Онлайн чтение книги Последний стикер The Last Sticker
Стикер двадцать первый

Стикер двадцать первый




А душа другого просит -
Захмелеть и воспарить,
Где ж тебя, мой ангел, носит,
Залетай поговорить.
В. Мищук 




Сердце проваливается в пропасть. Бездонную. Бесконечную. Безграничную. Разве у пустоты могут быть границы. Мое сердце летит в черной дыре. «Шунья», говорят буддисты. «Шунья», повторяет эхо. Шунья-пустота, что поглощает мысли, желания, чаянья и надежды. Время безвременья. Утро, ночь и снова утро. Каждый раз приходится открывать глаза и вливаться в этот мир. Говорить, есть, улыбаться, куда-то идти, но все это сквозь слой отстраненности. Словно из-под воды, из нептунова царства разглядываешь эту вечную суету. 
Или это бездна наступает из глубины сердца. Насколько оно мудрое, это сердце? Насколько глупое и доверчивое? Или это все же не пустота, а неведомое измерение. Живущие по другим законам. Неизмеримое. Непостижимое. Неимоверное. Наверное, я предпочту быть обманутой, чем недоверчивой. Нет греха в открытости. Нет места сомнениям в искренности. Пусть обманут, ведь обманщик вводит в иллюзию лишь самого себя. 
Глупый Ан, так он любит себя называть. Где ты бродишь, глупый Ан. Какие пути-дороги тебя влекут. В каких соснах блуждаешь. За какими миражами гоняешься. Тепло ли тебе. Не одиноко ли. Я бегу вдогонку изо всех сил, но кажется, это бег на месте. Ни конца, ни края этому поиску. Но другого пути нет. Для меня — нет. Долгий, извилистый, окольный — не важно. Все равно, это моя дорога к тебе. 
Твои глаза, такие открытые и недоверчивые одновременно. Полные сострадания и не принимающие сочувствия. Мужчина должен быть сильным всегда. Даже в беспомощном положении нельзя показывать слабость. Ты всегда был беззащитен. Особенно, когда скрывался от меня. Будь потоньше эта стена, не пришлось бы нам расстаться. Или все равно бы пришлось, только удар был сильнее. 
Парадокс, но твой взгляд вернул меня в детство. Когда долгие часы проходили в больничной палате. Было много жестких, болезненных процедур. И только одно удерживало в этом мире — лотосоподобные, карие очи моего доктора. Удивительной красоты глаза, полные сострадания и силы. За этот взгляд можно было держаться. Ничего страшного не было в мире, пока рядом была она. Боль бежала быстрее лани. Даже холодные инструменты казались совсем не страшными. Их стальное бряцанье просто терялось. Едкий больничный запах сменяется едва уловимым ароматом роз. Марлевая повязка на лице моей самой-самой лучшей на свете Хегай подчеркивала силу и уверенность ее взгляда. Почему-то, не запомнилось имя докторши. Она была настолько своя, что мысленно всегда называла ее «моя Хегай». 
Взрослела я, больше обязанностей становилось у нее. Когда мы расставались, моя Хегай заведовала отделением. Стоило появиться ее маленькой хрупкой фигурке в хрустящем белом халате, как воцарялась тихая, радостная атмосфера. И это в больнице, где все пропитано страхом, болью, страданием. О чем мы говорили? Не помню. Наверное, это было неважно. Конечно, были какие-то разговоры о школьных делах. Мы были тезками с дочкой моей Хегай, одногодками, учились в одной школе, но теплой дружбы между девчонками не сложилось. Может там была ревность ребенка к пациентам, все же расти в семье врача дело непростое. Срочные вызовы, неурочные визиты пациентов, больница неизменно вторгается в личную жизнь. 



* * * 


С тобой я не была пациентом. И маленькой девочкой тоже не была. Но глупый Ан почему-то смотрел на меня глазами моей Хегай. И не было препятствий в этом мире, пока ты был рядом. Как неимоверно страшно было отпустить твой взгляд. Так страшно было, наверное, лишь раз. Когда постояла на рубеже жизни и смерти. 
Люди могут убедить окружающих в своих намерениях. Они могут убедить даже самих себя. Истово клясться, что будут честными, великодушными, благодарными и благородными. Но истинная сущность появится лишь в критическую минуту. Когда жизнь повиснет на волоске. Когда часики твоей жизни начнут обратный отсчет пятиминутной готовности. Готовности покинуть этот мир. Тогда люди говорят все без утайки. Таить больше нечего и не перед кем. Из глубины сердца изливаются признания, обвинения, мольбы, самые неожиданные желания. Еще секунду назад подумать было невозможно о подобном порыве, а вот, поди ж ты, мои губы шепчут невообразимые слова. 
Ты встречал меня в аэропорту. Все как всегда — встречи, расставания, объятия, слезы радости и печали, приветливый голос диктора. Только вот пассажиры нашего рейса выглядели бледнее обычного. Наверное им не верилось, что есть такая желанная суета, «страшные» переживания по поводу опоздания на рейс или потерявшегося багажа. А еще пятнадцать минут назад они попрощались со своими родными и близкими. 
Рядом со мной занимала кресло молодая мамочка. Элегантная женщина в строгом костюме. Малыш-годовичок резвился у нее на коленях. Хотя, резвился — это сильно сказано. Большую часть времени он занимался значком на мамином пиджаке. Эмалевым самолетиком, эмблемой выпускника университета. Соседка оказалась необычным человеком, умудрилась воспитывать сына без отрыва от учебы. Видимо, радость материнства не избыла в ней любви к авиации. Редко встречаются люди, настолько погруженные в свое дело. Весь полет она обстоятельно и уверенно отвечала на мои дурацкие вопросы: почему у самолета крылья «машут». Если лайнер при наборе высоты задирает нос вверх, то снижаться он будет носом вниз? Зачем пристегиваться ремнями, если все равно деваться некуда. Выяснилось, что изысканная дама - молодой специалист. Только-только защитила диплом и летела с семьей к месту работы. Глиссада, посадочная конфигурация, четвертый разворот, тангаж и еще десятки терминов украшали нашу беседу. Было не слишком понятно, зато спокойно. Даже когда двигатели начинали взвывать или, наоборот, меньше шуметь. Что-то дзилинькнуло. На мое дерганье, ответ был привычно спокойным: прошли дальний привод. И вдруг кресло ушло из-под попы. Но испугали не «американские горки», в ступор ввело белое как мел лицо соседки. Бескровными губами она молила: «Господи, я понимаю, что так не бывает! Но, пожалуйста, пусть этот ребенок останется жив! Пусть мое тело смягчит удар!». 
Счастливая, у нее было о ком молиться. Мне захотелось проснуться. Выпасть из этого кошмара. Пассажиры еще не поняли опасности происходящего, сидели спокойно. Хотя спокойствие было напряженным. Каменным было это спокойствие. И тут мне захотелось выйти вон. Прорвать консервную банку самолета. Сорваться с места и бежать. Потом накатила вторая волна страха — вдруг сейчас все сорвутся и побегут. И тогда уже никакое чудо, никакое мастерство экипажа нас не спасут. На табло горело предупреждение — пристегните ремни. Казалось, что это единственный островок благоразумия в этом море ужаса. Что ничего не может случиться, пока горят эти волшебные буквы. На фоне светящихся букв появились силуэты. Я их уже видела в детстве. Лунные люди были обеспокоены, кажется ситуация выходила из-под контроля. Быстрые, четкие, слаженные действия. Беззвучные указания. Чередование фигур. Командовал всеми круглолицый «человек» лет пятидесяти. Он сидел словно за командным пультом, мысленно раздавал распоряжения помощникам, суетившимся на заднем плане. Посмотрел на меня. Не удивился, что я — единственная из всех — вижу эту картину. Только отмахнулся от моего страха: «нет, еще не теперь!» и снова занялся руководством спасательной операцией. 
Страх накатил на людей, когда все осталось позади. Колеса застучали по бетонке и оцепенение спало. Заплаканная соседка рассказала, что выкрутиться в такой ситуации шансов почти не было. Это тот редчайший случай, когда «и воздух из под крыльев как будто кто забрал». Нашу посадку иначе как чудом назвать нельзя. 
Я тебе ничего не рассказала. Не было сил. Да тебе и не надо было ничего рассказывать, ты просто подхватил, закружил-отвлек расспросами, незаметно утешил. А больше всего успокоил твой взгляд. Взгляд самоотверженного Ана. Опора моей жизни. 



* * * 


В ту ночь, когда я лишилась твоего взгляда, когда ушла за Писателем, мой страх умер. Нет, вру, умерла я. Осталась пустая оболочка. Чучелко. Тушка, которая могла ходить, есть, улыбаться, одеваться, отвечать на вопросы, решать проблемы. В первые годы просила о катастрофе, несчастном случае, болезни. И мне не было стыдно. Мне и сейчас не стыдно этой слабости. Потому что боль разрыва никуда не ушла. Она не притуплялась, она стала частью меня. Мы подружились. Но тогда, в первый день без тебя, я чуть не выпрыгнула на взлетную полосу, когда стали закрывать дверь самолета. Остановила гнусная мечта — надежда, что мы все разобьемся. С тех пор ушел страх перед полетами. Тот самый, что мешал нам с тобой путешествовать в дальние страны. 



* * * 


И вот снова, путешествие. С тобой и без тебя. Потому что это путешествие не ограничить ни временем, ни пространством, ни этой жизнью, ни другими. Я иду на твой зов. На свет твоей души. Неведомая сила притяжения ведет по неизвестным тропам. Семь пар железных сапог сносить, семь стальных посохов истончить до толщины иглы, семь железных хлебов изгрызть. 
Нет, хлеба я научилась печь не железные. Каждую среду в нашем «Путнике» теперь хлебный день. Помнишь, как ты любил мои «хлеба». Кривобокие, бледные, частенько с подгорелой корочкой. Отважно съедал самые невзрачные буханки. Любимое лакомство в дорогу был «каравай» от Юны. Сегодняшние хлеба выглядят гораздо симпатичнее. Но дело не в этом. Просто я научилась прятать в хлебе любовь. Любовь к глупому Ану, к этому миру, к людям. А еще, благодарность к автору и создателю этого мира. 




С любовью и преданностью, посвящается...