыбий. «Я в болоте», – сказала Лебёшка. «Я знаю», – ответила Рика, хотя чувствовала, что её собственный рот при этом не открывался. Но Лебёшка всё равно её как-то слышала. «Там темно и холодно», ¬– пожаловалась утопленница. «Твоя бабушка знает?» – спросила Рика. – «На берёзе мой крестик, я до него дотянуться не могу. Дашь мне свой?» – и Лебёшка взяла её ледяной, мокрой ладошкой за локоть…

Рика оттолкнула её и в ужасе проснулась. Рука, которую она во сне выпростала из-под покрывала, замёрзла: с каждой ночью в августе становилось прохладнее, а сегодня, вот, даже замёрзнуть можно. Рика глубже зарылась в постель и поспешила крепко-крепко зажмуриться, изо всех сил надеясь, что Лебёшка больше не появится.

– Дедушка, я спросить хотела одну вещь…

Они сидели на скамеечке в больничном дворике, Рика сосредоточенно колупала голубую, осыпающуюся с доски, краску.

– Что, с мамой опять поскандалила?

– Нет. Дед, а вот если, например, один человек идёт купаться, а ему говорят, что не надо, а он всё равно, назло идёт, а потом тонет, а кто-нибудь, кто его отговаривал, на берегу в это время стоит, но спасти его не может… он сильно виноват?

– Кто? Который тонул или который не спас?

– Который не спас… И который тонул…

– Откуда это ты взяла такое?

– Кино смотрела, – соврала Рика. – Ужастик. Этот, который утонул, потом девушке того, который не спас, приснился.

– Что за ерунду ты по телевизору смотришь, а!

– Ну, деда, ну скажи, ты как думаешь?

– Нас же там не было… А почему он не спас – побоялся, не захотел или просто плавать не умел?

– Говорит, что тот, который тонул, место это заколдовал, чтобы никто подступиться не мог. Ну, это же ужастик, там всякие мистические дела происходят, как в сказке, только страшные, – пояснила Рика, боясь, что дед перестанет говорить на несерьёзную тему.

– Понятно. Выходит, тот, который утонул, виноват. По глупости и утонул. Но всё равно это считается несчастным случаем – погиб же человек. И тот, который не спас, переживать будет. Вот, Кольку Минакова если вспомнить, земля ему пухом… Ведь он сильно пил, и жену свою бивал, и сама она часто в сердцах говорила, что скоро он от пьянки загнётся. А погиб когда – сильно горевала, и такими ласковыми словами его называла… Потому что, когда человек уходит, если это не Гитлер какой-нибудь совсем, всё равно жалко его…

– Деда, а тебе жалко было тех, которых ты на войне должен был убивать? – вдруг спросила Рика.

– Нет. Тогда нет. Нас этому учили. Если бы мы во время боя стали бы размышлять, кого-то жалеть, нас бы всех быстренько поубивали. И потом трудно жалеть того, кто в тебя стреляет и на твоих глазах убивает твоих товарищей… Но сейчас, конечно, мне жаль, что всё это было, что я убивал других людей, хотя бы и врагов. Если бы не политика, мы бы даже не знали, что они где-то живут. Они бы, может быть, до старости дожили спокойно, и мои друзья бы там не погибли… Как человеку, мне жаль, как солдату – нет… Вот так-то ты дедушку проведываешь! После таких разговоров хоть под капельницу ложись! – дед смял разговор, зашедший не туда.

– Я не буду больше, – тихо сказала Рика. – Ты, пожалуйста, не болей.

А потом добавила: «Я тебя очень люблю» и обняла деда, будто забыв, что они во дворе и все на неё смотрят.

Рика не пошла домой, она поняла, что сейчас ей туда нельзя: стоит только ступить на веранду, даже на коврик перед входной дверью, услышать шорох резины под ногами, взяться за гладко-гладкую пожелтевшую от времени пластмассовую ручку, стоит только учуять носом запах дома, увидеть маму – и она уже никогда не сможет уйти в тот, другой мир, в котором существуют водяники, из которого приходит мёртвая Лебёшка. Потому что ей очень-очень страшно. И она перелезла собственный забор: чтобы не ступать на запретную территорию, чтобы попасть прямо в сад, в малину.

Рика стояла возле кустов и не решалась идти. Куда идти? Она словно растеряла всё своё лесное чутьё. До болота одна она не дойдёт, она заблудится, а если бы и дошла, что там она увидит? Что бы там ни было – просто трясина, синие огоньки болотников, даже Лебёшка и её отец – что она сможет с этим сделать?

Идти к Лебёшкиной бабке? Уж она-то знает… она знает… Сама Лебёшку послала следить за ними с водяником… Сама научила её, как заговорить болото… И эта история с проклятием, может, вообще старуха обманула её, Рику… Почему раньше она об этом не думала? Потому, что привыкла доверять взрослым?..

Она оттолкнула водяника и до сих пор она не знает, что чувствует к нему – страх, вину, жалость? Что-то совсем непонятное, но отчуждающее незаметно выросло между нею и водяником после того видения клада. Почему? Почему? Потому что «любыть»? Потому, что страшно взять на себя эту любовь и нести её, как бы тяжело ни было?

И, вместе с тем, она понимала, что должна быть здесь. Хотя ничего не может сделать, ничего не может исправить, ничего…

Чёрная собака вышла из леса и замерла, глядя на Рику. Рика стояла и молчала. Она не могла проглотить слюну, она, кажется, и дышать не могла…

Собака привела её на болото. Рика надеялась, что, как и в тот раз, на болоте водяник превратится в человека, но этого не происходило. Собака оставалась собакой. «Это случилось здесь?» – спросила Рика. Это были первые слова, которые она произнесла.

На болоте было тихо и как-то спокойно. Вокруг стояло, как осенний туман, величавое и грустное спокойствие, Рика никогда не сталкивалась с этим в своей жизни. И говорить ей было не нужно, поэтому она, единожды спросив, снова замолчала.

Крестики девочка нашла, они висели на берёзе. Рика не стала их трогать. Крестики были частью этого молчания, словно памятники Лебёшеке и Миколе. Словно предупреждение и молчаливая молитва о всех, кого тянет к себе голубой болотный цветок. Они висели, и тихонько их качал ветер.

И вдруг Рика осознала и поняла одну вещь. Она больше не боится. Она приняла жизнь, приняла и смерть, такими, какими они пришли к ней, она приняла неизвестность и печаль, и надежду как часть этого мира, который был по обе стороны малины, но в котором, в конце концов, она должна будет остаться там, с дедушкой и мамой, а водяники и болото, и старица с ивами – здесь. Но сейчас она не может разделить этот мир. Ещё не может разделить. Одна не может разделить.

– Пожалуйста, не сердись на меня.

Ей было важно сказать именно эти слова и никакие другие. Другие не были нужны.

Рика вошла в малинник.

– Босоножка!.. До следующего лета?..

Постскриптум, который может быть эпиграфом.

Подростки живут в языческом мире. У язычников нет грязных тем и светлых помыслов, у язычников все естественно, они дети природы. И подростки — это тоже дети природы.

Ю. Коротков